Событийная история философии

Юрий Михайлович Романенко (р. 1960) – профессор Института философии Санкт-Петербургского государственного университета.

 

История современной философии (единство философской мысли)

Владимир Бибихин

СПб.: Владимир Даль, 2014

 

12 декабря 2014 года исполнилось десять лет со дня смерти русского мыслителя Владимира Вениаминовича Бибихина (родился 29 августа 1938 года). При обыденном и метрическом восприятии времени можно было бы сказать, что мы отдалились на целое десятилетие от оставившего этот мир человека. Так оно и есть, историческая колея необратимо увела нас куда-то в неопределенную перспективу. Прошлого, очевидно, не вернуть.

Этот срок – крохотный по историческим меркам, но достаточный для того, чтобы успеть в потоке «актуальной» информации (древние греки сказали бы «в водах реки Леты») забыть одно из имен, чьи тексты с интересом ожидались читающей философской публикой последнюю четверть XX столетия, захватив и начало XXI.

Но, нет, имя Бибихина не забыто, оно продолжает иногда всплывать в водоворотах этой информационной реки в виде ссылок и цитат, без особого нашего усилия по припоминанию того, чем мы были захвачены в свое время. Чтобы удержаться на плаву в реке забвения, дисциплинированный ум приучил себя периодически обращаться к маркированным моментам прошлого ради сохранения его именно как упорядоченного движения. Десятилетняя годовщина – очередной необходимый повод вспомнить Владимира Бибихина. Но ведь не только отметка в календаре или на циферблате заставляет это делать? Наступила новая пора звучания его имени.

Печально? Да. Владимир Вениаминович ушел. Он ушел, но своим уходом оставил нам возможность проявить свою способность вспомнить. Не всякому такое удается – не дать исчезнуть возможности вспоминаться другими. Трудно помнить другого, но еще труднее сделать так, чтобы другой надежно помнил тебя. Память – двойственная способность: что-то вспоминается с внутренним усилием или произвольно; а что-то напоминает о себе само, врываясь откуда-то извне неожиданно и сразу. Понимаем ли мы выражение «жить в памяти»?

Теорию познания Сократа и Платона определяют как анамнесис – припоминание. Душа априори знает идеи, их местом обитания является умный космос, небеса, откуда родом и сама душа. Но, будучи воплощенной в земном теле, она забывает вечные сущности, будучи озабочена материальными вещами. Целью философии является обращение, радикальный разворот ума от материального к идеальному. Так происходит анамнесис, усилие выхода из круга инкарнаций в возвращении на родину.

Традиционно академически термин «анамнесис» у нас переводят как «припоминание», но Владимир Бибихин предлагает свой вариант перевода – «опоминание». Такая интерпретация дает возможность услышать иной аспект слова «анамнесис», учесть не только его субъективную сторону, но и тот особый эффект тотальной захваченности воспоминанием, в котором сама субъективность теряется, забывая себя саму. Такова диалектика анамнесиса: если вспоминается что-то одно, то забывается другое, и наоборот. Но анамнесис как опоминание говорит о возможности полной памяти о целом, о возвращении истины как алетейи – незабвенности. В этом смысле история философии представляет собой некие часы со встроенным будильником. «По ком звонит колокол?» Всегда находится кто-то, кто приставлен периодически заводить этот будильник, звук которого заставляет человека опомниться в бытии. Бибихин верно служил этому делу.

Но сейчас Владимира Вениаминовича нет. Он сам много думал об этом «нет». Есть вещи, писал он, которых нет, но которые могут и как-то так, без того, чтобы быть. Комментируя Жака Лакана, Бибихин формулирует странный онтологический тезис (или антитезис?): «Реальное предельно надежно благодаря тому, что его нет» (с. 75). Это кричащий парадокс: есть то, чего нет, и оно еще что-то может. Парменид запрещал, кажется, так говорить. Что могут эти не-сущие вещи? Что могут умершие люди? Возможно ли в ничто найти нечто?

При жизни Владимир Бибихин успел опубликовать несколько ярких, оригинальных книг, включая переводы текстов ключевых философов прошлого и современности. Посмертно продолжают издаваться его новые книги, являющиеся печатным изложением прочитанных им философских курсов, которые уже стали легендарными. Архив еще не исчерпан, оставляя надежду на новую встречу с сочинениями любимого автора. Эпоха Бибихина продолжается.

Каждый самобытный философ, сумевший своим голосом высказать подлинную мысль, имел и собственный взгляд на историю философии. Оригинальность философской мысли Бибихина еще не прояснена современниками, с запасом откладываясь в неопределенное будущее. Место и роль Бибихина в историко-философском процессе определится, вероятно, по его завершении. Но уже и сейчас, не забегая далеко вперед в ожидании итоговых оценок, очевидно, что его мысль осуществлена. Откуда такая уверенность? Каковы критерии опознания состоявшейся мысли? Первый критерий – она способна удивлять. Второй – она способна удивлять вновь и вновь. И еще можно было бы указать на такой признак: в чтении работ Бибихина есть особый эффект – они не мешают самостоятельно думать, деликатно, без навязываний, оставляя пространство мышления свободным.

Последней (к настоящему времени) вышедшей книгой Владимира Бибихина стала «История современной философии». Она ожидалась, и это ожидание тоже было подготовлено памятью. Как и другие книги автора, этот текст является записью лекционного курса, прочитанного незадолго до кончины. В каком-то смысле «История современной философии» подводит итог философским размышлениям Бибихина. Его имя отпечатано на книжной обложке, и, одновременно, его имя – в истории философии. И если эта история настоящая и философия настоящая, то его имя – в непрекращающемся настоящем.

Выражение «история современности» – это оксюморон или парадокс. Согласно логике терминологических определений: либо одно, либо другое. Мысль Бибихина сфокусирована на странной, пульсирующей, исчезающей-возникающей точке их единства. Поэтому неслучаен здесь подзаголовок – «единство философской мысли». Именно оно связывает историю и современность. Не будь философской мысли, хранящей свое единство с бытием, связь истории распалась бы.

Вместе с тем, слово «современность» можно прочитать как со-временность – сосуществование многих времен в единой истории. Так это слово слышал и истолковывал друг и собеседник Владимира Бибихина Сергей Аверинцев. Получается, что «история современности» – это не только парадокс, но и тавтология.

Любая историческая эпоха, утверждал Бибихин в книге «Новый Ренессанс», является новым возрождением человечества к творческому самовоспроизводству, обновлением его жизненной энергии. Решимся еще на одну тавтологию. Ренессанс – это со-бытие истории, поэтому он всегда со-временен.

Владимир Бибихин рассматривает современность в рамках двух последних столетий, начиная отсчет современной истории философии с Гегеля. Можно ли было начать с таких наших современников (без кавычек), как Гераклит и Парменид? Наверное, да, и возможность «другого начала» Бибихин рассматривал в иных своих произведениях. Но, может быть, мы ошибаемся, и у философии нет начала и, возможно, нет конца? Или, наоборот, есть и начало и конец, которые, не исключено, совпадают друг с другом? Следствием примирения этих альтернативных возможностей становится следующая загадка: безначальное начало и бесконечный конец – суть одно. Привет от Гераклита из далекого близкого будущего прошлого?

В предисловии «От читателя» Анатолий Ахутин – еще один друг и собеседник Бибихина – отмечает в качестве характерной черты его историко-философского труда трактовку философской мысли как исторического события (с. 12). Здесь необходимо уточнить, что сам Бибихин по-особому понимал соотношение истории и события. Не так, что история есть хронологическая ось, на которой точечно проставлены события. Смотря что понимать под событием. Подобный взгляд на историю, как на собрание множества частных событий, является привычным и соответствует метрическому подходу. Возможно и другое ви́дение. Бибихин предлагает иной взгляд: не история состоит из событий, а есть такое единое Событие, в просторе которого дается возможность сбыться движению истории.

Что это за Событие? Ответ дан в самом названии – Событие единства философской мысли. Ахутин так описывает суть дела:

 

«На глазах у нас, читателей, выстраивается цельное драматическое событие: историческая действительность просвечивает тайной логикой, идеи складываются и распадаются на решающие и движущие исторические силы, которые, в свою очередь, тут же вновь и по-новому фокусируются в мыслящее средоточие» (с. 8).

 

Можно сказать профессиональным языком, что Владимир Бибихин как историк философии работает в режиме событийной истории философии.

Существуют и существовали другие модели и методы историко-философских исследований. Событийную же историю философии можно определить как онтологию философской истории. Владимир Бибихин не изобретает здесь ничего нового, не открывает неведомую методологию. До него это делал Мартин Хайдеггер и другие. И вообще все те прежние историки философии, которые в своих штудиях касались филиации онтологических идей. Бибихин не открывает некую новую онтологическую историософию, не патентует и не пишет ее манифест, а просто подводит к той мысли, что само бытие и есть непрестанная новизна.

Если Бытие есть новизна как таковая (древние греки обозначали вечность словом «эон», буквально переводимым как «юность»), то Событие можно понять как обновление. Анатолий Ахутин пишет:

 

«Таково философское событие современности или современность как философски вразумительное событие, временно схватываемое и тут же распускаемое, чтобы быть собранным иначе… автор не информирует, не рассказывает историй о философии, а вводит в ее энергетическое поле» (с. 13–14).

 

Не об этом ли загадочное изречение Гераклита: вечность – играющий младенец? Событие истории философии – это игра ребенка, инкарнирующегося в веренице бородатых старцев?

На каких основаниях исток современной философии Бибихин видит в Гегеле? Начало космического времени физики ведут от Большого Взрыва, с чего, собственно говоря, и начинается современность, как со-временность космоса и человека. До Взрыва космос мог существовать, но довзрывное бытие не со-временно нам, встроенным в него жителям и наблюдателям нынешнего мира. Люди этого просто не видят, да и сам Взрыв не наблюдаем, очевидны здесь и сейчас только ударные волны реликтовых излучений.

Впрочем, имеются и экзотические космологические гипотезы, что было несколько начал Вселенной. Творец как бы перед Творением создал несколько пробных версий или моделей Мира, которые в силу Его всемогущества тоже являются полноценными мирами, но для нас они только возможны, существуя в невоспринимаемых пространственно-временных измерениях.

Гегель был не одинок в акте начинания современной философии. В студенческой юности судьба привела его к дружбе с двумя не меньшими гениями – Гёльдерлином и Шеллингом. Бибихин пишет: «Общение трех гениальных, без преувеличения, умов не могло не создать критическую интеллектуальную массу и духовный взрыв» (с. 19). Все последующие философские учения стали «следами» этого Большого Взрыва, энергийные токи которого продолжают ощущаться поныне.

Одновременно с этим, обращает внимание Бибихин, сверстники молодого Гегеля, как и он сам, питались энергией Великой французской революции. Ален Бадью трактовал революцию в качестве события как такового. При этом слово «революция» следует понимать в его буквальной семантике и этимологии: она есть переворот, обращение и возвращение сущего к своему первоначалу, то есть бытию. Именно отсюда пафос диалектического метода у Гегеля.

Современность всех захватывает в свой водоворот и прокатывается колесом, зачастую красным, как выразился бы Александр Солженицын, вызывая весь спектр интеллектуальных и эмоциональных реакций. Владимир Бибихин пишет: «У всех, как то было у молодого Гегеля, впечатление от революции шаталось от восхищения до ужаса» (с. 26). Гегель оказался в эпицентре взрыва. Многие сгорели в нем дотла. Но ведь хотя бы кто-то один должен был вытерпеть это испытание и суметь сделать этот термоядерный взрыв духа контролируемым? Бибихин констатирует:

 

«Радикализм Гегеля, превосходивший самые дерзкие революционные проекты и свободный от их однобокости, развязал в Европе весь спектр радикальных идеологий от католического монархизма до атеистического коммунизма» (с. 28).

 

Но ведь Гегеля вспоминают не только как радикального революционера, но и как радикального контрреволюционера. Вернее даже сказать, что в мысли Гегеля странным образом совмещаются крайний радикализм и предельная смиренность (знаменитое «примирение с действительностью»). Бибихин утверждает:

 

«Гегелевская мысль, прокатившаяся по всей Европе, была санкцией любой самой смелой революционной практики и одновременно радостным, экстатическим принятием всей действительности, с христианством, личной свободой, традиционным общественным строем, с монархией» (с. 27, курсив автора).

 

Оставляя мир, Гегель успел завести будильник. По ходу всей книги Бибихин прослеживает расходящиеся от Гегеля иррадиирующие круги оппонирующих друг другу философских направлений: материалистов и идеалистов, рационалистов и иррационалистов, позитивистов и экзистенциалистов, традиционалистов и постмодернистов, академических профессионалов и маргиналов, мистиков и популяризаторов.

История, в которой допускаются революции, представляет собой тип возвратно-поступательного движения. Допустимо сказать, что история современной философии – это событие революционного взрыва, звона пробуждения, длящегося уже более двух сотен лет, впрочем, календарный счет иррелевантен событийному времени. Время события – это платоновский момент «вдруг», одно неделимое мгновение, вмещающее в себя, как ни парадоксально, любой хронологический объем.

Однако необходимо признать, что фигура Гегеля не эксклюзив в панораме философских имен. Другие – равноправны и равномощны. Начало можно вести от любого момента, причем не только по линии «прошлое–будущее», но и наоборот, поскольку движение между философскими идеями возвратно-поступательное. Владимир Бибихин начинает с панлогизма Гегеля и завершает деконструкцией логоцентризма Жака Деррида, но можно было бы избрать любой другой порядок изложения, взяв иную точку отсчета: «Мы подходим к явлению Гегеля, двигаясь от его отзвуков» (с. 26). В событийной истории философии постулируется обратная положительная связь всех любителей мудрости со всеми в событии единства философской мысли. Архетипический образ колеса в колесе.

Последней по времени стадией развития онтологии как квинтэссенции философской теории является событийная онтология. Ее особенности Владимир Бибихин вычитывает в текстах позднего Мартина Хайдеггера, внося собственный вклад в экспликацию ее принципов. Переход от так называемой онтологии присутствия к онтологии события является свидетельством обновления того же самого – самовоспроизводящегося единства философской мысли. История этого процесса и есть событийная история философии, специфику, методы и возможности которой еще только должны определить специалисты.

Как событийная онтология, так и событийная история философии имплицируют понимание мысли как события, моментом которого является не только, и даже не столько, человек. Событие в его полноте есть событие мира. Но именно по поводу мира в нем же самом ведется постоянная распря, тяжба, война. «Полемос, бог войны, отец всего», – утверждал Гераклит. Политикой и экономикой правят интересы, но самими интересами правит мысль. «Ум правит Вселенной», – утверждал Анаксагор.

В контексте событийной истории философии нет изолированных персонажей, хотя, наверное, каждый самостоятельный мыслитель в пределе тяготеет к солипсизму. Бибихин считает подлинный солипсизм почти недостижимым идеалом самостояния философа (даже Людвигу Витгенштейну и Мартину Хайдеггеру, по его мнению, не удалось этого достичь). Поэтому, потенциально являясь одиночками, отдельными звездами на умопостигаемом небосводе, философы по необходимости встраиваются в отношения с другими коллегами, друзьями и врагами одновременно, образуя констелляции, причудливые диады, тетрактиды, пентады и прочие структуры коллективной событийной мысли. В книге Бибихина представлены некоторые очерки подобных самодействующих смысловых структур.

Стандартные рамки рецензии не позволяют мне проследить, прокомментировать и проинтерпретировать в соответствии с известными правилами и нормами бибихинскую историю философии. В ней можно утонуть, а чтобы быть вровень с нею, следовало бы написать параллельную или перпендикулярную книгу. У меня есть свой собственный интерес к ней, у другого читателя – свой. Дело по освоению наследия Владимира Бибихина только начинается, работы здесь найдется всем. Разногласий по этому поводу еще будет много, и они уже, собственно, есть. Однозначно понятно только одно – работы Бибихина заслуживают чтения в том смысле слова, который обозначен в его книге «Чтение философии»: не только человек вычитывает из философских текстов мысли, но и сама философия вчитывает в человека смысл, генетически кодируя живую судьбу его ума.

Напоследок хотелось бы обратить внимание на еще одну особенность историко-философского метода и стиля Владимира Бибихина. Выше было сказано, что взаимно плодотворное общение философов детерминировано некими структурами события. Их не нужно понимать как жесткие абстрактные схемы, хотя этот момент в них тоже присутствует. Эти структуры живые подобно тому, как генетический код лежит в основе жизни. Внесение в историко-философское описание элемента жизни делает его описанием мифогенеза, как это трактовали Фридрих Ви́льгельм Йозеф фон Шеллинг и Алексей Лосев – учитель Владимира Бибихина. Действительно, каждый вошедший в историю философии мыслитель имеет не только биографию, но и судьбу. И именно судьба окрашивает событие персональной философии в неповторимый цвет.

Примером событийной мифологемы является отношение близнечества. К этой теме у Бибихина особое внимание. В других своих работах он признавался, что близнечная связь (не только биологическая, но и мысленная) принадлежит последним тайнам человеческого бытия. Пределом подлинного события единства философской мысли является очная ставка и опознание в другом собственного близнеца. Досужая прихотливая метафора? Но Бибихин применяет это слово в автологическом смысле, прямо: «Кьеркегор имел безвестного ему близнеца – Гоголя» (с. 134). Намечаются в догадке и другие близнечные пары: Ницше и Витгенштейн, Хайдеггер и Лосев… Но этого вопроса мы уже касаться не будем, только отложим его в памяти как задачу для будущего прояснения.

Завершим этот отзыв на событийную историю современной философии Владимира Бибихина, вслушиваясь в предложенный им совет. Чтобы случилось событие единства мысли, пишет он, «отпусти мысль, не мешая ей своим произволом. Она живой автомат, настоящий, т.е. спонтанный, самодвижный, а не программированный» (с. 121).