Coup de grâce: конец СССР

[стр. 59 – 78 бумажной версии номера] 

 

Майкл Мандельбаум – профессор международной политики Школы международных исследований Университета Джона Хопкинса (США).

[1]

 

I

24 августа 1991 года, три дня спустя после неудачной попытки государственного переворота, организованного высшими должностными лицами государства, в своем кремлевском кабинете совершил самоубийство советник президента СССР по военным делам, маршал Сергей Ахромеев. Он оставил предсмертную записку, в которой говорилось: «Все, чему я посвятил жизнь, рушится».

Жизнь Ахромеева строилась вокруг трех институтов: советской армии – он был ранен в бою под Ленинградом в 1941 году и дослужился до начальника Генерального штаба (1984–1988); Коммунистической партии, в которую он вступил, когда ему было 20 лет, и в Центральной комитет которой вошел в 1983 году, и самого Союза Советских Социалистических Республик, созданного в 1923 году, за год до рождения Ахромеева. После провалившегося путча все три институции оказались в руинах.

Вооруженные силы утратили авторитет, проявили разобщенность и недееспособность. Целые подразделения отказались подчиняться приказам ГКЧП. Некоторые военнослужащие из числа тех, кого отправили занять Белый дом, окруженный стотысячной толпой, готовой встать на защиту Бориса Ельцина и его правительства, перешли на сторону президента России. После провала путча были арестованы министр обороны Дмитрий Язов и его заместитель Валентин Варенников. Новый министр обороны Евгений Шапошников объявил о предстоящей замене 80% командного состава армии, поскольку политическая благонадежность этих офицеров оказалась под сомнением.

Коммунистическая партия рассыпалась на части. К радости торжествующих толп по всей Москве сносили памятники героям коммунистической эпохи. Вскоре после окончания своих крымских мытарств Михаил Горбачев добровольно оставил пост генерального секретаря партии, распустил ее Центральный комитет и прекратил деятельность партийных ячеек в воинских частях, подразделениях спецслужб, правительственных учреждениях; местным парторганизациям было сказано, что отныне им предстоит обеспечивать собственное существование самостоятельно.

Союз пятнадцати республик тоже распадался. Участники августовских событий в Москве подняли бело-красно-голубой дореволюционный флаг. Союзные республики спешили провозгласить независимость: украинский парламент принял соответствующее решение 321 голосом против 1. На протяжении 75 лет та часть Евразии, которая входила в состав Советского Союза, жестко контролировалась Москвой – «центром». Но теперь, по словам президента Армении Левона Тер-Петросяна, «центр совершил самоубийство».

 

II

Результаты путча могли бы быть совсем другими. Восемь человек, объявившие 19 августа о взятии государственной власти, занимали высшие посты в наиболее влиятельных институтах Советского Союза: правительстве, спецслужбах, военно-промышленном комплексе[2]. Они ввели режим чрезвычайного положения, запретили демонстрации и политические партии, закрыли газеты. Несмотря на это, путч закончился полным провалом, причины которого можно объяснить, обратившись к двум незначительным эпизодам, имевшим место в тревожные дни августа 1991 года.

20 августа по указанию Ельцина министр иностранных дел РСФСР Андрей Козырев вылетел в Париж, чтобы подготовить почву для работы российского правительства в изгнании – если таковое придется создать. Об этом стало известно ГКЧП; в аэропорт «Шереметьево» был передан приказ о задержании Козырева. Однако министр смог улететь, поскольку его искали в вип-зале, а он прошел регистрацию на рейс в общей очереди, с рядовыми пассажирами. Заговорщики просто не подумали о том, что столь высокопоставленное лицо не воспользуется привилегиями своего положения.

Иначе говоря, инициаторам переворота не хватало банальной компетентности. Танки и войска появились в Москве только через шесть часов после введения чрезвычайного положения. Путчисты не схватили Ельцина незамедлительно, что позволило ему координировать сопротивление. Они не сумели перекрыть каналы связи российского парламента с миром[3].

В том, что заговорщики сработали так плохо, не было ничего случайного. Люди, входившие в партийную верхушку, отнюдь не являлись наиболее выдающимися представителями народа, которым они управляли. Система не поощряла и не поддерживала инициативу, воображение, решительность. Напротив, ею ценились примитивный конформизм и лояльность по отношению к вышестоящим. После переворота выяснилось, что некоторые члены хунты все 72 часа путча провели в состоянии алкогольного опьянения.

Другой показательный случай произошел в первый день переворота, 19 августа, на созванной ГКЧП пресс-конференции. Геннадий Янаев, вице-президент, присвоивший себе полномочия Горбачева, мотивировав это «болезнью» президента СССР, выступил с заявлением и начал отвечать на вопросы. Один из журналистов поинтересовался, обращались ли путчисты за «рекомендациями или советами к генералу Пиночету». Вопрос вызвал смех в зале, поскольку ирония состояла в том, что путчисты сравнивались в нем с чилийским диктатором, который в 1973 году насильственно отстранил от власти президента-марксиста Сальвадора Альенде, став излюбленной мишенью советской пропаганды[4].

Само проведение подобного мероприятия, не говоря уже об упомянутом вопросе и последовавшей на него реакции, говорили за себя. Когда Ленин в ноябре 1917 года захватил власть в Петрограде, он не стал проводить пресс-конференцию, призванную объяснить и оправдать произошедшее. Его преемники также не имели привычки отвечать на вопросы журналистов, а когда они публично излагали свои мысли, никто и думать не смел о том, чтобы их высмеивать. В сталинские времена недостаточно громкие аплодисменты после выступления вождя могли стать причиной тюремного срока.

Однако со времен Сталина многое изменилось. Советский Союз, в котором Янаев попытался захватить власть, был уже не тем государством, где правили Ленин, Сталин, Хрущев и даже Брежнев[5]. Он настолько изменился, что все три института, которым посвятил свою жизнь маршал Ахромеев, начали осыпаться задолго до начала путча.

Армия, в августе 1991-го проигнорировавшая приказы хунты, уже была не в лучшей форме. В 1988 году советским войскам пришлось уйти из Афганистана, потеряв 15 тысяч убитыми и так и не добившись умиротворения этой страны. Произошедшие на следующий год революции в Польше, Венгрии, Восточной Германии и Чехословакии положили конец «холодной войне», лишив Советскую армию ее главной миссии, которая оставалась неизменной на протяжении предыдущих четырех десятилетий. Воинским частям, размещенным в этих государствах, предстояло ехать на родину, но многим военнослужащим просто некуда было возвращаться. Уклонение от призыва приобрело угрожающие масштабы, в особенности в неславянских республиках. Армия была расколота политически в зависимости от звания, возраста, религиозной и этнической принадлежности. Младшие офицеры указывали старшим на их ошибки; некоторые из них были избраны в союзный или республиканские парламенты, трибуну которых они использовали для того, чтобы высказывать собственные взгляды на положение дел в армии. Между тем политическое руководство взяло курс на снижение военных расходов; активно обсуждались возможность отказа от обязательного призыва и переход к контрактной системе комплектования армии.

В целом же военные очень страдали от утраты былого престижа. При Брежневе официальная пропаганда превозносила советские вооруженные силы как доблестного защитника социализма. Но уже к 1991 году за пределами РСФСР их считали орудием имперского угнетения, а в самой России рассматривали в качестве работающей исключительно на себя бюрократической системы, неуемный аппетит которой ведет к банкротству государства.

Коммунистическая партия тоже, причем еще до запрещения ее деятельности, получила ряд тяжелых ударов. Впервые за 60 лет партия стала объектом критики, переходящей в огульное осуждение. Организацию, привыкшую считать себя авангардом всего общества, теперь изображали в виде преступной группировки, озабоченной только сохранением собственных позиций и привилегий. Результаты состоявшихся в 1989–1990 годах выборов в Верховный Совет СССР и республиканские Верховные Советы оказались для партии полностью провальными: люди массово голосовали против кандидатов-коммунистов даже там, где в избирательном бюллетене не было других кандидатов.

Выход партийцев из КПСС приобрел массовый характер. По приблизительным подсчетам, в течение года до путча партию покинули 4 миллиона человек, то есть 20% ее членов. На местах партийные организации зачастую просто прекращали функционировать. Горбачев покончил с многолетним и неоспоримым притязанием коммунистов на монопольное обладание властью, а за месяц до переворота «продавил» принятие такого партийного устава, в котором некогда незыблемые постулаты марксизма-ленинизма фактически игнорировались. Ельцин, став президентом России, распустил партийные ячейки на предприятиях, резко сократив тем самым возможность партии контролировать повседневную жизнь людей.

Что касается самого Союза ССР, то еще до массового провозглашения республиками своей независимости, начавшегося после августа 1991 года, от него осталась только лишенная содержания форма. Республиканские выборы повсеместно привели к власти людей, которые уже не собирались, как в предшествующие десятилетия советского правления, безоговорочно повиноваться указаниями Москвы. Каждая из пятнадцати республик провозгласила себя «суверенной», заявив тем самым о том, что отныне республиканское законодательство имеет приоритет над союзными законами. А Украина, вторая по значимости республика после России, заговорила даже о формировании собственных вооруженных сил и выпуске отдельной валюты.

Накануне путча девять республик готовились подписать новый союзный договор, проект которого лишал Москву экономической власти, наделял республики правом оспаривать любые полномочия центра и позволял им покидать союз, если новое положение дел их не устроит[6]. Вероятно, перспектива заключения нового союзного договора и оказалась катализатором путча, поскольку выносимый на подписание документ лишал влияния именно те организации, которые возглавляли заговорщики. Путч стал последним рубежом, на котором они попытались отстоять имевшуюся у них власть, хотя их положение к тому моменту уже было крайне неустойчивым[7]. Как высказался политолог Уильям Таубман, «произошедшие в стране перемены послужили главной причиной путча, и они же обусловили его провал»[8]. Путчисты боролись за восстановление старого порядка – в результате их неудачи старому порядку пришел конец. Для СССР путч стал настоящим coup de grâce – последним и смертельным ударом.

 

III

Почему так получилось? Каким образом могучее имперское государство, пусть даже переживающее не лучшие времена, но совсем недавно казавшееся вполне прочным, в 1991 году оказалось на грани распада? Кто и что послужили тому причиной?

Главным архитектором крушения СССР стал сам Михаил Горбачев. Оказавшись во время путча заложником хунты на даче в Крыму, он сделался объектом острого противоборства: его пытались перетянуть на свою сторону и приверженцы старого порядка, и апологеты либеральных ценностей. Вместе с тем именно Горбачев, и только он, в период между своим приходом к власти в 1985 году и роковым августом 1991-го дал сложиться обстоятельствам, обусловившим эту борьбу.

Разумеется, он сделал это невольно. Ему хотелось лишь укрепить унаследованную им политическую и экономическую систему, избавить ее от пережитков сталинизма и превратить СССР в современное, динамично развивающееся государство. Вместо того он фатально ослабил Советский Союз. Намереваясь реформировать советский коммунизм, он его разрушил. Три политических инструмента, призванные сделать социализм более эффективным и гуманным – гласность, демократизация и перестройка, – в итоге были дискредитированы, так и не сумев сломать систему политических и экономических институтов, созданных большевиками после 1917 года.

Политика гласности ослабила бюрократический контроль над информационными потоками, расширила сферу свободной дискуссии и позволила советским людям больше говорить, больше слышать, больше знать о прошлом и настоящем их родины. Горбачев пытался привлечь в свой лагерь интеллигенцию; это, по его мнению, позволило бы оживить страну и усилить общественное давление на партийный аппарат, противодействовавший переменам. Он явно стремился поощрять критику в адрес своего предшественника Брежнева и довести до конца кампанию против Сталина, начатую Хрущевым и остановленную Брежневым. Но всем этим, однако, гласность не ограничилась. Объектами критического внимания стала не только священная фигура Ленина, но и сам Горбачев. Советский лидер хотел пересмотреть и обновить лишь некоторые стороны советской жизни, но гласность позволила подвергать сомнению все, включая и роль генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза.

Если рассматривать проблему в более широком плане, то граждане СССР впервые получили возможность говорить правду о своей истории и собственной жизни. Результатом стало очищение – своеобразный катарсис, глубочайшим образом повлиявший на советскую политику. Начали размываться долгосрочные последствия террора, практиковавшегося партией в начальные послереволюционные десятилетия. Размышляя о первой волне этого террора, поднятой не Сталиным в 1930-е годы, а Лениным во время гражданской войны, Ричард Пайпс пишет:

 

«Красный террор дал понять населению, что в условиях режима, который без колебаний казнит невиновных, невиновность не является гарантией выживания. Надеяться выжить здесь можно, только став совершенно незаметным, то есть отрекшись от всякой мысли о независимой общественной деятельности, порвав все связи с общественной жизнью и удалившись в частную сферу. Когда общество распадается на человеческие атомы, каждый из которых озабочен только тем, чтобы стать незаметным, чтобы физически выжить, тогда уже не важно, о чем общество думает, ибо вся сфера общественной деятельности безраздельно принадлежит государству»[9].

 

Гласность дала возможность жителям Советского Союза апеллировать к публичной сфере после 70-летнего отчуждения от нее. Благодаря демократизации у людей впервые появилась возможность публичного коллективного действия. Разрешая проведение альтернативных выборов, Горбачев рассчитывал пополнить лагерь своих сторонников. Демократизация стала его политическим оружием в битве против аппарата Коммунистической партии – глубоко укорененного в советской политической традиции, закосневшего в ней и встретившего планы преобразований с крайней враждебностью. Но по мере развертывания демократического эксперимента Горбачев не встретил того содействия со стороны общества, которое он ожидал обрести. Скорее проводимый эксперимент выявил ложность некоторых довольно распространенных представлений о политических предпочтениях советского человека.

Прежде всего выборы помогли развенчать официальное мнение о том, что Коммунистическая партия пользуется поддержкой граждан, испытывающих благодарность за «мудрое руководство», которое осуществлялось ею с 1917 года. Они также помогли опровергнуть убеждение многих западных специалистов в том, что в глазах народа коммунисты обладали определенной легитимностью. Как традиционно предполагалось, роль партии в борьбе против фашизма в 1941–1945 годах и ее вклад в послевоенный подъем уровня жизни служили основанием для уважения и признательности со стороны населения, что подкреплялось политической пассивностью людей и их готовностью примириться с существующим положением вещей. Выборы 1989–1990 годов продемонстрировали, что советские люди не поддерживают безраздельного правления коммунистов.

Демократизация также создала предпосылки для становления новой политической элиты, альтернативной коммунистической. Ее основным мировоззренческим ориентиром стал антикоммунизм, и Ельцин возглавил его приверженцев. В других союзных республиках расширение политического участия выявило иное измерение: там политические симпатии народа оказались на стороне не социализма, Советского Союза и Михаила Горбачева – теперь эти симпатии были связаны с национализмом, который по своей сути был глубоко антисоветским явлением.

 

IV

Для Горбачева гласность и демократизация служили средствами, обеспечивающими достижение конечной цели, которая состояла в улучшении экономических показателей СССР. Экономическая реформа была ключевым элементом его программы. В 1985 году, когда он пришел к власти, советская элита полагала, что первостепенной задачей режима должно стать именно преодоление экономической стагнации, начавшейся в конце брежневской эпохи. Без возобновления экономического роста, как опасались советские руководители, отставание Советского Союза от Запада в экономической и военной сфере еще более усугубится. Кроме того, СССР мог отстать и от Китая, где рыночные реформы Дэн Сяопина создали потенциал для стремительного экономического роста.

Застой создавал опасное положение и внутри страны. При отсутствии экономического роста режим не мог выполнять своей части негласно действующего «социального контракта», по условиям которого общество хранило молчание относительно политических вопросов в обмен на постепенное улучшение материального благосостояния. Для обитателей Кремля серьезным предостережением на этот счет стал подъем рабочего движения в Польше в 1980–1981 годах, возглавленный «Солидарностью».

Сперва Горбачев пытался опираться на те инструменты, которые в 1982 году начал практиковать Юрий Андропов: он принялся ужесточать дисциплину на рабочих местах. Ключевым элементом реализуемого им комплекса экономических мер стала широко освещаемая антиалкогольная кампания. Однако пьянство осталось на прежнем уровне. Более того, в результате проводимой политики люди перестали покупать алкоголь у государства, предпочитая изготовление спиртного в домашних условиях, что привело к дефициту сахара и потере казной изрядной доли доходов.

Это в свою очередь обернулось крайним дисбалансом в налогово-бюджетной сфере, ставшим наиболее тяжелым экономическим наследием горбачевских времен. Финансовые обязательства центра росли по мере того, как союзные власти тратили все больше средств на инвестиции и повышения зарплат, призванные «купить» поддержку общества. Параллельно с этим доходы союзного бюджета сокращались, поскольку республиканские правительства и предприятия, почувствовав вкус самостоятельности, отказывались передавать заработанные средства Москве. В месяцы, предшествующие путчу, союзные республики стали участницами события, которое можно назвать самой крупной налоговой стачкой в истории. Фискальная политика Брежнева была довольно строгой. Горбачев же здесь был предельно мягок. Пытаясь прикрыть разраставшуюся брешь между доходами и расходами, правительство печатало все больше новых банкнот. К августу 1991 года экономика вошла в полномасштабный кризис.

В грандиозной исторической драме развала СССР Горбачев не был ни злодеем, ни глупцом, хотя в ретроспективе некоторые его поступки кажутся не слишком дальновидными. Он не был демократом западного типа, но, с другой стороны, трудно себе представить, чтобы приверженец западных политических ценностей достиг бы высшего поста в КПСС. В его видении социализма, несмотря на всю размытость и противоречивость, все же было больше гуманизма, чем в той системе, ответственность за функционирование которой он на себя принял. Более того, на протяжении своего пребывания у власти он постоянно преодолевал консерватизм системы, проявлявшийся либо в инертности, либо в активном противодействии его замыслам. И если за ним все прочнее закреплялась репутация политического комбинатора, то происходило это из-за необходимости вечно лавировать между различными силами ради удержания власти и защиты ранее предпринятых либеральных шагов.

Наконец, и это важнее всего, не лишенному изъянов характеру Горбачева были присущи черты, которых не было ни у его советских предшественников, ни у правителей царской России – порядочность и человечность. Ему был чужд один из основных методов удержания власти, которым они пользовались: он отказывался стрелять. За исключением нескольких эпизодов в Прибалтике и на Кавказе, в которых погибли гражданские лица, он отказывался санкционировать применение насилия против граждан собственной страны или стран Восточной Европы, даже если их действия вызывали у него тревогу, гнев, страх. Уже одно это делало его достойным Нобелевской премии мира, которую он получил осенью 1990 года.

Впрочем, после 21 августа Горбачев стал частью истории, поскольку его политическая карьера закончилась вместе с Советским Союзом. Хотя угроза со стороны бывших сподвижников, вдруг ставших врагами, миновала, ценой спасения стала институциональная основа его власти. Он был реформатором коммунизма, но после путча реформировать уже было нечего.

 

V

После путча вторая столица России вернула себе дореволюционное имя: Ленинград снова стал Санкт-Петербургом[10]. Переименование стало символом более значимого явления: теперь все, что было создано коммунизмом после 1917 года, подвергалось отрицанию или разрушению. Дело выглядело так, будто советский XX век вообще внезапно выпал из истории. Экономическая и политическая система, некогда объединявшая 300 миллионов человек, рухнула, оставив после себя разрозненные фрагменты. Для советских граждан 1991 год стал тем же, чем был для европейцев 1945-й, который историк Джон Лукас назвал «нулевым годом».

После нескольких месяцев неопределенности две наиболее значимые части бывшего Союза, Россия и Украина, объединили усилия для создания новой политической структуры, призванной заменить рухнувший СССР. 1 декабря жители Украины подавляющим большинством проголосовали за независимость страны и одновременно за избрание Леонида Кравчука, бывшего лидера украинской Коммунистической партии, президентом. Вооружившись народным мандатом, Кравчук встретился с президентом России Борисом Ельциным и президентом Белоруссии Станиславом Шушкевичем в белорусской Беловежской пуще. 8 декабря ими было создано Содружество Независимых Государств.

Создатели Содружества всячески старались подчеркнуть отличие собственного детища от прежнего Советского Союза. Новое образование, заявляли они, является не государством, а объединением суверенных государств, подобным Британскому содружеству или Европейскому союзу. Его штаб-квартиру собирались разместить не в Москве, а в столице Белоруссии Минске. Неславянские республики, входившие в СССР, не были приглашены к участию в учредительной встрече СНГ, а Горбачев узнал о ней лишь постфактум.

Остальные республики выступили с протестом, и через две недели, 22 декабря, в столице Казахстана Алма-Ате СНГ было «основано заново» – на этот раз при участии одиннадцати бывших советских республик[11]. Против этого объединения у Горбачева также имелись возражения. Начиная с августа он пытался создать новый, менее обременительный союз, причем Ельцин не препятствовал его попыткам. Однако после украинского референдума стало ясно, что власти Украины не присоединятся ни к какому объединению, возглавляемому Горбачевым. По этой причине Ельцин отказался от подобной инициативы. После 8 декабря Горбачев организовал последнюю серию встреч, призванных сохранить за ним какое-либо место на политической арене. Из его уст звучали апокалипсические пророчества о судьбе СНГ, но в итоге он сдался. 25 декабря 1991 года Горбачев объявил о своей отставке с поста президента страны, которой больше не существовало.

Важность Содружества определялась не деталями, прописанными в соглашении о его создании. В документе было много двусмысленностей и недоработок; почти сразу появились различные интерпретации его положений. Соглашение скорее было важно как компромисс – или как признание необходимости компромисса – между двумя мощными силами, действующими в бывшем СССР: стремлением уйти от всемогущего «центра» советской эпохи, которое сделалось очевидным по итогам украинского референдума, и необходимостью сотрудничать ради урегулирования проблем, с которыми республики не могли справиться поодиночке. Связи между бывшими республиками были столь крепкими и разнообразными, что даже после обретения независимости они оставались похожими на людей, которых связали одной веревкой и столкнули за борт. Чтобы не утонуть, новым государствам предстояло действовать сообща – однако им вовсе не обязательно было хотеть, чтобы такая связь сохранялась вечно.

Одним из жизненно важных вопросов, ожидавших разрешения и интересовавших западный мир, был вопрос о том, кто будет контролировать гигантскую военную машину СССР и, в особенности, советское ядерное оружие. Договор о создании СНГ содержал положения о сохранении объединенного командования вооруженными силами, но некоторые республики сразу заявили, что у них будут собственные армии. В частности, Украина оценивала численность своих будущих вооруженных сил в диапазоне от 100 до 400 тысяч человек. Власти Киева также предъявили претензии на Черноморский флот, которые были оспорены российским руководством.

Касаясь болезненного вопроса о ядерном арсенале, Ельцин объявил о том, что 12 тысяч стратегических ракет дальнего радиуса действия, способных поражать территорию Северной Америки, перейдут под контроль России. При этом президенты трех других республик, где размещались эти ракеты – Украины, Белоруссии и Казахстана, – сохраняли право вето на их запуски до тех пор, пока ракеты не переместят с их территории. Что касается 15 тысяч тактических ядерных ракет малой и средней дальности, разбросанных по всему бывшему Советскому Союзу, то некоторые республики, включая Украину, заявили о желании избавиться и от них. Правительство Казахстана, однако, заявило, что оно будет хранить ядерное оружие до тех пор, пока оно есть у России.

На территории Украины, преимущественно в восточных регионах, проживали 12 миллионов этнических русских. Крымский полуостров исторически был частью России; он был передан Украине по решению Хрущева лишь в 1954 году. В ходе голосования 1 декабря 1991 года только 56% его жителей проголосовали за независимость Украины, тогда как в других регионах «за» высказались более 90% проголосовавших. Одесса, также оказавшаяся в составе Украины, исторически была главным портом России на Черном море. Когда после провалившегося путча союзные республики одна за другой объявляли о независимости, президент Ельцин в официальном заявлении предупредил о том, что Россия сохраняет за собой право пересматривать границы с соседними республиками в случае прекращения союзнических отношений[12]. Позже, правда, он не раз заверял, что Россия будет уважать существующие границы. Но не так уж и сложно вообразить ситуацию – например, вспыхивающие вдруг между русскими жителями Крыма и киевским правительством острые разногласия, – которая сможет заставить российского президента вновь вернуться к собственной угрозе или, если он не будет готов к этому, уступить место, под давлением общества, другому лидеру, более решительному.

В ходе создания СНГ все его члены повторили заверение Ельцина о незыблемости новых границ. Вместе с тем не стоит забывать, что речь идет о границах, нанесенных на карту Лениным и Сталиным, которые зачастую руководствовались идеей целенаправленного разделения и ослабления этнических и национальных групп. Следовательно, весьма велика вероятность того, что желание их пересмотра все же возникнет. У одной только Украины, помимо России, есть территориальные споры с Чехословакией, Румынией, Венгрией и Молдовой (тоже бывшей советской республикой).

Вне зависимости от того, сохранятся ли границы в нынешнем состоянии или нет, миллионы людей останутся жителями государств, где будет доминировать другая этническая группа. Спор о правах армян, проживающих на территории Нагорного Карабаха, кавказского анклава Республики Азербайджан, привел к кровопролитию, в результате которого с обеих сторон погибли тысячи, а беженцами стали сотни тысяч человек. Кроме того, есть десятки похожих ситуаций, которые потенциально могут привести к воспроизведению сценария карабахского конфликта в других местах: это поляки в Литве, татары в России, таджики в Узбекистане, русские повсюду за пределами России.

Представим, что пограничные вопросы все же удастся урегулировать, но останется другой, более фундаментальный политический вопрос: как будут управляться новые государства? Практика отправления власти в них будет различаться между собой. Вероятно, шансы на закрепление демократии тем выше, чем западнее расположена новая республика. На Украине и в России у власти находятся правительства, ориентированные на демократию, однако и там и здесь они сталкиваются с препятствиями на пути, ведущем к созданию устойчивой демократической системы. Ни у той ни у другой страны прежде не было возможностей для развития основополагающих институтов демократического общества: политических партий, парламентов, независимых судов. В них не было благодатной почвы для культивирования ценностных и мировоззренческих установок, делающих демократию жизнеспособной: толерантности, готовности к компромиссу, уважения к чужому мнению. Более того, история свидетельствует, что демократия с трудом приживается в неоднородной среде, где присутствуют несколько крупных этнических или национальных групп. Ни одно из государств, возникших после распада СССР, не будет гомогенным. Демократию невозможно поддерживать и в условиях экономического хаоса. К сожалению, именно такие условия преобладали на территории бывшего СССР в конце 1991 года.

 

VI

Инфляция полностью вышла из-под контроля. Правительство Горбачева наводнило рынок свеженапечатанными рублями. Поскольку в СССР ценообразование подчинялось административным указаниям, а не рыночным законам, одномоментного скачка цен не наблюдалось; вместе с тем в стране образовался переизбыток денежной массы – граждане были вынуждены держать деньги при себе, поскольку тратить их было не на что. Одно из последствий инфляции, бушевавшей в СССР, прежде наблюдалось и в других странах, страдавших от этой проблемы: я говорю о «бегстве» от официальной валюты. Каналы сбыта продукции, работавшие с рублями – например, государственные продуктовые магазины в крупных городах, – прекратили выполнять свои функции. Сделки все чаще производились с использованием твердой валюты или через бартер. Это усугубляло падение производства промышленной и сельскохозяйственной продукции – при том, что граждане повсеместно запасали товары впрок.

В принципе, сегодня понятно, как можно избежать экономической катастрофы: бывшие советские республики нуждаются в радикальных и синхронных программах по стабилизации и либерализации экономики. Посткоммунистические правительства должны остановить печатные станки и сократить субсидии предприятиям, перейдя к свободному рыночному ценообразованию, которое основывается на соотношении спроса и предложения, а не на решениях планирующих органов. Одновременно с этим правительствам нужно поддержать конкуренцию, отказавшись от типичной для советской эпохи концентрации производственных ресурсов и мощностей в руках государства. Им также предстоит избавиться от государственной собственности на объекты хозяйственной инфраструктуры и передать их частным владельцам. Наконец, им следует сформировать полноценные рынки труда и капитала и всеми силами способствовать интеграции своих стран в мировую экономику, важнейшей составляющей которой является свободная конвертация валюты.

Перечисленные меры реализовать не просто. Приватизация, например, подразумевает введение в действие законов, гарантирующих неприкосновенность частной собственности; проведение оценки тысяч предприятий; разработку процедур для их продажи, которые могут включать и раздачу гражданам ваучеров, дающих право на определенную долю государственной собственности, как это было сделано в Польше, а также подбор и обучение управленцев-производственников, которые будут работать в условиях конкуренции. Только после совершения всех этих шагов предприятия можно будут передать в частные руки.

Взятые в совокупности, элементы стабилизационной и рыночной программы выстраиваются в такую грандиозную задачу, которая не имеет исторических прецедентов. Реализация подобного начинания предполагает, что на территории бывшего СССР будет запущено преобразование экономической жизни сверху. Когда Горбачев находился у власти, он не смог решиться на такой шаг. Эта миссия легла на плечи Ельцина. Именно по его решению 2 января 1992 года в России были «отпущены» цены почти на все товары, за исключением очень ограниченного перечня, и началась стремительная приватизация торговых, промышленных и сельскохозяйственных предприятий.

Однако правительству Ельцина может не хватить административного ресурса для осуществления перехода к рыночной экономике. К началу 1992 года было еще не понятно, до какой степени восприимчивой к его инициативам окажется российская глубинка. Немалая ирония заключается в том, что после столетий, проведенных под гнетом избыточного и всевластного государства, попытки России воспроизвести на собственной почве те институты, которые принесли свободу и процветание западному миру, могут пойти прахом именно из-за слабости властных структур.

Но даже если необходимые шаги будут сделаны, российское правительство столкнется с еще одним испытанием: неизбежной политической непопулярностью, неминуемо порожденной его реформаторской деятельностью. Поскольку цены вырастут, а субсидии сократятся, люди быстро обеднеют. В стране, где и так не все могут позволить себе минимум продуктов, одежды и жилья, средства жизнеобеспечения станут еще дороже. Тысячи предприятий не выдержат условий конкуренции, а миллионы людей останутся без работы.

В конечном счете когда-нибудь все эти меры приведут к становлению рыночной системы, которая начнет поощрять инициативу и предприимчивость, а также рационально распределять ресурсы. Но на это уйдет время: новым институтам нужно будет укрепиться, а людям придется освоить новые навыки – банковское дело, бухгалтерию, маркетинг. Между принятием шоковых мер по стабилизации и либерализации экономики и возможностью пользоваться всеми преимуществами рыночной системы лежит значительный временной лаг. И на всем протяжении этого периода будет сохраняться искушение остановиться, сдаться, прибегнуть к популистским решениям и, самое главное, сместить правительства, по вине которых возникли все эти трудности.

Особенно сильным соблазн отказаться от драконовских мер, сопутствующих переходу к рынку, будет среди россиян, так как некоторые особенности рыночной экономики, включая неравенство доходов, безработицу, риски ведения бизнеса, им вообще не известны. Более того, на протяжении 75 лет существования Советского Союза они подвергались порицанию; возможно, социализма в России больше и нет, но социалистические ценности здесь продолжают здравствовать.

Таким образом, перспективы ближайших месяцев очень трудно оценивать с оптимизмом. На ум сразу же приходят мрачные примеры из истории XX века. В 1917 году – в прошлый раз, когда Россия переживала крушение имперского режима, – за падением царизма последовали четыре года хаотичной и кровавой гражданской войны. Глубочайшая экономическая депрессия 1930-х годов в Германии привела к власти правительство, которое развязало самую ужасную войну в истории человечества. Наконец, последний в новейшей истории распад многонациональной империи, разделивший два сообщества, веками жившие бок о бок, привел к тому, что миллионы людей в Индии и Пакистане стали беженцами, а сотни тысяч погибли.

Нет никакой уверенности в том, что бывший Советский Союз застрахован хотя бы от одного из перечисленных сценариев – или от повторения августовских событий, но с более печальным исходом. Хунта пыталась выдать совершенный ею захват власти за восстановление старого порядка, но ее притязания не получили народной поддержки. Однако по мере ухудшения ситуации такие рецепты могут казаться все более привлекательными. Там, где нынешние заговорщики потерпели неудачу, группа более целеустремленных и жестоких путчистов, действующая в условиях нарастающего хаоса и нужды, вполне может преуспеть.

И все же в распоряжении вступающих в посткоммунистическую эру государств-наследников Советского Союза, и России в особенности, имеются три инструмента, позволяющие надеяться на то, что худшего удастся избежать.

 

VII

Широко известен рассказ о том, как в 1789 году король Франции Людовик XVI, рассуждая о взятии Бастилии и последующих событиях, назвал происходящее бунтом. Его поправил герцог Ларошфуко-Лианкур, сказавший: «Нет, сир, это революция». Если слово «бунт» заменить словом «реформы», то описанную ситуацию можно будет спроецировать и на бывший Советский Союз. Горбачев начинал реформу, но она обернулась революцией. По охвату и значимости социальные, политические и экономические процессы, кульминацией которых стал провалившийся путч, сопоставимы с двумя величайшими потрясениями Нового времени – французской революцией 1789 года и русской революцией 1917-го. Произошедшее в СССР является революционным в том смысле, что его результатом стало уничтожение верхнего управленческого слоя старого порядка. Коммунистические аппаратчики сохранили свои должности по всей стране и по-прежнему способны блокировать изменения, но при этом сама коммунистическая система оказалась обезглавленной.

Господствовавшая идеология, служившая клеем старого режима, безоговорочно дискредитирована. Претензии марксистско-ленинского учения на научность признаны безосновательными, а притязания партии на героическую роль – ложными. Конечно, «истово верующие» остались, но ни численность, ни твердость духа не позволяют им рассчитывать на широкую народную поддержку. В своих обращениях к народу хунта даже не пыталась апеллировать к идеологии. В них не было ни единого упоминания об октябрьской революции, классовой борьбе или основополагающей роли партии. Заговорщики объявили миру, что они захватили власть, чтобы вернуть старый порядок, но не коммунизм[13]. Коммунистическая модель экономики также перестала вызывать доверие. Теперь никто уже не верит повторяемым на протяжении десятилетий словам советских лидеров о том, что плановая централизованная система является более рациональной и эффективной формой экономической организации, которая рано или поздно гарантирует более высокий уровень жизни, чем рыночная модель Запада.

Короче говоря, августовская революция опровергла коммунизм. И это первый ценный актив, которым располагают народы бывшего Советского Союза. Старый порядок был демонтирован и дискредитирован до такой степени, что в Восточной Европе не появилось даже намека на контрреволюцию, которая напоминала бы о контрреволюционных движениях, сопровождавших другие великие революции Нового времени. Вряд ли мы увидим постсоветские вариации вандейского восстания 1793 года или борьбы «белых» против большевиков в 1918–1921 годы. Массовая и мощная оппозиция, порожденная французской и русской революциями, внесла свою лепту в оформление их кровавой и репрессивной природы – в частности, террора, который познала Франция в XVIII веке, а Россия в XX. Вот почему можно надеяться, что народы, некогда объединенные в Советский Союз, смогут избежать подобных ужасов. Даже если им вновь суждено попасть под власть репрессивных правительств, это не будут коммунистические правительства. Демократические институты в России и других постсоветских странах хрупки и неустойчивы, но им угрожают скорее хаос и бедность, чем фанатические учения.

Россия обладает еще одним активом, отличающим ее от Франции 1789 года или ее самой образца 1917-го: это ее отношения с внешним миром. В предшествующих случаях революционный порядок означал острый конфликт с другими государствами, поскольку установление революционной власти внутри страны рассматривалось революционерами в качестве первого шага в борьбе с реакционными режимами других стран. Французские и русские революционеры считали себя носителями радикальных и универсалистских принципов. Обе революции обернулись общеевропейским – а во втором случае и общемировым – конфликтом. Революционная Франция воевала с соседями более двух десятилетий, а большевики враждовали с Западом на протяжении почти всего своего пребывания у власти – так называемая «холодная война» растянулась на 45 лет.

Революция 1991 года, напротив, совершалась во имя политических и экономических принципов, которые за пределами Советского Союза считались нормой. Революционеры не стремились к созданию какого-то невиданного ранее общества – они желали лишь воспроизвести у себя модель, сложившуюся по ту сторону «железного занавеса». Им хотелось присоединиться к Западу, а не уничтожить его. Вице-президент Александр Руцкой говорил: «Или мы будем жить, как весь мир, или продолжим болтать о “социалистическом выборе”, “коммунистической перспективе” и жить, как свиньи»[14].

Мир в свою очередь отнесся к произошедшей революции благосклонно. Сейчас Запад озабочен вопросом о том, как поддержать новый режим в странах-наследницах СССР, а не противодействовать ему. Какую помощь оказывать и как это делать, будет решено в ближайшие месяцы. Но не вызывает ни малейшего сомнения, что Запад позаботится о том, чтобы не допустить в новорожденных демократиях тех бедствий, которые оказались роковыми в ходе французской революции 1789-го и русской революции 1917 года – голода в крупнейших городах. Описывая Париж 1789 года, историк Саймон Шама говорил: «Революцию породило сочетание голода с гневом»[15]. Помочь жителям бывшего Советского Союза преодолеть гнев Запад едва ли сможет, но уберечь их от голода он вполне в состоянии.

Третьим активом, имеющимся в запасе у россиян, стал сам путч и то, как его победили. Впрочем, эйфория, вызванная поражением путчистов, быстро рассеивается. Согласно подсчетам, путчу активно противостояла лишь крошечная доля населения – примерно 1%. В толпе, собравшейся у здания российского парламента, преобладали студенты и интеллектуалы, которые едва ли представляли все российское общество. В понедельник (19 августа) Ельцин обратился к населению с призывом устроить всеобщую стачку, однако и в тот день, и в два последующих жители России, включая москвичей, как ни в чем не бывало отправлялись на работу.

Но при этом не будем зарывать глаза на другие факты. Горстка храбрецов встала на защиту свободы. Они рисковали жизнью, не желая допустить восстановления репрессивного правления, 75 лет мучившего Россию при коммунизме и еще несколько сотен лет при царях. Поражение путча стало эффектным символом, а символы имеют большое значение в политической жизни. Любая политическая культура есть набор привычек, убеждений и допущений. Каждому обществу нужны отцы-основатели, а также герои и сюжеты, в которых воплощаются социальные ценности и которые можно рассказывать вновь и вновь. Поражение путча снабдило всем этим то явление, которого раньше не было: российскую демократию.

Но даже без гиперболизации и мифического ореола этот исторический эпизод достоин послужить героическим примером, поскольку из него грядущие поколения смогут извлечь уроки демократического правления – узнать об опасности тирании, равно как и о ценности частной инициативы, ответственности и смелости, силе людей, объединенных общей целью. Помещенный в канву всемирной истории, август 1991 года может стать для русского народа тем же, чем стал 1688 год для британцев, 1776-й для американцев и 1789-й для французов. То есть тем самым моментом, когда они, порвав со старой привычкой раболепствовать перед властью, ни во что не вмешиваться и хранить покорность, состоялись как граждане.

 

Перевод с английского Екатерины Захаровой