Улица Тер-Нёв

Жак Реда (р. 1929) – французский поэт, эссеист, джазовый хроникер и путешественник. В 1987–1996 годах главный редактор журнала «La Nouvelle Revue française». Автор нескольких десятков сборников прозы и поэзии, среди которых «За стенами» (1982), «Направление движения» (1990), «Свобода улиц» (1997), «Дорожные происшествия» (2001).

[1]

 

Раз уж наша жизнь состоит из мгновений, будем же к ним внимательны.

Ральф Уолдо Эмерсон

 

Смотрите, идете дальше по этой улице – улице Витрувия – прямо до площади Реюньон. Это круглая площадь, какими они обычно бывают, и ее можно пройти насквозь через небольшой сквер, который находится в центре. Ну или обогните его и идите в том же направлении и сразу за площадью обнаружите что-то вроде эспланады, не очень грандиозной, но придающей некоторую торжественность следующей за ней развилке: справа от вас будет улица Александра Дюма (даже если вы путаете лево и право, вы сразу ее узнаете по белой ступенчатой колокольне церкви святого Иоанна Боско), а слева и будет эта ваша улица Тер-Нёв, про которую я бы сказал, что она сначала едва заметно поднимается, а потом, пройдя перекресток с улицей Бюзенваль, спускается к бульвару Шарон, в который она и упирается.

У вас не получится пройти мимо автомастерской не только потому, что она тянется метров на двадцать своей низкой голой стеной из строительного камня. На нее еще и указывает неоновая вывеска бирюзового цвета, будто бы вытаращившегося от бесцветного одиночества, в котором она горит. Как будто находишься на перекрестке двух никуда не ведущих дорог в пространстве, настолько растянутом, что невозможно не утратить всякого желания покорять, духа предпринимательства, всякого любопытства, наконец. Хотите, повторю? Говорю же: вам прямо. Запомните это хорошенько, потому что вы не встретите никого, кто вывел бы вас на верный путь, кроме, быть может, ближе к вечеру трех не слишком приятных типов, обсуждающих что-то между собой, кажется, по-португальски, на углу или улицы Бюзенваль, или улицы Планша́ (а иногда перед бывшим бистро с серно-желтого цвета мозаикой). Не уверен, кстати, что по-португальски, потому что разговорный португальский не похож ни на один другой язык, особенно на португальский, разве что иногда на польский и если исходить из соседства, то на галисийский, хотя я и имею лишь очень поверхностное представление о письменном галисийском. Для полноты картины нужно сказать еще об одном типе, который частенько появляется в одной рубашке в окне предпоследнего этажа здания, заурядного, но украшенного скромными керамическими фризами в виде стилизованных цветов, с которыми – когда наступает их сезон – перекликаются через дорогу алые соцветия крупных роз. Они растут в крошечном садике домика, единственное обаяние которого состоит в том, что лишь он на всей улице Тер-Нёв служит примером того жилища, которое наводит на мрачные размышления о все более скупом мещанском уюте. Должно быть, это дом судебного исполнителя или страхового агента, который не слишком преуспевал в делах.

Впрочем, ни у кого на этой улице дела не задались. Вы обнаружите на ней полдюжины закрытых магазинчиков, давно стоящих за тяжелыми ставнями из расписанной древесины, вздувшейся от непогоды и смены дня и ночи. Выброшенной на берег. Ставшей чем-то средним между деревом ставней и тем, что – несмотря на свои скобы и петли – вновь обрело благородную и приятную неопределенность материала, нирвану древесины, которой сложно распорядиться иначе, нежели повесив на стену галереи, где она превратилась бы в эстетическое достижение случайности. Почему бы в таком случае не выставить улицу Тер-Нёв целиком? И разве этого уже не происходит? Отправляясь в эту автомастерскую с конкретной целью, вы не обращаете на нее внимания, если только его не привлечет яркая вывеска. Тогда вы поймете, что ее туда повесили не только для того, чтобы сделать обозначение «АВТОМАСТЕРСКАЯ», или, может быть, и только для этого, но никто из тех, кто принимал решение о ее вертикальном расположении, о ее электроснабжении и цвете, не подозревал, что он действует с другим намерением, подчиняющимся превосходящей его необходимости. Не заставляйте меня говорить, что место для установки этой вывески было лишь одно. Хотя я все равно скажу: в непосредственной близости от входа в мастерскую, так, чтобы ее можно было повесить чуть повыше, пониже, поближе, подальше, и так, чтобы выбор был сделан исходя из определенного диапазона, который неизбежно привел к тому, что вывеску повесили именно туда, где ей и было положено находиться, не ущемляя ничьей свободы. Вывеска вполне позволяет, чтобы ее повесили иначе, да и улица это позволяет, и ничего не изменилось бы, даже если в моей власти была бы возможность ее перевесить, невзирая на возражения владельца мастерской. Однако ей наплевать на мои размышления, как и на сослагательное наклонение, которое я себе позволяю. Она это лишний раз доказывает вечерами и по воскресеньям, когда она гаснет, и по утрам, когда вновь загорается, не сдвинувшись ни на миллиметр. Когда она гаснет, ее не различить на фоне окружающей серости; если же это и удается сделать, она оказывается еще менее интересной, чем деревянный ставень – пластмассовым каркасом с железками, место которому на свалке. Ясно, что ей нет никакой необходимости там быть. А затем она зажигается, как если бы она и не переставала сиять. Но сияет ли она? Нет. Она испускает яркое свечение, которым она питается, так что ее блеск сохраняет в каждой из своих букв холодную ясность, лишенную настоящего сияния. «Сверкающая» вряд ли будет более удачным словом, но должно же быть какое-то; признаем же, что она сверкает совершенно одинаково что на солнце, что зимой, что в сумерках. Улице она, в общем, не нужна. Но меж тем оказывается, что она там, что ее нельзя не увидеть, тогда как она смотрит, но по сути не видит. Она обращена к картине улицы Тер-Нёв, но изнутри этой картины. В композиции, которую она порождает, которой она настоятельно необходима как фокальная точка, предполагается и ваш глаз. Не столько артистка, сколько звезда, с которой окружающее не выдерживает никакого соперничества и тирании которой оно охотно подчиняется.

Я хотел бы перестать о ней говорить. Как видите, это непросто, хотя о ней и возможно говорить, только невольно подражая ее ясности, освещающей лишь саму себя. Мне стоило бы вас сопроводить, вместо того, чтобы следовать за вами на расстоянии, не боясь так сойти скорее за зануду, нежели за подозрительного типа. Прислушавшись к моему бормотанию, вам удалось бы составить представление о том, чего вы не увидите. Вывеска и впрямь погасла, вы пришли слишком поздно. Квартал снова вернулся к своей естественной связности, сомкнувшись вокруг невидимого центра. В этом смысле церковь оказывается нужной не больше, чем вывеска. Хоть она и не гаснет, ее значимость пропадает, стоит лишь ступить на улицу Тер-Нёв, сначала из-за высоты домов, затем, по мере того, как они уменьшаются (они здесь в большинстве своем двух-трехэтажные, вдобавок улица начинает спускаться), подчиняясь непостижимому для меня закону перспективы. Про церковь можно совершенно забыть и вспомнить, лишь когда ее колокола начинают звонить к мессе или напоминают о времени молитвы, (подождите, это, наверное, будет через несколько минут), но совершенно странным способом: вместо того, чтобы раздаваться над головами, звук их тихо облетает и, отразившись, не понятно как и от каких фасадов, доносится с противоположной стороны, как если бы колокольня находилась дальше, в районе улице Виньоль. Ищешь ее – и не находишь, тем более там, где она находится, где ничто – ни ее квадратная часть, ни ее гипсовая белизна – не помешало бы ей превратиться в минарет. Это стало бы противоположностью того, что однажды произошло в Испании. Впрочем, не скажешь, что квартал производит впечатление попавшего под влияние арабов. Таким он вполне мог быть, и от этого влияния осталось достаточно следов, чтобы сбить наблюдателя с толку. На углах трех домов подряд, от улицы Александра Дюма до Виньоль, вдоль улицы Планшá, находятся ресторанчики, подающие кускус и тажин: «Типаза», «Кахина» и «Игураф Имазиген» (вероятно, кабильский). По виду не скажешь, что они процветают: выцветшие чернила и пожелтевшая бумага меню их комплексных обедов за 49,5 франков выдают положение дел. Будьте осторожны с наплывом клиентов по будням в районе полудня: это вполне может оказаться рабочий класс не из местных (если только можно было бы сказать наверняка, что за этими закрытыми ставнями и безликими стенами находятся действующие предприятия).

Лишь компания «KUC» на улице Планшá, со своим освещенным фасадом, состоящим из повторяющихся конструкций, и резными металлическими воротами с надписью «ВХОД В ЦЕХ», кажется, подает признаки жизни. Представьте себе, я даже справился: она изготовляет дорогую кожгалантерею, и меня это немного беспокоит. Я предпочел бы что-нибудь металлическое, более поэтически точное – вроде штангенциркулей, стрелок для компасов, или барометров, или детали размером в несколько ангстрем. Полагаю, впрочем, что начиная с этого здания, похожего одновременно на фабрику и на коллеж, меняется район и обстановка. Их разграничивает длинное-длинное жилое строение, двор которого, где развешено уже не помещающееся на окнах белье, образует в глубине что-то вроде перпендикулярной улицы, на которую, наверняка, можно попасть с бульвара. За ним следуют два красивых корпуса, между которыми можно подняться к участковому нотариусу или к небольшому пансиону для дочек зажиточных провинциальных торговцев. За ним видны спальные корпуса, где они никогда не угасающими летними вечерами слушают, как пронзительно взвивается плетка.

А что же кузовщик-владелец мастерской? Вот уж кто странный тип. Кто сможет отличить его от разорившегося владельца мастерской, стоит лишь его бирюзовым буквам погаснуть? Кто, впрочем, при виде этой или какой угодно другой работающей автомастерской, не был бы склонен думать, что она на верном пути к разорению? Это отличительное свойство той работы, которая совершается в них, внутри огромных ангаров, в которые свет едва пробивается через грязный стеклянный потолок и в глубине которых часто можно заметить небольшие группы людей в комбинезонах, которые по получасу склоняются над ребусом из клапанов и поршней, где время от времени неторопливо проходит один и тот же человек, машинальным жестом вытирающий свои черные от смазки руки, где часто видно собаку цвета отработанного машинного масла, лежащую ничком между двух лужиц, поверхность которых переливается всеми цветами радуги. Мастерская подобна дремлющему замку в волшебном лесу, источающему своим сильным свежим запахом углеводородов затхлость ила, скопившегося в канавах, словно слои перегноя. Даже время там ощущается по-другому. Обратите внимание: автомеханикам никогда его не хватает. Ведь то, из чего состоят места, в которых они движутся – эти тусклые ангары с темными закоулками, – связано скорее со временем, нежели с пространством, временем, немного замаслившимся, замедляющим движения и мысли, смазывающим их, придающим им безразличную и неоспоримую эффективность. Эта суровая эра железа обретает здесь своих философов, поэтов, специалистов по грамматике и, если угодно, своих врачей, в том смысле, в котором античность понимала их призвание. Они выслушивают душу машины, чтобы вернуть ей здоровье, о котором зачастую свидетельствует ужасное рычание.

Практически напротив церкви на улице Александра Дюма (вы снова к ней вернетесь, потому что в поисках центра этого района намечается некий водоворот, из которого не так-то просто выбраться) стоит еще одно низкое строение, заставляющее задуматься о живучести мелкой промышленности. По правде говоря, его можно было бы не заметить, если бы из высокой и узкой металлической трубы, закрепленной на крыше целой сетью оттяжек, не поднималась струя пара. Что же там делают? Оттуда не доносится ни шума, ни запаха. Можно лишь ограничиться символом и контрастом (таким же визуальным) между колокольней и этой трубой, хотя и поочередным: представляя себе колокольню, глядя на трубу, и наоборот. Рядом они смотрелись бы прекрасно. Получились бы два мерила, уравновешивающих значимость того, что их окружает, и преодолевающих одновременно собственную статичность и склонность обрушиваться во все стороны. Но так не получится. Можно лишь либо отойти достаточно далеко, чтобы поймать взглядом колокольню – и потерять тогда из виду трубу, либо снова найти трубу в ущерб колокольне, которая тогда окажется слишком близко, чтобы произвести эффект.

Все это не стоило бы такого беспокойства, если бы за этой геометрией линий сходимости стоял человеческий фактор. Он быстро вернул бы их в область того, что для большинства жителей городов является лишь декорациями, в которых происходят их перемещения. Здесь я должен попросить у вас прощения: мужчина в одной рубашке так и не появился в своем окне, а вот португальцы не подвели: их все так же трое, каждый на своем, но всякий раз новом месте, как команда геодезистов. Но они и не думают снимать карту местности. Они стоят довольно плотной группой, которая время от времени распадается, и тогда кажется, что они вот-вот разойдутся по сторонам; иногда, растянувшись в ряд, они случайно выстраиваются в идеально прямую линию, потом нарушают порядок и вновь встают плотным треугольником, равносторонним, разносторонним или прямоугольным.

Думаете, я преувеличиваю? Не так, чтобы очень. Встаньте на углу Бюзенваль и Тер-Нёв перед магазином в срезанном торце здания, который, кажется, сделал все, чтобы остаться незамеченным: у него нет ни витрины, ни привлекающей внимание растяжки, вход его манит не больше, чем вход в диспансер, при том, что магазин этот один на всю округу. Стоит ли нам говорить о наплыве бесконечно снующих покупателей? Не испугает ли нас, напротив, что от их недостатка этот магазин скоро обречет своих редких завсегдатаев на долгие прогулки до улицы Баньоле или Аврон? Правда, когда начинаются и заканчиваются занятия, здесь можно встретить каких-то школьников – рожицы всех субтропических оттенков, которые говорят нам о том, кто здесь живет. Затем они быстро рассасываются. Я хочу сказать, что нет ощущения, что они куда-то идут (кроме магазина, с тем, чтобы совершить в нем набег на отдел с эскимо, но они из него выходят), непонятно и то, откуда они вообще появились на улице. Наконец, на этой улице нигде не видно собак. Кроме разве что в автомастерской (это замечание должно, надеюсь, отвести от меня основной удар возможных возражений).

Зачем же сюда возвращаться? Вам-то – понятно. Но мне-то не нужно забирать отсюда машину, с чего бы мне приходить сюда и завтра, и послезавтра, как призрак несчастного повесившегося (а что ему еще оставалось делать?) на оконной ручке в гостинице «Дон Боско»? Он похож на старое коричневое пальто, забытое в одном из шкафов: соседки к нему привыкли. Они живут в одно- или двухэтажных домиках, стоящие там с тем же приятным ощущением, с которым они стояли на окраине, неспособные себе представить переезда. Кроме дома 95А, озлобившегося оттого, что мечта его детства – жить на краю моря – не сбылась и страдающего от своего окружения. Море так и не пришло, городская окраина теперь находится в другом месте, но домики-то этого не замечают. Их легкое помешательство не лишено озорства: например, дом 99 недавно перекрасили в охряно-красный. Он стоит рядом с пустырем, на котором шелестят листвой молодые, но уже крепкие тополя. А что, если это и есть морской ветер или по крайней мере воздух окраин, который устремился навстречу этому месту? Можете смеяться, но я-то в это верю: что-то важное изменилось. Стоит лишь пересечь порог одного из этих домишек (это-то и есть самое сложное) и пройти внутрь дворов и садиков, которые угадываются дальше, в их глубине будут еще крыши – и нас уже, наверное, больше не увидят. Так можно было бы постепенно попасть во внутренность пространства – бесконечное разрастание, обитель, которая становится все более сокровенной по мере того, как теряются ее очертания. Вот, наверное, то, что приводит меня сюда, и почему я тщетно пытаюсь ухватить смысл этого квартала за его пределами. Не нужно настаивать, что, конечно уж, если бы я здесь жил... Я часто бываю в других кварталах, похожих на этот, и я все их чту как места своего истинного обитания. Что же до того, где именно я живу (вас, наверное, это интересует), стоило бы мне вам об этом рассказать – и вы, должно быть, тут же исчезли бы из моего поля зрения, причем быстрее обесточенной вывески автомастерской. Слушайте, вот, наконец, и колокольный звон. О чем я говорил? Пройдя еще метров пятьдесят, приблизительно поравнявшись с португальцами, которым безразличны россыпи этого звукового урожая... – но где же вы?

 

Перевод с французского Ивана Оносова