Семиотика одного мотива: вошь (Pediculus humanus corporis) в «Не-мемуарах» Лотмана и в русской военной прозе

Евгений Берштейн (р. 1967) – историк русской литературы и культуры, профессор русского языка и литературы в Рид-Колледже (Reed College), Портленд (США).

 

 

[1]

 

Юрий Михайлович Лотман диктовал свои воспоминания, получившие при публикации название «Не-мемуары», зимой 1992-го – весной 1993-го, в последний год своей жизни. Записывала их Елена Погосян, ей же Ю.М. диктовал свои поправки к распечатке. Позже Погосян, Михаил Лотман и Лидия Лотман собрали автобиографические эссе, записанные Погосян, в нынешний текст «Не-мемуаров» и снабдили их комментариями. Впервые опубликованные посмертно в «Лотмановском сборнике» 1995 года[2] и многократно переиздававшиеся, «Не-мемуары» также вышли отдельным изданием по-итальянски и по-испански[3]. При поддержке российского Института перевода мы с Каролайн Брикман подготовили англоязычное издание «Не-мемуаров»[4]. Предлагаемый ниже очерк связан с нашей работой над этой книгой и, в частности, с работой над послесловием к лотмановскому тексту.

Тематическим центром «Не-мемуаров» служат воспоминания автора о его армейской службе в 1940–1945 годах, однако освещаются в них также и события предвоенных и послевоенных лет. Из семи частей «Не-мемуаров» лишь одна снабжена заголовком – «Как вшей выводить». Этот текст представляет собой законченную и самостоятельную новеллу, и именно на нем я остановлюсь.

Как свойственно произведениям подобного жанра, «Как вшей выводить» имеет двоякую природу: устную и литературную. С одной стороны, это история, многократно рассказанная перед живой аудиторией и отшлифованная в устном исполнении, рассчитанном как на малую, семейно-дружескую аудиторию, так и на большую – студенческую. Устность этого рассказа подчеркнута и фольклорной формой заглавия, и отсылками к солдатскому фольклору в самом рассказе. С другой стороны, тематически эта новелла вписывается в определенную литературную традицию – традицию военной прозы, – и на ее фоне лотмановский анекдот о том, как советские солдаты научились во фронтовых условиях избавляться от вшей, приобретает дополнительные смыслы.

Напомню содержание новеллы. Зачин у нее литературный: тему вшей, говорит рассказчик, «не обошел никто, кто относительно правдиво писал о войне, от Барбюса до Гашека». В то же время «вошь – частично запрещенная тема, она касается “той” стороны военного быта» (с. 23). Рассказчик, увлекавшийся в школьные годы энтомологией, имел лишь литературно-научное представление о Pediculus humanus corporis, пока на втором месяце войны, на Южном фронте не «почувствовал совершенно непонятный раздражающий зуд». Скинув рубаху, он увидел на ней «крупную белую вошь», «содрогнулся от отвращения» и «едва сдержал рвоту».

«Однако острота [первоначального отвращения] скоро притупилась, и с постоянным появлением вшей, и с постоянной необходимостью с ними бороться пришлось примириться. К счастью, в конце сорок первого или в начале сорок второго (не помню точно) было найдено верное средство.

Немцы тоже страдали от вшей и боролись с ними, осыпаясь разными химическими порошками. Но средства эти действовали плохо. Противник сильно страдал от насекомых, видимо, совершенно незнакомых ему в нормальном быту, и так до конца войны действенных средств не умел найти. В результате, когда пришло время наступления, мы никогда, даже когда нужно было спрятаться от обстрела или мороза, в немецких землянках не жили: залезть туда – означало, наверняка, набраться насекомых. […] Не знаю, кто был тот гений, который изобрел простое и верное средство, но я бы ему поставил памятник (пишу это без всякой иронии)» (с. 23).

Далее следует рассказ о хитроумном устройстве, придуманном для дезинсекции солдатской формы путем выпаривания вшей. Для этой цели использовались пустые железные бочки из-под горючего. Продолжает новеллу случай интеллигентного лейтенанта Иващенко: раздевшись догола, он отдал солдатам своего взвода гимнастерку и белье для выпаривания вшей, но тут начался артиллерийский обстрел, все попрятались, и одежда сгорела дотла:

«На дне бочки лежал только расплавившийся гвардейский знак, который лейтенант забыл свинтить. Иващенко сидел в сапогах, голый, с партбилетом и гвардейским знаком в руках и, страшно злой, материл немцев, войну и нас, как он считал, неправильно повесивших белье» (с. 24–25).

Заканчивается рассказ так:

«Случай этот имеет смысл записать, потому что смешных и веселых эпизодов в самых тяжелых условиях всегда было много. Скажу, что на фронте мы смеялись гораздо больше, чем потом нам приходилось в мирной жизни, например, во время разгрома университета в эпоху борьбы с космополитизмом» (с. 25).

Лотман отмечает знаковый характер литературной разработки полутабуированной темы окопных вшей. Жанр может быть документально-натуралистическим («Огонь» Анри Барбюса), сатирическим («Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека) или поэтическим эпосом, наподобие «Василия Теркина», но присутствие в нем темы вшей служит сигналом правдивости текста. Парадоксальным образом не упомянутой в числе литературных прецедентов остается «Война и мир» Льва Толстого. Это умолчание любопытно вот почему: и для русской военной прозы, и для лотмановского осмысления войны роман Толстого абсолютно парадигматичен, по значению и актуальности он стоит безмерно выше Гашека с Барбюсом и Твардовским. Сам Лотман то и дело возвращается к толстовской концепции военного опыта, в том числе в «Не-мемуарах»: «[В школьные годы] “Войну и мир” прочел несколько раз (до сих пор читаю ее непрерывно и не знаю, сколько раз читал, хотя, наверное, помню уже наизусть)» (с. 6). В своей ориентации на Толстого Лотман-мемуарист неоригинален: пласт отсылок к «Войне и миру» чрезвычайно заметен в литературе о Великой Отечественной войне, и зачастую эти отсылки программны и демонстративны (как, например, в повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» или в романах Василия Гроссмана «За правое дело!» и «Жизнь и судьба»). Напомню, как характеризовала роль толстовского дискурса в осмыслении интеллигенцией военного опыта Лидия Гинзбург (этим высказыванием открываются «Записки блокадного человека»):

«В годы войны люди жадно читали “Войну и мир” – чтобы проверить себя (не Толстого, в чьей адекватности жизни никто не сомневался). И читающий говорил себе: “Так, значит, это я чувствую правильно. Значит, оно так и есть”»[5].

Между тем, мотив вшей появляется в «Войне и мире» в ключевой сцене, значение которой для концепции романа трудно переоценить. Толстой описывает духовное прозрение и трансформацию, происшедшие с Пьером Безуховым во французском плену:

«[Пьер] узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. […] (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие его, согревали его тело)»[6].

В работе «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого “Война и мир”» Виктор Шкловский показал, как Толстой деформировал исторический материал в художественных целях. В данном случае его источники говорили о чудовищных лишениях, испытанных отступающими французскими частями, и употребление в пищу лошадиного мяса с порохом приводилось в качестве свидетельства нечеловеческих страданий этой погибающей от холода и голода армии. Толстой же создает исторически недостоверный, но художественно мощный образ вкусной и питательной конины с порохом, и приятного и согревающего действия вшиных укусов. Толстовские трактовки переворачивают оценочный смысл исторических фактов и разрушают читательское ожидание, связанное с описанием физических лишений. Формалист Шкловский увидел в толстовских деформациях исторических данных явление стиля и эстетизацию материала[7]. Однако наряду с эстетическим заданием в толстовском использовании мотива вшей нельзя не заметить и доктринального, идеологического смысла: вши означают здесь отпадение от цивилизации, возвращение изнеженного барина в дикое, природное и – блаженно-счастливое состояние. Крушение норм и конвенций западной, дворянской культуры оценивается Толстым на манер Жан-Жака Руссо положительно: вместе с ними рушится зависимость Пьера от материального, телесного комфорта, и ему открывается путь к духовному просветлению.

Вши как элемент реального солдатского быта были знакомы Толстому по Крымской войне, и тогда он дал им противоположную, сугубо негативную оценку. В «Проекте о переформировании армии» (1855) Толстой заметил:

«Солдат крадет, грабит, обманывает без малейшего укора совести; дух молодечества русского солдата состоит в пороке. Солдат презирает, не верит и не любит начальника вообще, видит в нем своего угнетателя, и трудно разубедить его. Солдат презирает и не любит свое звание. Солдат ниже духом, чем бы он мог быть. Человек, у которого ноги мокры и вши ходят по телу, не сделает блестящего подвига»[8].

Вши в этом нехудожественном тексте – элемент угнетенного положения русского солдата, обреченного на непрерывные физические страдания и оттого потерявшего всякое моральное сознание. Очевидно, что положительная оценка инфестации вшами, которую мы находим в «Войне и мире», представляет собой элемент специфической художественно-идеологической архитектуры этого произведения, эксплуатацию приема «переворачивания» оценочного смысла описываемого явления.

Среди записей Лидии Гинзбург, сделанных во время войны, есть высказывание о том, как «люди стали мыслить и понимать себя по Толстому»[9]. Мотив вшей в «Не-мемуарах», если рассмотреть его в интертекстуальной толстовской перспективе, дополняет и конкретизирует это наблюдение. С точки зрения идеологической, Лотман, конечно же, отнюдь не следует толстовской руссоистской линии – наполняющей возвращение к дикому (и блаженно-завшивленному) состоянию положительным смыслом. Но некоторые особенности толстовского дискурса все же проявляются в лотмановской новелле. Во-первых, актуализируется и обыгрывается оппозиция «цивилизации» и «природы». По Лотману, «цивилизованным» немцам в «нормальном быту» вши напрочь не знакомы, и борются они с ними по-научному, химическими порошками – совершенно неэффективно. Цивилизация в ее научно-европейском изводе терпит поражение перед мужицкой смекалкой русского солдата, нашедшего простонародный и действенный метод выводить вшей. Далее Лотман-рассказчик искусно разрушает читательское ожидание: неизвестный солдат, изобретший «простое и верное средство» от вшей, утверждает он, – «гений», ему следовало бы воздвигнуть «памятник». Лотман деформирует традиционно цивилизационный смысл понятий «гений» и «памятник» – не чтобы их отвергнуть, а чтобы, их переосмыслив, отдать долг признания не «великим людям» с их заслугами зачастую сугубо символического плана, а догадливому воину, облегчившему своим товарищам по оружию вполне конкретные телесные страдания, сопряженные с солдатской службой. Эта замена представляется вполне толстовской как по своей нарративной технике, так и по идеологическому смыслу.

«Не-мемуары» – текст стилизованный, и умолчания в лотмановских воспоминаниях порою разительны (среди необсуждаемого – акт убийства, абсолютно центральный для толстовского понимания войны, а также неупомянутый Холокост, следы которого Лотман – как солдат, прошедший всю войну – не мог не видеть). Виктор Живов так характеризовал устные рассказы Лотмана о войне:

«Это были в целом оптимистические рассказы, по большей части веселые, хотя их веселость порой шла вразрез с их содержанием. В них была атмосфера дружественности с окружающими людьми и успешности рассказчика. Я бы даже сказал, что в рассказчике было что-то от героя волшебной сказки – отчасти трикстера, отчасти дурачка, попадающего в разные опасные ситуации, но удачливо с ними справляющегося»[10].

Мне кажется, что в самой пикарескной легкости лотмановской новеллы обнаруживается интонационное сходство с оптимистическим взглядом на заражение вшами, предложенным в «Войне и мире».

Трагическим контрастом подобной разработке темы служат страницы книги Лидии Гинзбург «День Оттера» – первоначальной версии ее будущих «Записок блокадного человека». Хроническая инфестация плaтяными вшами, которой подвержен рассказчик в блокадном Ленинграде, описана Гинзбург тоном экзистенциального отчаяния:

«Вши внушали иррациональный ужас. Их склизкая прозрачность была воплощением низшей неорганизованной материи, грозящей вновь поглотить цивилизованного человека. […] Хуже всего в них была неподвижность, с которой они сидели в складке рубашки, на сгибе воротника. Они не боялись, не убегали, их нельзя было вспугнуть, и они позволяли давить себя без сопротивления. Но в этом-то и был самый ужас – никакие проявления человеческой жизни их не касались»[11].

У Гинзбург образ вшей тоже несет значение крушения цивилизации (в этом она согласна с «Войной и миром»). Но вши здесь не являются фактором счастливого раскрепoщения человека, как у Толстого, или поводом для успешного человеческого сотрудничества, как у Лотмана. В восприятии Оттера, героя Гинзбург, вши, «подобно могильным червям», «пользовались человеком как мертвой материей»[12]. Обозначая собой стадии телесного умирания, вши будят у рассказчика кошмарное чувство отчуждения собственного гибнущего тела от разрушающегося сознания. Сознание, наблюдающее свой распад, – один из самых пронзительных образов военной прозы Гинзбург.

Лотман и Гинзбург принадлежат к числу крупнейших авторитетов в российских гуманитарных науках позднесоветского периода. Параллели в их интеллектуальных интересах многочисленны и значимы, как значимо и практически полное отсутствие диалога между ними. Сравнительное изучение умственных и исследовательских траекторий двух этих ученых – популярная тема в новейшей интеллектуальной истории России[13].

Участвовавшие в обсуждении этого вопроса Андрей Зорин, а вслед за ним Виктор Живов и Кэрил Эмерсон подчеркивают отсутствие как в практике, так и в литературно-теоретическом видении Гинзбург понятия человеческой солидарности и сотрудничества. По мнению Эмерсон, особенно бросается в глаза контраст между изображением воздействия войны на человека у Толстого и у Гинзбург. В «Войне и мире» война сплачивает русских людей, а лишения, испытанные во французском плену, приводят Пьера Безухова к «моральному очищению»[14]. У автобиографического героя Гинзбург катастрофический блокадный опыт вызывает вспышки жестокости, направленной на близких, распад личности и усиление аналитического самоотстранения; смутная же надежда Гинзбург на некие социально-объединительные последствия пережитого военного опыта рассеялись уже к 1945 году.

По контрасту с военной прозой Гинзбург (и с куда более мрачной интонацией лотмановских воспоминаний о послевоенном разгроме ленинградской гуманитарной интеллигенции) новелла «Как выводить вшей» звучит гимном успешному коллективному действию. «Вши, пожалуй, самое мучительное на фронте», – замечает в некрасовской повести «В окопах Сталинграда» близкий автору рассказчик. «Пока война не кончится, все равно [от вшей] не избавишься», – комментирует другой герой[15]. По Лотману, человек и на войне не бессилен, и от мучения избавиться возможно, если действовать с умом и солидарно. В этой лотмановской трактовке темы вшей мне слышатся отзвуки как толстовского метода высвечивания высшей правды, так и оптимистической просветительской традиции.