25.01.19
«До сталинских продаж в мире не было массового рынка русских икон»
– Исследователей всегда влечет поиск ответа на какой-то важный вопрос, всегда хочется разгадать некий секрет. Какая загадка мучила вас, когда вы решили исследовать тему продажи Советским Союзом культурных ценностей в 1920–1930-е годы?
– Я занимаюсь социально-экономической историей со времен учебы в университете; кандидатскую диссертацию я писала на кафедре источниковедения МГУ у Ивана Дмитриевича Ковальченко о развитии капитализма в крестьянском хозяйстве Российской империи. А докторская диссертация («За фасадом “сталинского изобилия”», 1998) стала исследованием карточной системы, черного рынка и способов выживания людей в годы советской индустриализации. После этого меня прежде всего интересовал вопрос о финансировании индустриализации советским руководством – откуда взялись средства в стране, где к концу 1920-х годов практически не было золотовалютного запаса?
Первым шагом к поиску ответа на эти вопросы стало исследование магазинов Торгсин (Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами. – Republic). В период карточной системы (1931–1935) и массового голода (1932–1933) советские люди могли купить продукты и товары в Торгсине в обмен на наличную валюту, переводы из-за границы, золото царской чеканки, предметы из драгоценных металлов и камней. На эту тему я вышла отчасти случайно: работала в архиве и нашла документ о том, что ценности, скупленные Торгсином, в годы массового голода оплатили треть промышленного импорта страны, а за весь период его работы – более пятой части импорта. Цифра поразила меня. После этого я 8 лет работала над книгой «Золото для индустриализации. Торгсин» (2009); а в 2018 году в издательстве НЛО вышла моя книга «Алхимия советской индустриализации» – это новое осмысление и популяризация истории Торгсина и его времени.
Книга «Небесная голубизна ангельских одежд. Судьба произведений древнерусской живописи, 1920–1930-е годы» (НЛО, 2018) – тоже результат интереса к экстраординарным источникам валютного финансирования индустриализации. Изначально я хотела написать книгу о торговой конторе «Антиквариат», которая занималась продажей художественных ценностей из советских музеев и библиотек. В ситуации государственного валютного банкротства на рубеже 1920–1930-х годов массовый экспорт произведений искусства казался многообещающим. Я начала писать книгу с главы о распродаже русских икон, но она превратилась в масштабное самостоятельное исследование.
– Насколько эти темы были изучены в советское время?
– Первая серьезная работа о сталинском экспорте художественных ценностей появилась на Западе. Это была книга Роберта Уильямса «Русское искусство и американские деньги» (1980). Автору, правда, были недоступны советские архивы, и поэтому в исследовании есть ошибки – например, Уильямс считал, что СССР продавал только произведения западноевропейского искусства, но это, к сожалению, не так: продавали и картины передвижников, и русские иконы. В СССР тема распродажи национального художественного достояния была под запретом, и архивы были недоступны. В музеях сотрудники говорили об этом шепотом.
Отечественные публикации появились только в период перестройки – одним из первых советских исследователей был писатель Александр Мосякин. Он сравнил дореволюционные каталоги Эрмитажа с современными и пришел к выводу, что в музее не хватает многих шедевров; затем вышла популярная книга Юрия Жукова «Операция “Эрмитаж”». В последние годы под редакцией Елены Соломахи вышла целая серия сборников документов о распродаже сокровищ Эрмитажа. Его картинная галерея только в результате продаж Эндрю Меллону, министру финансов США, потеряла 21 шедевр западноевропейской живописи. Однако масштабных исследований об экспорте произведений русского религиозного искусства ни на Западе, ни в России не было.
Между тем архивный фонд Торгсина существовал и был доступен, но исследователи то ли не знали о нем, то ли не очень интересовались этой темой – в советских экономических изданиях Торгсину в лучшем случае посвящали несколько строк. Россияне знали о нем главным образом из воспоминаний и мемуаров, из «Мастера и Маргариты», из песни Высоцкого («златую цепь снесли в Торгсин»). Тем интереснее для меня было взяться за это исследование. Гипотеза об исключительной роли Торгсина для валютного финансирования индустриализации полностью подтвердилась. Благодаря нехитрым сбережениям, которые умиравшие от голода люди снесли в Торгсин, государству удалось собрать горы золота и серебра.
– Как вам кажется, люди, которые руководили Торгсином и «Антиквариатом», были идеологически заряжены и понимали, какую пользу они принесут государству и партии, или это были такие «рыночники», чьи таланты оказались востребованы в конкретный момент?
– В 1930-е годы на руководящие посты ставили только преданных коммунистов, а не специалистов-профессионалов. Особенно отчетливо это видно по музеям: в те годы их директорами стали «варяги» – не музейщики, искусствоведы или историки искусства, а большевики.
Масштаб руководителей Торгсина или «Антиквариата» отражает то значение, которое партия придавала этим добытчикам валюты. Первым директором Торгсина (1931–1932) был Моисей Шкляр – коммунист, но далеко не самого высокого ранга. Роль Торгсина еще была не ясна, в начальный период он обеспечивал лишь иностранцев, да и то не всех.
Но чем острее становился валютный кризис в стране, чем выше были валютные запросы индустриализации, тем большее значение получал Торгсин. Неслучайно в период массового голода, когда люди снесли в Торгсин основную часть ценностей, партия послала туда Артура Сташевского, который до этого назначения уже выполнил несколько важных валютных миссий (что, впрочем, не спасло его от расстрела в годы «ежовщины»).
В 1920-е годы Сташевский, будучи советским резидентом в Берлине, создавал разведывательную сеть в Европе. В те годы разведчики были и купцами, они добывали валюту на финансирование своего зарубежного аппарата коммерческими операциями, главным образом продажей драгоценностей и пушнины. Вернувшись в СССР, Сташевский создал советскую меховую промышленность, за что был награжден. Экспорт изделий из пушнины также стал важной статьей советского валютного экспорта. В Торгсине Сташевский продолжал добывать валюту для индустриализации в наиболее трагический период массового голода. После Торгсина, будучи (формально) торговым атташе в охваченной гражданской войной Испании, он стал участником «Операции X», в результате которой золотой запас Испании оказался в хранилищах Госбанка в Москве. Золото предназначалось для закупок оружия испанским республиканцам, но некоторые исследователи считают, что часть золота была использована сталинским руководством в своих целях.
– И для руководителей не было никакой моральной дилеммы в торговле искусством и антиквариатом? Им не казалось постыдным и унизительным это занятие? Или представление о ценности искусства у них появилось позднее?
– Начну издалека. Приступая к исследованию советского экспорта икон и других церковных ценностей, можно было бы априори предположить, что он определялся идейными соображениями. Ведь речь идет о государстве воинствующих безбожников, которые разрушили церкви и монастыри, убивали священников. Вполне разумно предположить, что они продавали иконы, чтобы избавиться от ненужных и идейно опасных предметов.
Но в таком случае не проще было бы их просто уничтожить? Конечно, в годы революции тысячи икон и были уничтожены, но тысячи были сохранены и вошли в музейные коллекции центральных и провинциальных музеев, а также составили государственный экспортный фонд. Я пришла к выводу, что главной причиной продажи икон было валютное банкротство государства, то есть экономические потребности страны. Начиная индустриализацию, советские руководители надеялись, что она будет оплачена доходами от сырьевого и продовольственного экспорта. Поначалу казалось, что все идет по плану – цены на продовольствие были на высоком уровне. Но в 1929 году в мире грянул финансовый и экономический кризис, обрушивший цены на сырье и продовольствие. Экспортные доходы не могли обеспечить валютные потребности индустриализации. Надо было искать другие источники.
Безусловно, среди большевиков было достаточно интеллигентов и образованных людей, понимавших ценность искусства. Но все они в первую очередь были коммунистами, партийность была их главной идентичностью. Когда речь шла о выживании их партии и их государства, об экономических нуждах индустриализации, личные взгляды отходили на второй план. На одном из правительственных заседаний, где решалась судьба первой советской зарубежной иконной выставки (1929–1932), интеллигент Луначарский, нарком просвещения, сказал, например, что нужно сначала во всем их величии показать миру произведения древнерусского искусства, а потом можно будет открыть магазин «этого добра». Луначарский понимал ценность искусства, но задачи партии были важнее.
Для того чтобы сломить сопротивление музейной интеллигенции и облегчить выдачу из музеев на продажу произведений искусства, на руководящие посты в «Антиквариате» назначали коммунистов, далеких от мира искусства, а порой и абсолютно безграмотных. Не зная художественной ценности шедевров, они не испытывали угрызений совести и чувства вины. К тому же и сам «Антиквариат» вырос из Госторга – организации, которая продавала сырье – лен, кожу, пеньку. Люди, которые до этого торговали сырьем, теперь продавали работы Рафаэля и Рембрандта. Первый директор «Антиквариата» Абрам Гинзбург, проходя как-то по Эрмитажу и осматривая «антикварный экспортный фонд» (именно так он воспринимал музей), сказал: «Неужели находятся дураки, которые это покупают?» Для людей, подобных Гинзбургу, не было разницы между ван Эйком и ван Дейком, они не отличали Рембрандта от Рафаэля.
– А чем было компенсировано падение экспортных цен на сырье и продовольствие?
– Наращиванием физических объемов экспорта. Но и этого было недостаточно, чтобы обеспечить валютные потребности индустриализации. На рубеже 1920–1930-х годов советское руководство находилось в состоянии «валютной паники» – речь не только о торговле искусством, но и о выпуске фальшивой валюты, о конфискации валюты у населения насильственными методами, о создании Кредитбюро (это предприятие под эгидой ОГПУ помогало советским гражданам получить свои валютные вклады и наследство из-за рубежа). Государство стремилось выжить любой ценой и искало валюту везде, где только могло, – и фактически использовало для этого рыночные механизмы.
Торгсин в значительной степени компенсировал потерю валютных доходов в связи с падением экспортных цен. Государство, используя массовый голод в стране, выкачало ценные сбережения населения и использовало полученный доход для выполнения задач индустриализации. Самые высокие цены на продовольствие (в среднем в 3,5 раза выше советских экспортных цен) в Торгсине были именно во время массового голода, когда у людей не оставалось выбора. Ценовая политика в Торгсине свидетельствует о том, что в нем не было ни грамма социализма (иначе цены в период голода были бы льготными для населения). Торгсин был государственным капиталистическим предприятием социалистической торговли! Спекуляция в СССР являлась экономическим преступлением, но в Торгсине само государство показало себя крупномасштабным спекулянтом.
– А как к этому процессу относились на Западе, как это воспринималось?
– Зарубежные аукционы, на которых продавались ценности из советских музеев и библиотек, были публичными и встречали возмущение белой эмиграции, а порой влекли и судебные иски от бывших владельцев. Однако продажи главных шедевров проводились тайно. Да и сами покупатели шедевров, например, Эндрю Меллон, не торопились признаваться в том, что во время экономической депрессии и тягот на Западе потратили миллионы на произведения искусства. Из-за обстановки секретности даже само советское руководство почти до самого конца сделки не знало, что картины Эрмитажа предназначались Меллону. Посредником при проведении сделки был триумвират лондонской, берлинской и нью-йоркской фирм. Впрочем, слухи просачивались: в эмигрантских газетах появлялись статьи о распродаже большевиками национального достояния. Эмигранты возмущались, бывшие собственники имущества подавали в суд, но все судебные процессы были выиграны советской стороной. Советское государство правильно законодательно оформило процесс. Оно продавало национализированное, то есть государственное имущество. Так что и сегодня Россия не смогла бы потребовать возврата того, что было продано в те годы: для этого нет юридических оснований.
Что касается общественного мнения… Интересно, что, создав огромный экспортный фонд икон, советское руководство столкнулось с проблемой отсутствия мирового антикварного рынка русского религиозного искусства. Им не интересовались ни крупные коллекционеры, ни музеи, ни антиквары. До сталинских продаж в мире не существовало массового рынка русских икон. Большевикам пришлось самим создавать спрос на иконы как ценный антикварный товар – здесь мы снова возвращаемся к вопросу об использовании рыночных механизмов для финансирования индустриализации.
С целью создания нового рынка была организована грандиозная иконная выставка, которая путешествовала по миру с 1929 по 1932 год, посетив несколько городов Германии, Вену, Лондон и 9 музеев США. Триумфальное турне не обошлось без скандалов. В музеи поступали гневные протесты против сотрудничества с преступным режимом большевиков, повинным в репрессиях против церкви и священников. Получалось, что одни люди открыли для себя новый вид искусства и восхищались шедеврами древнерусской живописи, другие в гневе писали: «Как можно выставлять произведения искусства, ворованные советской властью и залитые кровью священников?»
– В последние десятилетия, особенно в неакадемической среде, можно встретить полярные мнения об участии иностранцев в советской индустриализации – одни считают, что оно имело решающее значение, другие, что оно было лишь дополнением к самостоятельным усилиям Советского Союза. Как его значение оцениваете вы?
– На историческом факультете МГУ, где я училась в 1970–1980-х годах, преподавание советской истории было крайне идеологизировано. Даже о том, что в годы индустриализации приходилось экономить и потуже затягивать пояса, преподаватели говорили с опаской, а уж об участии иностранцев в индустриализации вряд ли можно было услышать. Пропаганда укореняла миф об «осажденной крепости» – СССР, мол, провел индустриализацию без иностранной помощи, в условиях мировой изоляции и бойкота.
Уже позднее, занимаясь исследованиями в архивах, я увидела масштабы иностранного участия. Это участие не было благотворительностью – за каждый станок, за каждого инженера, за каждый проект СССР платил валютой и золотом. Однако СССР не был экономически изолирован в те годы, как о том твердила советская пропаганда. Десятки тысяч иностранцев работали на ударных стройках социализма – на Челябинском тракторном, Горьковском машиностроительном, Магнитке, Грозненских нефтеприисках, на лесоразработках в Карелии и других местах. В годы Великой депрессии люди бежали от безработицы, не зная, что рабочий в СССР живет хуже безработного на Западе. Многие приехали по идейным мотивам – строить общество всеобщего равенства.
Большинство крупных индустриальных объектов в СССР строились по американским образцам. Нижний Новгород, где на новом автомобильном заводе копировалась конвейерная система Форда, называли русским Детройтом, а Новосибирск – сибирским Чикаго. Строительство Кузнецкого металлургического комбината – второго по величине в СССР – шло под руководством Freyn Engineering Company of Chicago, в строительстве Магнитки участвовали American Coppers Company и МсKее Company of Cleveland. Американские нефтяные компании имели свои представительства в Баку и Грозном. Кроме того, Советский Союз получал из-за границы значительные кредиты. До 1933 года (приход Гитлера к власти) главным кредитором советской индустриализации была Германия. С конца 1926 по 1931 год общий внешний долг СССР вырос с 420 млн до 1,4 млрд золотых рублей.
– Долгое время существовал стереотип о сталинском СССР как об исключительно замкнутом на себе, закрытом и тоталитарном обществе и государстве. В ваших книгах можно увидеть другую реальность: людям приходят валютные переводы из-за границы, а ОГПУ или НКВД берут людей фактически в заложники из-за этих переводов; в стране живут и работают десятки тысяч иностранцев, и вообще страна находится в процессе постоянного общения с внешним миром. Как вы сами сейчас смотрите на сталинский СССР?
– Говоря о моем восприятии сталинского общества, хотелось бы развенчать два стереотипа – тотальный контроль и отсутствие рынка.
Трудно согласиться с советологами периода холодной войны (так называемая тоталитарная школа), которые считали, что Сталину удалось установить тотальный контроль над советским обществом, что общество было аморфно, тотально пассивно, разобщено. Сейчас, когда социальные историки провели столько исследований, ясно, что люди активно преследовали свои цели и интересы. Общество вовсе не было пассивным, тотального контроля не было. Да и в принципе возможен ли он? Всегда остается определенная степень свободы и самостоятельности. Не следует, правда, впадать и в другую крайность, которой страдает современная историография, и преувеличивать степень активного или пассивного сопротивления режиму, представлять советское общество «обществом партизан», где каждый так или иначе находился в оппозиции режиму и сопротивлялся всеми возможными средствами.
И представление об экономике 1930-х годов как нерыночной тоже является стереотипным и упрощенным. Рынок в 1930-е годы был огромным, иначе людям было не выжить в экономике тотального дефицита и голода. Так как возможности для развития легального рынка были жестко ограничены государством, то людская инициатива уходила в подполье – в стране существовал огромный черный рынок товаров и услуг.
Частные предприятия маскировались под формы социалистической торговли. Например, на предприятиях были кафе или столовые, которые функционировали, как частные предприятия: директор такого кафе платил мзду руководству организации, под «крышей» которой он работал, в обмен получал документы, которые представляли его как госслужащего. На самом же деле он на свои деньги покупал продукты для кафе или столовой и выручку присваивал. Существовали даже подпольные фирмы, которые частным образом производили и продавали товары и услуги населению. История черного рынка при Сталине опровергает стереотипную картину запуганного и лишенного инициативы общества. Черный рынок выполнял важные функции. Он компенсировал недостатки и просчеты официальной огосударствленной экономики, перераспределял продукты и товары на основе рыночных принципов, давал людям возможность выжить и улучшить свои материальные условия.
В советской экономике 1930-х годов было и государственное предпринимательство. Торгсин – тому лучший пример. Другим примером рыночной инициативы советского государства является массовый экспорт икон, заложивший основы мирового антикварного рынка русского религиозного искусства.
Таким образом, представлять экономику и социальную жизнь СССР в 1930-е годы как полностью лишенную рынка, прагматизма, частной инициативы, рациональности неверно. Без них СССР не смог бы существовать так долго. Симбиоз рынка и плана способствовал выживаемости не только общества, но и самого государства.
Источник: «Republic», 25.01.2019