купить

Новые книги

Революции и нестабильность на Ближнем Востоке

Леонид Гринин, Леонид Исаев, Андрей Коротаев

М.: Учитель, 2015. – 384 с. – 1000 экз.

 

Сегодняшний мир переживает череду потрясений и конфликтов, революций и войн. Пожалуй, наиболее ярким символом такого хода вещей стала так называемая «арабская весна». О ней немало написано: это книги, статьи, заметки, аналитические материалы и даже диссертации. Рецензируемая книга, однако, выделяется на этом фоне широтой взгляда и глубиной анализа, а главное тем, что в ней за мелкими фактами и крупными событиями просматриваются общие тенденции мирового развития. Распространение политической напряженности и нестабильности из стран Ближнего Востока на другие регионы мира трактуется авторами как начало глобального изменения миропорядка.

Повествование ведет читателя от общей картины социально-экономического, политического и демографического развития стран арабского мира, изложенной в первых двух главах («Факторы арабских революций» и «Революция, контрреволюция и демократия») к конкретным кейсам «арабской весны» – случаям Египта, Сирии, Йемена. Глава, посвященная Сирии («Сирийский тупик»), к примеру, завершается небезынтересным наблюдением, согласно которому наиболее эффективной сдерживающей силой и заслоном от распространения радикального исламизма выступали как раз авторитарные режимы, против которых и были направлены «весенние» революции. Не осталось без внимания и порожденное арабским кризисом «исламское государство» (ИГИЛ); авторы подчеркивают, что это молодое, казалось бы, движение имеет более чем десятилетнюю историю, а его победное шествие по арабскому миру началось с американской оккупации Ирака.

В работе убедительно доказывается, что революции отнюдь не всегда порождены острым конфликтом между верхами, которые, предположительно, «не могут», и низами, которые якобы «не хотят»; их обусловливает куда более сложное сочетание условий и обстоятельств, решений и действий. Так, в Египте накануне революции вполне успешно решались экономические задачи и ощутимо улучшались социальные условия. Однако опережающие ожидания, особенно быстро растущие претензии молодежи на фоне недостаточно внимательного отношения к ней со стороны властей, создали опасность, с которой многим арабским лидерам не удалось справиться. Авторы также в очередной раз показывают, что вопреки ожиданиям революция далеко не всегда ведет к демократии, поскольку переход к демократическому образу правления требует определенного уровня развития и культурной подготовленности большинства. В некоторых ситуациях революции, напротив, провоцируют реакцию, гуманитарные катастрофы, подъем терроризма.

Авторы смотрят на мировое развитие предельно широко: все они являются представителями клиодинамики – научного направления, которое изучает многовековые, а то и многотысячелетние процессы и тенденции[1]. Это позволяет не только вписать нынешнюю череду потрясений в максимально широкую перспективу, но и точнее охарактеризовать смысл конкретных событий и явлений. Сказанное касается, например, оценки отдельных политических решений и действий политиков или протестующих масс. По ходу повествования авторы по-своему объясняют различные факторы, дестабилизирующие мировой и региональный порядок.

Так, Андрей Коротаев, профессор Высшей школы экономики, буквально в течение нескольких недель, последовавших за «арабской весной», предложил модель «ловушки на выходе из ловушки». Эта конструкция не только объясняла парадоксы египетских событий начала 2011 года, но и позволяла понять источники прерывания и даже остановки успешного, казалось бы, социально-экономического развития многих стран мировой периферии. Она плодотворно используется и в рецензируемой книге. Модель позволяет учесть взаимодействие относительно автономных, но при этом одновременных и неизбежно сталкивающихся друг с другом процессов. Обращение к ней позволяет объяснить, почему революции происходят не в отсталых, а в успешных обществах: прогресс и преуспеяние ведут к завышенным ожиданиям, которые становятся идеологической основой для социального взрыва. В таких странах, как Египет и Тунис, все происходило именно так.

Вслед за Джеком Голдстоуном авторы выделяют два базовых типа революционной дестабилизации: «наступление с периферии» и «коллапс центра»[2]. Если первый тип, как отмечается в книге, подходит для описания только хуситской революции 2014–2015 годов в Йемене, то сквозь призму второго авторы рассматривают все случаи революционной дестабилизации в современном мире. Предложенный ими анализ дополняется применением количественных методов – в частности, индексации такого явления, как центр-периферийный диссонанс, наличие которого может выступать довольно основательным предиктором социально-политической дестабилизации по типу крушения центра.

События «арабской весны» и их последствия рассматриваются в книге в двух аспектах: во-первых, исследуются причины, их породившие, причем как внутренние, так и глобальные; во-вторых, изучается их влияние на будущие сценарии развития «мир-системы». Авторы, в частности, дают объяснения удивительной синхронности социальных волнений в дюжине арабских государств. Более того, они настаивают на том, что бурные события в арабских странах также выступают предвестниками структурных изменений всего мира, его радикальной реконфигурации. Стоит, однако, отметить, что в представленном издании применяется модифицированная и модернизированная версия мир-системной теории. Авторы, впрочем, ограничиваются лишь обращением к самому термину «мир-система», не уточняя особенностей мир-системного подхода и отсылая интересующихся к соответствующей литературе.

Немалое внимание в работе уделяется феномену «исламского государства», названного «нежеланным ребенком» «арабской весны». Опираясь на тезис, согласно которому все революции заканчиваются реакцией, авторы придают ему расширительную трактовку: реакцией, по их мнению, могут заканчиваться и всякие внешние вмешательства, пусть даже предпринимаемые с самыми благими целями. Соответственно, распад ранее стабильных государств ведет к ускоренному распространению террористической идеологии. Именно в силу этой закономерности и возникло «исламское государство», ставшее своеобразной «арабской осенью» («“Исламское государство” – нежеланное дитя “арабской весны”»).

В данном плане весьма интересен анализ процессов, охвативших Йемен. С трудом собранное после длительной гражданской войны государство и без того отставало от соседей, но попытки с помощью революции учредить в нем демократию оживили старые конфликты и добавили новые. В итоге в настоящее время страна расколота и объята новой гражданской войной, усугубляемой интервенцией соседних стран. Пример Йемена, как полагают авторы, подтверждает идею о том, что попытки незамедлительного внедрения демократических принципов в неустоявшихся государствах, особенно в тех, где отсутствует этническое и конфессиональное единство, ведут лишь к дестабилизации, конфликтам и гуманитарным катастрофам («Ненастная “арабская осень”: Йемен в 2014–2015 годах»).

В заключение («Сюрпризы и противоречия Ближнего Востока») предлагается краткий анализ различных важных событий, которые остались незатронутыми в основной части книги – таких, например, как ближневосточные роли Ирана и Турции или переговоры вокруг иранской ядерной программы. Здесь же рассматриваются основные тренды новейших перемен на Ближнем Востоке, среди которых уменьшение роли Израиля и США, а также прогнозируются возможные последствия новой расстановки сил. В этом разделе авторы, как представляется, излишне увлекаются популярной сегодня теорией «американского заговора», преувеличивая влияние американцев на формирование современного миропорядка:

 

«Единственное, что понятно, США пытаются ослабить многие режимы, которые не контролируются ими полностью, а также то, что они зачастую стремятся достичь своей цели любой ценой, даже возможным ухудшением отношений с союзниками» (с. 231).

 

Соответствующим такому рассуждению оказывается и финальный вывод: «Для формирования нового, более адекватного мирового порядка инициатива должна исходить прежде всего от США» (с. 235). Подобные рассуждения не только страдают отсутствием доказательной базы, но и выбиваются из общей логики книги, где революции и нестабильность рассматриваются в качестве не рукотворного, а системного явления. Америка, конечно, серьезный игрок, но возлагать на нее эксклюзивную ответственность за проблемы сегодняшнего мира едва ли стоит.

Одним из наиболее ярких фрагментов книги стало приложение, в котором публикуются письма молодой египетской революционерки Самихи Разек одному из авторов. В этих документах хорошо видны те метаморфозы, которые переживало революционное сознание «арабской весны». Девушка участвовала в антиправительственных демонстрациях с 2011 года. Ее ранние письма отражают революционное воодушевление, энтузиазм, готовность идти до конца в деле общественного переустройства. Однако позже в посланиях Самихи начинают звучать ноты разочарования; девушке кажется, что ее единомышленников предали, что идеал общества, презирающего коррупцию и уважающего права человека, становится все более недостижимым. Последние послания и вовсе проникнуты отчаянием и безысходностью. В целом свидетельства участницы «арабской весны» можно признать уникальным материалом, расширяющим наши представления о том, как менялись протестные настроения в Египте.

 

Михаил Ильин, Алиса Шишкина

 

 

The Fall of the Ottomans. The Great War in the Middle East, 1914–1920

Eugene Rogan

London: Penguin Books, 2015. – xxvi, 485 p.

 

В 1914 году, накануне Великой войны, Османская империя оказалась перед нелегким выбором. Ее руководителям было ясно, что громадное государство, раскинувшееся на трех континентах, не сможет уклониться от общемирового вооруженного конфликта, в приближении которого уже не сомневался почти никто. Ресурсы, которыми располагали турки, были не слишком значительными: несмотря на судорожные и непоследовательные попытки обновления, затевавшиеся на протяжении всего XIX столетия, Османская империя оставалась отсталым и недореформированным государством, неспособным на равных конкурировать ни с одной из европейских империй, будь то империи континентальные или морские. Одна только Российская империя, ключевой конкурент османов на европейской политической сцене, с 1711 года побеждала Турцию семь раз (р. 46).

В немецком лагере турки оказались, в общем-то, случайно. С одной стороны, они очень опасались России, со второй половины XIX столетия грезившей проливами и Константинополем, что заставляло их видеть в Германии естественного защитника. С другой стороны, опыт Крымской войны подсказывал Стамбулу, что, заручившись благорасположением англичан и(или) французов, русских тоже можно будет держать в узде. Исходя из этого Порта накануне 1914 года предлагала различные союзнические проекты и Великобритании, и Франции, параллельно поддерживая интенсивные контакты с немцами. Свидетельством ее «открытости» и «гибкости» служило, в частности, то, что с 1913 года в Турции одновременно действовали британская военно-морская и немецкая военная миссии. «Поразительным аспектом османской дипломатии в дни “июльского кризиса” 1914 года стало то, что Порта была готова вступить в оборонительный альянс практически с любой европейской державой», – отмечается в рецензируемой книге (р. 38). Но англичане, давно и вожделенно присматривавшиеся к турецким владениям на Ближнем Востоке и в Месопотамии, как и французы, рассчитывавшие на изъятие из-под турецкой опеки Ливана и Сирии, не проявили особого энтузиазма. Что и подтолкнуло османское руководство к выбору, который впоследствии оказался роковым. Воспользовавшись приглашением, поступившим от Австро-Венгрии, империя сделала ставку не на тех. Правда, для того, чтобы обнаружить ошибку, потребовались четыре года ужасающей войны и миллионы человеческих жизней.

Почему все это важно сегодня? Юджин Роган, профессор-историк из Оксфордского университета и специалист по арабскому миру[3], отвечает на этот вопрос. Дело в том, говорит он в своей новой работе, что последствия распада Османской империи не преодолены до сих пор. Спустя столетие после ее исчезновения с политической карты мира бывшие османские владения остаются обширной зоной нестабильности и беспорядка. Битвы Первой мировой войны велись на нынешних территориях Египта, Йемена, Саудовской Аравии, Иордании, Израиля, Сирии, Ливана, Ирака. По большей части государства, образовавшиеся на обломках империи, не «вызревали» естественным путем, сами по себе, но были сконструированы победителями, творившими новую реальность едва ли не с помощью ножниц и линейки. Они оказались рукотворными во многих смыслах: их агрегаты власти были поверхностными и потому слабыми, а навык совместного политического проживания разных народов и конфессий, необходимый для малых пространств, у местных политиков зачастую отсутствовал. В прежней Османской империи, худо или бедно, для всего этого многоцветия находилось место: она по крайней мере вплоть до армянского геноцида умела гармонизировать непохожие друг на друга локальные отличия, из которых состояло имперское целое. Сказанное, кстати, хорошо иллюстрируется взаимоотношениями суннитов и шиитов, ныне превратившимися в проблему не только арабского мира, но и мира вообще: турецкий султан в своей духовной ипостаси халифа долгое время оставался авторитетом и для тех и для других.

Туркам нельзя было воевать, но они все же вступили в злополучную для них войну. Автор книги подробно останавливается на всех перипетиях этой истории. Поначалу турецкая армия, словно следуя многолетней традиции, проигрывала все сражения, в которых участвовала, убеждая и врагов, и друзей, что от нее мало что зависит. «Державы Антанты, – пишет Роган, – были уверены, что Турция быстро сломается под объединенным натиском Британии, Франции и России» (р. 76). Однако в 1915 году, в ходе битвы за Дарданеллы, ей удалось самым решительным образом повлиять на дальнейший ход всей мировой войны. Провал сначала морской, а потом и сухопутной операции, нацеленной на захват Стамбула войсками Антанты и призванной вывести Османскую империю из конфликта, не позволил завершить всемирную бойню раньше, чем она завершилась в итоге. Если бы турки не удержали фронт на полуострове Галлиполи, причинив при этом чудовищный урон союзникам и вынудив их к постыдной эвакуации, Англия и Франция сумели бы высвободить войска, задействованные против османов в Африке и Азии, и бросить их на Западный фронт. Более того, Россия получила бы, наконец, проливы и Константинополь, твердо обещанные ей в марте–апреле 1915 года (р. 133), что, несомненно, отсрочило бы перспективы свержения Романовых. В Лондоне и Париже, однако, не учли важного обстоятельства: если для союзников высадка в сердце османской территории была «небывалым приключением» (в прокламации, которую британский генерал Иен Гамильтон за день до десантной операции адресовал «солдатам Франции и Его Величества», она была названа именно так), то для турок это был вопрос жизни и смерти. «Я не приказываю вам атаковать, я приказываю вам умирать», – так ставил задачу своим подчиненным полковник Мустафа Кемаль, командовавший османскими войсками на одном из участков Галлиполи (р. 145). И они умирали, причем во множестве: за время битвы на полуострове турки потеряли более 85 тысяч солдат убитыми, а вместе с ранеными – более 250 тысяч (р. 214). Их потери заметно превышали потери союзников, но в итоге Антанта в январе 1916 года эвакуировалась, а Османская империя устояла.

В сложных перипетиях Великой войны на Ближнем Востоке можно выделить еще один аспект, сохраняющий актуальность и сто лет спустя. В военные годы Турция и ее партнеры большие надежды возлагали на то, что в берлинских штабах было обозначено термином «Islampolitik» (p. 47). Речь идет о целенаправленном стимулировании среди мусульман вражды к «неверным», в роли которых выступали, естественно, англичане, французы и русские, поскольку «центральные державы» вообще не располагали владениями на Востоке. Число мусульман, проживавших во владениях Англии, Франции и России, действительно было огромным: на первую державу приходились 100 миллионов приверженцев ислама, на вторую – 20 миллионов, на третью – еще 20 миллионов (р. 53). Поэтому обе враждующие стороны, хотя и по разным причинам, с большим волнением ожидали призыва к джихаду, с которым после вступления Турции в войну осенью 1914 года должен был обратиться к правоверным всего мира турецкий султан. Воодушевление немцев на этот счет было вполне понятным: дестабилизировав колонии, они надеялись взять верх на Западном фронте. Что касается Антанты, то ее такая перспектива откровенно пугала.

 

«[В Лондоне и Париже] не без оснований опасались, что политика колониальных властей до такой степени углубила отчуждение мусульман Индии и Северной Африки, что они вполне могут встать на сторону врагов Англии и Франции в надежде получить независимость после победы немцев» (р. 68).

 

Полномасштабного восстания против «неверных», однако, не произошло. Европейцы в очередной раз переоценили степень сплоченности и единодушия мусульманского сообщества: по ироничному замечанию автора, «сами англичане и немцы оказались более восприимчивыми к озвученному халифом призыву, чем его османские подданные или мусульмане Ближнего Востока, Северной Африки и Южной Азии» (р. 244). Более того, как полагает Роган, в нынешнем столкновении с «международным терроризмом» американские и европейские политики допускают ту же ошибку.

 

«Западный мир по-прежнему не может избавиться от убеждения, согласно которому все мусульмане способны солидарно действовать как фанатики. В этом плане война с террором, объявленная после 11 сентября 2001 года, показывает, что наши политики продолжают рассматривать джихад так же, как это делали военные стратеги 1914–1918 годов» (р. 404).

 

Геноцид армян (автор, кстати, ничуть не сомневается в том, что он действительно имел место, а посвященная ему глава является одной из центральных в книге) сделал Османскую империю государством, почти одноцветным в конфессиональном отношении. Но мнимое исламское единство тем не менее не могло спасти его от распада. Арабское восстание, начавшееся в ослабленной войной стране в 1916 году, опиралось на поддержку западных держав. В непостижимой исторической диалектике османские арабы стремились избавиться от турецкого доминирования с тем же рвением, с каким египтяне, например, желали конца британского владычества. Религиозное родство ничуть не мешало туркам с крайней враждебностью относиться к любым попыткам арабских элит империи расширить собственную политическую самостоятельность. Младотурки в годы войны самым жестоким образом подавляли националистические сантименты в арабских регионах империи: в 1915–1916 годах десятки арабских активистов были казнены за «подрывную деятельность» (р. 292). Между тем на первых порах арабские националисты и не стремились к независимости своих имперских сегментов: их больше интересовали более мягкие варианты – в частности, идея двуединой турецко-арабской монархии, похожей на Австро-Венгрию после «исторического компромисса» 1867 года. Так, основанная в 1909 году в Париже группа «Аль-Фатат», объединявшая сирийских арабов, заявляла:

 

«Все, чего мы, арабы, добиваемся – это обладания в Османской империи теми же правами и обязанностями, которыми располагают сами турки, а также признания того, что империя состоит из двух великих наций, турецкой и арабской» (р. 24).

 

Младотурки в сущности столкнулись с той же дилеммой, с какой сталкивается любое «имперское ядро», переживающее подъем национального чувства: они на собственном опыте доказали, что агрессивный национализм титульной группы в многоэтничной среде ведет к «сжатию» государства до масштабов этого самого «имперского ядра».

История Османской империи поучительна во многих отношениях, а ее наследие по-прежнему живо. Не слишком преувеличивая, можно даже сказать, что ее разложение, подобно распаду Советского Союза, незримо продолжается до сих пор. Важнейшие проблемы, с которыми сталкивается мировая политика сегодня, отсылают к османскому прошлому, в том числе и относительно недавнему. Так, невозможно разобраться в причинах возникновения зловещего «исламского государства», не понимая, откуда на карте мира взялся нынешний Ирак, а выяснение этого неизбежно обращает к краху Османской империи после Первой мировой войны. То же самое касается и сирийского кризиса, и ливийского хаоса, и йеменского беспорядка, и многих других ситуаций, пугающих телезрителей и беспокоящих политических деятелей в последние годы. Поэтому книга Юджина Рогана не просто интересна, но и практична. Это, вне всякого сомнения, полезное чтение.

 

Андрей Захаров

 

 

Симулякры и симуляции

Жан Бодрийяр

М.: ПОСТУМ, 2016. – 240 с.

 

«Мы живем в эпоху симуляций и симулякров» – так можно было бы сформулировать ключевую мысль философского направления, одним из лидеров которого во второй половине минувшего столетия стал Жан Бодрийяр. Именно этот французский мыслитель ввел в обиход термин «симулякр», наиболее подходящий, по его мнению, для описания той реальности (точнее, «гиперреальности»), в которой мы находимся уже несколько десятилетий.

Строго говоря, идею симулякра – образа, лишенного подобия, – можно обнаружить уже у Платона. Разграничивая идею вещи и материю, из которой вещь состоит, а также настаивая на приоритете идеального над его отражением, он отмечал, что не все «отражения» имеют свой «оригинал»: некоторые вещи подобны идее лишь внешне, но чужды ей по сути. Именно об этом идет речь в знаменитом фрагменте из диалога «Софист»:

 

«А как же мы назовем то, что, с одной стороны, кажется подобным прекрасному, хотя при этом и не исходит из прекрасного, а с другой стороны, если бы иметь возможность рассмотреть это в достаточной степени, можно было бы сказать, что оно даже не сходно с тем, с чем считалось сходным? Не назовем ли мы вполне справедливо искусством творить призрачные подобия то искусство, которое создает не подобия, а призраки?»[4]

 

Жиль Делёз, изучавший концепт симулякра в том числе и у Платона, в работе «Логика смысла» довольно точно обозначил суть этого понятия:

 

«Симулякр – вовсе не деградировавшая копия. В ней таится позитивная сила, отрицающая как оригинал и копию, так и модель, репродукцию»[5].

 

В размышлениях Делёза, однако, почти не затрагивается основная проблема циркуляции симулякров, а именно полное размывание границ между реальностью и симуляцией, которое, в конечном счете, ведет к злокачественному видоизменению реальности. Бодрийяр же сосредоточивает свое внимание именно на разъяснении того, почему мир симулякров опасен. Главной проблемой для него оказывается «гиперреальность» нашего мира: она становится таким местом, где все труднее отличать реальное от воображаемого.

Книга «Симулякры и симуляции», написанная Бодрийяром еще в 1981 году, к российскому читателю пришла совсем недавно. В 1980–1990-е годы мы занимались другими вещами: перестройкой советского во что-то иное, то, что в следующее десятилетие познакомило нас с «обществом потребления», на Западе сложившимся еще в 1950–1970-х годах, а также с теоретическими воззрениями на его функционирование. Правда, за время нашего потребительского неведения и сам феномен потребления, и варианты его осмысления заметно усложнились: в безудержном потреблении товаров наметилось пресыщение, и поэтому, как говорит Бодрийяр, в нынешнем мире все заметнее переориентация рекламы с товаров на какие-то «социально значимые» сущности – например, на «работу мечты», которая приносила бы удовольствие и удовлетворение, или же на участие в общественных организациях, которые позволяли бы преумножать социальный капитал и делать мир лучше. За этим сдвигом, однако, скрывается настораживающая тенденция: если теперь работу или участие в общественной жизни как способы самореализации нужно рекламировать, то не растерял ли современный человек базовые навыки социального? У Бодрийяра правомерность такого вопроса не вызывает сомнений:

 

«Люди больше не интересуются друг другом, но для этого есть различные общества и клубы. Они больше не соприкасаются друг с другом, но существует контактотерапия. Они больше не ходят пешком, но занимаются оздоровительным бегом. Всюду восстанавливают утраченные способности, или деградирующие тела, или потерянную коммуникабельность, или утраченный вкус к еде. Заново изобретают дефицит, аскетизм, исчезнувшую грубую естественность: натуральные пищевые продукты, лечебное питание, йогу» (с. 23).

 

Искусственное восстановление того, что изначально было предусмотрено самой человеческой природой, маркирует серьезный сдвиг в общественном развитии; по Бодрийяру, на смену эпохе потребления идет новый этап – эпоха симуляций, симулякров, гиперреальности.

Ее характеристикам и посвящена, собственно, эта книга. Явления и процессы современности анализируются здесь в перспективе их принадлежности к гиперреальному миру, причем круг затрагиваемых тем необычайно широк: тут и религия, и университеты, и кино, и политика, и многое другое. Бодрийяр подчеркивает, что в мире симулякров мы оказались не сразу. Образ в своем развитии прошел несколько фаз, обобщенным итогом которых и стало формирование симулякра: образ отражает фундаментальную реальность – образ искажает эту реальность – образ маскирует отсутствие реальности – образ вообще теряет всякое отношение к реальности, превращаясь в собственный симулякр. Со временем симулякры становятся вездесущими: они преследуют нас в СМИ (информация становится все более бессодержательной), в политике (политические события теряют свои смыслы, поскольку могут трактоваться диаметрально противоположным образом), в кино (режиссеры стремятся настолько точно изобразить действительность, что пропадает сама суть кино, как чего-то не совпадающего с реальностью). Между тем мир симуляций не так безобиден, как может показаться. Процессы размывания и разрушения реального влекут за собой такое опасное явление, как «апотропия». Этим термином обозначается сдерживание путем разубеждения и(или) устрашения угрозой, зачастую являющейся симулятивной. В более широком смысле апотропию следует понимать как процесс обезОбраживания, обессмысливания реальности. Пронизывая все современные явления, она истончает и разрушает реальность, делая ее существование бессмысленным. Например, апотропия закона стирает границу законного и незаконного, а это разрушает общественный порядок и те базовые условия, на которых основывалось возникновение самого государства. Вызовы симуляции представляются гораздо серьезнее вызовов реального нарушения порядка: если порядок и закон могут быть всего-навсего симуляцией, то, значит, их нарушение не будет влечь за собой никакого наказания. «Имитация уравнивает повиновение и неповиновение закону, и вот в этом-то и кроется наибольшее преступление», – говорит автор (с. 33).

Что-то подобное происходит и в политической сфере. Власть сегодня перестает существовать, превращаясь в «игру власти». Времена реальных политических угроз уходят: теперь угрозы придумываются или инсценируются с тем, чтобы легитимность власти сохранялась как можно дольше. В этой связи апофеозом апотропии в области политического можно считать ядерную угрозу. По мнению Бодрийяра, такой угрозы, как ядерная война, просто нет, поскольку сама цель уничтожения всего мира выглядит утопично. Вместе с тем дискуссия по поводу реальности ядерной угрозы, несомненно, имеет свои причины:

 

«Риск ядерного уничтожения служит лишь поводом для того, чтобы под предлогом усовершенствования военной техники ввести всеобъемлющую систему безопасности, ограничения и контроля, апотропийный эффект которой направлен вовсе не на предотвращение атомного столкновения, а на апотропию намного более возможных реальных событий, всего того, что могло бы стать событием в общей системе и тем самым нарушить ее равновесие» (с. 52).

 

Иначе говоря, отныне любой конфликт, любая эскалация, любой протест перестают быть реальными, поскольку всегда будет существовать мнимый риск тотального уничтожения. Политическая цель умирает, от конфликтов остаются только их симулякры. Иллюстрируя тезис о том, что реального идейно-политического противостояния больше нет, Бодрийяр ссылается на вьетнамскую войну 1964–1975 годов. Задавшись вопросом о том, почему американское поражение в этой войне не имело никаких внутриполитических последствий в самой Америке, автор приходит к выводу, что победа и не была целью войны. Гораздо важнее для США оказались изменения в политической системе Вьетнама и поддерживающего его Китая. Отказ Китая от радикальной альтернативы в пользу стратегии мирного существования и состоявшийся во Вьетнаме приход регулярных частей Севера на смену непредсказуемым и неуправляемым партизанам Юга были для США гораздо более важными итогами, чем фактическая победа в войне.

Говоря о симуляции за пределами политики автор среди прочего анализирует феномен «Диснейленда», считая его главным предназначением сокрытие гиперреальности окружающего мира:

 

«”Диснейленд” представляют как воображаемое, чтобы заставить нас поверить, что все остальное является реальным, тогда же как весь Лос-Анджелес и Америка, которые окружают его, уже более не реальны, а принадлежат к порядку гиперреального и симуляции. Речь идет уже не о ложной репрезентации реального, а о том, чтобы скрыть, что реальное перестало быть реальным и таким образом спасти принцип реальности» (с. 21).

 

Столь же необычно выглядят и его рассуждения о Национальном центре искусства и культуры Жоржа Помпиду в Париже. Характеризуя Бобур как «памятник массовой игры симуляции» и «памятник культурной апотропии», автор настаивает на полной нелогичности его организации – модерновый и стильный экстерьер с вывернутыми наружу сетями трубопроводов и арматуры сочетается с «посредственным интерьером, содержащим старые ценности». Зачем нужно было вообще размещать в Бобуре что-либо? – спрашивает автор. Самое органичное, по его мнению, что туда вписалось бы, – это пустота, означающая исчезновение культуры смысла и эстетического чувства. Впрочем, производимое в этих стенах «экспериментирование со всеми процессами, отличными от репрезентации – дифракцией, имплозией, демультипликацией, случайными сцеплениями и расцеплениями», – и без того генерирует «культуру симуляции и фасцинации, а уже не сотворения и смысла» (с. 91). В нынешнем же его состоянии единственным содержанием Центра Помпиду являются сами массы, ринувшиеся за якобы приобщением к новой культуре, ее глубинному содержанию, а на самом деле принимающие участие в «грандиозном оплакивании культуры, которую они в глубине души всегда ненавидели» (с. 92).

Бодрийяр повсюду нарочито провокационен, но, пожалуй, наиболее громко звучат заключительные главы «Симулякров и симуляций». В одной из них автор обращается к деградации университетов, которые сегодня, по его утверждению, лишились своей культурной сущности. Проблему исчезновения идеала Университета автор связывает с проблемой исчезновения власти, поскольку студенчество очень долго было главной оппозиционной силой. Сегодня власть не верит в Университет: дипломы выдаются не за прирост научного знания, а всем подряд, а те, кого выпускают высшие учебные заведения, едва ли служат серьезной угрозой для устоявшегося политического порядка, поскольку озабочены в основном поиском работы или же самих себя. Однако, лишившись этой угрозы, власть сама «растворяется» в собственных симулякрах; при таком положении дел студенческая забастовка вообще теряет всякий смысл. Бодрийяр анализирует события мая 1968 года – последнюю, по его мнению, осмысленную студенческую забастовку. Конечно, уже тогда за фасадом баррикад можно было распознать «мертвый Университет и мертвую культуру», которые «бросили вызов власти и, возможно, их собственной смерти одновременно» (с. 199). После этих событий любое студенческое восстание представляет собой лишь «симулякр» в ряду других «симулякров», генерируемых властью.

Выводы, к которым приходит Бодрийяр в этой книге, прогнозируемо неутешительны:

 

«Мир симуляции трансреален и трансфинитен: никакое испытание реальностью уже не сможет положить ему конец – разве что полный коллапс и обвал, который остается нашей самой несбыточной надеждой» (с. 206).

 

Мы словно попали в новую стадию нигилизма: после сопутствовавшей революции Просвещения деструкции порядка очевидного в пользу смысла, а также после сопутствовавшей революции постмодерна деструкции порядка смысла, приходит «нигилизм транспарентности», «фальшиво прозрачное нечто» (с. 208). Такая форма нигилизма ведет к уничтожению всякого смысла – это стадия исчезновения.

Единственным выходом из тупика Бодрийяру представляется позиция, которую он называет «теоретическим терроризмом». Необходимо противопоставить нигилизму «нейтральности и пассивности», отстаиваемому системой, «активный» нигилизм радикальности, способный уничтожить порождаемую системой индифферентность. Учитывая, что система, построенная на симуляциях, является гегемонистской, даже малейший вызов, бросаемый ей, способен привести к обрыву в цепи безысходности. Правда, противостоять нигилизму «нейтрализации», который предлагает как реакцию на эту угрозу мир симулякров, будет трудно. На что же надеяться? По сути, собственно, не на что. Автор завершает книгу так:

 

«Нет больше надежды для смысла. И, без сомнения, это действительно так: смысл смертен. Но все то, чему он навязывал свое эфемерное господство, то, что он полагал ликвидировать, чтобы навязать господство Просвещения, то есть очевидное – все это бессмертно, неуязвимо даже для самого нигилизма смысла или бессмыслицы. И вот где начинается соблазн» (с. 214).

 

Бодрийяр, как всегда, парадоксален. Соглашаться с ним необязательно. Но читать интересно.

 

Мария Яшкова

 

 

Заново рожденные. Удивительная связь между страданиями и успехом

Дэвид Фельдман, Ли Дэниел Кравец

М.: Альпина нон-фикшн, 2016. – 316 с. – 2500 экз.

 

Можно ли, пережив трагедию или преодолев тяжелейшие испытания, не просто вернуться к нормальной жизни, но еще и наполнить ее новой энергией? Американские психологи, написавшие эту работу, объясняют, что такое вполне возможно; более того, усиливая свой тезис, они пытаются доказать наличие тесной связи между прошлыми страданиями и будущим успехом. Занимаясь практической психотерапией и преодолением посттравматических состояний, они собрали богатую коллекцию реальных историй, герои которых, пережив те или иные пограничные ситуации, сумели трансформировать свои несчастья в личный триумф. Опыт показывает, что многим людям недостаточно выжить после травмы – они решаются на кардинальные перемены и неординарные поступки, ведущие их к новой жизни. Иначе говоря, они находят смысл в пережитых трагедиях, используя их как основу для обновления. Именно таких людей авторы книги и называют «родившимися заново».

Все описанные герои перенесли те или иные физические и психологические травмы. Сюда включается весь спектр травматических событий, ежедневно и даже ежечасно подстерегающих современного человека. Так, ежегодно тринадцати миллионам обитателей земного шара ставится диагноз, связанный с онкологическими заболеваниями, около десяти миллионов получают тяжелые черепно-мозговые травмы, пятьдесят миллионов становятся жертвами автомобильных аварий. В зависимости от разновидности травмы примерно четверть всех перенесших ее людей оказываются под влиянием посттравматического стрессового расстройства – болезненного состояния, часто приводящего к полному истощению сил. Вместе с тем, вопреки общепринятому мнению, большинству травмированных со временем удается преодолеть эмоциональный спад, вернуться к нормальной жизни и даже перейти к «посттравматическому росту». Главное в нем – субъективное восприятие, «посттравматический рост» порой совсем не заметен внешне, но тем не менее, чем он динамичнее, тем легче человеку справляться с эмоциональным стрессом и тем лучше его физическое состояние. В итоге люди меняют прежний уклад своей жизни, часто превращая худший период в начало лучшего и тем самым, как бы рождаясь повторно.

В книге предлагается детальный анализ тех факторов, которые обусловливают подобные метаморфозы. Первым авторы рассматривают так называемое «позитивное мышление», которое, как принято считать, помогает человеку оправиться от трагедии. Разумеется, универсальную силу позитивного настроя не стоит переоценивать. Так, Джеймс Койн, психолог из Пенсильванского университета, доказал, что позитивное мышление не оказывает особого влияния на смертность онкологических больных, поскольку в их ситуации предпочтительнее упования на профессиональные методы лечения. По словам этого специалиста, «онкологическим больным стойкая вера в силу позитивного мышления наносит больший вред, чем всем остальным» (с. 35). Авторы, однако, склонны настаивать на том, что экспрессивная психотерапия, которая, будучи несводимой к стимулированию позитивного мышления, все же предполагает его, принося несомненную пользу. Открытое и откровенное обсуждение сложных тем способствует преодолению страха перед ними.

Мыслить позитивно – это значит мыслить трезво и рационально. Поэтому важную роль в «рождении заново» играет такой феномен, как отказ от нереальной цели. Как полагает психолог Карстен Врош из Университета Конкордия, иногда слепое следование одной цели может принести больше вреда, чем пользы:

 

«Отказавшись от цели, которая недостижима, человек может избежать многократного повторения одних и тех же неудач и связанных с этим отрицательных последствий для душевного и физического здоровья» (с. 39).

 

Но реалистичный взгляд на жизнь вовсе не означает, что человек должен «заземлять» свои устремления, целенаправленно снижая их планку. Шелли Тейлор, психолог из Калифорнийского университета, предложила термин «позитивная иллюзия», которым обозначается завышенная оценка человеком собственной способности контролировать ситуацию. Шелли и ее коллеги за двадцать лет исследований сумели доказать присутствие подобных представлений у подавляющего большинства людей, но опыт «родившихся заново» показывает, что иллюзия контроля делает людей способными на удивительные свершения. Формируемое субъектом внутреннее ощущение контроля над ситуацией нередко приводит к безрассудным поступкам – и, в конечном счете, к успеху. Именно оно помогло Алану Локу, когда тот решил стать первым незрячим человеком, переплывшим на веслах Атлантический океан. Большинство опрошенных авторами «заново рожденных» твердо верили, что у них была реальная возможность совершить те поступки, которые они совершили. Без твердой уверенности в своих силах эти люди никогда не пережили бы второго рождения.

Обобщая все эти наблюдения, авторы предлагают читателю универсальную формулу, с помощью которой можно приблизить успех: «трезвая оценка ситуации + уверенность в своей способности влиять на течение жизни своими действиями = обоснованная надежда». Надежда, подчеркивают они, выступает определяющим фактором успеха в спорте, учебе, поддержании душевного и физического здоровья, поиске смысла жизни. Одно из упоминаемых в книге исследований показало, что пациенты с диагнозом «рак легких», которым удавалось сохранять надежду, реже переживали депрессию и, независимо от тяжести болезни, меньше страдали от таких симптомов, как боль, усталость и кашель. В историях «родившихся заново» «неизменно присутствует обоснованная надежда» (с. 67). Она работает особенно эффективно, когда поддерживается верой определенного типа, которую профессор психологии Массачусетского университета Ронни Янов-Бульман сводит к совокупности трех тезисов-убеждений, разделяемых большинством людей: а) мир не так уж плох; б) с хорошими людьми случается только хорошее; в) мы сами, к счастью, хорошие люди. Нам нужно знать, что мир устроен хорошо, – без такого знания очень трудно жить.

Кстати, именно потребность в поддержании радужной картины мира является одной из главных причин такого явления, как «перекладывание вины на жертву»: нам кажется, что пострадавшие от травмы были нехорошими людьми или совершали неблаговидные поступки, то есть они сами виноваты в том, что с ними случилось (с. 83). Человек испытывает психологический комфорт в тех случаях, когда его представления о мире совпадают с тем, как мир устроен на самом деле; «если же наша картина мира подвергается испытанию на прочность, как это часто бывает после травмы, то нас охватывает желание разрешить конфликт» (с. 93). Травматический опыт подталкивает людей к попыткам интегрировать произошедшее с ними в свою картину мира. Однако такая интеграция под силу не каждому; если пострадавший от травмы не получает должной помощи, то процесс интеграции может оказаться поверхностным или, напротив, зайти слишком далеко: жертва, например, может разочароваться в себе как в хорошем человеке. По данным журнала «Psychological Trauma», в ходе опроса 350 женщин, подвергшихся сексуальному насилию, почти в половине случаев исследователи столкнулись с феноменом избыточной интеграции: жертвы «боялись окружающего их мира и больше не считали себя хорошими людьми, как до травмы» (с. 97).

Интеграция негативного опыта, обязательная для «второго рождения», удается в тех случаях, когда человек способен опираться на поддержку и заботу других людей. Особенно показательны эти факторы в тех ситуациях, когда человек находится на грани жизни и смерти. В статье, вышедшей в 2005 году в журнале «Health Psychology», психологи Кэтрин Хербст-Дамм и Джеймс Кулик рассказали о результатах наблюдения за 290 пациентами с момента их поступления в американские хосписы. Обычно место в хосписе предлагают только тем, кому осталось жить не более полугода. Исследование показало, что пациенты, которых посещали волонтеры, жили в три раза дольше тех, к кому никто не приходил. В более масштабном исследовании, результаты которого были опубликованы в «American Journal of Epidemiology» в 1997 году, группа ученых наблюдала приблизительно 3000 голландцев на протяжении почти двух с половиной лет с целью выявления зависимости между поддержкой со стороны других людей и уровнем смертности. Отбор участников проводился методом случайной выборки среди жителей муниципальных образований по всей стране. Было установлено, что участники эксперимента с уровнем эмоциональной поддержки от среднего до высокого умирали в два раза реже тех, чей уровень поддержки был низким. «Социальная поддержка помогала людям выживать в прямом смысле этого слова, без чего, разумеется, второе рождение просто невозможно», – заключают авторы (с. 115). Неудивительно, что наличие поддержки выступает одним из важных стимулов посттравматического роста, под которым понимается поиск людьми положительных сторон в той ситуации, которая сложилась после пережитой ими трагедии.

Отдельная глава книги посвящена преодолению страха смерти, которое безусловно связанно со «вторым рождением». «Когда человек вступает в честный диалог со смертью, в нем просыпаются те же качества, что и в тех людях, которых мы называем “родившимися заново”», – говорят авторы (с. 161). Жизнь дает нам не так много возможностей для глубокого осмысления идеи неизбежного ее конца, а когда такая возможность все же открывается, размышления приводят к не самым приятным выводам, а зачастую и к психологической травме. Именно поэтому в большинстве своем люди избегают не только разговоров, но и мыслей о смерти. Психологи Шелдон Соломон, Том Пищински и Джефф Гринберг почти три десятилетия исследовали, почему и как люди избегают мыслей о смерти. Согласно их выводам, человек руководствуется набором правил, который эти ученые назвали «теорией управления страхом». Мы можем жить, не боясь, поскольку в процессе эволюции у нас выработался сложный набор бессознательных механизмов защиты, помогающий справляться с этим страхом. Важное место в их ряду занимает обусловленная культурой картина мира: если, например, некто воспитывался в рамках христианской традиции, то он уверен, что, соответствуя задаваемым культурой стандартам поведения, можно жить вечно. Разумеется, страх перед смертью преодолим и за рамками христианского мировоззрения, в простых практиках повседневности: «Пока мы делаем то, чего от нас ждут, то есть добиваемся успеха, одобрения, положения и денег, мы продолжаем существовать в той или иной форме» (с. 145).

По мнению Джона Карпентера, кинорежиссера и одного из героев книги, есть еще один способ избавления от страха перед неизбежным концом – это игра. Продюсер фильмов ужасов с тридцатилетним стажем обратил внимание на интересный парадокс:

 

«Мы боимся смерти, но при этом нам нравится, когда она служит развлечением. Все дело в терапевтическом эффекте. Единственное, чего мы боимся больше самой смерти, – это мысли о смерти» (с. 148).

 

Вживание в истории с участием монстров помогают нам выстроить отношения со смертью и понять ее; зачастую люди воспринимают их, смеясь, поскольку смех помогает устанавливать символический контроль над смертью. Впрочем, какими бы эффективными ни казались технологии преодоления смерти, они работают лишь до определенной поры. В этой связи авторы делают вывод, с которым трудно спорить: «Пока смерть остается абстрактной, мы можем спокойно продолжать жить, как будто у нас полно времени и его хватит для всех наших начинаний» (с. 149).

Переживание травмы, по утверждению авторов, оттачивает в человеке еще один важный навык: умение прощать. С психологической точки зрения, затаенная злоба и жажда мщения за то стечение обстоятельств, которое обрекло человека на несчастье, представляют собой «отказ от прощения». При этом только те жертвы травмы, которые были готовы прощать, сумели обрести себя в новой жизни, восстановить утраченное душевное равновесие и даже окрепнуть физически, поскольку «наука постепенно приходит к пониманию того, что отказ от прощения также может быть одним из факторов ухудшения физического состояния» (с. 221). Современные исследования показывают, что у людей, которые хранили обиды долгие годы, чаще отмечались всевозможные заболевания. В итоге сегодня вполне устоявшимся считается вывод о наличии прямой связи между готовностью прощать и более низким уровнем депрессии. В целом же люди, сумевшие переступить через травмирующие события и простить, способны родиться заново. «Прощение означает избавление от психологических уз, которые привязывают нас к прошлому, результатом чего становится отказ от попыток изменить то, что уже произошло» (с. 231). Именно поэтому люди, пережившие травму и осознавшие необходимость прощения, находят способ превратить трагедию в настоящий успех, а робкие надежды – в будущее, которое, как они полагают, будет лучше.

Авторы поясняют, что их книга «не панегирик, превозносящий терапевтический эффект трагедии» (с. 16). Обобщив материалы, заимствованные из психологии, психиатрии, социологии, антропологии и даже бизнеса, они пытаются понять, как некоторым людям удается преобразовывать личные страдания в персональный триумф. В главах последовательно рассматриваются конкретные феномены, способствующие подобному превращению: надежда, способность контролировать себя, поддержка других людей, умение прощать. Первоначально авторы собирались написать трактат о том, как несколько выдающихся людей, пережив «второе рождение», преодолели травму, но в итоге у них получилась весьма полезная книга о том, как каждый человек, попав в сложную ситуацию, может заново обрести себя.

 

Юлия Александрова

 

[1] Подробнее об этом направлении см., например: Турчин П.В. Историческая динамика: на пути к теоретической истории. М.: УРСС, 2007.

[2] См.: Goldstone J.A. Revolutions: A Very Short Introduction. New York: Oxford University Press, 2014.

[3] Широкую известность в научном сообществе приобрела его работа «История арабов», вышедшая в свет несколько лет назад: Rogan E. The Arabs: A History. New York: Basic Books, 2011.

[4] Платон. Софист // Он же. Диалоги. М.: Мысль, 1986. С. 236.

[5] Делёз Ж. Логика смысла. М.: Академический проект, 2011. С. 340.