Чертова дюжина откликов
«Новое литературное обозрение» подводит итоги 2012-го. Год выдался напряженным и содержательно очень удачным – выпущено немало хороших книг, в журналах НЛО, «Неприкосновенный Запас» и «Теория моды» напечатаны десятки интересных статей. Российские медиа охотно откликались на нашу работу (хотя, конечно, хотелось бы больше и чаще!); многие из этих текстов важны для нас, они, что называется, «со стороны» позволяют издательству рефлексировать по поводу собственной продукции, видеть ее в контексте общей культурной ситуации в стране и мире. В этом году в знак благодарности нашим рецензентам (и вообще внимательным наблюдателям) мы решили составить список самых лучших, на наш взгляд, откликов на продукцию НЛО. В голосовании приняли участие сотрудники издательства и редакторы наших журналов. Получилась чертова дюжина, 13 публикаций, как раз, к наступающему 2013 году. Итак:
1. Ян Левченко «Чтоб знали». Рецензия на: П.А. Дружинина «Идеология и филология. Ленинград. 1940-е гг.». «Московский книжный журнал»: http://morebo.ru/tema/segodnja/item/1353400371025
Двухтомник имеет подзаголовок – достаточно неожиданный для эпохи тотальной интерпретации. «Документальное исследование» в данном случае выявляет принципиальную установку автора на работу с документом. Обширные цитаты составляют, без сомнения, половину, если не две трети всего громадного текстового корпуса. Щедрость этого подхода сложно переоценить. Помимо технической сложности, которой отличается работа по выстраиванию логичной и доказательной мозаики цитат, впечатляет психологическая стойкость автора, вынужденного иметь дело с такой грудой тягостного абсурда, которым наполнены материалы бесчисленных заседаний, отчеты комиссий, передовые статьи, заказные рецензии. Словом, тот вал однородного, агрессивного, паранойяльного словесного мусора, из которого по большей части состояла повседневная жизнь советской литературы в сталинскую эпоху. Но кто-то должен был взвалить на себя эту ношу и показать дословно, без посредников, как формировалась наша нынешняя система безотчетных ценностей и приоритетов. С несущественными поправками в нее так же, как в поздние советские годы, органично входят бытовой антисемитизм, презрение к интеллектуальному труду, переживание дефицита идеологии, потребность во внешнем управлении и т. д. Литературная борьба 1940-х годов – лишь одна из возможных плоскостей этой матрицы, сформировавшей сознание людей, и сегодня определяющих вектор развития России.
2. Кирилл Головастиков, беседа с Марком Липовецким о первом томе собрания сочинения Дмитрия Александровича Пригова. Лента Ру: http://lenta.ru/articles/2012/11/28/prigov/
Понятно, что никакое собрание сочинений Пригова истинно полным быть не может: поэт сознательно работал рекордными темпами, обычно говорят о 36 тысячах написанных им стихотворных текстов. Что на самом деле издает НЛО? И как тома этого заведомо неполного собрания сочинений будут выстроены?
Вы совершенно правы, это неизбежно неполное собрание сочинений. Более того, сама структура собрания - автором идеи является Ирина Прохорова - в высшей степени необычна. Из пяти томов четыре организованы вокруг одного из главных прозаических произведений Пригова: "Монады" - вокруг "Кати китайской", "Монстры" - вокруг "Рената и Дракона", "Москва" - вокруг "Живите в Москве", "Места" - вокруг "Только моей Японии". А последний из запланированных томов - "Мысли" - будет включать приговские теоретические статьи, манифесты и программные интервью. Поскольку свои прозаические книги Пригов писал в 2000-е годы, каждый из томов, организованных вокруг прозаических текстов, будет представлять собой срез всего творчества Пригова под определенным углом зрения. Этот угол - тематический или, точнее, философский - задается как раз завершающим том романом.
При этом в каждый из томов входят произведения разных жанров - не только стихотворные циклы, но и поэмы, пьесы, азбуки, новеллы. В каждом из томов будет ранний, зрелый и поздний Пригов. В том "Москва" войдут и стихи из так называемого "ахматовско-пастернаковско-заболоцко-мандельштамовского компота" - то есть принадлежащие доконцептуалистскому периоду.
Поэтому каждый том можно читать изолированно от остальных, но мы также надеемся, что все вместе они создадут стереоскопический образ Пригова, далеко, очень далеко выходящий за пределы устоявшегося представления о "певце Милицанера". Мне хочется верить в то, что после публикации всех томов читатель увидит нового, неведомого еще Пригова - крупного мыслителя, иронического философа, сложного лирика и смелого новатора в области стиховой формы, блистательного драматурга и создателя полифонической прозы нового типа. А еще - очень умного и масштабного теоретика современной культуры.
3. Мария Степанова «Дневник, несовместимый с жизнью». Рецензия на «Дневник» Любови Викторовны Шапориной. «Коммерсант»: http://www.kommersant.ru/doc/1767473
Известный мотив многих блокадных записей — необходимость сохранить для истории этот опыт отпадения от нормы. Это делается и для того, чтобы наделить страдание ценностью, заставить его работать, и потому, что жизнь, выпавшая из пазов, кажется диковинной, редкостной, уникальной. Шапоринский дневник — что-то вроде исключения. Уже задолго до блокады ее текст превратился в странный травелог, автор которого никуда не идет и не едет. Меняется само окружающее; пространство привычного мутирует и нуждается в том, чтобы его описали заново, как незнакомую страну, где чуждо и существенно все: ландшафт, язык, местные нравы. Советская Россия здесь описывается как новая нестрана: место, далекое от ладной и ясной заграницы в той же мере, как от собственного прошлого, дикое поле, живущее вне смысла и закона. Все, что остается,— ждать спасения, которое может прийти только извне, как корабль за Робинзоном. Подневной хроникой ожидания (добыча пищи, чтение, молитва, забота о ближнем, встречи с туземцами-людоедами) Шапорина была занята долгие годы. С началом блокады реальность окончательно сомкнулась с ее представлениями, перестав и притворяться пригодной для жизни.
4. Варвара Бабицкая. Рецензия на книгу Софьи Купряшиной «Видоискательница». Open Space: http://os.colta.ru/literature/events/details/37689/?expand=yes&attempt=2
… основную часть сборника занимают тексты, написанные от лица человека, про которого люди благополучные, как мы с вами, часто думают, что это существо утратило человеческий облик и человеческое самосознание. Пьяного, избитого, бездомного и не знающего гендерных различий. Это тоже мысль старая — что нужно достичь дна, чтобы отрешиться от Мира и проснуться, но у Купряшиной она обновляется, как давно ни у кого. Реализм в литературе себя поисчерпал, реальность у литературного сословия стала довольно однообразна. Описание убожества, беды и грехопадения из кабинета часто отдает морализаторством или нытьем знатного пролетарского поэта, который прошел медные трубы и учился на медные деньги, но сохранил внутреннюю чистоту и волю к жизни, и теперь продает свою биографию — или искренне, но дистанцированно уже, говорит за униженных и оскорбленных. Герой Купряшиной не говорит за беду — он и есть беда, и у него есть живая душа, не в пример нам с вами. Этот герой — или героиня — ищет бутылки в помойке и со спущенными колготками ублажает одноклассников на школьном чердаке и в это самое время удивляет и радует своим чувством юмора, нежностью, рефлексией, интеллектуальным багажом, наконец.
5. Передача Дмитрия Волчека (с участием Ильи Кукуя и Дениса Иоффе) о собрании сочинений Анри Волохонского. Радио Свобода: http://www.svoboda.org/content/transcript/24749861.html
Дмитрий Волчек: К слову о порядке: филолог Джеральд Янечек назвал Анри Волохонского «поэтом-ученым», и Анри страшно веселился, когда видел эту характеристику, которую потом повторяли и в других статьях, и даже на какой-то обложке, и он говорил, что лучше бы именовался котом ученым. Но вы тоже пишете, что у Анри научный склад ума, и действительно он занимался естествознанием, даже изучал микроорганизмы в Генисаретском озере…
Илья Кукуй: Да, он был биохимиком по образованию и в отличие от многих других художников ленинградской богемы вел достаточно упорядоченный образ жизни, насколько я могу судить. Я не знаю, можно ли назвать его человеком научного склада ума... Скорее – точного, потому что ему чужда всякая случайность и необязательность, также и в бытовом поведении. Анри с самого начала очень увлекся различными оккультными явлениями и сочинениями, не столько их мистической стороной, сколько тем языком, квазинаучным или паранаучным, на котором они написаны. В интервью с Денисом Иоффе он говорит о своей встрече с памятником каббалистической науки «Сефер Йецира», о том, что его привлекло скорее не темное, мистическое содержание этой книги, а тот трогательный, немного провинциальный язык, на который его перевел Переферкович. В Собрании произведений есть перевод этой книги, выполненный Анри, как и очень интересный комментарий и толкование Книги Бытия и Апокалипсиса, в которых метод Анри мы видим очень сильно – он прослеживает семиричную структуру этой книги и во многих других своих сочинениях пытается показать, что пифагорейская идея гармонии, которая является высшим началом миростроения, до сих пор, несмотря на то, что мы часто воспринимаем мир как хаос и сочетание случайных элементов, на самом деле очень актуальна. Его научные произведения, трактаты о симметрии и гармонии, которые я опубликовал в двух научных сборниках и которые, насколько я знаю, готовятся к переизданию в Прибалтике, в Собрание не включены, но эта сторона творчества Анри мне кажется необыкновенно важной – может быть, самой важной. Если мы не будем понимать, насколько этот человек хорошо понимал то, он делал, мы, наверное, не сможем правильно отнестись к его текстам.
Дмитрий Волчек: Зато включен в третий том выдающийся его труд, правда, незавершенный, неполный перевод книги «Зогар».
Илья Кукуй: Несмотря на свою незавершенность, труд действительно гигантский. Книга «Зогар» – это памятник раннего Средневековья, по-видимому, она была написана Моисеем Леонским в XIII веке. Это толкование к Пятикнижию, книга в пяти томах, и Анри перевел большую часть из четырех томов. Эта книга обычно читается как памятник каббалистической мысли. В своем предисловии Анри очень интересно пишет, что для него тут важно не каббалистическое толкование, а момент перехода этого сочинения в плоскость художественной литературы. Это такой своеобразный роман-путешествие: десять человек представляют собой десять сефирот каббалы, и в разного рода прогулках и передвижениях они рассуждают о таинствах книги и, тем самым, о таинствах мира. Книга эта может читаться и как мистическое сочинение, но в то же время, как это бывает у Анри очень часто, это произведение необыкновенно веселое, в котором язык является главным персонажем.
6. Ян Левченко «Такая обыкновенная история». Рецензия на книгу Алексея Бобрикова «Другая история русского искусства». «Московский книжный журнал»: http://morebo.ru/tema/segodnja/item/1349073240935
С подкупающим бесстрастием автор декларирует отказ от обветшалого культа гениев, царящего в российском искусствознании. Вместо почтительного и по большей части бессодержательного описания однотипных биографий Мастеров книга предлагает смотреть на историю искусства в терминах стилистических школ, общекультурных, в том числе, идеологических направлений. В результате биография как иллюзорная целостность распадается на периоды следования тем или иным тенденциям. Так, люминесцентная живопись Карла Брюллова, известного широкой публике своим блеском и масштабом, имеет мало общего с его же камерными портретами 1840-х годов, стилизованных под нидерландский XVII век. Еще сложнее и оттого интереснее обстоят дела с мутными, затертыми, до неузнаваемости клишированными образами художников второй половины XIX века. Этнографический Василий Верещагин (тот, который баталист, рисовавший кучу черепов) не равен академическому, поднявшемуся над объектом на высоту панорамного пейзажа и превратившегося в эпического художника (ср. туркестанскую серию с балканской). Илья Репин как автор «Бурлаков на Волге» и Репин-портретист с его программным натурализмом – разные художники, и т. д. Больше чем что либо другое, в аналитической манере Бобрикова привлекает стремление вскрыть не только истоки стиля, но и социальный, и культурно-антропологический фон искусства. Выражаясь менее академично, сдуть пыль с когда-то пригревшейся под обложкой советского учебника живописи передвижников и в целом – с реализма, который до сих пор вовсе ничего не означает, а зря. Собственно, русскоязычной истории русского искусства всего этого достаточно, чтобы называться «другой». Что свидетельствует о каком-то запредельном состоянии данной области гуманитарного знания.
7. Ревекка Фрумкина «Дневник цельного человека». Рецензия на «Дневник» Любови Викторовны Шапориной. Полит Ру: http://www.polit.ru/article/2011/07/29/shaporina_diary/
Одно из поразительных впечатлений от «Дневника» – это неугасающий интерес Шапориной к жизни в разных ее проявлениях. Вот она попала в больницу, где в многолюдной палате соседками были простые крестьянские женщины, с довольно грубой манерой лезть не в свои дела. Л.В. это отмечает – но резюмирует свое пребывание в больнице как возможность целыми днями слушать настоящую русскую речь.
Удивительны ее записи о городе в разную погоду и разное время года, причем наблюдательна она одновременно и как мастер слова, и как мастер резца и кисти. В 77 лет Л.В. специально отправляется довольно далеко от дома – на проспект Обуховской обороны – только для того, чтобы посмотреть храм Святой Троицы постройки XVIII в., известный в Питере как «Кулич и Пасха».
Свой город Шапорина любила страстно, как может любить человек родное гнездо – и как мастер может восхищаться сокровищами, к которым он так или иначе причастен. В подобном контексте само упоминание патриотизма Шапориной мне кажется излишним...
8. Дмитрий Бавильский «Слюдяные конверты». Рецензия на книгу Ханса Гюнтера «По обе стороны утопии». Частный Корреспондент: http://www.chaskor.ru/article/slyudyanye_konverty_28895
Гюнтер показывает из какого плотного контекстного варева, связанного с идеологией и философией русского модерна и западной мысли (крайне важным здесь оказывается, скажем, «Закат Европы» О. Шпенглера), современных языковых и социальных контекстов (советская журналистика, публицистика) возникают завораживающие широкоформатные, многофигурные фрески, равных которым нет в мировой литературе.
«Золотой век» из «Подростка» Достоевского и «проблематика» Вавилонской башни, русские платоники и социалистический дидактизм. Каутский и Коллонтай.
«Победа над смертью» и «страх близости» с женщиной, микс из утопического ветра и антиутопии, космизма и социализма, сектанства и зооцентризма раскрывает некоторые из многочисленных «кротовьих нор», прочерченных внутри сложноорганизованных платоновских текстов.
Кроме этого, немецкий исследователь выстраивает свою типологию развития (или же эволюцию?) взглядов Платонова, дрейфовавших от сознательного утопизма с обобществлением душ и тел, радостью советского сиротства, осиянного фигурой Сталина-отца и культурного беспамятства к пониманию роли семьи, частной жизни и приватного, исполненного тайны, существования.
9. Андрей Тесля «Событие национализма». Рецензия на книгу Эрика Лора «Русский национализм и Российская империя». Русский Журнал: http://russ.ru/Mirovaya-povestka/Sobytie-nacionalizma
Исследование Эрика Лора демонстрирует огромную роль государственного фактора в управлении этничностью как сознательного: помимо приведенного примера с аджарами, любопытна государственная политика в отношении болгар. С начала войны и вплоть до осени 1915 г. Российская империя рассматривала болгар как дружественную национальную группу. Даже после вступления Болгарии в войну (5.X.1915), приняв решение о включении болгар в список лиц, подлежащих выселению из прифронтовых районов, запретных зон и полос, имперская администрация исключила из этого перечня лиц православного исповедания, т.е. фактически аннулировала собственное распоряжение. Но после получения известий, что «в Болгарии дурно обращаются с российскими подданными» и после отчетов контрразведки, утверждавший особую опасность болгар как потенциальных шпионов ввиду близости языков и культур (стр. 191), Совет министров аннулировал все льготы и привилегии болгарских подданных. Теперь «закон требовал депортации всех болгарских подданных с территорий, находившихся на военном положении, из районов расположения оборонных предприятий и других запретных зон по всей империи без каких бы то ни было исключений. Таким образом, менее чем за год болгары, проживавшие в Российской империи, превратились из привилегированных друзей во вражеских подданных», что демонстрирует большую подвижность в определении дискриминируемых и привилегированных категорий; равным образом в Остзейских губерниях немецкое сельское население быстро перешло из категории поощряемой группы, рассматриваемой как консервативный элемент, во враждебную (и, соответственно, поощрение эстонского и латвийского сельского населения).
Национальный фактор активно использовался различными группами для реализации своих установок или достижения целей, далеких от национальной политики. Если активность армии в разработке и осуществлении мер, направленных против «вражеских подданных» и групп российских подданных, квалифицируемых как «враждебные», объясняется националистическими настроениями среднего и высшего военного руководства, то в действиях групп промышленников отчетливо видна в первую очередь заинтересованность избавиться от конкурентов пользуясь условиями военного времени: промышленники Московского и Уральского регионов активно лоббировали меры по конфискации и ликвидации предприятий, которые принадлежали или в капитале которых участвовали «вражеские подданные», тогда как на более осторожной и взвешенной политике настаивали, например, промышленники Петербургского региона, куда более тесно связанные с заграничными рынками капитала.
10. Александр Марков «Археология дознания или удостоверение безличности». Рецензия на сборник статей «Статус документа: окончательная бумажка или отчужденное свидетельство». Русский Журнал: http://www.russ.ru/Kniga-nedeli/Arheologiya-doznaniya-ili-udostoverenie-bezlichnosti
… саморастворение документальности в готовых сюжетах, в беллетризации страдания, которая и оказывается единственным языком страдания, единственным указанием на подлинность – только один из сюжетов книги. Другой сюжет – самофальсификация документа в российских бюрократических практиках. Документ внутри российской канцелярии лишен благородного статуса знака отличия или знака различения: он производит исключительно систему властных решений, и в этом смысле является идеальным осуществлением политического воображаемого. Там, где бюрократия мыслит себя не просто новым сословием или новой властью, но производителями государства силами своей бумажной мечты, там документ не может не фальсифицировать себя самым роковым образом: мы видим редукцию бумаг либо к фальшивому основанию (зазор между легитимностью документа и легальностью всей системы документооборота, приводящий к «добыче справок»), либо к мнимому «окончательному подтверждению», документу, заверяющему все документы. Единственным неподдельным документом является паспорт: как показывает Елена Васильева, именно паспорт и оказывается горизонтом политического воображения – этот документ одновременно устанавливает status quo в социально-политических отношениях и образует саму материю гражданства, поставляет граждан как материал государства. Таким образом, в основе российской документности лежит противоречие: правоотношения подразумеваются как уже осуществившиеся, причем осуществившиеся теми субъектами, обладание которых правами нужно сконструировать, выдумать, пронаблюдать и заметить с исступлением созерцателя как чудо бюрократической гениальности. Воздушный замок или мыльный пузырь легитимности строится даже не из воображаемой легальности, а из нелегальности всякого текущего положения дел, которое преодолевается трансцендентальным усилием воли через «обладание паспортом». Поэтому подделка паспорта, в отличие от подделки других документов, осуждается общественностью. На более низком уровне, на уровне социального быта, такое «ускользающее воображаемое» приводит к принятию бюрократией фальсификаций как простых «багов» (сбоев) системы – что показали М. и Е. Шульманы, проанализировав в сборнике свою (известную в блогосфере) историю борьбы с квартирным рейдерством, а также В. Вахштайн, описавший антифеноменологическую антиредукцию вузовского документооборота.
11. Ольга Балла «Внутренняя Польша Асара Эппеля». Рецезия на книгу Асара Эппеля «Моя полониана: Переводы из польской поэзии». Радио Свобода: http://www.svobodanews.ru/content/blog/24549142.html
Пик популярности (и даже прямо – моды) на польское и польскость, с её преувеличениями и пристрастиями, теперь уже явно и безнадёжно позади. В определённом смысле это и к лучшему. Значит, теперь уже есть возможность рассмотреть Польшу и её смысловое наследие в их самоценности, без сиюминутных напластований (в случае советских шестидесятых-восьмидесятых – напряжённо-идеологизированных), без – насколько возможно – собственных ценностных проекций.
Кстати, ценностные проекции – вещь, при всём их, без сомнения, искажающем воздействии на объект проекций, замечательная, - независимо от того, насколько автору этих строк были некогда близки и милы польские увлечения русских умов (а близки и милы они, признаюсь, были – и не так уж перестали). Домысливание, как ни странно, умеет способствовать пониманию. Популярность создаёт тягу, стимулирует внимание к своему предмету; помогает освоить, усвоить то, что некогда казалось чужим: переволновавшись «чужим», прочитать его как имеющее отношение к нам. Вряд ли сейчас у польской литературы много русских читателей. Много ли их будет у эппелевского сборника? Во всяком случае, это, несомненно, будут те, кому действительно интересно.
12. Анна Наринская – беседа с Григорием Дашевским о книге Рене Жирара «Критика из подполья». «Коммерсант»: http://kommersant.ru/doc/2067482
А. Н.: А вот Набоков, например, именно это "критическое расстояние", грубо говоря, именно эту истерику считает у Достоевского признаком даже не просто дурного вкуса, а некоторой глубинной неправды искусства.
Г. Д.: С Набоковым просто. Его отношение к Достоевскому во многом строится именно по жираровской схеме: он сам с очевидностью сильно от него зависим — и именно поэтому его отталкивает.
Сложнее, или, вернее, интереснее, другое. Эта книга Жирара идет против течения даже теперь, когда пик "культуры желания" позади и она даже считается отчасти скомпрометированной. Все равно эта книга оказывается идущей против течения — против наших собственных культурных привычек.
Образованные люди приучены к тому, что эстетические объекты, в том числе книги, имеют свою отдельную логику, свой мир. Что вот так прямо говорить читателю о том знании, которое они читателю сообщают,— это дурной тон, отсталость и примитивизм. А для Жирара это как раз важный пункт — то знание, которым обладают именно великие писатели. И слово "великие" тоже звучит как вызов. Ведь уже более ста лет отделять великих писателей от невеликих в науке считается дурным тоном. Считается, что если мы занимаемся делом, а не оханьем, то для нас одинаково важны, с одной стороны, неизвестный графоман и Пушкин, а с другой — ранний неудачный пушкинский стишок и "Моцарт и Сальери". А Жирар, идя против существовавшего вокруг него научного, структуралистского отношения к литературе, говорит: великие авторы потому и великие, что они дошли до какого-то знания. Он утверждает, что гениальность — это не природный феномен. Гениальность — это способность осознать те иллюзии, с которых ты неизбежно начинаешь. Каждая последующая книга великого автора, считает Жирар, показывает его ранние книги в более верном свете.
А. Н.: А еще он позволяет себе спорить с писателем. Говорить, что вот здесь, в ранних произведениях, он еще не понимает, но зато в поздних...
Г. Д.: Его отношение к литературе напоминает мне то, как подходят к делу историки науки. Когда, например, современный астроном изучает античную астрономию, он знает и современную карту звездного неба, и то, что они видели тогда. Он знает, с какой истиной можно сравнивать то, о чем они говорили. Поэтому он не относится к тому, что они говорят, как к выдумкам, но и не принимает их тексты целиком на веру. У него есть свое знание того, о чем говорят античные трактаты, а у Жирара есть свое знание того, о чем говорят великие романы. Именно эта способность быть не вивисектором, но и не страстным поклонником, делает место Жирара уникальным.
13. Вячеслав Курицын «Сов возить в Афины». Рецензия на собрание сочинений Анри Волохонского. «Однако»: http://www.odnako.org/magazine/material/show_22322/
Аркадий Ровнер, редактор русскоязычного журнала «Гнозис», выходившего в Нью-Йорке в семидесятые-восьмидесятые, обратился в 79-м году к Волохонскому с вопросом о судьбе «московско-ленинградской метафизической школы 60–70-х», обронив при этом, что школа (и Волохонский как ее ярчайший представитель) была особо озабочена «сверхреальностью, мифологически-религиозным контекстом».
— Я думаю, никакой сверхреальности нет, — ответил, в частности, Волохонский.
Прошло полвека, невозможно залезть в головы тогдашним гениям, да бывает так, что и сам участник событий видит их перпендикулярно документальной реальности — не через полвека, а через полчаса.
На иной взгляд со стороны, послевоенная европейская культура от «сверхреальностей» как раз отдыхала. Только-только отшумела сверхреальная идея национал-социализма, да и коммунистическая идея была сверхреальнее некуда; оба упомянутых «направления» расцвели на фоне ситуации «смерти Бога», которого как раз новыми гиперреальностями (расовой, классовой) заменить и хотели. Реакция шестидесятых — это робкое обнаружение приоритета локальных ценностей над грандиозными, пестование конкретных живых реальностей в пику загадочной «сверх»… В историю эта реакция вошла под именем постмодернизма, и ярчайшим примером может тут служить почти ровесник Волохонского Д.А. Пригов (1940– 2007), взявший на вооружение сверхэстетику гигантомании, но принципиально настаивавший на частном характере любого поэтического высказывания.
Чуть позже эти идеи отвердели в форме «московского концептуализма».
Ленинградец Волохонский слышал те же мелодии эпохи, но инструментовал их иначе. Его наследие, принципиально громоздкое, напоминает о тех же мотивах «валового производства», он — что характерно и для Пригова — выводит на смотр обитателей энциклопедии «Мифы народов мира», но не превращает их в концепты. Ленинград-Петербург — сам «концепт», продукт кабинетного безумия влиятельного алхимика, а потому операция выпаривания смысла из имен и понятий кажется тут избыточной. Выпуская из рукава Перунов и Зрубавелей, Волохонский словно ждет, что они принесут и распакуют свои старые, контекстами не покореженные смыслы…