События

От понятий к понятиям

Что такое понятие — послушный инструмент в руках специалиста или необходимая часть духовной жизни народа и всего человечества? Современная гуманитарная наука никогда не отвечает на такие вопросы простым «или — или». Билефельдская школа Райнхарта Козеллека, Кембриджская школа Квентина Скиннера, парижские проекты Барбары Кассен — только некоторые из программ исследований того, как понятия, не переставая быть специальными терминами, приобретают множество неожиданных значений.

История понятий в свое время с трудом входила в нашу науку. Когда Б.А. Успенский в работах 1980-х годов доказал, что многие духовные и культурные понятия принадлежали в допетровское время только церковно-славянскому языку, не входя в русский язык, и церковнославянская цитата была весомее живой аргументации, многие были разочарованы и даже рассержены: неужели русский язык тогда был настолько простоват и до Петра Великого в народе не было самостоятельной мысли? Только объяснение, что понятия живут не обязательно в готовом языке, что это образы, которые могут быть переданы интуитивно и что можно мыслить не только на родном языке, удержало дискуссию в продуктивных рамках.

Но не так просто и западным школам истории понятий. Умерший в 2006 году Козеллек говорил о «переломном времени», условно, наполеоновских войн, после которого создается стандарт современного государства и за всеми политическими понятиями закрепляется строгое значение. Если раньше «народом» можно было называть и простых людей, и все население страны, и даже какую-то профессиональную группу, то теперь слово «народ» означает граждан. Получается, что все дискуссии о понятиях перешли в область профессиональной философии.

Квентин Скиннер, изучавший, как английские политические теоретики от Гоббса до Локка «разметили» духовный мир, приписав понятиям «власть» или «страна» новые значения, в конце концов признал, что дискурс, правильно организованная речь, важнее понятий и, значит, надо стать немного философами. А то и немного богословами! Так, Барбара Кассен, издавшая в 2004 году «Европейский словарь философских языков», по сути, собрание небольших монографий о непереводимых понятиях вроде английского «бизнес» или немецкого «дух», сейчас работает вместе со своей командой над «Словарем монотеизмов», чтобы показать, как самые общие представления о сотворении мира или всевышнем существе сформировались в ситуации многоязычия. И Скиннер, и Кассен считают, что важнее правильного употребления понятий идущий веками аргументированный разговор, которого хватает и на создание новых терминов.

Только что вышедшая книга «Понятия, идеи, конструкции» — результат дискуссий отечественных ученых: в начале многих статей — большой список благодарностей тем, кто участвовал в обсуждении. В книгу вошел и перевод классической работы французского лингвиста Антуана Мейе «Как слова меняют значение» (1906). Мейе говорит о словах, которые звучали в разных языках нейтрально, но после стали почти бранными: слово «клоун» означало всего лишь «простолюдин» (колон, крепостной крестьянин), «баба» — любую женщину, а итальянское cattivo, «мерзавец», происходит от латинского captivus — «пленник», «раб». Означает ли это, что в языке отражается презрение богатых и сильных к зависимым и слабым? Отчасти, может быть, и так, но для Мейе важнее другое: когда люди выходят из малого мира в большой, они должны дать названия разным психологическим и социальным явлениям, с которыми прежде не сталкивались. Поэтому легко берутся первые попавшиеся грубые слова, и часто язык — результат фрустрации, а не спокойного, осознанного словоупотребления.

Другая переводная работа — «Архаическая истина» Томаса Коула (1983) — исследует исконное греческое слово «алетейя», которое мы переводим как «истина». Греческое «алетейя» означает буквально «незабытое», но что это значит: «очевидное» или «незабвенное»? Истина не позволяет себя забыть, настолько она бьет в глаза, или же мы не должны забывать, что было на самом деле? Русское слово «истина», то есть то, что «истянули», вытянули на свет, не дает прямого ответа. А греческое слово, как доказывает Коул, скорее говорит о долге, чем об очевидности, и значит, у древних греков наряду с философскими формировались социальные и политические понятия, ответственность за прошлое и настоящее. Картинки из школьного учебника истории Древней Греции, где на соседних страницах статуя философа и демократическое народное собрание, оказывается тогда точнее, чем длительные размышления над значениями слов.

О фрустрации как источнике образования понятий говорят многие авторы книги. Так, И. Клигер вспоминает, что «трагическое» в русской демократической критике воспринималось двояко — как покорность судьбе и как вызов судьбе, Гамлет для Белинского был жалким, а не величественным характером, и явно он предпочел бы Прометея Ахиллу и Агамемнону. Но такой распад ключевого понятия потребовал новых усилий критиков и привел к тому, что сама критика не только описывала литературу, но и стремилась влиять на реальность. В. Школьников выясняет, откуда взялось слово «прекраснодушие». Оказалось, что из упрощенного пересказа Гегеля, который называл прекраснодушными добродетельных людей, живущих в общине, у которых все общее, но которые плохие политики. Русские гегельянцы тоже образовывали домашние кружки, но, как только эти кружки распались, обида на этот прежний опыт как политически пустой и привела к тому, что «прекраснодушие» стало почти ругательством.

Острый сюжет берет И. Светликова, исследующая антисемитизм в культуре Серебряного века: понятия «закон» и «счет» в математических работах Бориса Бугаева и прозе его сына Андрея Белого, замечает исследовательница, трактовались отрицательно (как жесткая схема) и обрастали в том числе антисемитскими эмоциями, обвинением евреев, что они «законники» и «капиталисты-счетоводы». Конечно, надо возразить, что тогда же, в Серебряном веке, еврейскую культуру открыли для русской, и мультикультуралист Бальмонт, и демократ Горький равно преодолевали предрассудки общества.

Большой спектр вопросов — от приобретения словом «кабинет» политического смысла (М. Неклюдова) до выживания в республиканском строе старой монархической символики (Б. Маслов), несомненно, привлечет читателя. Конечно, нельзя пройти мимо завершающей статьи И. Кукулина и М. Майофис, посвященной идеологии советского образования: от послереволюционной «трудовой школы» и «политехнизации» конца 1920 х годов к дальнейшей «классикализации» и наконец к подробно рассмотренному проекту «гуманизации» В.С. Библера 1970 х годов. Это, как признают сами авторы, этюд или «пролегомены» для будущей большой монографии, и при множестве намеченных сюжетов урок этой статьи один: средняя школа — тоже производитель социального знания, как и другие политические институты, и производит она их не только на уроках обществознания, но и в практике собственного существования и самообоснования.

Источник: Учительская газета, 9.07.2019