Единство в многообразии, или Как российским регионам сохранить себя и укрепить Россию

Елена Юрьевна Цумарова (р. 1983) – старший преподаватель кафедры зарубежной истории, политологии и международных отношений Института истории, политических и социальных наук Петрозаводского государственного университета.

 

В августе 2013 года правительство России утвердило федеральную целевую программу «Укрепление единства российской нации и этнокультурное развитие народов России»[1], среди целей которой провозглашались, с одной стороны, упрочение единства многонационального народа страны (российской нации), а с другой стороны, содействие этнокультурному многообразию. В подобной формулировке целей можно усмотреть своеобразный вызов российским регионам, перед которыми ставится довольно сложная задача. Им предстоит поддерживать свою этнокультурную специфику и одновременно демонстрировать принадлежность региона к единому общероссийскому пространству.

Эта ситуация может быть описана и проанализирована в терминах политики идентичности, под которой понимается деятельность региональных политических элит по формированию образа «мы-сообщества» в административно-территориальных границах региона как субъекта федерации. Что влияет на политику идентичности в регионах? Чем определяется ее специфика? Какие стратегии могут выбирать региональные акторы и отчего зависит их стратегический выбор? Ответы на эти вопросы, возможно, позволят приблизиться к пониманию нынешней логики формирования и реализации политики идентичности в регионах России.

 

К пониманию региональной политики идентичности

Понятие политики идентичности изначально использовалось для описания деятельности угнетенных социальных групп, вступающих в борьбу за изменение своего положения в обществе. В академический дискурс термин «politics of identity» ввел в 1979 году Рене Анспач, который обозначал с его помощью процесс изменения людьми с ограниченными возможностями самопрезентации и своего общественного образа[2]. Формирование новых общественных движений привело в начале 1980-х годов к появлению иной интерпретации политики идентичности. Представители нового подхода, избегая терминологии идентичности в ее исходном значении, обратили особое внимание на роль identity в деятельности общественных движений. Апелляция к идентичности в этом случае выступает главным механизмом мобилизации[3] и рассматривается как конструирование «смысла на основе определенного культурного свойства или соответствующей совокупности культурных свойств, которые обладают приоритетом по отношению к другим источникам смысла»[4].

Однако политику идентичности проводят не только социальные группы, но и современные государства, ориентированные на интеграцию «стоящих за ними сообществ, на поощрение солидарности, формирование определенного представления о “Нас”, опирающегося на те или иные интерпретации истории и культуры»[5]. Основными направлениями политики идентичности являются символизация пространства, ритуализация принадлежности к сообществу, формирование представлений о «мы-сообществе» и установление границ «свой–чужой». Символизация пространства производится посредством принятия и тиражирования официальных символов, а также культивирования природных и культурных особенностей сообщества. Ритуализация принадлежности к сообществу предполагает установление официальных церемоний и регулярных празднеств, в ходе которых члены сообщества учатся ощущать свою принадлежность к нему. Формирование образа «мы-сообщества» включает в себя совокупность представлений о том, кто такие «мы». Наконец, размежевание между «своими» и «чужими» имеет целью закрепление в сознании членов сообщества представлений о его административных и символических границах.

Тем не менее государство оказывается не единственным творцом политики идентичности. В ее формирование и реализацию вовлечены также гражданские организации, культурные сообщества и экспертные структуры, институты социальной сферы, СМИ, бизнес, органы местного самоуправления, отдельные граждане[6]. Кроме того, агентами политики идентичности могут выступать и другие «политические предприниматели, прежде всего принадлежащие к различным сегментам элит»[7]. Прежде всего речь в подобных случаях идет о политике идентичности, реализуемой внутри региональных политических сообществ.

Специфика политики идентичности в регионах обусловлена в первую очередь особенностями региона как составной части государства. Региональные элиты действуют внутри определенных рамок, которые задаются структурой взаимоотношений между центром и регионами. Соответственно, перед региональными «политическими предпринимателями» стоят довольно специфические задачи. Так, политика идентичности в регионах должна быть направлена на формирование «мы-сообщества» в заданных административно-территориальных границах субъекта федерации. При этом элитам необходимо вписывать границы региона в более широкий контекст национального государства, поддерживая баланс между региональной и общегосударственной идентичностью.

При этом в разных контекстах региональные политические элиты могут использовать разные стратегии формирования своей политики идентичности. Как утверждает Майкл Китинг, политические смыслы региональной идентичности могут варьироваться «от устройства регионального лобби… через требования автономии вплоть до полного отделения»^[8]. Используя терминологию Ульриха Бека^[9], можно выделить два типа региональной идентичности, выступающих ориентирами для соответствующей политики. Первый тип – «эксклюзивная» идентичность – строится на противопоставлении региональной и общегосударственной идентичности; для него характерно выведение регионального «мы-сообщества» за рамки «мы-сообщества» национального государства. Региональные элиты в данном случае заинтересованы в обретении максимальной автономии либо полного суверенитета и могут вступать в открытую конфронтацию с центральным правительством.

Региональные элиты способны придерживаться и противоположной стратегии, которую можно обозначить как «инклюзивную». В подобных случаях региональная политика идентичности направлена скорее на гармонизацию идентичностей региона и государства в целом. Регион при этом воспринимается как неотъемлемая часть государства, а сама политика идентичности направлена, с одной стороны, на формирование регионального «мы-сообщества», а с другой стороны, на встраивание его в сообщество более крупного масштаба. Формирование инклюзивной идентичности может быть частью рациональной стратегии региональных акторов, которым принадлежность к единому государству несет больше выгод, чем возможная независимость.

На предпочтения, оказываемые региональными элитами той или иной стратегии идентичности, влияют различные факторы. Среди них, в частности, доля титульного населения, политико-правовой статус региона, экономическая ситуация в регионе, географическое положение, тип регионального политического режима. Эксклюзивная идентичность в большей степени характерна для национально-территориальных образований, доля титульного населения которых значительно превышает численность других этнических групп. И напротив, в административно-территориальных регионах с преобладанием «государственного» этнического большинства будет практиковаться инклюзивная идентичность.

Экономически развитые регионы, в которых существуют прибыльные отрасли экономики и имеется доминирующий актор, монополизирующий информационное пространство, также будут тяготеть к формированию эксклюзивной идентичности. В свою очередь инклюзивная идентичность складывается, как правило, в регионах дотационных, экономически зависящих от центральной власти. Кроме того, ей благоприятствуют полицентричные региональные режимы, допускающие конкуренцию различных представлений о «мы-сообществе». Наконец, географическое положение региона, его приграничное или, наоборот, центральное размещение в пространстве государства может способствовать поддержанию представлений об уникальности и обособленности региона, принадлежности к другим сообществам («эксклюзивная» идентичность) – либо стать основой для укрепления представлений о нем как о неотъемлемой части государства («инклюзивная» идентичность).

 

Стратегические подходы к региональной идентичности

Процесс формирования и реализации политики идентичности в российских регионах протекал крайне неравномерно. На него влияли самые разные факторы, главными среди которых были характер взаимоотношений между центральной и региональной властью в России, а также деятельность федерального центра по конструированию общегосударственной идентичности.

На 1990-е годы пришелся этап активного формирования политики идентичности в регионах, которая отчасти стала реакцией на разворачивающиеся в России политические процессы, но также выступала одним из ресурсов региональных элит в выстраивании взаимоотношений с центральной властью. Складывание асимметричной модели российского федерализма привело к дифференциации регионов и к появлению двух типов региональной идентичности: «эксклюзивная» идентичность в большей степени отличала национальные республики, а «инклюзивная» была присуща административно-территориальным образованиям. Укрепление регионального самосознания тогда во многом опиралось на поддержание, а отчасти и конструирование, региональной самобытности и влекло за собой отторжение складывающейся общегосударственной идентичности. И если в национальных республиках важным ресурсом региональных элит в этом деле выступала титульная этническая группа, то административно-территориальные субъекты опирались на разнообразные исторические и географические маркеры.

Так, центральной линией, вокруг которой выстраивалась региональная идентичность в Республике Татарстан, оказалась тема этнического возрождения татар. В дискурсивной практике республиканских элит проблемы татарского народа связывались как с политикой российского государства, так и с этническим русским большинством, что усиливало оппозицию «(российское) государство – республика (Татарстан)»[10]. В рамках борьбы за государственность в Татарстане активизировалось использование «символов, включающих в себя память о былой государственности татарского народа». В частности, был учрежден День памяти защитников Казани, погибших при завоевании Казанского ханства Иваном Грозным; в то же время памятник покорителям Казани 1552 года, установленный практически в центре города, воспринимался как «символическое закрепление неравноправия татарского народа»^[11]. Одновременно государственность рассматривалась политическими элитами Татарстана и как возможность перераспределения власти и собственности на территории республики. Республиканские акторы довольно успешно вели «торг» за возможность проведения самостоятельной политики, включая международные отношения, в обмен на отказ от претензий на выход из состава России. Эксклюзивная политика идентичности при этом позволяла обеспечить легитимность подобных действий как в глазах Москвы, так и внутри республики.

Калининградская область представляет собой пример региона, который стремился использовать уникальное геополитическое положение не только для формирования представлений о «мы-сообществе», но и для выстраивания оптимальных для себя отношений с федеральным центром – по аналогии с национальными республиками. При этом успех политики идентичности на «внутреннем» рынке был достаточно сомнительным, поскольку население Калининградской области составляют «относительно недавние русскоязычные переселенцы», которые «не “укоренены” сколько-нибудь глубоко в его историю» и «не могут похвастаться […] дедовскими воспоминаниями “о том, как здесь было раньше”»^[12]. В публичном пространстве региона в 1990-е годы шла борьба между различными типами региональной идентичности, каждый из которых использовался региональными элитами в разных ситуациях. Уникальное географическое положение выступало инструментом давления на федеральные власти, которые шли на различные уступки региону, чтобы обеспечить целостность государства. При этом экономическое положение области, которая в начале 1990-х годов получила статус особой экономической зоны, не позволяло региональным элитам активно транслировать сепаратистские идеи, поскольку регион, как и прежде, оставался дотационным, полностью зависимым от финансовой поддержки Москвы. Наличие же «инклюзивного» дискурса давало возможность демонстрировать лояльность федеральному центру, получая от него необходимые дотации.

Приход к власти Владимира Путина в 2000 году ознаменовал начало нового этапа в развитии политики идентичности в регионах России. С одной стороны, это было связано с провозглашением курса на консолидацию государства. Образование федеральных округов, реформирование Совета Федерации и изменение порядка избрания руководителей регионов заметно ограничили «шансы на использование политики региональной идентичности в арсенале средств региональных политических акторов», что в конечном счете могло привести к «маргинализации стратегий региональной идентичности»^[13]. Но, с другой стороны, изменение институциональной среды привело не к исчезновению, а скорее к трансформации региональной политики идентичности.

После отмены прямых выборов глав исполнительной власти субъектов сохранение руководителями регионов властных позиций оказалось в полной зависимости от федерального центра, что поменяло источник легитимации региональной власти. Лидеры, прежде заинтересованные в массовой поддержке населения и ссылавшиеся с этой целью на «внутреннюю» идентичность, теперь в большей степени начали ориентироваться на «внешний рынок», заботясь о позитивном образе своей территории в глазах Москвы, других регионов и иностранных партнеров.

О трансформации политики идентичности в регионах свидетельствует, в частности, опыт Татарстана. Лилия Сагитова отмечает, что с 2000 года наметилась тенденция интерпретации республиканской идентичности «как составной части общероссийской идентичности»^[14]. В обмен на это республика получила дополнительное финансирование из федерального бюджета, позволяющее реализовать многочисленные инвестиционные программы^[15]. В то же время в Калининградской области была сформулирована новая региональная идея, представляющая область в качестве «пилотного региона», в котором могут отрабатываться механизмы взаимодействия России с Европейским союзом. Празднование юбилея областной столицы в 2005 году также свидетельствовало о предпочтении, отданном «инклюзивному» типу региональной идентичности. На логотипе юбилея были представлены прусские Королевские ворота, раскрашенные в цвета флага России, что, по мысли его создателей, позволило «отразить идею Калининграда как “российского города в сердце Европы”»[16].

Особую стратегию региональной идентичности использовали те главы субъектов федерации, которые до своего назначения не жили на территории региона – так называемые «варяги». С одной стороны, им приходилось демонстрировать лояльность федеральному центру. Решение данной задачи, как правило, не требовало разработки какой-то особой политики идентичности, поскольку основными показателями эффективности главы региона считались электоральные успехи партии власти^[17]. С другой стороны, назначенные руководители должны были решать разнообразные экономические проблемы регионов, а поскольку большинство субъектов Российской Федерации являются дотационными и зависят от финансовой поддержки центра, то формирование позитивного образа «мы-сообщества» на основе сравнения с другими регионами России становилось важной составляющей политической повестки дня. Кроме того, новые руководители регионов, даже став назначенцами, по-прежнему нуждались в поддержке населения и контроле над сложившимися в федеративном субъекте политическими и экономическими группами. Политика идентичности, отстаиваемая региональным лидером в таких случаях, была направлена на то, чтобы стать «своим» в регионе. Так, например, назначенные руководители Карелии Андрей Нелидов (2010) и Александр Худилайнен (2012) изначально делали ставку на финно-угорскую культуру и собственное финское происхождение[18].

 

Встроиться, но не потеряться

Состоявшаяся в 2000-х годах рецентрализация российского государства стала главным фактором, повлиявшим на изменение политики идентичности в регионах. Важным направлением деятельности региональных лидеров стала демонстрация лояльности федеральным органам власти, которая не позволяла им опираться на формирование «эксклюзивной» идентичности. Встраивание региона в единое российское пространство являлось необходимым условием для получения различных льгот и преференций от федерального центра. Иными словами, сложившаяся система взаимоотношений между центром и регионами не стимулировала региональных акторов к разработке политики идентичности, а в случае, когда такая политика все-таки проводилась, не оставляла им пространства для маневра и вынуждала опираться на стратегию «инклюзивной» идентичности.

Идея «сильного государства», которую реализовывал Путин посредством реформирования институциональной системы, одновременно выступала основой, способной, как предполагалось, объединить российскую нацию. В своем первом обращении к Федеральному Собранию президент отметил, что не нужно специально создавать национальную идею, поскольку «она сама уже вызревает в нашем обществе»^[19]. Отказ от проведения политики идентичности, направленной на формирование представлений о «мы-сообществе» в границах российского государства, привел к тому, что к концу первого десятилетия XXI века в России так и не сложилась устойчивая идентификация граждан с политическим сообществом. При этом политика идентичности в регионах, даже будучи ориентированной на подчеркивание принадлежности субъектов к единому государству, тоже не стала почвой для вызревания общегосударственной идентичности. Другими словами, период с 2000-го по 2010 год можно охарактеризовать как «реванш» со стороны федерального центра, призванный усилить контроль над процессами, происходящими в регионах, в том числе и над формируемой региональными элитами политикой идентичности.

В настоящее время можно говорить о начале нового, третьего, этапа в формировании политики идентичности в регионах России. За последние несколько лет были приняты меры, которые по меньшей мере создают видимость возвращения региональной автономии (прежде всего речь идет об изменении порядка выборов руководителей исполнительной власти регионов), а это порождает новые стимулы для выработки региональными акторами собственной политики идентичности. При этом, как отмечают исследователи федерализма, «любое значительное изменение политической системы… включает в себя пересмотр характера отношений между центром и регионами», предполагающий новую интерпретацию вопроса о «степени политической и экономической автономии, которой располагают регионы»^[20].

Кроме этого, в политическую повестку дня федерального уровня вновь возвращен вопрос о формировании общенациональной идентичности. Причем проблема формирования общероссийской идентичности рассматривается в тесной связи с межэтническими отношениями, то есть власти явно видят в ней один из способов преодоления межэтнических конфликтов. Так, на состоявшемся 11 февраля 2011 года заседании Государственного совета, посвященного национальной политике, впервые за долгое время прозвучала мысль о необходимости разработать комплексные планы мероприятий, направленных на укрепление общероссийской идентичности и гармонизацию межэтнических отношений. Ту же идею Путин высказал в одной из своих предвыборных статей, посвященных национальному вопросу. В частности, он отмечал, что День народного единства 4 ноября может считаться «днем рождения нашей гражданской нации», и подчеркивал необходимость разработки стратегии национальной политики, основанной на гражданском патриотизме^[21].

Принятые на федеральном уровне документы («Стратегия государственной национальной политики РФ на период до 2025 года»[22], федеральная целевая программа «Укрепление единства российской нации и этнокультурное развитие народов России (2014–2020)») стимулируют региональных акторов к формированию «инклюзивного» типа идентичности, в котором каждый субъект Российской Федерации рассматривается как составная часть единого государства и при котором доминирующей идентификацией людей должна служить идентификация с государством. Впервые за новейшую историю России проведение региональными акторами политики, направленной на формирование инклюзивной идентичности, рассматривается как важная часть формирования идентичности общероссийской.

Другими словами, по замыслу российских властей, общероссийская идентичность должна формироваться как «пазл», состоящий из 85-ти региональных кусочков. Однако при этом, как представляется, упускается одна существенная деталь: любой пазл должен нести в себе идею, способную скрепить кусочки в единое целое. На сегодняшний день в России такой идеи нет. Патриотические лозунги, активно транслируемые в публичном дискурсе, нацелены скорее на борьбу с «врагами», но никак не на создание единого сообщества в границах Российской Федерации. Консолидация по принципу «против кого дружим» вряд ли будет долгосрочной, а вот что придет ей на смену – предсказать довольно трудно.