«Мы вступаем в очень интересный исторический период – смену поколений»
Женской повестке уже не один десяток лет, и за это время общество далеко продвинулось в вопросе равноправия полов. Но в 2017 г., после скандала с кинопродюсером Харви Вайнштейном и митингов против дискриминационной политики и высказываний президента США Дональда Трампа, феминистское движение (и шире – борьба против дискриминации в целом) вышло на новый уровень.
В России поначалу за этим наблюдали со смесью интереса и скепсиса, но в пандемию дискуссия обострилась и у нас. Резкое изменение общественного уклада, которыми стали локдаун и другие пандемийные ограничения, обнажили и обострили давние проблемы: неравенство зарплат мужчин и женщин, стеклянный потолок для женщин на руководящих должностях, домашнее насилие, закон о котором до сих пор не принят.
Как часто бывает, к яркой дискуссии подключились не только эксперты, но и любители хайпа, и, к сожалению, в медийном пространстве важнейшая тема порой сводится к разговору о бритье ног. Обо всем этом «Ведомости» поговорили с Ириной Прохоровой, основателем издательства «Новое литературное обозрение» и соучредителем (вместе с братом-миллиардером) благотворительного Фонда Михаила Прохорова. Широкой публике она стала известной во время президентской кампании Михаила Прохорова в 2012 г. Взвешенная риторика расположила к ней прессу, где она выступает экспертом по широкому кругу тем, так или иначе связанных с гуманитарными дисциплинами, образованием, культурой или общественными явлениями. И сейчас, когда настроение в обществе, даже среди наиболее либеральной и активной его части, скорее помалкивать, чем высказываться, Прохорова называет вещи своими именами. Но, что важно, избегает категоричных и полярных оценок, призывая смотреть на проблемы с разных сторон.
– Поскольку женская тема стала чрезвычайно модной и вокруг нее много спекуляций, то идут разговоры, не притянута ли она за уши. Скажем, многих смущает фокус на бодипозитив или что в глянце как пример самостоятельности предлагаются чиновницы или жены чиновников. Что вы думаете об этом?
– Поскольку тема действительно стала «модной», я считаю, что проблематику нужно обсуждать более глубоко, с включением историко-культурной оптики. Потому что забалтывание важных социальных тем обычно ведет к их дискредитации.
В целом российский женский активизм проходит первую стадию – освоение западной интеллектуальной традиции, без которой невозможен серьезный разговор о трансформации социальных ролей в современном обществе. В Советском Союзе, где женщинам в результате революции был предоставлен ряд прав намного раньше, чем в других странах, отсутствовала глубокая рефлексия о сути и последствиях революционного эмансипаторного законодательства. Феминистская тематика могла существовать только в русле советского идеологического дискурса (женщина-труженица), на более фундаментальном уровне обсуждать проблему было невозможно в силу отсутствия свободного общественного пространства. Но именно потому, что дореволюционный и советский женский опыт довольно значительно отличался от западноевропейского, надо в первую очередь серьезно изучать эти отличия и вырабатывать язык их описания. Этим сейчас активно занимаются ведущие российские и зарубежные исследователи. Мы недаром темой нашей книжной ярмарки КРЯКК в Красноярске выбрали «Мужское и женское», потому что в современном мире меняются социальные роли и мужчин, и женщин. Это драма, которая затрагивает обе стороны.
– В чем именно проявляется российская специфика?
– Российская история вообще богата парадоксами, в том числе и в «женском вопросе». С одной стороны, согласно Соборному уложению 1649 г. и Уставу благочиния, принятому Екатериной II, женщина должна подчиняться воле своего супруга, а с другой – согласно российским законам, женщина пользовалась такими же имущественными правами, как и мужчина. Господствовал принцип раздельной собственности, мужчина не имел имущественных прав на собственность жены, на ее приданое, как было в других европейских странах. Жена могла беспрепятственно продавать и покупать принадлежащую ей недвижимость (прежде всего имения) без разрешения мужа. Более того, женщины имели равные права с мужчинами при занятии бизнесом, о чем замечательно пишет в книге Галина Ульянова «Купчихи, дворянки, магнатки. Женщины-предпринимательницы в XIX веке». После революции 1917 г. женщинам формально предоставили полное равноправие с мужчинами во всех сферах жизни. Однако на практике окончательное равенство так и не было достигнуто: продолжает существовать стеклянный потолок во многих профессиях, дискриминация в зарплате, а главное – все домашние обязанности по-прежнему ложатся на женские плечи. В итоге получается, что эмансипация оборачивается для женщины двойным гнетом. Стоит ли удивляться, что в обществе постепенно происходило отторжение от спущенной сверху насильственной эмансипации. Консервативный поворот, который мы сейчас имеем несчастье наблюдать, исподволь вызревал в позднесоветскую эпоху (достаточно свежим взглядом пересмотреть кинохиты тех лет – вроде «Служебного романа»). В поисках альтернативных моделей государственного и социального устройства общество обратилось к идеализации дворянской культуры.
Важнейший аспект современных гендерных отношений – экономический. Например, рынок труда. Если раньше женщинам было важно доказать, что они могут успешно работать наравне с мужчиной, совмещая общественную деятельность с домашними обязанностями, то сейчас вопрос ставится под другим углом. Если женщина хочет быть матерью (а большинство из нас хочет), то невозможно делать вид, что она может работать в привычном мужском графике, ухаживая при этом за младенцами. Равенство в праве на труд в данном случае перестает быть уравниловкой.
– Тема действительно очень чувствительна и затрагивает другие, столь же болезненные. Например, домашнее насилие.
– Тут опять очень важен исторический срез. Положение мужчины в советское время было весьма унизительным. В обществе оставались старые представления, что мужчина – это защитник и добытчик, но, по сути, мужчинам не давали возможности зарабатывать и быть кормильцами. Мужчина должен был быть передовиком производства, покорителем Арктики и далеких земель, но его роль как отца семьи фактически растаптывалась.
В постсоветское время на волне утопических мечтаний об идеальном капитализме на мужчин с удвоенной силой стали возлагать надежды, которые они, за исключением очень узкой прослойки людей, занятых бизнесом, не могут оправдать: полностью обеспечить свою семью, чтобы жена, при желании, не работала. В современном мире этих традиционных разделений социальных ролей больше не существует, и мужчины, и женщины работают. И когда мужчине предъявляются претензии: какой ты мужик, не можешь заработать... – он чувствует себя лузером, и это унижение выливается в чудовищную агрессию.
Но и мужчина тоже предъявляет женщине невыполнимые требования: она должна быть красивой, ухоженной, очаровательной, доброй, заботливой матерью и хорошей хозяйкой. Это при том, что она уставшая приходит с работы, а на помощь мужа в домашних делах ей рассчитывать не приходится. Налицо кризис семьи, вызванный разрывом между традиционными гендерными стереотипами и современной практикой. Сколько ни кричи, что мы стоим на страже крепкой семьи, без переосмысления партнерских отношений мужчин и женщин в современном мире достичь эту цель не удастся.
Новая культурная жизнь
– Ваш фонд существует уже 18 лет. Как вы формулировали задачи в начале деятельности и как сейчас?
– С момента появления в 2004 г. фонд видел свою задачу в децентрализации культурной жизни, в поддержке культурных инициатив в российских регионах, в развитии локальных сообществ и их интеграции в общероссийское и мировое интеллектуальное пространство.
Давно известно: если в регионе нет интенсивной культурной жизни, это влечет и экономическую стагнацию. Начав работать в Норильске, фонд распространил свою деятельность на весь Красноярский край, а потом и на другие регионы. Эта стратегическая направленность остается прежней.
Я с радостью наблюдаю, что помощь регионам стала модным трендом. Мы в свое время его инициировали, стали пионерами этого движения. И я думаю, что прямо или косвенно это повлияло на стратегию многих частных фондов.
– Что принципиально изменилось в культурной жизни страны за эти годы?
– Мне кажется, мы вступаем в очень интересный исторический период – смену поколений. Позднесоветская генерация постепенно сходит со сцены, уступая место постсоветскому творческому поколению – носителю нового, несоветского опыта. Эта новая креативная среда ищет свой язык и способ осмысления современной действительности. Мы видим появление новых голосов в литературе, в визуальных, пластических и перформативных искусствах, музыке, кино и т. д. Это хорошо заметно по шорт-листам литературных премий, различным биеннале современного искусства, в том числе по тем, которые поддерживает фонд, включая Уральскую, Ширяевскую, Дальневосточную.
Пандемия и диджитализация культуры
– Как издательство и фонд пережили карантинные ограничения?
– Издательству приходилось решать проблемы выпуска и дистрибуции книг, когда практически ничего не работало. Нам повезло – еще год назад я серьезно модернизировала наш сайт и интернет-магазин. Как в воду глядела. И во время карантина он стал нашим главным кормильцем, благодаря ему и другим онлайн-ресурсам издательство пострадало не так сильно, как могло бы. На удивление, наши убытки оказались относительно небольшими. Июнь – июль 2020 г. мы отработали в рамках предыдущего года, даже чуть лучше.
Для меня как для руководителя главной задачей было сделать все, чтобы не пришлось увольнять людей и урезать зарплаты, это самый болезненный момент. К счастью, удалось все удержать.
– Вы заметили изменение спроса?
– Что отметила и я, и коллеги – так это повышенный интерес к сложной литературе. Это было очень заметно по продажам, они нас просто изумили. Отчасти в нашу пользу сыграло то, что мы продолжали выпускать новинки, при том что в целом по рынку был спад. У читателей всегда приоритет новинок, поэтому наши книги попадали в фокус внимания. Это радует и подтверждает давно известную истину, что в трудные времена люди в поисках ответов обращаются к серьезным книгам.
– Директора многих московских музеев говорили мне, что все-таки после локдаунов поток посетителей сильно упал, и они боятся, что не так скоро восстановится привычка регулярно ходить в музей, которая нарабатывалась последний десяток лет. Вы замечали падение интереса к своим проектам и культуре в целом?
– Я считаю, что если ослабление интереса и есть, то это временно. Конечно, люди боятся заразиться, а культурная публика очень сознательная, старается соблюдать ограничения, многие первыми сделали прививки. Но, например, на театральном фестивале «Территория», где фонд уже много лет выступает генеральным партнером, залы были забиты битком. При том что фестиваль был COVID-free, нужен был QR-код.
Мне кажется, как часто бывает после серьезных социальных потрясений, интерес к культуре не только не падает, но, напротив, резко повышается. Это же очень важный терапевтический момент. В 2020 г. фонду пришлось отменить театральный фестиваль «Театральный синдром» и КРЯКК. В этом году нам удалось их провести, и красноярская публика пребывала в полной эйфории. Конечно, мы привезли хорошую программу, но по накалу страстей, энтузиазма было совершенно понятно, что такой всплеск радости – реакция на возвращение культурной жизни. В российской действительности есть несколько наработанных веками поразительных явлений, которые мы сильно недооцениваем. Среди них невероятно высокий статус образования, культуры и просвещения. И это никуда не уходит. Мне кажется, мы не понимаем, насколько это важная составляющая национальной идентичности.
«Яркая плеяда»
Писатели, которых отмечает Ирина Прохорова: «Оксана Васякина с романом «Рана», «Конец света, моя любовь» Аллы Горбуновой, романы Ольги Медведковой, тексты Евгении Некрасовой. В гуманитарном нон-фикшен тоже появляется новое поколение исследователей, книги которых пользуются огромным успехом. Например, книга Александры Архиповой «Опасные советские вещи» стала бестселлером. Или книга Николая Эппле «Неудобное прошлое», которая вошла в шорт-лист премии «Просветитель», получила премию Либмиссии».
– На ваш взгляд, в какую сторону будет двигаться культура в постпандемийные годы – в сторону той функции культуры, что больше про гармонию и про тягу к прекрасному, или останется в русле исследований и фокуса на острых социальных вопросах?
– Предсказывать будущее дело неблагодарное, но то, что я наблюдаю в последнее время, это, как я уже сказала, приход в социальную и культурную жизнь нового поколения. После невероятно бурного расцвета в 1990-е к середине 2000-х гг. российская литература как-то приуныла (это касается прежде всего прозы, с поэзией у нас все в порядке). Нельзя сказать, чтобы совсем не появлялось хороших авторов, но в целом литературу захлестнула ностальгическая волна, она дожевывала и пережевывала советскую традицию: темы, герои, сюжеты подчас мало отличались от произведений 1990–1980-х гг. И вдруг в одночасье возникает новая яркая плеяда писателей, прежде всего писательниц.
А что касается общего направления творчества, то, честно говоря, я не вижу противоречия между тягой к прекрасному и остросоциальной тематикой. В конце концов, последняя возникает как стремление к гармонизации действительности.
Россия в контексте мировой культуры
– Вы говорите о некой новой волне в литературе и нон-фикшен. Насколько она вписана в глобальный современный контекст? Я обсуждала этот вопрос с Марией Степановой (автор романа «Памяти памяти», первое произведение русской литературы, вошедшее в шорт-лист международного «Букера»), и если упрощать, то сошлись мы на том, что российская культура скорее стоит особняком от мировой культуры. Даже в 1950-е, 1960-е, 1970-е гг. культурная элита СССР была частично интегрирована в мировой процесс. Те же Иосиф Бродский и Сергей Бондарчук. Сейчас ощущение, что мы больше варимся в наших собственных проблемах.
– В послевоенные годы если что-то и проникало сквозь железный занавес, то очень фрагментарно и для очень узкой социальной страты. Сейчас степень доступности любой интеллектуальной информации просто несопоставима с Советским Союзом. Оглушительный международный успех «Памяти памяти» скорее опровергает ее [Марии Степановой] утверждение о закапсулированности нашей постсоветской жизни. В последнее время современная российская литература довольно активно переводится на иностранные языки. Говорю об этом на основании анализа деятельности программы Transcript, созданной фондом для поддержки переводов российской художественной и гуманитарной литературы на иностранные языки.
Само то, что Степанова вошла в шорт-лист международного «Букера», тоже симптом того, что наша современная литература перерастает локальный статус.
– Почему интерес к нашей литературе усилился именно сейчас?
– В издательском мире тоже происходит смена поколений. В последние годы возникло много новых интеллектуальных издательств, во главе которых стоят молодые люди, цель которых – расширить горизонты восприятия других культур, преодолеть сложившиеся стереотипы и предубеждения в отношении других стран.
– Какого плана предубеждения? Что в России только пропагандистская литература?
– Нет, нет. Это проблема несколько другого плана. Предубеждения во многом базируются на представлениях о России, сложившихся еще в XVIII в., как о загадочной «ориентальной» стране. Этот имидж был закреплен культурой Серебряного века, особенно Дягилевым. Драматический советский период лишь закрепил этот образ. Подобный имидж страшно мешает динамичной и яркой российской культуре вписываться в международный контекст. Я помню, как один раз спросила французского коллегу, почему его издательство охотно переводит современную польскую литературу, а очень похожие по тематике русские тексты отвергает. Его ответ меня поразил и опечалил. «Потому что, – честно сказал он, – Россия в европейском общественном сознании по-прежнему «Другое», а мы вынуждены учитывать вкусы и представления наших читателей для успешного продвижения переводных книг. Создайте новый международный образ страны – и мы с удовольствием будем печатать ваших авторов». Таков был приговор.
Мне кажется, что сейчас наша культура (в отличие от пропагандистского сектора) пытается критически пересмотреть основы национальной идентичности.
Мы же до сих пор говорим о себе как о постсоветском обществе. А пора бы после 30 лет проживания в новой реальности подобрать другое определение. И я думаю, культура сейчас этим активно занимается.
– Но как быть с тем, что при этом культура очень сильно поляризована? Часть общества более ориентирована на новые ценности, а часть обслуживает интересы консервативной официальной повестки. Они находятся в диалоге или существуют отдельно?
– Как всегда, реальная картина мира намного сложнее, нежели наши политизированные представления о ней. Если оставить в стороне откровенно пропагандистские поделки, то спор архаистов и новаторов оказывается весьма проблемным и неоднозначным явлением. Кого мы, собственно, считаем консерваторами в нашем, российском контексте? Тех, кто отстаивает идею десталинизации общества или кто провозглашает неосталинизм как новую идеологию? Что мы понимаем под культурной традицией, в частности под литературной классикой. Это нонконформистское искусство, подцензурная литература или нам требуются совсем иные критерии для разговора о культурном наследии? Я бы серьезно подумала об этом. Печально, что у нас практически исчезли площадки общественного диалога, подмененные однобоким идеологическим прессингом.
– Споры, кто архаист, а кто новатор, – это содержание диалога. И прекрасно, если он идет, пусть даже и на повышенных тонах, как случилось с обсуждением скульптуры Урса Фишера. Но создается впечатление, никто не хочет слушать другое мнение.
– Прекрасно, что работа Фишера породила такие страсти. Рождение новых трендов всегда сопровождается скандалами, дебатами, разногласиями. Нормальное течение культурной жизни становится лишь тогда аномальным, когда в диалог вмешивается уголовный кодекс.
– Я как раз об этом – о геттоизации неугодной культуры, когда что-то изгоняется из официального дискурса, а Минкульт выделяет деньги только на определенные проекты.
– Увы, государственные попытки маргинализации независимой культурной и общественной жизни – наша старая добрая традиция. Впрочем, и здесь все неоднозначно, и современная российская власть не представляет собой монолита. Министерство культуры при общем консервативном векторе деятельности все же периодически поддерживает вполне инновационные проекты. Например, фестиваль «Территория», где очень много острых социальных пьес, поддерживается министерством культуры Москвы, а также Фондом президентских грантов. Фестиваль NET тоже поддерживался президентскими грантами. И опять же не будем забывать о смене поколений. У многих рычагов власти по-прежнему находятся люди последней советской генерации, со старой системой ценностей, принципами управления, мировоззрением. Но на сцену уже выходит поколение молодых людей, многие из которых родились после распада Советского Союза и вооружены новым опытом и ценностными ориентирами. Посмотрим, что сулит нам будущее, а пока будем делать свое дело, чтобы увеличить шансы на его более оптимистический вариант.