11.02.19
Шлецер, сын Шлецера: письма из России
В последние два десятилетия история российских университетов и отечественного образовательного пространства переживает взлет, отмеченный публикациями как целого ряда обстоятельных исследований, так и первоисточников (отметим особо серии «Ubi universitas, ibi Europa» издательства «Политическая энциклопедия» и «История науки» издательства «Новое литературное обозрение»). Во многом это связано и с изменением фокуса исследований вслед за общемировой тенденцией – университет и иные образовательные учреждения теперь во многом привлекают интерес как институции, через изучение которых можно увидеть процессы культурной, социальной, экономической трансформации. Ведь выступая одним из ключевых элементов образования сферы общественной коммуникации, они одновременно, хотя и в разной степени, выступают и в качестве агентов правительственной политики, являясь при этом как объектами последней, так и ее оппонентами.
Российское университетское пространство первых десятилетий XIX века оказывается и местом встречи (и одновременно – социальной сегрегации) для выходцев из разных общественных и культурных сред, транслирующих в новой ситуации свой наличный опыт и/или активно перенимающих иной и выстраивая нечто третье.
Эго-документов по ранней истории российских университетов не очень много – и тем больший интерес представляет изданная недавно (в 2014 г.) по-немецки и теперь вышедшая в русском переводе переписка Христиана Шлецера с семьей, преимущественно относящаяся к 1796 – 1807 гг.
Христиан Шлецер, старший сын известного историка, профессора Геттингенского университета Августа Людвига фон Шлецера (памятного в отечественной историографии в первую очередь своей работой над русскими летописями и в высшей степени примечательными мемуарами, посвященными годам его пребывания в России), провел в Российской империи большую часть своей жизни – отправившись в Петербург в 1796 году и покинув империю на исходе 1826 года в статусе заслуженного профессора Московского университета, где занимал кафедру с 1802 года. Во введении к биографии отца Христиан Шлецер писал:
«Очень рано, уже в середине двадцать второго года моей жизни, невыносимый произвол и взбалмошность, которыми характеризовалось обращение со мною со стороны отца, не оставили мне иного выхода, кроме как отказаться впредь от какой бы то ни было поддержки с его стороны и, рассчитывая лишь на собственные силы, пуститься в неизвестность и самостоятельно добиваться подобающего положения в жизни в чужом огромном мире» (стр. 14).
Если жалобам на характер отца в полной мере доверять невозможно, в силу того, что родные в свою очередь весьма критично отзывались о характере самого Христиана, то во всяком случае семейство Августа Шлецера было объектом приложения его педагогических воззрений – своего рода экспериментальным полем (см. преимущественно: стр. 22 – 25). Получив образование в Геттингенском университете – и, на взгляд отца, преждевременно покинув его, Христиан отправляется в Российскую империю в поисках удачи. Конфликты с отцом привели к тому, что Христиан отправился в Российскую империю не ради профессорской должности (для чего требовалась активная поддержка отца), а избрав для начала положение домашнего учителя – этот заработок он находит в домах наиболее успешных представителей московской «немецкой колонии»: сначала в семействе врача Фрезе, а затем перейдя к семье другого известного медика – Керестури.
Примечательно, что та жизнь Христиана, что отражена в его переписке с отцом и матерью, начиная с приезда в Петербург и вплоть до 1807 г., когда он уже более пяти лет занимает профессорскую должность в Московском университете, практически целиком проходит в немецком кругу. Он переходит из одного немецкого сообщества в другое, общается с курляндскими, лифляндскими и эстляндскими немцами, обнаруживая существенное различие в отношении первых в отличие от двух вторых групп к Российской империи, которая всего за несколько лет до этого присоединила Курляндию. Для ее немцев этот опыт оказался, по крайней мере в оценке Шлецера, существенно отличным от опыта немцев Лифляндии и Эстляндии, за многие десятилетия пребывания в империи выработавших свои эффективные способы взаимодействия с петербургскими властями.
Значение немецкой среды в биографии Шлецера проявилось и в том, что степень владения им русским языком уже после многолетнего пребывания в Москве оставалась довольно дискуссионной. Письма Шлецера домой полны наблюдений о том, сколь отлична жизнь московских немцев от привычной ему. Если визиты, нанесенные им сразу же по прибытии в Петербург, не столько даже разочаровали, сколько напугали его – увидевшего тех, от кого надеялся получить поддержку и протекцию (эти люди жили зачастую в условиях, которые никак не соотносились с понятием «успеха» или «благополучия»), то в Москве он увидел совершенно другую жизнь. Так, описывая отцу семейство Керестури, в котором ему было поручено в первую очередь воспитание сына, Шлецер замечает:
«<…> все здешние врачи как дворяне (!!!) считают для себя позором отправлять своих сыновей обучаться какому-нибудь ученому ремеслу. Они должны служить» (стр. 239, письмо к отцу от 11(22) марта 1800 г., Москва).
В образе жизни Фрезе его изумляют как доходы знаменитого и популярного врача, так и то, что его наниматель склонен был большую часть из них тратить на текущие расходы, откладывая весьма немногое. В связи с этим Шлёцер излагает отцу собственные соображения:
«Касательно того, что я сказал о расходах Фрезе, мне приходится опасаться, что Вы меня неверно поняли. Я знаю вашу теорию, дражайший отец, и никто не может согласиться с ней больше, чем я сам. Не правда ли: каждый должен на свой заработок устроить себе столько радостных дней, сколько может, а не копить a la Бекман глупейшим образом для своих детей. Я тогда предположил, что Фрезе расходует ¾ своего дохода. И как же, думал я, он это расходует? Он держит множество слуг, лошадей, гостей и т.д. Сам-то он удовольствий получает от этого как раз меньше всех: он ест не лучше и пьет не лучше, чем любой другой член семьи в доме. В противоположность этому, он жертвует собой и с 9 часов утра до 3, а во второй половине дня до 7 – 10 часов объезжает пациентов, в то время как его семья наслаждается жизнью. Я про себя подумал: почему Фрезе жертвует собой, чтобы обеспечить такие расходы, которые ему самому не доставляют большого наслаждения, а его семье, если ей рано или поздно придется обходиться без него, лишь вредят» (стр. 180 – 181, ок. 1797 г.).
Описывая свое путешествие в Митаву, Христиан рассказывает отцу о своих наблюдениях при въезде в пределы Эстляндии со стороны Пскова (путь был зимний и Христиан, ради необычности опыта, избрал езду по замерзшему Чудскому озеру):
«Во вторник 29 января/9 февраля [1801 г.] я увидал первый немецкий трактир, построенный на немецкий манер, окруженный немецкими хозяйственными постройками, и это привычное зрелище вызвало во мне душевный подъем. Но одновременно я увидел и первых эстонцев в черных грязных костюмах, исполненных оцепенения и флегмы, созданий, представляющих собой нечто среднее между человеком и обезьяной, и это сразу же нарушило мою приятную иллюзию, будто я в Германии» (стр. 255).
И тут же можно заметить, как за минувшие годы успел измениться, «омосковиться» сам Шлецер – которого в Эстляндии неприятно удивляет, как его принимают люди, «которых знал по Москве»: «нелюбезно, по-филистерски, и я очень тосковал по русскому гостеприимству» (стр. 257).
При этом, по крайней мере на уровне самоописаний, адресованных отцу и матери, Шлецер осмысляет свой выбор ученых занятий совершенно вне категорий «призвания» и т.п. – это же относится и к выбору конкретных дисциплин. Как отмечает он в письме к отцу от 25 декабря 1802 г. (6 января 1803 г.) по поводу Москвы: «Тут можно учить чему угодно, потому что конкуренция зачастую отсутствует» (стр. 324) – и одно время вынашивает планы сделаться врачом, используя свои предшествующие занятия в Гейдельберге медициной.
Впрочем, Шлецер – по крайней мере, вскоре по занятии профессорской должности в университете – был склонен судить о московских порядках и возможностях, транслируя знакомый ему по учебе и по родительскому дому опыт немецких университетов. Он, в частности, сильно надеялся на доходы от частных курсов (privatissimum) и от организации для «юного российского дворянства зимнего коллегиума», где намерен был предложить «все самое увлекательное из естественной истории, экономики, технологии, а может быть, и из физики», при этом риторически вопрошая: «Разве не могу я требовать 15 руб. гонорара и рассчитывать на 100 слушателей?» (стр. 324, см. также: стр. 331 – 332, 351).
С течением времени Шлецер осознает, что чтение частных курсов в Москве не может послужить ему достаточным источником дохода – и обратится к гораздо более стандартному способу обеспечить себе дополнительные к профессорскому званию средства, а именно к организации частного пансиона. К сожалению, сложно сказать, насколько этот опыт оказался удачным. Вероятно, в достаточной мере, поскольку после 1812 года, когда Шлецер потерял все свои накопления и собранные им коллекции и учебные материалы, он вновь обратился к тому же начинанию – и этот пансион существовал, унаследованный коллегой, уже и после того, как Шлецер покинул пределы империи.
Письма Христиана Шлецера отцу, как и недавно опубликованная его переписка с попечителем университета М.Н. Муравьевым, интересны, помимо прочего, отражением напряженной борьбы за ранги и соответствие с коллегами – тем более, что сам Шлецер оказался в не очень удобном положении: по времени вхождения в профессорское сообщество он примыкал к тем приглашенным из Германии профессорам, что прибыли после принятия Университетского устава (1804 г.), при этом не принадлежал к ним, приехав в Россию еще в 1796 г. Свои цели Шлецер формулировал для себя весьма ясно, утверждая в письме к матери от 26 апреля 1801 г.: «Я знаю только две вещи, которые заставляют меня ощущать полный душевный подъем: это честь и приобретение денег» (стр. 266; ср. письмо к отцу, 7(19) июля 1802, Москва – «заработать почет и деньги», стр. 300). При этом «почет», «честь» – категория вполне объективная, определяемая через соотнесение с собственными делами и с положением коллег по университету. Со своей стороны, и Муравьев старается поощрять молодого и многообещающего профессора – как отметит сам Шлецер, для профессоров предметом зависти, радующей пишущего как свидетельство успеха, станут две высочайших награды, полученных им менее чем за год (1804 – 1805). Рассуждая о качествах, которые давали ему преимущество в роли профессора, Шлецер отмечает опыт, светскость, знание новых языков (стр. 280, письмо к отцу от 6 (18) апреля 1802 г.), и это были качества значимые с точки зрения привлечения к университету дворянства (стр. 286).
Как уже отмечалось, о последующих годах службы Христиана Шлецера в Московском университете информации сохранилось не очень много – выслужив положенные 25 лет, он был уволен в почетную отставку и несколько лет затем прожил сначала в Бреслау, а затем в Бонне, где занял должность экстраординарного профессора философского факультета и подготовил биографию отца. Скончался он 16 ноября 1831 г. в Висбадене, незадолго до своего 57-летия – а его российские ученики, среди которых были Александр Грибоедов, Николай Тургенев и Петр Чаадаев, оставили о профессоре весьма неоднозначные отзывы (см. стр. 60 – 61) – впрочем, профессорское звание с приятностью нрава ассоциируется редко.
Андрей Тесля, к.филос.н., c.н.с. Academia Kantiana ИГН БФУ им. И. Канта
Источник: «Историческая экспертиза», февраль 2019 года