Историомор. Структуризация памяти и инфраструктура беспамятства

Павел Маркович Полян (р. 1952) – географ, историк и (под псевдонимом Нерлер) литератор. Сотрудник Института географии РАН (с 2010 года сотрудник Фрайбургского университета), член Русского Пен-центра, председатель Мандельштамовского общества.

 

История – это пороховой погреб.

Осип Мандельштам

 

Бог Нахтигаль, меня еще вербуют

Для новых чум, для семилетних боен…

Осип Мандельштам

 

Не следует приукрашивать события. Но недопустимо и сосредотачивать внимание на тех или иных наших неудачах, просчетах, отвлекаясь от главного содержания. А оно заключается в беспримерном героизме и великих победах советского народа и его воинов в невероятно трудной борьбе с исключительно подготовленным сильным коварным врагом Родины.

Советы ветеранам войны, выступающим с воспоминаниями[1]

 

Войны памяти: холодная гражданская, холодная историографическая и другие

Есть такая поговорка: «Когда говорят пушки – музы молчат».

Фактически это не верно, да и муз не одна, а девять. Но та муза, с которой мы профессионально имеем дело, – муза истории, наша несравненная Клио, дочь Зевса и богини памяти Мнемозины, с папирусом или тубусом в руке, – действительно предпочитает под канонаду помалкивать.

Поговорку же эту придумали пропагандисты. Потому что, когда говорят пушки, – говорят они, пропагандисты, и говорят громко. Каждая воюющая сторона непременно имеет соответствующую инфраструктуру – так называемые политорганы. А в придачу – и свои военно-исторические ведомственные институции, архивы и музеи. Музы у пропагандистов нет, но она им и не нужна: вместо нее, у них всегда находится какой-нибудь условно-коллективный Геббельс или Мехлис. Заказы спускаются все больше срочные, исполняются они всегда в спешке и грубо, не считаясь с помалкивающей в тряпочку Клио. Они профессиональные вруны – поэтому врут очень часто, но всегда убежденно, врут принципиально. В результате именно архивы пропагандистов, как правило, самые закрытые архивы из всех. Ибо противно смотреть на их пожелтевшие от времени белые швы.

Та же Вторая мировая война как целое если и существует, то в виде некого архипелага, островами которого служат как непосредственно боевые действия, то есть битвы и операции, победы и поражения, так и ее гуманитарные, периферийные на армейский взгляд, аспекты: военнопленные, свои или чужие; мирное население и его страдания – под оккупацией ли, в непосредственном контакте с вражеской армией, в тылу ли, в блокаде или в эвакуации, под гнетом чрезвычайных законов военного времени или, если угонят, на чужбине.

В войне бывают победители и побежденные, и те и другие – в переменчивых, но коалициях. И каждая сторона после войны будет выстраивать свои отношения с дочерью Мнемозины. Уже в этом запрограммирован будущий конфликт, будущая новая, если хотите, война – война национальных историографий, внутри которых могут, точнее, не могут не быть и свои внутренние войны, например, между слугами государственного официоза и свободными от него историками, силящимися сохранить свое достоинство и верность Клио.

Эти войны – войны памяти, – слава богу, не горячие, а холодные, что вовсе не означает их априорной объективности или хотя бы корректности ведения. Аренами сражений являются не только такие громоздкие вещи, как музеи или архивы, но и конференции и даже отдельные публикации.

Самое поразительное, что в основе всего этого многообразия, в сущности, одни и те же эмпирические факты: сражения, операции, погода, потери и так далее. В этом кроется слабая надежда, что когда-нибудь воюющие стороны сверят друг с другом свою эмпирику и как-то договорятся.

Но первая предпосылка к этому почти невыполнима: открытость и общедоступность всех архивов…

Как соотносятся историческая эмпирика и историческая память друг с другом? Разумеется, память нуждается в структуризации или как минимум в различении исходных перспектив:

– память жертв, память палачей, память сторонних наблюдателей и свидетелей;

– память индивидуальная и коллективная, локальная и региональная;

– память честная и лукавая, то есть намеренно, пропагандистски, сфальсифицированная (разновидностью чего является и насильственное, цензурное, умолчание) или, хуже, подмененная (это происходит сейчас с музеем «Пермь-36», где руководство перехватили кургиняновские активисты). Иногда политпропагандисты настолько не интересуются исторической реальностью, что путают, не моргнув глазом, Украинский фронт с украинскими войсками.

Наконец, борьба может идти и за само понятие «память»: посмотрите, какие разные институции схлестнулись в этой борьбе – общество «Память», общество «Мемориал», фонд «Историческая память»!

Но есть еще один, внутренний, конфликт памяти, выдвигающийся на первый план в период политического и геополитического напряжения. Гражданские холодные войны. Это перманентная борьба истории и политики друг с другом, конфликт истории как науки и «исторической политики» как искусства возможного и дозволенного в поле исторической эмпирики.

Силы тут неравные, и именно этот конфликт – в случае победы политики – я и предложил бы называть словом «историомор».

В советское время эта проблема была не так остра. Одной «Старой площади» – то есть аппарата ЦК КПСС с его отделами и подотделами – было совершенно достаточно для смазки и поддержания идеологического фронта и пропагандистского противостояния врагу. Необходимые «инструменты» были буквально под боком, через дорогу: КГБ («Лубянка») или общество «Знание», уютно разместившееся во двориках Политехнического музея.

С крахом советской утопии и развалом заточенной под нее страны ситуация настолько усложнилась и запуталась, что новая идеологическая линия некоторое время не возникала. Честность выборов (а точнее, отказ от установки на их нечестность) и переход от однопартийности сначала к многопартийности ряженой, декоративной, а потом и к реальной спутала карты во всем, в том числе и в этом. Каждые новые выборы своей протестной волной сминали очередную «партию власти», что говорило об их относительной честности и о непрочности любой власти в условиях обычной, то есть еще не ставшей «суверенной», демократии. Беспроигрышность всех последних выборов и «устойчивость» нынешних рейтингов партии власти и ее лидеров говорят прежде всего об одном: какие-то демократические устои оказались явно нарушены. Сомнений в том, что победителей поддерживает большинство, нет – сомнения в том, что это большинство подавляющее.

Прежде высшей инстанцией, которая принимала решения по конкретным вопросам «допустимости» чего бы то ни было в каждый конкретный момент, являлся ЦК КПСС и, в частности, такие его подразделения, как отдел пропаганды и агитации и отдел культуры. Но, помимо них, существовала организация, чью роль и активность на идеологическом фронте невозможно переоценить, – Главпур.

Эта уникальная организация была ключевым игроком на цензурно-запретительном поле управления исторической памятью в СССР. Расшифровывается оно так: Главное политическое управление советской армии и военно-морского флота (то есть ГЛАВПУ, или, по старинке, Главпур). Организационно оно состояло из управлений (пропаганды и агитации, организационно-партийной работы, кадров) и отделов (комсомольской работы, военно-социологических исследований и других).

Руководитель Главпура традиционно считался вторым лицом в Министерстве обороны. Во многом это было связано с одной уникальной чертой его устройства – двойным ведомственным подчинением: начиная с 1924 года и до сентября 1990-го сей военный орган действовал на правах отдела ЦК ВКП(б) или КПСС[2]. Иными словами, это был не столько инструмент или инфраструктура, выполняющая чужие решения, сколько разработчик и заказчик всей пропагандистской «музыки» Страны Советов[3].

В новой России была апробирована наследующая ему институция – беспрецедентный по глупости и саморазоблачительности орган: Комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Складывается впечатление, что современными побратимами Главпура являются и Институты национальной памяти – институции, прижившиеся в Польше и Украине. Они ведут серьезную научную и издательскую деятельность, но в рамках и по направлениям, диктуемым соответствующими государствами.

Таким образом, историомор не только российский феномен. Он был осуществлен и в Западной Германии, долго пребывавшей в исторической летаргии, пока ее не разбудили Аушвицкие процессы во Франкфурте 1960-х годов (немаловажная веха в этом процессе – книга Кристиана Штрайта о советских военнопленных, впервые вышедшая в 1979 году).

 

Постсоветская историография войны

Надо сказать, что проблематика Великой Отечественной войны является прекрасным индикатором как общего направления идеологического курса страны, так и нюансов его колебаний. Для советских публикаций о войне характерен своеобразный пуризм (или, точнее, главпуризм). Его чертами являются догматизм, безапелляционность и бездискуссионность, приверженность к круглым юбилейным датам, узость базы источников (в условиях недоступности архивов), отсутствие научного аппарата и, нередко, научная недобросовестность – вплоть до фальсификации данных во имя получения желаемого результата. Анализ соответствующей историографии, выполненный сотрудниками Института научной информации АН СССР, позволил не столько выделить основные этапы исторического освоения этой темы, сколько раскрыть их подлинное содержание[4].

Сами эти этапы полностью соответствуют периодам генерального секретарства (а начиная с 1990 года президентства) различных советских и постсоветских вождей. «Сталинский» период сменился «хрущевским», «хрущевский» – «брежневским» (он, правда, вобрал в себя и недолгие месяцы правления Черненко и Андропова), «брежневский» – «горбачевским», «горбачевский» – «ельцинским», а «ельцинский» – «путинским».

Опустим первые четыре («сталинский», «хрущевский», «брежневский» и «горбачевский») и охарактеризуем последние два.

В целом «ельцинский» этап представлял собой довольно крутой перелом по отношению к прошлым периодам. Демократизация общества, идеологический плюрализм, либерализация доступа к архивам привели к некоторой растерянности цеха официальных и официозных военных историков и к выходу на авансцену большого количества новых субъектов – как профессионалов, так и любителей, в особенности журналистов. Возникла совершенно новая историографическая ситуация, которую правильнее всего было бы назвать нормальной или почти нормальной. Но приходится называть революционной, ибо речь идет о самой настоящей архивной революции в России.

Участниками этого процесса впервые стали и иностранные ученые, в том числе российские эмигранты. Прежде всего я имею в виду Владимира Буковского, сыгравшего ключевую роль в одном из главнейших сражений этой революции, а именно, в открытии архивов аппаратов ЦК КПСС и ЦК КП РСФСР. На их основе уже в 1991 году был создан ЦХСД – Центр хранения современной документации Комитета по делам архивов при правительстве Российской Федерации (нынешний Российский государственный архив новейшей истории, РГАНИ), вобравший в себя около 30 миллионов единиц хранения, охватывающих период с 1952-го по август 1991 года. Эта революция началась и без, и до Буковского (очень многие, хотя и не все, архивы сами воспользовались новой ситуацией), но то, что сделали Буковский и несколько коллег из «Мемориала», заслуживает высшей похвалы. Однако закрепиться на захваченных плацдармах, увы, не удалось.

В контексте Великой Отечественной войны основными темами, вокруг которых скрестились копья, стали концепции превентивной войны (дискуссия, поднятая книгой Виктора Суворова «Ледокол») и многочисленные – хотя в целом и неудачные – попытки переосмыслить роль Андрея Власова и возглавлявшегося им коллаборантского движения.

Отметим: для ельцинского этапа была характерна определенная честность и даже мужественность в извлечении тех уроков, которые обнаруживались в нашем общем историческом прошлом.

Об историографии «путинского» этапа говорить ничуть не преждевременно. Внешне он напоминает продолжение «ельцинского» периода: поток публикаций на историческую тему – как монографий, так и сборников документов – не иссякает. Но книги эти готовились не один год, и их истоки, как правило, располагаются еще в той демократичной и плюралистичной общественной атмосфере, в той либеральной архивной ситуации, что были свойственны для эпохи Ельцина.

Сегодня работа в архивах значительно усложнилась. Даже если отвлечься от таких конфузно-казусных ситуаций, когда для исследователей фактически закрываются фонды, с которыми они работали еще десятилетие назад и которые уже в значительной мере введены в оборот, архивы в целом постепенно становятся по другую сторону незримых «баррикад», за которыми продолжают свой труд историки.

Приход Владимира Путина был воспринят многими (не всеми) архивными функционерами как ясный сигнал к замораживанию работ по рассекречиванию документов и к сворачиванию доступности архивов, ставшей нормой в предшествовавшее десятилетие. И даже неважно, посылал ли сам президент этот сигнал или нет, важно то, что он был так услышан и понят. Такие сигналы поступали и позднее: не самый последний, но самый сильный – дело Александра Дударева и Михаила Супруна, начавшееся в сентябре 2009 года. Беспроигрышное, казалось бы, для ответчиков (как можно считать «личной тайной» банальные установочные данные о нескольких тысячах репрессированных, ничем не отличающиеся от сведений, несколько миллионов раз использовавшихся в сотнях российских региональных «Книг памяти»?), это дело, увы, так и не было выиграно в Архангельском суде и не доведено до суда Страсбургского[5].

Надо отдать должное: президент был последователен. Выстроенная из Кремля властная вертикаль формирует «Единую Россию» и 86% поддерживающих ее патриотов. Будучи спроецированной на историю, она формирует «единую историю», «единую литературу», «единую географию» и так далее. Внутри такой пирамидальной логики несчастным 14% с их открытостью для критического усвоения истории и освоения ее эмпирической целины, конечно, не слишком уютно. Но на то она и демократия, чтобы решало большинство.

 

Особенности глорификации Дня Победы

Организационной особенностью нынешнего празднования 70-летия Победы стал ощутимый перенос центра историко-официозной тяжести из непрозрачных недр Российского оргкомитета «Победа» в новые исторические институции, которые, несмотря на свою формальную общественность, таковыми не являются. Это Российское военно-историческое общество (РВИО) под руководством министра культуры Владимира Мединского и Российское историческое общество (РИО) под руководством председателя Государственной Думы Сергея Нарышкина (перед этим возглавлявшего бесславную Комиссию по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России). Статус этих обществ аналогичен тем, что при царе-батюшке назывались «императорскими»: членские взносы, может быть, и собираются, но на них не живут, судя по попечительскому совету и телевизионной рекламе.

Между двумя обществами-погодками (официально созданы соответственно в 2013-м и 2012 году) прослеживается своеобразное разделение обязанностей. Структура Мединского и Рагозина (дитя Минкульта и Минобороны) – это спущенный на парашюте общественности Главпур: отныне именно он носитель главпуровского духа и блюститель главпуровских функций. Что не безобидно, если вспомнить амбиции Мединского, который уже в качестве министра культуры предлагает финансировать лишь то, что приемлемо, с его точки зрения, для интересов российского государства. Агитация и пропаганда, марциальный патриотизм, чуть припудренный модерном. Холокост более не отрицается, он инструментализируется: ведь убитые миллионы евреев – это жертвы фашизма, а стало быть, наши «союзники» в перманентной борьбе с неофашизмом[6].

Выставка РВИО «Помни: мир спас советский солдат!» в «Новом Манеже» с ее монструозными танками из папье-маше и ряжеными солдатами и солдатками в день вернисажа вполне могла бы появиться и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе. Чего, правда, не могло появиться при Брежневе, – это нейтрального упоминания о советских военнопленных и о Холокосте. Но и не более чем упоминания – крематорий из папье-маше впечатления не производит. Но если это – ответ тем, кто покушается на лавры советского оружия и заслуги в достижении победы, то это громкий, но не эффективный ответ: гораздо эффективнее было показать не только себя, но и заслуги других «претендентов» – только такой фон мог бы быть убедительным.

РИО Нарышкина и Шахрая стремится к куда как большей академичности: ядро его представителей – это директора архивов, музеев, институтов и библиотек. Поддержка его явно пожиже, так на его сайте зафиксированы всего 17 региональных отделений. На 70-летие Победы оно отозвалось весьма рафинированным интеллектуальным продуктом: соорганизацией международной конференции, посвященной 70-летию Каирской и Тегеранской конференций: «1943 год: формирование основ послевоенного мироустройства», прошедшей в Пекине в ноябре 2014 года. Добавим к этому не попавшую на сайт РИО выставку «Советские военнопленные: подвиг и трагедия», открывшуюся в Российском государственном архиве социально-политической истории 10 марта 2015 года. Выставка заострена на вопросах сопротивления в шталагах (сокращенное название от немецкого Stammlager – основной лагерь) и на индивидуальной судьбе Якова Сталина-Джугашвили – можно спорить с этими акцентами, но нельзя не приветствовать самой выставки. Правда, учти организаторы первый сборник архивных документов о советских военнопленных – книгу «Красноармейцы в немецких руках. Документы о плене, репатриации и реабилитации советских солдат Второй мировой войны»[7], – у них было бы больше поводов для экспозиционного вдохновения. (Кстати, в Санкт-Петербурге, в Государственном музее политической истории России, 16 февраля 2015 года открылась еще одна выставка, посвященная советским военнопленным.)

Гражданское общество, увы, на этот раз немногое противопоставило официозу: ни выставки, ни конференции – только едва тлеющую дискуссию в СМИ, причем систематически это занимает, кажется, только «Эхо Москвы», радио «Свобода» и «Новую газету». В очередной раз инициатива отдана исключительно в руки государства.

Правда, вышли несколько важных книг, хотя их могло бы выйти и больше.

Серия издательства РОССПЭН «Человек на обочине войны» (одиннадцать томов дневников и воспоминаний военнопленных, остарбайтеров, жителей оккупированных областей), увы, окончательно приказала долго жить. В ее планах с самого начала стояла, наряду с другими эго-документами, и великолепная «остарбайтерская» проза Виталия Семина («Нагрудный знак OST» и «Плотина»), не переиздававшаяся уже много десятилетий. Эту историко-литературную несправедливость исправило издательство «АСТ», выпустив ко Дню Победы этот том прозы и открыв им новую серию «На краю войны». В этой же серии вышли удивительные дневники «остовки» Шуры Михалевой из Курска («“Где вы, мои родные?..” Дневник остарбайтера») – своеобразный самоотчет о безоговорочном поражении рабского труда в Вальтерсхаузене в схватке с молодостью и любовью. Замечательную работу продемонстрировал коллектив сотрудников газеты «Аргументы и факты», выпустивший «Детскую книгу войны. Дневники 1941–1945». Всего в нее вошли 35 дневников, распределенных по пяти главам: блокада Ленинграда, гетто и концлагеря, тыл, остарбайтеры и оккупация.

Судьбе военнопленных посвящен лишь каталог выставки, открывшейся в Санкт-Петербурге, в Государственном музее политической истории России. Каталог был выпущен фондом «Историческая память» совместно с берлинской организацией «Kontakte-Контакты» при финансовой помощи Германского федерального фонда «Память, ответственность и будущее». Кстати, сам фонд «Историческая память» профинансировал книгу Алексея Баканова «“Ни кацапа, ни жида, ни ляха”. Национальный вопрос в идеологии Организации украинских националистов, 1929–1945», выпущенную издательством «Алгоритм» в 2014 году[8].

Несмотря на выставки о военнопленных и книги об остарбайтерах, дирижирующая празднованием 70-летия Победы власть опять вчистую забыла о них, как и вообще о гуманитарных аспектах войны. В 10-м томе 12-томника «Великая отечественная война 1941–1945 годов», выпущенного Институтом военной истории Министерства обороны РФ, миллионам остарбайтеров, как, впрочем, и миллионам еврейских жертв, достались лишь единичные упоминания во вводной статье, озаглавленной «Государство и общество в годы Великой Отечественной войны: основные направления исследований»[9]. Написавшие данную главу коллеги ссылаются и на автора этих строк, что, однако, не радует, поскольку все усилия историков, занимавшихся теми, кто был «на обочине войны», снова оказались не востребованными в российской историографии.

Тем самым сохранена главпуровская стратагема – установка на искусственное и несправедливое идеологическое противостояние: между ветеранами «первого сорта» (уцелевшими красноармейцами, воевавшими на полях сражений и не попавшими в плен), эвакуированным мирным населением и жителями тыла (это «второй сорт», хотя их заслуги не оспариваются) и теми, кто оказался в оккупации, был угнан в Германию или взят в плен («третий сорт»). Это искусственное противостояние, рудимент внутренней «холодной войны», – которую вел прежде Главпур со своими воображаемыми врагами, «предателями», «пособниками» и прочими «недобитками», – мобилизующей социальную агрессию и разрушающей основу восстановления и взаимоуважения в стране, консолидации доверия в обществе. Не пора ли уже хотя бы постфактум – в живых уже нет почти никого – отменить эту иерархию героизма?

На сайте РВИО можно прочесть, что 14 декабря 2013 года в Гагарине открыт памятник убитым русским военнопленным… войны с Наполеоном! Спустя 201 год! Недавно в Кракове попытались установить памятник российским военнопленным периода русско-польской войны 1919–1920 годов, но Польша запретила эту инициативу (что, конечно, форменное безобразие). Мединский метал громы и молнии и уже присмотрел запретителям местечко в нижнем круге ада[10]. А где же, господин министр, памятник советским военнопленным периода Второй мировой или Великой Отечественной – тем самым героям и жертвам одновременно?! Вероятно, ждать его нужно до 2146 года, когда истечет 201 год с окончания этой войны.

Кладбищенские памятники советским военнопленным имеются в большом числе в тех местах, где их хоронили: в Германии и Польше (в частности, Ламбиновице). Немало мемориалов было открыто на месте бывших шталагов и концлагерей, и советские военнопленные – определенно важнейшие их герои (Цайтхайн, Заксенхаузен, Бухенвальд, Ламбиновице/Ламсдорф и многие другие). В Саласпилсе под Ригой находится монументальный памятник советским военнопленным. Можно подумать, что красноармейцев не брали в плен и не убивали исключительно на нынешней российской территории!

В Смоленске и Рославле находились гигантские пересыльные лагеря (дулаги) для военнопленных, эти же города, а отчасти и эти же дулаги были важными узлами при отправке на запад остарбайтеров. Не пора ли почтить их память и не сделать ли это в этих российских городах?