Жизнь и буквы. 1904 – 1933

Эдвард Конзе (1904–1979) – немецко-британский буддолог и философ. Публикатор признанных классическими английских переводов основополагающих буддийских текстов, автор нескольких исследований по истории и философии буддизма.

 

[1]

Оглядываясь на свою жизнь, я нахожу, что она подходила мне, как детская рукавичка. Возможно, это показывает, что она была прожита хорошо.

 

Семейное происхождение

Я родился как Эберхард Юлиус Дитрих Конзе 18 марта 1904 года в Форест-хилл, Льюишем, Лондон, прямо на гринвичском меридиане, в 3 часа дня, что означает – по зодиаку у меня восходящий знак Льва. Мой отец в то время был немецким вице-консулом. Брак между ним и моей матерью в 1903 году был устроен как брак между двумя заводами и оказался весьма несчастливым. Один из заводов, в Лангенберге, занимался прядением шелка, другой – его окраской. Их кооперация была важнее, чем счастье конкретных людей.

Когда я обращаюсь к своим предкам, то осознаю, что вся моя жизнь была запрограммирована заранее. В особенности необычная комбинация политического радикализма и набожности, присущая всем моим трудам, своим появлением обязана различию между семьями отца и матери. Готфрид Конзе, мой дед по отцу, был благочестивым христианином из «Объединенной церкви», сочетавшей лютеранство и кальвинизм с горячим культом императора, а также строгим консерватором и пангерманистом. Когда он узнал, что я родился 18 марта, то ужасно огорчился, так как это был день Парижской коммуны. Он проделал весь путь до Лондона, чтобы окропить меня водой из Иордана, привезенной из Святой земли во время его поездки туда в свите кайзера. Он был хорошо образован, знал наизусть всего Гомера в подлиннике и потратил много денег, финансируя раскопки Дёрпфельда[2], пытавшегося доказать, что остров Лефкас – это Итака. Это от него я унаследовал страсть к греческим классикам.

Юлиус Коттген, дед по матери, о христианстве знал мало и никогда не ходил в церковь, потому что «не выносил тамошнего воздуха». Вместо того, он ходил в Die Gesellschaft[3] и пил французское вино каждое воскресное утро. Он взял себе в жены голландку Берту Сандрин Пост, и, благодаря ее влиянию на нашу мать, мы все весьма интересовались голландскими делами. Другой предок, художник, дружил с Энгельсом в Эльберфельде во время революции 1848 года и потом был вынужден бежать в Англию.

 

Школа и доктор Литц

После полугода, проведенного в Англии, меня увезли обратно в Германию и там воспитывали сперва в «фольксшуле», потом в гимназии, где я был первым, а также самым непослушным учеником в классе. У меня был дар к языкам, и к двадцати четырем годам я знал их четырнадцать. С тех пор я забыл русский и норвежский, но двенадцать остались. В 1914 году мой отец уехал на Восточный фронт, в Россию, чтобы как капитан артиллерии защищать отечество, и я стал совершенно неуправляемым. Поэтому меня и посылали в государственные школы доктора Германа Литца, сперва в Изебург в Гарце, а потом в Хаубинду в Тюрингии. Доктор Литц[4] когда-то служил учителем в школе Эбботсхолм в Англии, а в 1898 году ввел систему доктора Редди[5] в Германии. Он был настоящим вожаком мальчишек, я обожал каждый его шаг, и он оказал решающее влияние на мои мысли – в четырех направлениях.

1. Первое – антисемитизм. Это влияние было коварнее других в силу своей незаметности. Только на последнем году учебы я узнал из одной книжки, что доктор Литц не приемлет евреев, «как и другие низшие формы жизни». В этом отношении мы должны вспоминать хорошо известную буддийскую поговорку о лотосе и грязи[6].

2. Социализм и забота о социальной справедливости, которая пришла к нам через Генри Джорджа[7] и иудейских пророков.

3. Как и мои родители, доктор Литц внушил мне любовь к Англии и восхищение всем английским. Непосредственным результатом было то, что меня заставили выучить английский и я решил вернуться в Англию, когда вырасту. Ему я обязан тем, что смог прожить в Англии так долго и чувствую себя здесь дома больше, чем где-либо еще. Как я уже говорил, оба моих родителя были убежденными англофилами. Мать закончила закрытый пансион на острове Уайт. Отец вообще-то меньше думал о современной европейской цивилизации, чем об античности или Дальнем Востоке, но позаимствовал у англичан некоторые представления о том, как следует жить.

4. Наконец, доктор Литц научил нас наслаждаться простой деревенской жизнью. Большие города он расценивал как кладбища нации. Неприятие городской жизни захватило многих немцев моего поколения. Позже я вступил в Wandervoegel[8] и часто встречал там молодых людей, которые радостно снимали ботинки и расхаживали босиком, лаская ногами Мать-Землю, которую от них скрывал в городах мертвящий асфальт. Когда впоследствии Демократия и Цивилизация снесла их города с лица земли, то некоторые радовались и надеялись, что это станет концом неестественного типа существования. Позже подобное отношение помогло мне избегать заразных контактов с городской интеллигенцией, состоявшей в лучшем случае из гнилых клеветников вроде Джорджа Оруэлла, а по большей части представлявшей кучку жеманных педерастов. Чем больше был мой жизненный опыт, тем сильнее я предпочитал умеренную, спокойную жизнь на периферии общества или цивилизации. Как отлично выразился Р.Д. Лэнг[9] в «Политике опыта»: «Тот, кто пережил такой опыт, обрел исключительное качество: способность вести себя тайно, лукаво, коварно – следствие реалистичной оценки опасностей, подстерегающих не только в духовном мире, который он посещает, но и исходящих от товарищей, что ненавидят любого, кто встал на путь поиска».

 

Милитаризм и буддизм

Однако я всегда решительно отвергал пятый компонент бульона, которым нас пичкали, и в результате никогда не чувствовал себя комфортно в Германии. То был дух шумного, ультрапатриотического, пангерманского милитаризма. До некоторой степени я этим обязан крови Коттгенов. Один из английских Коттгенов иногда ездил на деловые встречи в Лангенберге, но всегда удалялся на ночь в Брюссель, потому что не мог спать в стране, где находится столько солдат.

Когда мне было тринадцать, я впервые соприкоснулся с буддизмом. В библиотеке отца я нашел немецкий перевод «Колосков с буддийских полей» Лафкадио Хирна[10]. Там, в разделе о нирване каждый абзац начинался цитатой из «Алмазной сутры». Когда я прочел их, то почувствовал, что они представляют истину, которую я некогда знал, но забыл, повзрослев. В ранней юности я очень четко осознавал этот опыт, который, вероятно, весьма распространен, потому что его описание у Вордсворта – это лучшие строки английской поэзии:

 

«Дитя озарено сияньем Божьим;

На Мальчике растущем тень тюрьмы

Сгущается с теченьем лет...

Для Взрослого уже погас и он –

И мир в потемки будней погружен»[11].

 

Возвращаясь к переложению «Алмазной сутры» у Лафкадио Хирна: я также чувствовал, что это не совсем то, что там говорилось изначально. И как же я оказался прав, потому что передо мной был немецкий перевод английского перевода японского перевода китайского перевода санскритского оригинала. Я решил когда-нибудь ознакомиться с оригиналом и ровно через сорок лет выпустил в Риме свое издание «Ваджраччхедика-праджняпарамиты», которое до сих пор считается образцовым.

 

Мои университеты

Дух бунтарства продолжал изматывать меня до такой степени, что я несколько раз поменял школу, прежде чем получил свой матрикул. После этого я пошел в университеты, сперва в Тюбинген, где меня заставляли учить право, чтобы продолжить дело отца. В видах на быстрый карьерный рост меня записали в корпус «Боруссия»[12], который представлял плутократию Рейнланда, в отличие от корпуса «Франкония», представлявшего аристократию Вюртемберга. Жизнь в этом корпусе мне вовсе не нравилась. Мой желудок не выносил обильной выпивки, и мне не хотелось, чтобы мои щеки покрывали столь ценимые там дуэльные шрамы, особенно в виду того, что я собирался уехать в Англию. Изучение права несказанно наскучило мне, и я перешел в Гейдельберг, где изучал филологию, так как отец запретил философию как «бесхлебное ремесло». Именно здесь я получил новый импульс к буддизму.

Как вы знаете, там работал Вальзер[13], и в круге Риккерта[14] проснулся большой интерес к дзену, что привело к публикации «Живого буддизма Японии» Охасамы и Фауста[15]. В то же самое время я изучал очень популярные переводы Нёйманна[16] и составлял гигантские таблицы, показывающие взаимоотношения различных категорий абхидхармы[17]. Другой толчок дали поездки к дяде Петеру в Берлин. Как заместитель государственного секретаря по вопросам колоний, он должен был участвовать в отсылке десяти тысяч воинов гереро в пустыню Калахари, чтобы они там погибли от жажды[18]. Он также был большим любителем античности. Благодаря ему, я увидел прекрасную выставку вещей из Турфана, которую собрал наш дальний родственник, профессор фон Ле Кок. Чтобы доставить удовольствие дяде, фон Ле Кок показал мне самые ценные экспонаты. Среди них был ряд статуй, позже уничтоженных воздушными налетами. Слева направо ряд начинался Аполлоном из Греции, а закачивался Буддой из Японии – со всеми промежуточными этапами, от царства Гандхара до Туркестана, Китая и Камакуры. Это, наверняка, усилило мой интерес к культурному влиянию «Шелкового пути», который я питал с ранней юности как представитель династии шелковых мануфактурщиков.

Затем под впечатлением от работы профессора Гейнриха Шольца о философии религии я переехал в Киль, только чтобы обнаружить, что Шольц поддался безумию современной логики, которая с тех пор шла за мной по пятам. Когда я выбирал тему для докторской диссертации, мне предложили Шопенгауэра или Спинозу. Я обоих отверг, и профессор Шольц всплыл из подвала университетской библиотеки с чрезвычайно пыльным и заплесневелым фолиантом, оказавшимся «Disputationes Metaphysicae» Франсиско Суареса[19]. Хотя латынь в школе была моим любимым предметом, этот схоластический диалект оказался настолько далек от цицероновского, что меня послали в иезуитский монастырь в Валькенбурге, в Голландии, учить схоластическую латынь. Иезуиты произвели на меня большое впечатление и убили во мне последние остатки протестантизма. Благодаря им, я соприкоснулся с «Вечной философией»[20], которая, вероятно, привлекла меня из-за глубокой неоригинальности моего собственного ума, вследствие чего я соглашался с Гёте, сказавшим: «Истину нашли давным-давно, и именно этой древней истины нужно придерживаться».

Через некоторое время я переехал в Кёльн, где в то время был лучший философский факультет Германии. В Кёльне у нас имелся свой гений по имени Макс Шелер[21], которому я обязан больше, чем об этом можно сказать в нескольких словах. Многие яркие идеи в моих последующих публикациях восходят к нему. Недавно я перечитал третий том собрания сочинений Шелера, и от меня не укрылось, что многие мои самые ценные мысли уже выражены в этих эссе, написанных незадолго до Первой мировой. В особенности два текста, о рессентименте и о буржуа, произвели на меня неизгладимое впечатление. В 1928 году я стал доктором философии, защитив диссертацию по теме «Понятие метафизики у Франсиско Суареса».

Через некоторое время я переехал в Бонн, где познакомился с профессором Вальтером Рубеном, который учил меня санскриту в обмен на уроки марксизма.

Из Бонна я переехал в Гамбург, где надеялся заняться наукой под руководством Кассирера. Это закончилось ничем, так как с приходом нацистов Кассирера отстранили от преподавания. Большую часть времени в 1928–1932 годах я провел, работая над большой книгой «Принципы противоречия», которая вышла за несколько дней до того, как нацизм поглотил Германию.

В 1924 году отец послал меня в Лондон возобновить британское подданство. Тогда-то я и поклялся в верности королю Георгу V и всем его преемникам. Мне это весьма пригодилось и вспомнилось в день рождения фюрера, когда меня, чья квартира имела балкон, попросили вывесить нацистский флаг. Я отказался и в ходе последующих препирательств продемонстрировал документы, из которых явствовало, что я родился в Англии. По этому поводу чиновник СА произнес достопамятные слова: «Фюрер хочет мира с Англией. Вы не достойны, чтобы ради вас ссориться с англичанами. Мы даем вам два месяца, чтобы убраться». В соответствии с этим я и приплыл 15 июня 1933 года из Бремена в Саутгемптон, из всего имущества имея только костюм и 4 фунта в его кармане.

 

Нацисты

Мое отвращение к нацистам всегда было тотальным и – опять-таки – я этим обязан моим родителям. Мой отец одно время работал верховным судьей Рейнской области в огромном Дворце правосудия, который считал собственным домом. Когда нацисты повесили на этом здании флаг со свастикой, он послал своих подчиненных спустить эту «тряпку», а сам отправился домой, ожидая ареста. Вместо этого, он получил бумагу, говорившую, что его прошение об отставке удовлетворено. Мать отреагировала жестко и неожиданно. Во-первых, чтобы позлить нацистов, она наняла евреев вести подозрительные разговоры в Королевском зале Дюссельдорфа. Затем она решительно порвала с четырьмя столетиями семейного протестантизма, перейдя в католичество, и укрылась в монастыре. Вскоре СС заняло часть монастыря для размещения своих незаконнорожденных детей[22], и когда они собрались выбросить Святую гостию, то она подхватила ее и убежала прочь, к большому удивлению эсэсовцев.

Так как мою жизнь сбил с намеченного курса Адольф Гитлер, я, естественно, пытался составить о нем собственное мнение. В нем были две стороны, одна пришла из мира оккультизма, а другая – из светского мира. По поводу первой я согласен со Шпеером, что, будучи ничтожеством, он предоставил демоническим силам возможность собой управлять. С этой точки зрения он был проявлением силы, которая не многим отличалась от Ваджрапани[23]. В мирском плане он иллюстрирует собой то, насколько опасно предоставлять власть низшим слоям среднего класса. Мой отец взял меня с собой 27 января 1927 года на заседание Клуба промышленников Дюссельдорфа, где Адольф Гитлер пытался заручиться поддержкой богачей. Когда отец увидел Гитлера в плохом костюме, то сказал: «Этот парень выглядит, как убогий официант». Так он суммировал одиннадцать лет немецкой истории.

 

Несколько воспоминаний о моих днях в компартии[24]

Так как цель этой автобиографии – удержать зеркало перед бесенком, что правил мною всю жизнь, и придать ему некоторое сходство с Обезьяной из одноименной истории[25], то нет никакой нужды включать сюда систематический обзор того, что я делал в рядах компартии Германии или ради нее. Я хочу ограничиться всего двумя темами, или периодами.

Первый период касается моих дней в Бонне в возрасте 25 лет, когда моя деятельность сполна выразила буйность духа, позже перешедшую и в новую жизнь буддиста. Я вспоминаю, как в 1929 году арендовал самую большую аудиторию Боннского университета, чтобы один советский экономист прочел лекцию о первом пятилетнем плане. Русский был весьма скучен и безобиден. В результате я произнес речь, настолько провокационную, что встреча переросла в потасовку, и пришлось вмешаться полиции.

Также я периодически организовывал на различных семинарах филологического факультета лекции любимого Сталиным языковеда Николая Яковлевича Марра. Он удивлял всех, особенно своей способностью читать на этрусском языке. Когда его спрашивали, как он это делает, он просто указывал на что-то, написанное им же самим на доске, и провозглашал: «Es ist klar-r». В целом он мало сделал для поднятия престижа Советского Союза. Марр предоставил мне дополнительную возможность прямой связи с Кремлем в обход дураков и партийных каналов.

Могу вспомнить, как я проиграл дебаты доктору Геббельсу и спас свою репутацию только тем, что сорвал его митинг градом вонючих бомбочек, или – а это был мой величайший триумф – как я изобрел коварнейшую уловку, благодаря которой все боннские нацисты, за исключением эсэсовцев, перешли на нашу сторону, поломали всю мебель в своей штаб-квартире, выволокли ее наружу и подожгли вместе со своими флагами.

Доктор Лей старался вмешаться, посылая из Кёльна в Бонн грузовики со штурмовиками, но их перехватывал шеф боннской полиции, политик из партии Центра[26] и закадычный друг доктора Конзе, разделявший с ним интерес к схоластической философии и «Patrologia Latina» Миня. Короче, я вел себя как философски мотивированный Аль Капоне или некто из «Трехгрошовой оперы», в одном ряду с Мэкки-Ножом и Пираткой Дженни.

Второй период: несколько последних дней в Гамбурге 1933 года. Они могут представлять человековедческий и политологический интерес. Я оставался членом компартии, пока не покинул Германию, а взносы платил до второй недели июня. Курс моих лекций в Марксистской рабочей школе (MASCH), однако, закончился 27 февраля 1933 года. Недавно я нашел маленькую голубую тетрадь, где рукой Доротеи Конзе записан конспект моей лекции по диалектическому материализму, аккуратно разбитый на параграфы и пропозиции, как в «Этике» Спинозы или «Маленьком катехизисе» времен моей юности. После марта 1933 года уже не осталось проказ, которые нам дозволялись. Мы издавали нелегальную газету – печатный станок было сложно найти, потому что его прятали в реке Альстер. Все, что можно было делать в университете, – это, сохраняя свое достоинство (например, не произносить «Хайль Гитлер!»), внедрять симпатизантов и попутчиков в структуры «третьего рейха». Какое-то время нацисты терпели наши дерзости, но удавка постепенно затягивалась.

Помню, как однажды на моем семинаре один человек из СА, которому там совершенно нечего было делать, вскочил и, потрясая книжечкой «Майн кампф», пожелал узнать, как то, что я сказал, сочетается с тем, что написал Адольф на 438-й странице своего шедевра. Я убедил его, что Кант, Гегель, Хайдеггер, Гитлер и я – все говорили одно и то же, но не мог не увидеть в этом инциденте дурного предзнаменования.

В своей интерпретации коммунистической доктрины я никогда не отступал от сталинской линии. В особенности я был поборником, и даже одним из второстепенных авторов, теории социал-фашизма, которая утверждала, что социал-демократы – лакеи Империалистического Финансового Капитализма, и призывала к союзу с рабочими-нацистами против политиков и бюрократов из социал-демократов. Нашим лозунгом, столь часто высмеиваемым, было «После Гитлера – мы!». За кого была по крайней мере треть Германии? За коммунистов. На Западе у них был Венер[27], и не только он! Это больше, чем было до Гитлера.

Однажды меня охватил приступ паники. В одно прекрасное утро в мою квартиру на Хайтманнштрассе прибыл с визитом офицер полиции в сопровождении товарища по партии, с которым я тогда тесно сотрудничал. Офицер заверил меня, что полиция Гамбурга разочаровалась в Гитлере, предавшем национальную революцию, что он хочет организовать нелегальную ячейку по распространению коммунистической пропаганды и что ему указали на меня как на идеального человека для такого дела. Было несколько причин, по которым данный визит меня ужаснул: 1) комната была забита коммунистической литературой, запрещенной несколько месяцев назад; 2) соседка была еврейкой и законспирированным партийным товарищем по имени Теа Финкельштейн, впоследствии моя жена; 3) в трубе печки, стоявшей посреди гостиной, лежал револьвер системы Lefoucheux, из которого я смутно планировал застрелиться, если меня придут арестовывать. Мне бы не поздоровилось, если бы его обнаружили. Изначально я купил этот револьвер для защиты от фермерских собак, когда бродяжничал и «Христа ради» побирался.

Что до офицера полиции, я поблагодарил его за пролетарское рвение и заверил, что потерял интерес к политике, что доволен всеми прекрасными вещами, которые Адольф Гитлер сделал в Германии, и что в любом случае как британский гражданин я решил вернуться в страну своего рождения, откуда нелегко будет управлять нелегальными ячейками в гамбургской полиции. Он изучил документальные свидетельства, которые я ему представил, и был удовлетворен внушительностью моих «связей» с Англией.

Затем я отправился путешествовать в Мюнстер, Дюссельдорф, Лангенберг и Бонн, где у меня были связи или предполагаемые друзья. Это оказалось большой глупостью, потому что нацисты держали остальную часть страны гораздо более жесткой хваткой, нежели Гамбург. Гамбург был единственным городом, где мы еще контролировали пролетарские районы и могли не пускать туда нацистов. Граница пролегала по Хайтманнштрассе, где я жил, и, если нацисты проникали за эту границу во время факельных шествий, их встречали ручными гранатами и пулеметным огнем. У нас даже была фракция, собиравшаяся захватить весь город и заставить нацистов возвращать его при помощи рейхсвера.

Мы настолько серьезно контролировали тогда порт, что смогли переправить многих товарищей в Советский Союз. Увы, немногие из них пережили чистки. Если бы я тогда отправился в Россию, то, вероятно, вскоре бы погиб. Или занял бы шаткое положение мелкого властителя среди зашуганных граждан ГДР. Так что в Англию меня привела добрая фея.

Официальная политическая история 1930-х годов сейчас пронизана моральным негодованием. Одной из любимых мишеней для ругани служит нацистско-советский пакт 1939 года. Поэтому я рад вставить здесь свою шпильку и заявить, что это был мастерский удар, окончательно решивший судьбу Гитлера, и что я, Э.Ю.Д. Конзе, тоже приложил к этому руку.

Нацистское движение было попыткой исправить дефекты, приведшие к поражению 1918 года. Нортклиффовской[28] пропаганде противопоставили Геббельса; голодной блокаде – автаркию, а позже и массовое истребление лишних ртов; подрывному влиянию евреев и марксистов – их изгнание из общественной жизни; классовому разделению, приведшему к восстаниям в Киле, – более тесные контакты между классами и товарищество, которое превратило «пустынную армию» Роммеля и Ваффен-СС в превосходные боевые войска. Война на два фронта считалась чем-то, чего следовало избегать, и в рейхсвере были приверженцы идеи Ostorientierung, то есть бисмаркианского альянса с Россией против западных демократий. Совершенно естественно, что нацисты стали зондировать почву, желая узнать, готовы ли мы способствовать продвижению идеи такого альянса в Москве.

В целом в компартии слишком враждебно относились к нацистам, чтобы одобрять подобное развитие событий. Однако вскоре стало очевидно, что и из Москвы ветры дуют именно в этом направлении, и колеблющихся приструнили одним символическим действием, которое произвело сильнейшее впечатление. Советский Союз продавал свою нефть в Германию через «DEROP»[29], а мы выступали их агентами, не только убеждая водителей грузовиков и прочих заправляться в «DEROP», но также и слегка принуждали их к этому, прокалывая шины тех, кто отказывался, а также используя другие методы, хорошо известные в Чикаго и Нью-Йорке. И вдруг вышел приказ развесить на всех заправках «DEROP» флаги со свастикой. Мы были потрясены до основания, и вопрос был решен.

Эти первичные переговоры, или скорее беседы, проходили не без странностей. Дело в том, что доктор Конзе и несколько его друзей встречались с высшими офицерами СС на необычайно пышных и обильных банкетах в доме фрау Рубен.

Мать моего друга Вальтера Рубена была вдовой богатого еврейского углеторговца. Так как сама она была, как в те дни говорили, «чистой арийкой», никаких сложностей у СС с ней лично не возникало, а связь ее сына с коммунистами делала ее идеальным посредником. Какое-то время спустя я осознал, что эти переговоры спасли мою жизнь, хотя я и боялся обратного. Никто ведь не будет «мочить» того, кто, как предполагается, готов предать своих ради выгоды. В какой-то момент эсэсовцы открыто сообщили мне, что нужно поторопиться и уехать в Англию не позже 1 июля. Я спросил почему, и они объяснили, что в этот день полицейские организации Пруссии и Гамбурга, до тех пор автономные, сольются в одну. Пока СС могло защищать меня от гестапо, но после этой даты свидетельства о некоем «товарище Аккермане» окажутся чересчур вопиющими, чтобы продолжать их игнорировать. Вероятно, я смертельно побледнел, когда это услышал, и так как вокруг нас собрались еще два или три офицера СС, то сделал слабую попытку пошутить: «Meine Herren, в чем же причины, по которым вы столь трогательно мне покровительствуете?» Вот каков был их изумительный ответ: «Во-первых, мы уважаем вашу неприкосновенность, так как вы один из людей, говорящих от имени советского правительства, и, значит, являетесь нашим бесценным партнером. Во-вторых, мы теософы и знаем, что вы делаете очень много для Традиции мудрости человечества. Поэтому мы хотим, чтобы вы уехали в Англию, которая является подходящей для подобной работы страной». Так и произошло. Пифагорейское братство, друзья мои, – это факт. Никто в эту историю не верит. Но Яма[30] знает, что она – правда до последнего слова. Кого же мне обманывать?

 

Моя первая встреча с марксизмом и последующие сомнения[31]

Я впервые столкнулся с марксизмом «случайно». В нашей дюссельдорфской гимназии, которая в то время стала реформ-реал-гимназией, старший класс был поделен на два потока, называвшихся «А» и «Б». Поток «А» составляли сыновья из хороших семейств, а поток «Б» – дети нижнего среднего класса, которых новая республика при помощи правительственных стипендий желала приобщить к высшему образованию. Я был относительно счастлив в «А», где пятеро из нас образовали банду, везде ходившую вместе. В те дни в классе рассаживали по оценкам, и я всегда оказывался в дальнем углу комнаты. Дух бунтарства, постоянно подпитываемый эмоционально нестерпимой домашней атмосферой, часто заставлял меня вставать на дыбы и испытывать терпение учителей. Однажды я зашел слишком далеко. Был урок латыни; все, о чем рассказывалось, мне было известно, и я скучал; поэтому украдкой читал «Декамерон», положив книгу под латинский учебник. Само по себе это могло пройти незамеченным, если бы я не испытал жгучего желания пересказать соседу один особенно поразивший меня фрагмент. Внезапно за мной встал учитель, схватил книгу и сказал, что меня изгоняют из потока «А» и переводят в «Б». Подумав обо всех добрых друзьях, которых мне предстоит потерять, я разревелся.

В новом потоке «Б» я обнаружил себя в компании грубиянов, с которыми у меня не было ничего общего. Я до сих пор помню долговязого парня по имени Йешке, который преуспевал в физкультуре и которого все дразнили за то, что он никогда не мыл шею. Позже он прославился в парижском гестапо, и я рад, что к тому времени я уехал в Англию. Все то время было настолько отвратительным, что почти не оставило следов в памяти; за исключением Курта Прицколяйта, который радикально поменял мое мировоззрение. Он был сыном учителя младших классов и марксистом. Курт родился в 1904, ровно на 6 месяцев позже меня, в Пургалкене, в Восточной Пруссии, и умер от сердечного приступа в 1965 году. Его имя указывает на принадлежность к одному из славянских меньшинств, выживших на германском востоке после вступления туда тевтонов, что само по себе уже было досадно. Если исключить недолгое пребывание в концлагере Заксенхаузен в 1937 году, Курт удачно пережил «третий рейх», вначале журналистом «Hakenkreuzbanner» в Маннгейме, а затем – пять лет в армии.

В Дюссельдорфе разные классы жили в разных кварталах. Мы – в Вилленфиртель, остальные где-то еще. Обычно мы не видели бедняков в их домах. Тем не менее Прицколяйт раз или два водил меня к себе, и я был шокирован тем, как там голо, как бедна мебель и пища, как убог весь стиль жизни, как худосочны, озлоблены и подавлены его мать и отец. Это Курт ознакомил меня с базовыми идеями марксизма, и они навсегда остались со мной. Не то чтобы я особенно приветствую этих вечных постояльцев моей головы: вполне может быть, что они цепляются за меня, как прочие паразиты. Но без них я не был бы тем, кем я был, и не сделал бы той работы, которую сделал, и не понял бы исторических достижений своего времени так, как я их понял, предвидя все до того, как оно происходило, и плывя в потоке истории.

Если бы меня спросили, отвлекла ли меня «случайная» встреча с Прицколяйтом от предопределенного мне движения, я ответил бы «нет». Как и многие другие «случайные» события, она удержала меня на тропе, по которой мне суждено было идти. Потому что если мне было предназначено способствовать развитию махаяны[32] на Западе, то в большевизме я нашел движение, очень близкое к махаяне, – по ее заботе о массах, по диалектической природе ее мышления и по стремлению совершать героические поступки с чудесными результатами.

Кроме того, многие немцы из высших классов стекались в это время в компартию и без Прицколяйта. Вступать в партию тогда было, как сейчас в Англии стрелять фазанов. В 1932 году, в тот самый день, когда фон Хаммерштейн-Экворда[33] назначили главой рейхсвера, двое его детей тайно присоединились к компартии. В 1929 году в кёльнском районном комитете партии все делали буржуазные сынки. Один из нас, необычайно изможденный человек, мучимый каким-то легочным заболеванием, пришел из Саара. Он был из семьи владельцев угольных шахт, и во время голодных забастовок его ставили в первый ряд, показывая, как буржуазия обращается с умирающими рабочими. Двое других «пролетариев» звались «Лето» и «Зима» – они пошли в тюрьму за неосторожные высказывания нашей газеты, один летом, другой зимой.

Я устремился в марксизм, когда это было очень модно. Разница в том, что я не покинул его после войны. Однако я знаю слишком хорошо, что мои политические взгляды, сколь бы хорошо они ни были фундированы, выражены и аргументированы, не многого стоят, потому что их по большому счету вдохновляет чувство противоречия – очень характерная для меня черта.

Сейчас я расскажу о четырех случаях[34], которые подорвали мою веру в марксизм до такой степени, что после 1933 года я не слишком старался продвигать это учение.

1. Первые сомнения возникли в 1929–1930-м годах в связи с теоретической основой марксистской экономики, то есть теорией трудовой стоимости. Сомнения заронил профессор Йозеф Алоис Шумпетер, всемирно известный экономист из боннского университета. Он был необычайно интеллигентным человеком родом из Моравии. Так как в нем было что-то еврейское, то он мудро переехал в Гарвард еще в 1932 году. Он мне симпатизировал, любил «щелкать по носу» и выслушивать от меня, что по тому или иному поводу думает марксистская мысль. Он привлек мое внимание к серьезной слабости марксистского объяснения добавочной стоимости...

2. После этой истории я хочу упомянуть потрясение, которое я испытал примерно в это же время. Тогда я был политическим вождем боннской компартии. Однажды вечером мы собрались и обнаружили, что нам нечего делать, так как с повесткой дня мы справились очень быстро. Тогда я предложил обсудить жизнь при социализме. Это было строго воспрещено, потому что могло быть квалифицировано как «утопический социализм», отвергнутый еще Марксом и Энгельсом. Тем не менее я, как обычно, сделал то, что не позволялось, и не пожалел об этом. Дебаты шли довольно вяло, напоминая сложности, с которыми сталкиваются буддисты при обсуждении нирваны – кстати, тоже запретной темы. Чтобы привнести в дискуссию живости, я сослался на известный фрагмент «Анти-Дюринга» и сказал, что мы должны будем обходиться без роскоши, чтобы тратить меньше времени на разрушающую душу каторгу работы и иметь больше досуга для развития ума. «Мы попробуем уменьшить рабочий день до 2 часов». Да, то была искра, из которой разгорелось пламя! Одна женщина-функционер многозначительно спросила, будут ли в социалистическом обществе шелковые чулки. Наконец-то прозвучали всем понятные слова. Нужно напомнить, что, хотя мы и жаждали исполнить желания рабочих, мы не разрешали им использовать непривычные для трудящихся фразы, такие, как «противоречия капитализма», «диктатура пролетариата» или «демократический централизм». Не ощущая никакой опасности, я ответил этой девушке: «Нет, при социализме шелковых чулок не будет». Прежде, чем я смог обосновать это решение, она вдруг злобно закричала: «Так вот что мы получим, если позволим таким умникам, как ты, говорить, что нам делать! Что это вы про себя возомнили? Твоя семья эксплуатирует рабочих, заставляя делать те самые шелковые чулки, от которых мы должны отказаться! Герр доктор забирает себе все чулки и раздает своим “подстилкам”[35]. А когда, наконец, придет наше время и мы все сможем иметь шелковые чулки, вы нам скажете, что их больше нет. Если это социализм, то он мне не нужен!» Тут плотина прорвалась, и я впервые услышал, что на самом деле думают представители рабочего класса. Они хотели того, что всегда имела буржуазия: еду, дома, одежду, машины. «У вас, товарищ Конзе, всегда это было, и мы понимаем, что оно вам наскучило, но у нас этих вещей не было, и мы их хотим получить. Вот что мы называем социализмом». Этот вечер мне нелегко будет забыть.

3. Еще я вспоминаю, как способствовал закрытию муниципальных борделей Кёльна. Хронологически это случилось до двух изложенных выше сюжетов, но смысл этой истории дошел до меня много позже. В то время я был работником Агитпропа и временами помогал с выпусками нашей газеты. Однажды утром я мечтал, сидя за столом, а один товарищ показывал мне отчет из России... Мои мысли были прерваны приходом молодой женщины, которая бросила мне на стол пояс штурмовика и более бережно положила ручные часы. Оказалось, что она проститутка, а эти вещи принадлежат доктору Лею, который несколько дней назад оставил их ей в залог оплаты ее услуг, но обещания не сдержал. Доктор Роберт Лей (1890–1945) был шефом нацистской партии в Кёльне, довольно крупной фигурой в банде Гитлера. Я принял дары со смешанным чувством, отослал ее и созвал собрание, чтобы обсудить, что нам делать. Некоторые товарищи вовсе не стремились что-либо делать, чувствуя, что у нас нет причин выступать поборниками буржуазной морали. Другие боялись, что это ловушка. Но большинство считали, что это просто дар судьбы, причем по двум причинам:

а) В мае 1928 года нацистская газета «Westdeutsche Beobachter» проводила очаровательную кампанию травли еврейского кошерного ресторана «Катц Розенталь» в центре Кёльна. Рассказывалось много баек о тамошних негигиеничных условиях, но настоящим хитом стала история об известном боксере, который нашел в пироге половину мышиной тушки! Наконец-то и к нам попало в руки нечто, столь же сенсационное. Когда через некоторое время мы выпустили свою газету с гигантским заголовком «Доктор Лей в борделе», ее продажи подскочили астрономически и удерживались на этой высоте несколько недель, пока мы пережевывали эту историю, затмившую бесконечные шутки о «Кошке (катц) и Мышке».

б) В Кёльне голоса мужчин и женщин учитывались раздельно, а цифры показывали, что в партии Центра и среди нацистов больше женщин, чем мужчин, тогда как у нас женщин было немного. Мы думали, что подобное неравенство можно как-то исправить, если голосующие женщины узнают, что доктор Лей действительно думает о «святости семьи».

Соответственно, мы решили действовать, но сперва разузнать побольше фактов. Меня выбрали ответственным за детали. Раньше я никогда не забивал себе голову борделями, потому что в такого рода делах предпочитал полагаться на восторженных любительниц, что выходило дешевле и здоровее. Теперь я узнал, что одна короткая улица в Старом городе, рядом с берегом Рейна, была целиком отдана проституткам. Вскоре мы со всеми ними подружились и участвовали в распитии пива и карточной игре «скат» с незанятыми «девочками» и постоянно околачивавшимися там полицейскими. Как марксисты мы были научены искать повсюду отношения собственности, и во время одной беседы неожиданно узнали, что бордели принадлежат муниципалитету Кёльна, известному в народе как «Святой Кёльн». Эта новость вызвала у нас беззастенчивый смех, потому что муниципалитет жестко контролировался партией Центра и набожными католическими священниками. Наши люди при партии Центра до тех пор в основном занимались попытками затормозить принятие любых решений, бросанием чернильниц и хлопаньем крышками столов. Теперь им было поручено побудить голосующих женщин внести требование о запрете этих борделей. Несколько дней ушло на то, чтобы выяснить факты, касающиеся бюджета. Благодаря занятиям схоластикой я знал некоторых католиков лично, и они пытались меня переубедить, говоря, что большая часть прибыли с этого предприятия идет на строительство библиотек и другие культурные программы. Но я не только подчинялся партийной дисциплине. Я искренно считал, что делаю доброе дело, потому что меня бесило, как этими бедными девочками все помыкали. В конце концов, мы добились открытого голосования в местном парламенте, и город решил закрыть муниципальные бордели.

Если бы я был тогда старше, то понял бы, что результаты оказались не столь уж благими. В этих борделях девушки дважды в неделю проходили медицинский осмотр. Теперь, когда они рассеялись по всему городу, осмотр проводили лишь при аресте. Что касается достоинства этих женщин, которое меня так заботило, они перестали быть жертвами грубых и равнодушных чиновников, но попали в руки сутенеров и хищных домовладелиц. Как я уже говорил, в это время я учился у Макса Шелера, которым искренне восхищался. Однажды мы разговорились, идя по Хохштрассе, где нас поминутно атаковали голодные проститутки. Через некоторое время он повернулся ко мне и сказал: «Надеюсь, герр Конзе, вы довольны делом своих рук». Эти слова словно выжглись в моем мозгу и помнятся до сих пор.

Одной из привлекательных черт марксизма был лозунг: «Пока философы лишь истолковывают мир, но настоящая задача – его изменять». Марксисты производили впечатление, будто кто-то из них что-то делает. В последующие годы мне стало абсолютно ясно, что очень сложно сделать что-то и не натворить при этом зла.

 

Сокращенный перевод с английского Андрея Лазарева