Буржуазная революция во имя «лучшего социализма». Ноябрь 1989 года в Чехословакии

Александр Евгеньевич Бобраков-Тимошкин (р. 1978) – филолог-богемист, историк, переводчик, автор исследования «Проект Чехословакия» (2007).

 

1989 год, «год чудес», как назвал его британский журналист Тимоти Гартон Эш, по-прежнему остается главной «точкой отсчета» для современных Чехии и Словакии[1]. Так называемую «бархатную революцию» можно рассматривать как источник легитимности общественно-политического устройства, существующего в этих странах. Как отмечает американский исследователь Джеймс Крапфл, автор одной из наиболее интересных монографий о чехословацкой революции, «борьба за 1989-й», за то, чтобы быть «хозяином дискурса» о революции, является важной частью чешской и словацкой политической реальности[2].

К тем же выводам приходит и французская исследовательница Франсуаза Майер: «Новую идентичность режимы в Центральной и Восточной Европе строят на мифе о гибели коммунизма»[3]. Сама революция «превратилась в современный чешский миф»[4]. При этом нельзя не отметить отсутствия единства оценок как самой революции, так и – в особенности – периода трансформации, последовавшего за ней. В то время, как историческая неизбежность падения коммунистического режима в общем признается значительным большинством чехов и словаков, разочарование тем, как именно это произошло, – константа чешской политики и общественного мнения начиная с ранних 1990-х годов. «Обманутые ожидания» фиксирует и историческая литература: «история пошла не так, как представляло себе большинство жителей Чехословакии в 1989-м»[5].

Отношение к прошлому находится в самом ядре идентичности сообщества[6]. «Борьба за традицию» – и одновременно борьба с традицией – составная часть истории современной чешской нации. В 1918-м трехсотлетний период истории был объявлен «эпохой порабощения», идеологи Второй Чехословацкой республики отвергли идеалы республики Первой[7], а коммунисты после войны провозгласили себя «наследниками традиций чешской нации». После подавления Пражской весны в 1968–1969 годах руководством Коммунистической партии Чехословакии (КПЧ) был выстроен ее псевдоисторический образ, представленный из сочетания «ошибок» и прямой «контрреволюции». Сменам политических режимов в Чехословакии так или иначе сопутствовало отрицание их непосредственных предшественников – и при этом зачастую апелляция к «славным традициям» более давнего прошлого. Это относится и к 1989 году.

Ладислав Голы, отмечая, что демонстранты в ноябре 1989-го, скандируя имена Александра Дубчека (генерального секретаря ЦК КПЧ во времена Пражской весны) и Томаша Масарика (первого президента Чехословакии), не выражали тем самым приверженности каким-то конкретным политическим программам – просто в их представлении оба имени «относились к тем моментам истории, когда чехи прямо заявляли о своем стремлении к свободе и независимости»[8]. Есть свидетельства, что сам Дубчек интерпретировал массовое скандирование лозунга «Дубчека на Град» как выражение воли собравшихся к возобновлению строительства «социализма с человеческим лицом», то есть к возвращению к прерванной традиции. Однако уже в скором будущем выяснилось, что эта традиция не ляжет в основание посленоябрьской Чехословакии, а напротив, будет поставлена под сомнение, если не прямо «исключена» из скрижалей национальной истории, как и вся эпоха правления коммунистов. Традиция же Первой республики – пусть и не безоговорочно – действительно будет взята за образец. Почему это произошло? И почему столь популярный Дубчек, чье имя стало символом стремления к свободе, не вернулся на вершину власти?

Общим местом при характеристике «бархатной революции» стало ее представление как революции «антикоммунистической». События ноября 1989 года действительно привели к устранению монополии Коммунистической партии Чехословакии на власть и к демонтажу созданного ею режима. Важно, однако, что «бархатная революция» стала завершением не только правления коммунистов как такового, но и так называемого режима «нормализации» (1969–1989).

Наиболее распространенный тезис при описании режима «нормализации» – существование некоего неписаного «договора», предложенного руководством КПЧ населению и предусматривавшего определенный уровень социальных гарантий в обмен не столько даже на политическую лояльность, сколько на демонстрацию лояльности. В развитие этой теории внес вклад будущий президент Вацлав Гавел – письмом Густаву Гусаку (1975) и особенно рассуждениями о природе посттоталитаризма в эссе «Сила бессильных» (1978).

Эта теория предусматривала, что граждане соблюдали «договор» по сугубо прагматическим причинам, из карьерных соображений или из страха, но в любом случае, не веря в социализм и мечтая освободиться из-под власти непопулярного и марионеточного «режима». В последние годы, однако, были опубликованы сразу несколько исследований[9], подвергших сомнению эту схему, которая, по словам Михаэла Пуллмана, «отказывает большинству живших до 1989 года людей в праве на осмысленное действие и самостоятельное мышление»[10]. Это «осмысленное действие» состояло в том, что граждане сознательно встроились в нормализационную общественную модель, главной чертой которой было не согласие (добровольное или вынужденное) с определенной политикой, а отсутствие политики вообще. «Молчаливое большинство» не боролось с режимом и не поддерживало его – оно «вовсе не интересовалось этим режимом». Как пишет Иржи Сук, «нет ничего труднее, чем представить себе чешское общество 1970–1980 годов охваченным какой-то революционной доктриной»[11], главной его характеристикой стала «усталость от истории» и политики.

Пуллман частично опирается на выводы Алексея Юрчака[12] о десакрализации политического дискурса в период «развитого» (в Чехословакии его называли «реальным») социализма. Смысл повторения идеологических формул гражданами ЧССР эпохи «нормализации» заключался не в тоталитарном слиянии личного и общественного, а напротив, в максимальном разграничении этих сфер: область употребления официального языка ограничивалась официальными же поводами (первомайская демонстрация, партсобрание).

 

«Соглашаясь использовать идеологический язык, люди тем самым обеспечивали себе свободу частной жизни, оставаясь “лояльными социалистическими гражданами”»[13].

 

Критическое и даже презрительное отношение к номенклатуре, из которого иные исследователи делают вывод об оппозиционном настрое общества, сочеталось с принятием существующей реальности: «Хотя Гусака и коммунистов называли они – на самом деле многие граждане были соавторами нормализации»[14]. Большинство граждан ЧССР, как полагает Пуллман, считали, что «реальный социализм» не является препятствием для самореализации, которая, впрочем, мыслилась прежде всего как рост потребления[15] и происходила «не в политическом коллективе, а в индивидуальном пространстве». Экономист Отакар Турек[16] вводит понятие «социального уюта»: «Большинство граждан стремились работать, как при социализме, а жить, как при капитализме, но были согласны даже только на первую часть». Ограниченные возможности потребления компенсировались отсутствием безработицы, низкой производительностью труда, дешевыми услугами, и, наконец, привычностью происходящего, и, следовательно, возможностью планирования собственной жизни как на долгосрочную перспективу, так и в ежедневном режиме. При этом «идеологический язык “гарантировал”, что множество индивидуальных стратегий не приведет к дестабилизации режима»[17].

Cоциолог Иво Можны назвал одной из характерных черт «реального социализма» «фамилиаризм»: «Семья успешно колонизировала социалистическое государство»[18]. Именно тогда возник афоризм «Кто не крадет у государства, ворует у семьи», характеризовавший отношение «социалистических граждан» к социалистической собственности. На подобное отношение – как и на формирование «черного» или «серого» рынка – государство, утверждает Брен, смотрело сквозь пальцы. «Фамилиаризм», как отмечает Можны, проявлялся не только на бытовом уровне или на уровне «черного рынка», но и на уровне «макроэкономики»: государственные предприятия фактически «приватизировались» их директорами и высшим менеджментом. Можны обобщил результаты своего исследования в следующем афоризме:

 

«Мы так просто избавились от социализма, потому что наш капитализм был уже подготовлен в нем самом, а строительство капитализма идет не так, как надо, потому что наш капитализм родом из социализма»[19].

 

Слому этой модели, вернее ее трансформации в реальный рыночный капитализм, способствовали в конце 1980-х несколько факторов – причем деятельность диссидентов и политической оппозиции была отнюдь не главным из них. Первым фактором следует признать экономический. Уровень потребления уже не мог удовлетворять как широкие слои населения, так и (прежде всего) «новые элиты» – то есть не собственно партийных боссов, но управленцев-хозяйственников (высший менеджмент предприятий, аппарат ЦК КПЧ, министерств и ведомств).

Вторым фактором стал внешнеполитический – в первую очередь начавшаяся в СССР перестройка, а в 1988–1989 годах – и процесс демократизации в Польше и Венгрии. Перестройка[20] в случае с Чехословакией имела еще один дополнительный подтекст – вольно или невольно она вызывала реминисценции с Пражской весной. То, что многие идеи чехословацких коммунистов-реформаторов теперь пытались воплотить в стране, вторжение которой 20 лет назад подавило попытку подобной реформы, конечно, не могло придать стабильности чехословацкому режиму. Перед «нормализаторским» руководством КПЧ встал вопрос: как реагировать на перестройку? В особенности после январского (1987) пленума ЦК КПСС, по итогам которого до руководства социалистических стран донесли мнение о необходимости экономических и политических реформ и кадровых изменений.

Перестройку, конечно, можно было имитировать, подменять лозунгами и не слишком радикальными мерами прежде всего экономического характера. Однако главная проблема с перестройкой заключалась в сфере символического: именно в актуализации политического, в постановке под сомнение даже не идеологических догм, а языка «нормализации», конвенциональных дискурсивных практик. Возможность экономических и политических преобразований внезапно должна была стать предметом обсуждения – в условиях отсутствующего для такого обсуждения языка. В поисках этого языка неизбежно приходилось обращаться или к советскому опыту (то есть к выводам о необходимости гласности, ограничения роли партийного аппарата), или к прошлому (что неизбежно приводило к Пражской весне). Повторение же стандартных готовых формул, которое в эпоху «нормализации» обеспечивало стабильность, теперь начало производить дестабилизирующий эффект[21].

Сомнения в языке описания неизбежно породили и вопросы к объекту описания – то есть к общественному и политическому устройству. В то время, как в эпоху «нормализации» никто не задавался вопросом, что именно значит «социализм», с объявлением перестройки «открылась перспектива дискуссии о ценностном содержании социализма»[22]. Но в условиях табу, наложенного на тему Пражской весны, сама возможность такой дискуссии только еще более дестабилизировала ситуацию[23]. Чем больше руководству партии приходилось говорить о перестройке и демократизации, тем большее внимание оно были вынуждено уделять выступлениям против так называемых «противников социализма», к которым относили и видных деятелей Пражской весны[24].

Если во время Пражской весны, что признавали даже идейные оппоненты коммунистов, лидерство в процессе обновления принадлежало КПЧ – в конце 1980-х ситуация была принципиально иной. Руководство партии, состоявшее из архитекторов режима «нормализации» (который перестройка и призвана была перестроить), было «повязано» необходимостью сохранять status quo и отказывать Пражской весне и ее деятелям в реабилитации. Обновление руководства партии, на котором настаивали в Москве, вылилось в трагикомичное избрание новым генсеком Милоша Якеша – одного из тех, кто призывал в 1968-м ввести в Чехословакию советские войска.

Уже в 1986-м печать чешской эмиграции начала отмечать, что Горбачев ставит руководство КПЧ в «неловкое положение», «поскольку пытается придать социализму более человеческое лицо»[25]. По мере расширения перестройки параллели между ней и чехословацким 1968-м только усиливались:

 

«Теперь каждый видит, что его [Дубчека] понимание развития социализма было гораздо ближе принципам политики “перестройки и ускорения” в СССР, чем представления тех, кто направил танки против Пражской весны»[26].

 

На февральском заседании президиума ЦК КПЧ в 1987 году царила весьма мрачная атмосфера. Мирослав Грушкович открыто сформулировал свои опасения так: «Идет поиск параллелей между нынешними шагами в СССР и тем, что у нас происходило в 1968-м». Густав Гусак пошел еще дальше: «Все, у кого есть претензии к социализму у нас, ссылаются сегодня на Горбачева»[27]. Главным содержанием внутренней политики партии стало противостояние угрозе реванша, исходившей от деятелей 1968 года.

Многие герои Пражской весны, в том числе сам Александр Дубчек, были готовы в новых условиях вернуться к активной политической деятельности. Реформаторы 1968 года понимали, что с началом перестройки у них в руках оказались неожиданные козыри. Честмир Цисарж писал в 1987 году:

 

«Мы, связанные с реформами 60-х, естественно, чувствуем в нынешних советских переменах революционное ядро, сходное с нашей Программой действий... Будем искать пути “легализации” нашей общественной деятельности»[28].

 

Интервью Дубчека газете «Unita» в январе 1988-го стало сигналом о его и его товарищей намерении вернуться в большую политику. Одной из главных тем стала близость перестройки к Пражской весне, между ними, по словам Дубчека, существовала «глубокая внутренняя взаимосвязь».

Можно предположить, что политическая активность Дубчека была связана с надеждами каким-то образом (возможно, при поддержке СССР) вернуть КПЧ под свой контроль. В июне 1989 года Дубчек обратился с открытым письмом к руководству и членам КПЧ:

 

«Решение я вижу в последовательном применении идей перестройки в СССР в наших условиях и открытом следовании Программе действий 1968 с учетом новых обстоятельств»[29].

 

Самую большую опасность руководство КПЧ чувствовало в том, что Дубчек выступал как последовательный коммунист[30]:

 

«Я был и остаюсь убежденным коммунистом... сторонником социализма, в котором демократия народа и демократия для народа сосуществуют. Социализм нельзя отделить от демократии»[31].

 

В начале 1989 года группой бывших деятелей Пражской весны был создан клуб за социалистическую перестройку «Возрождение» («Obroda»)[32]. Своей целью он обозначил «возрождение социалистического устройства в Чехословакии на основе глубоких общественных преобразований, демократической перестройки политической системы, радикальной экономической реформы и свободного духовного развития человека». В иных заявлениях «Возрождения» говорилось, в частности, о «симбиозе национальных, демократических и социалистических традиций», необходимости построения «демократического и гуманистического социализма» и так далее[33]. Нет ничего удивительного в том, что для власти «Возрождение» представляло собой самую неприятную из всех возможных оппозиций, поскольку без оговорок использовало перестроечный словарь в борьбе против status quo[34]. «Интеллектуалы из “Возрождения” считались чем-то вроде внешних врагов – хотя это были единственные потенциальные союзники»[35], – пишет бывший советник премьер-министра Ладислава Адамеца, Оскар Крейчи. Опасения режима в связи с деятельностью Дубчека и его потенциальных союзников из «Возрождения» были вполне логичными: эти люди, «коммунисты-реформаторы», гораздо органичнее смотрелись бы в роли вождей чехословацкой перестройки, чем партийные руководители во главе с Якешем. Возврат к «нулевой точке» новейшей истории ЧССР, предоставление Дубчеку и его товарищам возможности завершить начатое имели шансы приобрести широкую поддержку, означая торжество «исторической справедливости».

К осени 1989-го – в силу всех описанных выше факторов – популярность коммунистического режима резко упала. По данным социолога Миролава Ванека, если в начале 1988 года руководящую роль КПЧ так или иначе поддерживали 60% опрошенных, в июне 1989-го их число сократилось до 41%, а в ноябре – до 14%. Однако «в то время, как компартию большинство населения оценивало очень критично... отношение людей к социализму было иным... несогласие людей относилось к КПЧ и ее политике, а не к социализму»[36]. Кроме того, «социализм» по-прежнему для многих был привычным термином для обозначения прогрессивного общественного устройства (не говоря о том, что являлся привычной константой повседневной жизни). Ванек в этой связи отмечает:

 

«Чехословацкий гражданин, которому с детских лет внушалось, что капитализм есть недемократическая система, которая эксплуатирует народ, приносит войны и нищету, все еще не хотел отказаться от социалистических идей».

 

В результате – на эти данные ссылаются многие исследователи – даже в разгар «бархатной революции» 23–24 ноября в пользу социалистического устройства общества высказывались 45% опрошенных, за капитализм – только 3%, и еще 47% выступали за так называемый «третий путь»[37].

В этой ситуации попытки официальной пропаганды использовать старый идеологический словарь (политика КПЧ – торжество «социализма», деятели Пражской весны – его враги) становились дестабилизирующими и пагубно отражались не только на отношении к режиму, но и на доверии к самому понятию «социализм»:

 

«Преимущества социализма как расплывчатого идеала социальной справедливости... не перестали воздействовать на общество, но в отношении его реально существующей версии преобладал скепсис»[38].

 

Лишь немногие, однако – и прежде всего деятели эмиграции, – выступили в то время с предположением, что этот скепсис приведет к концу не только «реального», но и любого социализма в Чехословакии. Иржи Пеликан, редактор издававшегося в Риме журнала «Listy», сам социалист, в августе 1988-го отметил принципиальную разницу между 1968-м и концом 1980-х:

 

«[Во времена Пражской весны] большая часть общества... была готова солидаризироваться с идеалами социализма с человеческим лицом и, самое главное, доверяла политическому руководству. Теперь такого доверия нет, а слово “социализм” большинство отождествляет с “реальным социализмом” брежневского толка и с нынешним режимом»[39].

 

Другой видный деятель эмиграции – издатель журнала «Svědectví» Павел Тигрид – шел еще дальше, заявив об историческом шансе избавиться от «социалистического эксперимента» вообще, предостерегая при этом:

 

«Если и вправду окажется, что коммунисты-реформаторы и их программа 1968 года, причесанная под Горбачева, снова вступят в политическую игру с шансами на успех... то уже сейчас нужно громко высказать опасения в том, что это будет движением не вперед, а назад»[40].

 

«Социализм с человеческим лицом» Тигрид назвал пройденным этапом, заключив, что единственной программой для чехословацкого движения за обновление может стать «свобода, демократия, независимость», – а «мифу» 1968 года предложил противопоставить мифологию Первой республики с ее «проверенными либерально-демократическими ценностями». Тигрид одним из первых назвал имя Вацлава Гавела в качестве возможного гаранта возвращения к идеалам Масарика[41].

Диссидентскую «Хартию-77», неформальным лидером которой был Гавел, нельзя было назвать классической оппозиционной политической силой. «Хартия» принципиально не отдавала предпочтения тем или иным политическим взглядам, объединяя самых разных людей, включая бывших коммунистов – деятелей того же «Возрождения». Возросшая активность деятелей 1968 года способствовала, однако, политическому размежеванию в рядах «Хартии». Важную роль тут сыграло и изменение позиции самого Гавела, из морального и идейного авторитета начавшего превращаться в политического лидера[42]. И не случайно именно Гавел, принципиально избегавший этой темы ранее, в 1988-м открыто поставил под сомнение понятие «социализм» в статье «Пароль: социализм» в самиздатовской газете «Lidové noviny»:

 

«Когда-то слово “социализм” имело в нашей стране конкретное содержание, но теперь оно превратилось в полностью лживый пароль партийного аппарата, […который] называет социализмом сам себя и “антисоциалистическим” – все, с ним не согласованное. […] Можно ли критиковать корову, которая сама себя провозглашает священной?»

 

Далее Гавел утверждает, что ошибаются те, кто называет себя истинными социалистами и критикует политику партии за «деформации»:

 

«Начав использовать этот словарь, ты попадаешь в игру коммунистов, которые скажут, что именно ты на самом деле понимаешь социализм неправильно. […] В дальнейшем [стоит] избегать слова “социализм”. […] Если же о нем кто-то говорит, то пусть сначала недвусмысленно скажет, что имеет в виду под этим словом и с какой конкретной экономической и политической системой его связывает»[43].

 

Следующим шагом стало создание группой диссидентов политического Движения за гражданскую свободу, в манифесте которого, опубликованном в октябре 1988 года, провозглашались требования реальной многопартийности и свободных выборов, отказа от государственной идеологии, введение множественности форм собственности. Но самое главное – в нем не было слова «социализм», а образцом для подражания был прямо назван Масарик и Первая республика. Этот манифест тогда не вышел за пределы узкого околодиссидентского круга, однако в этом кругу вызвал живую полемику, из которой стало очевидно, что далеко не все диссиденты относятся к «социалистическому выбору» как к какой-то константе, – в чем и был замысел его авторов[44]. Гораздо больший успех, однако, имела петиция «Несколько фраз», подготовленная в июне 1989-го кругом Вацлава Гавела. Петиция на этот раз не содержала требования смены режима как таковой – только открытой дискуссии о прошлом (включая, конечно, Пражскую весну) и пожелания, чтобы в стране воцарился дух «свободы, доверия, толерантности и плюрализма».

 

***

События, начавшиеся с разгона студенческой демонстрации в Праге 17 ноября 1989 года, обросли за прошедшие 25 лет невероятным количеством интерпретаций и конспирологических теорий. Исторический «мейнстрим» в целом рассматривает «бархатную революцию» в контексте других антикоммунистических революций 1989 года в Центральной и Восточной Европе. Различные альтернативные версии главным образом оперируют темой «заговора элит» – будь то вышедшая из-под контроля попытка внутрипартийного переворота или «предательство» второго эшелона чехословацких элит. «Удивительно, но большинство работ о чехословацкой революции 1989 года игнорируют или маргинализируют наиболее важного ее участника – граждан Чехословакии», – отмечает Джеймс Крапфл, работа которого направлена на исправление этого перекоса[45].

Чего хотели граждане? Такие исследователи, как Михаэл Пуллман и тот же Крапфл, высказывают гипотезу о том, что целью «революции», как это ни парадоксально, было стремление завершить период неопределенности, начавшийся с перестройкой, найти новый консенсус. Черты этого консенсуса – судя по лозунгам первых дней революции – виделись в отказе КПЧ от политической монополии, в которой многие усматривали причину проблем в экономике, и в восстановлении полного национального суверенитета (то есть вывода советских войск). Массовые выступления, безусловно, были направлены против руководства КПЧ, однако неверно было бы называть их «антикоммунистическими» или «антисоциалистическими»[46]. Иржи Сук отмечает, что революция вовсе «не содержала в себе жизнеспособного антикоммунистического потенциала»[47] (в конце концов, среди ее протагонистов было немало коммунистов как по убеждениям, так и по партийной принадлежности).

Тема социализма, безусловно, была не главной в дискурсе революции. Однако если она и поднималась на площадях, то в контексте необходимости обновления социализма, а не его демонтажа. Джеймс Крапфл, хотя и признает, что «споры о социализме велись с первых дней и стали первым заметным расколом в общественном мнении, едином по другим вопросам»[48], тем не менее относит его к числу пяти «идеалов “бархатной революции”». Лозунги вроде «Мы не против социализма, а за его улучшение», «Мы за социализм, но без ошибок» (например, в телевыступлении 25 ноября нового генсека ЦК КПЧ Урбанека) конечно, были не так популярны, как «Долой Якеша!», «Конец власти одной партии!» и даже «Долой КПЧ!», – но даже они еще не означали «Долой социализм». Не случайно словацкий писатель Любомир Фельдек пишет о выступлении Дубчека на митинге в Братиславе 23 ноября:

 

«Он думал, что то, что происходит, – это возвращение к попытке реформ 1968 года. […] 23 ноября не только Дубчек, но и миллионы людей думали, что продолжается история реформ 1968 года, но уже спустя несколько дней оказалось, что это не так»[49].

 

Как отмечал Зденек Млынарж, сама по себе революция ноября–декабря 1989 года была «прежде всего плебисцитом против многолетней монополии на власть и диктатуры КПЧ, а не выбором между разными программами будущего»[50]. В этих условиях важным было то, кто станет «модератором» улицы, проводником ее воли в противостоянии (и возможном диалоге) с властями. И здесь в полной мере проявился организаторский талант Вацлава Гавела и его товарищей по диссидентскому движению – 19 ноября, то есть еще до начала массовых спонтанных акций протеста, создавших Гражданский форум[51], причем не как политическую организацию и даже не как коалицию, а как «зонтичную» структуру, формально не политическую, взявшую на себя представление интересов всей улицы, которая в представлении участников событий и являлась политической нацией, то есть «нами» (чехословацкими гражданами) в противостоянии «им» (партийным боссам). Политические организации (вроде того же «Возрождения») могли стать только частью общенационального целого, а не противопоставлять себя ему. При этом с первых же дней реальное руководство Гражданским форумом осуществляла довольно сплоченная группа сподвижников Гавела, лишь изредка «разбавлявшаяся» представителями других важных групп (вроде экономистов-прогнозистов во главе с Вальтером Комареком[52]). То же «Возрождение» таким образом оказалось в Гражданском форуме внезапно на правах «бедного родственника».

Форум объявил себя «представителем той части чехословацкой общественности, которая все более критично относится к политике нынешнего руководства страны». Однако после того, как форуму удалось «оседлать» уличную активность, 24 ноября Гавел уже утверждал, что форум «представляет фактически большинство граждан страны». После успеха всеобщей забастовки 27 ноября форум «смог по праву говорить о себе как о представителе нации»: участие в забастовке миллионов людей делегировало Гражданскому форуму право говорить с властью, а затем и стать властью[53].

«Лояльный» гражданин ЧССР мог участвовать в митингах и забастовке, «не изменяя своих прежних убеждений о счастливой жизни в социализме»[54] и искренне считая, что своей забастовкой он борется за «лучший социализм». Спустя несколько месяцев, впрочем, он об этом «забудет» и будет так же искренне считать, что боролся за демократию и рынок, а в годы «нормализации» «страдал под ярмом коммунистов», – подобно тому, как его предок в 1918 году полагал, что, будучи австро-венгерским подданным, всегда был сторонником «Чехословацкой Республики». Тем, впрочем, удивительнее, что про это «забыли» и многие историки – вплоть до последних лет.

 

«Тот, кто читал только академическую литературу о 1989-м, удивится, узнав, что чешские и словацкие архивы ноября–декабря содержат множество прославлений социализма, львиная доля оценок которого была положительной. Люди призывали сохранить и обновить его, а не разрушить. […] Чехи и словаки отвергали коммунистический режим не потому, что он был социалистическим, но потому, что он был безответно-бюрократическим и негуманным»[55].

 

Исследуя «низовой» революционный дискурс, Крапфл приходит к выводу, что людей вела к участию в протестах вера в некое «новое общество». Практически все соглашались с тем, что это общество должно быть построено на принципах плюрализма, толерантности, человечности и отказа от насилия. Именно поэтому самопрезентация Гражданского форума как инструмента для ненасильственного решения проблем через диалог – вне зависимости от нации, класса, религии и политической принадлежности – была «попаданием в яблочко»[56].

Экономические вопросы составляли фон, но никак не главное содержание «бархатной революции», которая, соответственно, никак не может трактоваться как выбор в пользу «рыночной экономики» против «плановой». Все понимали необходимость неких «реформ» или «перестройки» в экономике, но при этом слабо представляли себе, в чем они должны заключаться. Сознательных сторонников «капиталистического пути», как следует из цитируемых выше опросов, было всего несколько процентов, большинство же выступало за некий «третий путь», который, очевидно, должен был совместить «социальный уют» времен «нормализации» с западным уровнем потребления. Эти надежды лучше всего выражал популярный лозунг: «При Комареке крона будет, как марка».

Иными словами, в отличие от 1968-го, когда большинство поддерживало социализм именно как общественный строй, в 1989-м социализм воспринимался как синоним «всего хорошего», но по мере того, как воплощением «бархатной революции» начали становиться Гражданский форум, Гавел, студенты, диссиденты, а ее идеалы стали ассоциироваться с их политической программой и личностями, слово «социализм» лишилось положительных коннотаций и, как и предсказывал Гавел, в конце концов дискредитировало себя – так сказать, «задним числом», превратившись в синоним режима «нормализации», теперь уже вполне ненавистного большинству. Крафпл пишет в этой связи:

 

«Положение социализма в чешском и словацком обществе было то же, что у монархии во французском обществе в 1789 году. Логика революции требовала демонтажа “старого режима” и его идеологических оснований – но сами ее участники до поры до времени этого не понимали»[57].

 

Михаэл Пуллман добавляет:

 

«Деятельность диссидентов... не была причиной падения режима. Диссиденты скорее предоставили идейное предложение, которое в ситуации распадающегося идейного консенсуса предоставило запутавшемуся населению действенную альтернативу»[58].

 

Нельзя утверждать, что Гавел и его круг были идейными противниками «социализма» и сторонниками «капитализма», однако их идеологические предпочтения все же существенно отличались от идей деятелей 1968 года. Перед Гражданским форумом стояла задача не допустить прихода к власти «людей 1968-го», не вступая при этом с ними в открытое противостояние (учитывая сохранявшуюся популярность идеи «социализма» и еще большую популярность Дубчека как фигуры-символа).

Став лидером протеста, а впоследствии кандидатом в президенты, Гавел должен был как бы заново переформулировать свое отношение к социализму – на этот раз не для своих диссидентских читателей, а для всей нации. Многие впоследствии ставили в вину Гавелу телевыступление 16 декабря 1989 года, когда он едва ли не впервые получил возможность обратиться к миллионам «простых соотечественников»:

 

«Двадцать лет пропаганда твердила, что я враг социализма, что хочу в нашей стране вернуть капитализм, что я служу мировому империализму... Это все ложь, как вы вскоре убедитесь, поскольку начнут выходить мои книги, из которых станет ясно, кто я такой и что думаю».

 

Интерпретация этих слов как сознательного обмана, конечно, не точна. Гавел не говорил о своей верности социализму, но весьма тщательно выбирал слова, заменяя, например, понятие «социализм» «социальной справедливостью», подразумевая свою приверженность идеям «третьего пути» (что в определенном смысле действительно было правдой)[59].

Эти выступления звучали уже в контексте борьбы Гавела за пост президента республики – борьбы, одновременно уличной и закулисной. КПЧ после успеха забастовки 27 ноября фактически самоустранилась от схватки за власть, сконцентрировавшись на задаче политического выживания[60]. Наконец-то прозвучавшие из уст представителей компартии слова о реабилитации Пражской весны и призывы к «углублению перестройки» прозвучали слишком поздно. Попытка же «Возрождения» играть свою игру была решительно пресечена Гавелом[61], после чего клуб даже отказался от поддержки своего члена Честмира Цисаржа, который вскоре снял свою кандидатуру на пост президента.

История выборов президента Чехословакии в конце 1989-го за последние годы детально описана в трудах Иржи Сука. Изложим ее здесь предельно кратко. Премьер-коммунист Адамец, вступивший в переговоры с Гражданским форумом, порвал с руководством КПЧ, однако не смог убедить общество в том, что является кем-то вроде чешского Горбачева. Поняв, что теряет контроль над правительством, на места в котором начал претендовать Гражданский форум, Адамец решил баллотироваться в президенты после отставки Густава Гусака и для этого уступил премьерское кресло технократу Мариану Чалфе. Гражданский форум должен был выбрать – поддержать ради «народного единства» кандидатуру Адамеца или выдвинуть своего кандидата (многие ожидали, что это будет Дубчек, формально не присоединившийся ни к Гражданскому форуму, ни к словацкой организации «Общественность против насилия», но безоговорочно поддержавший массовые выступления). Поскольку президента избирал все еще коммунистический парламент, у одного из сторонников «социализма с человеческим лицом» были все шансы на победу. Форум, однако, выдвинул в президенты самого Гавела и добился от коммунистического парламента одобрения его кандидатуры.

Именно выбор «Дубчек или Гавел» (Адамец отказался от своей кандидатуры) и стал в конце концов главным символическим событием «бархатной революции» – хотя осуществлялся он в весьма узком кругу. Дубчек был гарантом преемственности с определенной традицией. За ним стояла «мифологизированная политическая роль в 1968–1969, большая известность и популярность и, в конце концов, логика истории»[62], которая могла означать конец политики «нормализации». Дубчек был популярен не только в своей родной Словакии, но и в Чехии[63]. Выступать против Дубчека открыто Гавел не мог.

Символичной, однако, была и личность Гавела, который «своими взглядами и происхождением обещал преемственность не с 1968-м, а с масариковской демократической республикой»[64]. Главным аргументом против поддержки Дубчека в ночь с 5-го на 6 декабря 1989-го на заседании кризисного штаба Гражданского форума, впрочем, стали не антисоциалистические взгляды собравшихся, а их убежденность в том, что Дубчек является символом не той традиции: не борьбы за национальный суверенитет и демократию, а исторического поражения (заложенную битвой у Липан, продолженную сражением на Белой горе, Мюнхенским соглашением и – в глазах противников коммунизма – февралем 1948-го). Петр Питгарт, например, видел в действиях Дубчека в 1968 году слабость, а в 1969-м – прямое предательство. Ян Шкода отметил, что «его фактически заставили стать символом, [в критической же ситуации] он не мог делать ничего, кроме как плакать»[65], Иржи Динстбир заявил: «Кандидатура с политической точки зрения идеальна, но личность – нет»[66], и так далее. После бурного обсуждения Гавел согласился принять предложение баллотироваться в президенты. Ключевой оказалась позиция нового премьера Чалфы, который прагматично перешел на сторону победителей, при помощи метода «кнута и пряника» убедил коммунистических депутатов поддержать Гавела и стал на ближайшие годы одним из политических союзников будущего президента[67]. Для Дубчека «подсластили пилюлю», предложив пост руководителя парламента. Сам Дубчек не рискнул ни обратиться к народу (уличный протест находился в руках Гражданского форума, а лозунги первых дней «Дубчека на Град!» вполне предсказуемо сменились на «Гавела на Град!»), ни «давать бой» в парламенте, предпочтя, как и Чалфа, в конце концов пойти по пути политического оппортунизма, удовлетворившись моральной сатисфакцией:

 

«Я вижу в избрании меня председателем Федерального собрания и признание определенной преемственности нынешних переломных дней с Пражской весной, и моральную сатисфакцию для сотен тысяч ее активных участников. Осень 1989-го неповторимым образом развила идеалы Пражской весны».

 

Действительно, неповторимым – поскольку по сути новое движение отказалось от большей части этих идеалов, включая «социализм с человеческим лицом».

Формально президент Гавел обладал не очень большими полномочиями, однако «занятие Пражского Града представляло собой... символическую точку установления своей власти в городе и стране»[68]. Символизм избрания Гавела президентом был важнее конкретных политических факторов. Гавелу-президенту досталась главная роль в процессе «возвращения Чешских земель в историю» (та же идея о завершении эпохи безвременья, когда нация пребывала в «летаргическом сне», была характерна и для национального возрождения, и для мифологии Первой республики – и даже для обоснования коммунистами своего права стать в 1948 году монопольными держателями власти). Именно Гавел, а не Дубчек, стал тем мифологическим «королем», наследником Масарика (который в свою очередь воспринимался как наследник древних чешских королей – первый за многие века чешский суверен на Пражском Граде). Так же, как первый чехословацкий президент, Гавел был призван «стать вождем нации не только политическим, но и моральным, и духовным»^[69]. Взять именно Масарика за ролевую модель было нетрудно: ведь тот был «интеллектуалом, который стал политиком и первым президентом чешского демократического государства, а затем попытался построить это государство на основе этических идей»^[70]. Вальтер Комарек полагает, что сам Гавел сознательно культивировал этот символизм и подчеркивал свою преемственность: «Я понял, что он хочет быть Масариком... новым президентом-освободителем, это совершенно очевидно»^[71]. Параллели между Масариком и Гавелом были не только формальными, но и содержательными: Масарик называл гуманность «чешской национальной программой», и та же гуманность, по Крапфлу, была основным лозунгом «бархатной революции». Идеи Гавела, наиболее сжато сформулированные в знаменитом афоризме: «Правда и любовь одержат победу над ложью и ненавистью» – таким образом, стали продолжением политической философии Масарика (его понимания демократии как практической реализации принципа гуманности). От идеи «социализма с человеческим лицом», таким образом, осталось одно только «человеческое лицо» – без подпорки в виде общепринятого «нормализационного» языка «социализм» быстро стал ненужным членом этого уравнения.

С 29 декабря 1989 года возможность вернуться к какой-то версии «социализма» (несмотря на присутствие Дубчека и ряда других экс-коммунистов на высоких постах и сохранявшееся вплоть до июньских выборов преобладание КПЧ в парламенте) фактически исчезла. Защита «социалистического выбора» осталась уделом КПЧ и редких оппозиционных левых групп.

 

«Как по мановению волшебной палочки, в политике вдруг оказались только адепты демократии, свободы, плюрализма, правового государства и рыночной экономики»[72].

 

Уже 23 января 1990-го Гавел предложил парламенту убрать слово «социалистическая» из названия Чехословацкой социалистической республики:

 

«Давайте, наконец, прямо признаем, что слово “социализм” утратило смысл в нашем языковом контексте. Никто уже не сможет сказать, что оно значит, что имеется в виду под ним в наших условиях»[73].

 

Идея «дискредитированности» социализма постепенно стала общим местом – с чем должны были согласиться и единомышленники Дубчека, такие, как Зденек Йичинский, писавший в феврале 1990-го:

 

«Хотя можно предположить, что значительная часть населения разделяет идеи социальной справедливости... социализм в Чехословакии вследствие прежней политики КПЧ необычайно дискредитирован»[74].

 

Открытым, однако, оставался вопрос «третьего пути» – то есть по сути приоритетов экономической реформы. В первой половине 1990 года были разработаны две ее концепции: «постепенного перехода», предполагавшего сохранение значительного госсектора экономики и соответствующих социальных гарантий (поддерживаемого многими бывшими коммунистами-реформаторами из круга «Возрождения», приоритет ей отдавал и Вальтер Комарек), и «шоковой терапии», или «перехода к рынку без дополнительных определений» (разработанного группой экономистов, неформальным лидером которой стал Вацлав Клаус). В этой борьбе вторая группа воспользовалась новым мощным оружием – идеологией антикоммунизма.

Несмотря на недоумение комментаторов – откуда взялся антикоммунизм в стране, где еще полгода назад большинство выступало за социализм, – его появление в Чехословакии после «бархатной революции» было вполне объяснимым, определяясь известной формулой «горе побежденным». Парламентские выборы в июне 1990-го воспринимались как референдум о будущем страны, по отношению к которому КПЧ оказалась в позиции реакционной силы, препятствующей строительству «нового общества», в которое большинство по-прежнему верило. «Компартия перед выборами оказалась козлом отпущения – единственной константой, вокруг которой можно было объединить общество»[75]. В результате весной и летом 1990 года иногда «создавалось впечатление, что ни чех, то антикоммунист – если вообще не участник антикоммунистического подполья»[76].

Целью нападок антикоммунистов, однако, была не только слабеющая КПЧ. Едва ли не главным объектом атак стали те, кого прославляли всего полгода назад – деятели 1968 года, сохранившие приверженность социалистическим идеям, в том числе и «Возрождение», в конце концов изгнанное из Гражданского форума. Те, кто боролся за «рынок без дополнительных определений»[77], обвиняли своих оппонентов в стремлении к «реваншу»:

 

«[Возникла] ситуация, достойная пера мастера абсурдных драм – спор о том, как должна развиваться экономика, велся не с представителями былого режима... Новая политическая элита боролась не с коммунистами времен нормализации, а с коммунистами бывшими, которые уже давно (в 1969–1970 годах) были из КПЧ исключены»[78].

 

Парадоксальным образом деятели 1968-го оказались наиболее опасными оппонентами и старых элит (руководства КПЧ при Гусаке и Якеше), и новых, лидером которых стал министр финансов, впоследствии чешский премьер Вацлав Клаус. Победа сторонников Клауса в борьбе за экономическую реформу сопровождалась превращением большей части Гражданского форума в праволиберальную антикоммунистическую Гражданскую демократическую партию (ГДП), для которой любые разговоры о так называемом «третьем пути» были неприемлемы[79]. Сам Клаус недвусмысленно дал понять, кто именно является его главным врагом:

 

«Реформированный коммунизм должен – я использую оборот, который сторонники коммунизма сами в прошлом столь любили использовать, – оказаться на свалке истории и не должен получить шанса возродиться под новым знаменем (но с теми же идеалами)»[80].

 

Еще в апреле 1990-го, по данным опросов, более двух третей чехословацких граждан были недостаточно информированы о том, что такое рыночная экономика[81]. О том, что рыночная экономика – это и есть «капитализм», реставрации которого в декабре 1989-го желали всего 3% опрошенных, Клаус прямо заявил только в январе 1991-го, провозгласив своей целью «полный отход от всего социалистического, включая реформаторский коммунизм и “третьи пути” в экономике» и создание «системы, которую обычно называют капитализмом»[82]. Детальное описание процесса реформы в Чехословакии и впоследствии в Чехии, впрочем, не входит в наши задачи. По мнению Крафпла, сторонники капитализма в начале 1990-х в конце концов «продали» избирателю свою программу, даже не столько убедив его в правильности своих экономических выкладок (учитывая уникальность трансформации, это в любом случае было бы нелегкой задачей), но заставив людей поверить, что именно она обеспечит желанную трансформацию социальных отношений и построение того самого идеального общества, прихода которого чехи и словаки ждали в 1989 году[83]. Одновременно, впрочем, на волне разочарований и социального недовольства укреплялась и левая оппозиция в лице социальной демократии во главе с Милошем Земаном. В этой же партии в конце концов оказалась и значительная часть членов «Возрождения» – однако социал-демократы уже не связывали себя с идеями Пражской весны и не призывали строить «социализм с человеческим лицом». В Чехии начал складываться режим, близкий к стандартной европейской парламентской демократии (то же – несмотря на ряд авторитарных тенденций во времена правления Владимира Мечиара – произошло и в Словакии).

Исследование предпосылок и хода чехословацкой «бархатной революции» может внести важный вклад в понимание динамики революционных ситуаций, трансформации общественного мнения и – не в последнюю очередь – в осознание скрытых «пружин» чешской (чехословацкой) истории XX – и не только XX – века, важности факторов традиции и преемственности для чешской государственности и самоосознания общества. Зная итоги революции, множество комментаторов заявляют об их исторической «предопределенности» и даже «невозможности» возвращения к иной традиции, кроме «буржуазно-демократической», примером могут служить выводы Ярослава Шабаты: «“Возрождение” не заметило, что на повестке дня не социалистическая перестройка, а демократическая революция»[84], или историка Милана Отагала: «Граждан не привлекла программа демократического социализма, которую во времена Пражской весны поддерживало большинство нации»[85]. Однако граждане в ноябре–декабре 1989 года на площадях решали вопрос не о социализме или капитализме, а о монополии КПЧ на власть и о завершении проекта «нормализации», который по разным причинам перестал удовлетворять самые разные группы населения. Вопрос экономической трансформации решался в рамках новой конфигурации элит, граждане одобрили избранный путь лишь впоследствии – на выборах 1992 года, где ГДП получила относительное большинство.

Из сказанного совершенно не следует, что «бархатная революция» была «недемократической», или, как полагают конспирологи, дворцовым переворотом, или спектаклем с заранее расписанными ролями. Можно предположить, что наиболее вероятный на момент начала революции результат – возвращение Дубчека и ориентация на «третий путь» – не был достигнут по ряду объективных причин: это и невозможность для коммунистов-реформаторов опереться на партию, как в 1968 году, и незаурядный политический талант, проявленный Вацлавом Гавелом, и, не в последнюю очередь, ситуация в соседних странах и в СССР. Но главная причина невозможности вернуться к Пражской весне заключалась в том, что чехословацкое общество в 1989 году было совсем иным, чем в 1968-м, – чего не понял Александр Дубчек, у которого, по словам Петра Питгарта, «было впечатление, что он все еще генсек, а на дворе – апрель 1969-го»[86].

Михаэл Пуллман, Паулина Брен и другие исследователи полагают, что влияние «нормализации» на чешское общество осталось недооцененным: «Между нормализацией и послереволюционным временем больше общего, чем демонстранты на площадях в 1989-м себе представляли»[87]. Это же отмечает и один из протагонистов «бархатной революции», соратник Гавела Петр Питгарт: «Оба режима – до ноября и после – объединила коррупция в разных смыслах этого слова». Кому наследует современное чешское общество: диссидентам или «лояльным социалистическим гражданам»? – задается вопросом Пуллман[88]. Вместо осмысления коммунистического периода истории, общество предпочло создать миф об «антикоммунистической революции» – и «забыть» о нем, заменяя рефлексию новыми мифами, в том числе о преодолении наследия коммунизма путем успешной экономической трансформации (хотя, как показывает Иво Можны, корни «нового капитализма» содержались уже в «реальном социализме»). В этом, конечно, нет вины «бархатной революции» как таковой – речь идет о том, насколько глубоко «въелась» «нормализация» и ее практики в жизнь чешского общества. Отказаться от преемственности с Пражской весной, продолжавшейся несколько месяцев, было, конечно, намного проще, чем преодолеть последствия «нормализации», длившейся 20 лет.