«Сниматься предлагают в Севастополе 5 дней по 50 р. в день, привезут, отвезут и дают хорошую комнату. Роль и сценарий глупые, малоинтересные. Думаю согласиться и сделать канализацию. Поторгуюсь. Целую и жду. Оля» (19.07.1926, из Гурзуфа в Ялту)
Они, действительно, весьма часто цитируют чеховские пьесы, в которых одна играла, а другая переписывала и издавала всю оставшуюся жизнь, наряду с письмами и переводами на другие языки, — с чего и сама жила, содержа в приемлемости «дачку», и многочисленному окружению своему, которое всегда табунилось на югах, даже и не в сезон, жить давала.Из-за этого формального одиночества у Марии Павловны (как и у Ольги Леонардовны, точно так же живущей с постоянными приживалами) будто бы не существовало. Внешне всё казалось исключительно благопристойным, давало поводы к зависти чужих, но и провоцировало на нечастые душераздирающие пассажи в письмах. Откровенных высказываний, впрочем, не так много — влияние мужа и брата заключается, кроме всего, в повышенной сдержанности.
Но часики-то постоянно тикают. Не устают. Письма мелькают верстовыми столбами, а я смотрю на даты посланий и лишний раз укрепляюсь в ощущении, что всё — суета сует и всяческая суета: таскаешь, натаскиваешь соломку в одно место, а прилетает же, прилетит, в совершенно иное. Из-за почти тайного венчания Чехова с актриской (никого не поставили в известность, заранее спланировав побег под Уфу), Мария устраивает Ольге эпистолярный скандал.И обе они, постоянно ссылаясь на своих матерей (каждая из них, официально будучи одинокой, живет со своей мамочкой, все сильнее и сильнее дряхлеющей на протяжении первого тома переписки, пока из жизни не уходит сначала мать Антона и Маши, а затем и Ольги), тратят чудовищное количество сил, отапливая улицу, чтобы укрепиться в своей субъективной правоте. Которая теряет актуальность уже послезавтра, на очередном повороте судьбы.
Семья-то уже давным-давно считала, что Антон Павлович, основной кормилец, на всю оставшуюся принадлежит лишь им. Из-за чего молодуху, как и положено по традиции, поначалу принимают в штыки. Интригуют против нее, выказывают ей, словно бы обманом завладевшей их главным сокровищем, свое «фе». Из-за интеллигентности это самое «фе» менее ядовитым не становится, даже когда ярость уходит в подтекст.
«Дорогая моя милая Машечка, ничего не могу писать толком, прости. Взволнована, дел по горло. Сегодня мы венчаемся и уезжаем в Уфимскую губ. в Аксеново на кумыс. Антон чувствует себя хорошо, мил и мягок. В церкви будут только Володя с д. Сашей (по желанию Антона) и еще 2 студента свидетеля. С мамой вчера была трагедия и объяснение из-за всего этого. Ночей не сплю, голова трещит, ничего не понимаю. Мне ужасно грустно и больно, Маша, что тебя нет со мной в эти дни, я бы иначе себя чувствовала. Я ведь совсем одна, и не с кем слова обо всем сказать…» (25.05. 1901, из Москвы в Ялту)
Почта (за исключением нескольких революционных лет) работает почти идеально. Разрыв между адресатами всего пара дней. Впрочем, Ольга пишет в несколько раз чаще Маши.
«Ну, милая моя Олечка, тебе только одной удалось окрутить моего брата! Уж как крепился, не поддавался человек, но судьба пришла — и кончено! Тебя конем трудно было объехать! Только вчера, получивши от тебя письмо, я несколько поуспокоилась, ведь с 18 мая ты ровно ничего мне не писала. Неожиданная телеграмма, конечно, встревожила нас, особенно мать. Она всё металась из стороны в сторону, плакала сильно. Теперь она уже успокоилась и даже, кажется, начинает желать повидаться с тобой поскорей и примирилась с тем, что ее Антоша женат…» (30.05.1901, из Ялты в Москву)
Как же на самом деле корреспондентки относились друг другу науке неведомо. Инна Соловьева, историк МХТ и автор предисловия к двухтомнику, замечает: «Любили ли друг друга прожившие бок о бок М. П. и О. Л. — это в конце концов не наше с вами дело. А наше с вами дело понять, как можно изо дня в день, из года в год, десятилетия вести себя друг с другом так, как положено вести себя родным и любящим. (…) Иначе сказать: действуйте так, как если бы вы любили. Читая эту переписку в ее полноте, вычитываешь этот подсказ. Не попробовать ли вести себя так, как если бы мы любили. И как если бы были благородны».
В какой-то момент ловишься на том, что читаешь будто бы эпический роман, построенный на сложном сплетении лейтмотивов. Две вполне понятные героини, достаточно общие для всех и не нуждающиеся в дополнительных вводных контексты — истории России, МХТ, Антона Чехова, интеллектуальных мод…
…а еще стабильность обстоятельств (если, конечно, вычесть из канвы этого романа пару разрушительных революционных лет и многолетние разъезды Московского художественного по заграницам, случившиеся сразу после октябрьского переворота): лето обе родственницы проводили в Крыму, затем Ольга Леонардовна возвращалась в Москву, из-за чего переписка ускорялась. После разлуки и нового всплеска родственности часто писали сразу из поезда, «с дороги».
А затем, осенью, и Мария Павловна подтягивалась в столицы, собирать братовы гонорары, решать музейные и жилищные дела, ходить на спектакли. В первые десятилетия ялтинской жизни она старалась вернуться на юг к Рождеству, позже отъезжала в Крым, уже по весне. И так, по кругу, из года в год, точно специально для того, чтобы у нас возникала возможность сравнивать «годовые кольца» сюжета и наслаждаться повторениями в их неповторимом развитии.
И даже финал первого тома, обрывающегося землетрясением и его последствиями, — сочинился вполне драматургически точной точкой: на взъеме. Да-да, это весьма и весьма жирный материал — можно роман написать или же на пару сезонов сериал вырастить: помимо «простого» чтения и чувства причастности к истории страны, переписка эта дает всем веер потенциальных возможностей восприятия.
Проще всего, конечно, сконструировать из нее биографическую постановку, с чредой внутренних взрывов и каскадом ложных финалов, дабы драматизм нарастал постепенно и как бы исподволь. Никуда особо не рассасываясь, ничем внешне не разрешаясь.
С одной стороны — сплошные исключения выдающихся личностей: сестра великого писателя, сама незаурядный публикатор, мемуарист и «музейный деятель», не говоря уже об одной из самых известных актрис российского театра первой половины ХХ века, но, с другой, на фоне глобальных исторических потрясений — своими реакциями— они выглядят вполне всечеловеками, напоминая любого из нас.
В быту и среди «своих» сложно демонстрировать величие. Хороший вкус позволять не будет. Актриса играет смирение и покорность судьбе, родная сестра и не скрывает свои нелюдимость и высокомерие, столь сильно измотана отчетностью, что уже не до лепки из себя чего-то возвышенного.
Тут на обычные письма-то времени не хватает, из-за чего на одно письмо из Ялты приходится три (а то и больше) московских. И это тоже интересная тема, так как у Книппер в МХТ — со всей его столичной тусовкой, светской жизнью, сторонними людьми, энергетическими тратами и соблазнами — вообще-то, времени меньше в разы. Но очень уж темперамент мощный. Не случайно, совсем не случайно, что это именно она Антона Павловича когда-то в прошлой жизни охомутала.
Нормальный такой символический театр. Они и выглядят, если что, законченными чеховскими персонажами: сестра, забросившая художественные амбиции, чтобы безвылазно «сидеть на хозяйстве», — это же предугаданная Антоном Павловичем «вечная Сонечка» из «Дяди Вани»; вариантов для Книппер еще меньше — разумеется, это Раневская, а вся Россия, даже под большевиками, — наш нескончаемый вишневый сад.
Источник: Горький, 12.07.2018