Демократические институты в эпоху Дональда Трампа

[стр. 60 – 77 бумажной версии номера]

 

Татьяна Евгеньевна Ворожейкина – специалист по сравнительному анализу политических систем, преподаватель Московской высшей школы социальных и экономических наук.

 

Лауреат Нобелевской премии, американский писатель Синклер Льюис, опубликовал в 1935 году роман-антиутопию о том, как на президентских выборах в США побеждает популист, ксенофоб и женоненавистник, сенатор Берцелиус «Базз» Уиндрип. Неутомимый путешественник, живой и непосредственный оратор, он обещает своим избирателям избавление от унижений, которым всегда подвергались низшие классы, снижение уровня безработицы и изгнание иммигрантов («как евреев и макаронников, так и подлых восточноевропейцев и китайцев»). Придя к власти, он последовательно разрушает американские демократические институты и устанавливает фашистский режим, аналогичный тем, которые в то время возникали в Европе. Роман назывался «У нас это невозможно» («It Can’t Happen Here») и вышел в свет за одиннадцать лет до рождения 45-го президента Соединенных Штатов Америки Дональда Трампа[1].

 

Борец с системой

Вопрос о том, правомерно ли проводить параллели между «трампизмом» и фашизмом, остается сугубо дискуссионным[2]. Однако несомненно, что невозможное осуществилось: к власти в США пришел политик, отрицающий основные либеральные ценности – политический плюрализм, терпимость к инакомыслию, религиозное, гендерное и расовое равноправие. Назвав ведущие средства массовой информации – «The New York Times», NBC, ABC, CBS, CNN – «врагами американского народа», а окружного судью штата Вашингтон Джеймса Робарта, приостановившего действие его антииммиграционного указа, – «так называемым судьей», Трамп недвусмысленно обозначил свое отношение к фундаментальным принципам американской демократии: свободе слова, независимости суда, разделению властей. Впервые в современной истории США несистемный кандидат, отрицающий политику как таковую (или во всяком случае не отличающий ее от бизнеса), не скрывающий ксенофобских и расистских взглядов, не только выдвигается от одной из двух системных партий, наголову разгромив в ходе праймериз всех кандидатов, выдвинутых партийным истеблишментом, но и побеждает на выборах. Использование лжи и наглой лжи (post-truth, alternative facts), пренебрежение общепринятой моралью, институциональными нормами и правилами, агрессивное бесстыдство определили не только тональность избирательной кампании Трампа, но и стиль первых четырех месяцев его президентства.

Центральное место в избирательном дискурсе Трампа занимала борьба с системой, которая привела Америку к утрате былого величия и национальному унижению, к потере рабочих мест и оттоку промышленности, переместившейся в другие страны, к засилью иностранцев и иммигрантов, нарушающих американские законы и разрушающих американские ценности и традиции. Образ аутсайдера, ведущего борьбу с политиками, бюрократами, спецслужбами, прокурорами и судьями, со всем своекорыстным вашингтонским истеблишментом и нью-йоркскими либералами, захватившими основные средства массовой информации, сохраняется и даже усиливается в риторике Трампа и после прихода к власти. Стивен Бэннон, советник президента по стратегическим вопросам, претендующий на роль главного идеолога администрации, предлагает развернутое объяснение того, как был утрачен суверенитет Америки и что нужно делать, чтобы его восстановить. Это в целом те же идеи, которые с конца 2000-х выдвигало движение «Чаепитие» («Tea Party Movement»): бюрократический класс в правительстве лишил американцев их демократических прерогатив, и теперь этот класс составляет «административное государство», цель которого – укрепление собственной власти и обогащение его коррумпированных капиталистических союзников (crony capitalist allies)[3].

По мнению Бэннона, разрушение «административного государства» с приходом к власти Трампа только началось, главная борьба впереди. Но и оно является не самоцелью, а лишь средством для восстановления суверенитета, отстаивания экономического национализма, противостояния глобализации. «Наша национальная экономика, – заявляет чиновник, – не просто часть глобального рынка с открытыми границами. Мы нация с собственной культурой и собственными основаниями бытия [reason of being]»[4]. «Экономический патриотизм» новой администрации, изоляционистское мироощущение исходят из представления о глобальном заговоре, цель которого – перераспределение американских богатств в пользу других стран. Вот, например, как объяснял Дональд Трамп причины выхода США из Парижских соглашений по климату

 

«Вместо того, чтобы быть инвестированными в американскую экономику, миллионы долларов уходят в страны, которые забрали наши фабрики и наши рабочие места. Парижские соглашения подрывают нашу экономику, оставляют без работы наших трудящихся, ослабляют наш суверенитет, накладывают неоправданные юридические риски и постоянно ставят нас в невыгодное положение перед другими странами мира»[5].

 

Эти представления в той или иной мере разделяют большинство сторонников Трампа. Будучи действительно аутсайдером по отношению к американскому политическому истеблишменту, Трамп ни в коей мере не является таковым в отношении значительной части американского электората, что, собственно, и подтвердили результаты выборов 8 ноября 2016 года. Почти половина избирателей (46%) сочли возможным проголосовать за Трампа, не придавая значения его высказываниям относительно женщин, афроамериканцев, иммигрантов, гомосексуалов, журналистов (или даже разделяя их) и не обращая внимания на его публичную ложь. Более того, по мнению некоторых наблюдателей, многим сторонникам Трампа нравится, что он лжет. В этом они видят разрушение сложившихся политических табу и дополнительное доказательство того, что Трамп не является частью ненавистной им системы[6]. «Я подыгрываю фантазиям людей», – так объяснил Трамп свое вольное обращение с фактами[7].

В целом же феномен Трампа не имеет отношения к политике или идеологии. Его сторонники видят в нем сильного лидера, носителя Истины с большой буквы: «Америка нуждается в починке» («America needs fixing»). Американский исследователь Роберт Каган пишет:

 

«Трамп предлагает своим сторонникам неэкономические средства исправления положения. […] Он предлагает позицию, общие принципы взаимодействия, создающие ауру грубой силы и мачизма, выставляемое напоказ неуважение к тонкостям демократической культуры, которые, как он считает (а его сторонники в это верят), и привели США к слабости и некомпетентности. Его непоследовательные и противоречивые высказывания имеют одно общее следствие: они возбуждают негодование и презрение, смешанные со страхом, ненавистью и гневом. Его публичные выступления состоят из нападок или высмеивания множества “других” – мусульман, латиноамериканцев, женщин, китайцев, мексиканцев, европейцев, арабов, беженцев, – которых он представляет или как угрозу, или как объект для насмешек. Его программа как таковая состоит главным образом из обещаний быть жестким с иностранцами и людьми с не белой кожей. Он их вышлет, запретит им въезд в США, прижмет их к ногтю, заставит их заплатить и “заткнуться”»[8].

 

Подробный анализ причин столь мощного и столь неожиданного подъема праворадикального, изоляционистского, ксенофобского популизма в ведущей стране Запада, которая в послевоенные десятилетия считала себя лидером свободного мира, не входит в задачу данной статьи, посвященной институциональным аспектам проблемы. Поэтому я ограничусь лишь самой общей постановкой вопроса о корнях этого феномена.

 

Вполне ожидаемое пришествие

В его основе – глубочайшие сдвиги в мировой экономике, произошедшие в течение последних трех или четырех десятилетий. Потеря рабочих мест в результате автоматизации производства; деиндустриализация наиболее развитых стран, к которой ведет глобализация; углубление неравенства, усиление миграционных потоков, распространение социальных сетей – все это привело к отчуждению значительной части населения этих стран от сложившегося в послевоенный период политического истеблишмента и властных элит. Проигравшие от глобализации слои перестали воспринимать институты либеральной демократии, и в первую очередь сложившуюся партийную систему, как эффективный канал отстаивания своих жизненных интересов и целей. В то же время эти институты оказались проницаемыми для антисистемных настроений, связанных с новыми, порожденными глобализацией размежеваниями в обществе. Противостояние между ориентированными вовне сторонниками открытости и ориентированными вовнутрь защитниками национальной идентичности стало главным водоразделом в современном мире, более важным, чем социальные, классовые, идеологические (правые/левые) расслоения. Народ против элит, проигравшие против выигравших от глобализации, деревня против города, люди без высшего образования против людей с высшим образованием, национализм против интернационализма и космополитизма, закрытые границы против открытых границ, государственное вмешательство в экономику против ее либерализации – так выглядит основной социальный и идейный раскол нашего времени.

Достаточно неожиданно (хотя тому и были многочисленные предвестия) мир столкнулся с завершением цикла стабильного институционального устройства, в особенности очевидным на Западе. Главным достижением послевоенного времени было непротиворечивое сочетание либерального принципа свободы и социалистического (социал-демократического) принципа социальной справедливости. На этом базировалась политическая устойчивость либеральной демократии: голосуя за соответствующие партии право- или левоцентристского направления, большинство избирателей добивались того, что их интересы воплощались в политике государства. В условиях индустриальной системы это обеспечивало устойчивый рост благосостояния наемных трудящихся и увеличение среднего класса.

Нарастающая глобализация и технологические сдвиги, ведущие к практически полной автоматизации производства, нарушили это равновесие. Глобализация означает все более полное воплощение либерального принципа свободы – свободы перемещения капиталов, людей, товаров и услуг – в масштабах мировой экономики. Этот процесс, вопреки представлениям антиглобалистов, привел к улучшению положения людей во многих странах развивающегося мира, таких, как Мексика, Бангладеш, африканские страны. Глобализация стала одним из факторов существенного сокращения доли бедных на планете в последнее десятилетие. Однако этот же процесс, приведший к массовому оттоку капитала в страны с более низкими издержками на рабочую силу, привел к нарушению принципа справедливости в масштабах отдельных, наиболее развитых стран и регионов. На Среднем Западе США, как и на северо-востоке Франции, на месте прежних промышленных районов образовались так называемые «ржавые пояса» с застойной безработицей и стагнирующими доходами. Нарастание неравенства в распределении доходов, сокращение доли среднего класса и увеличение доли самых богатых стали важнейшими социальными последствиями глобализации. Наиболее болезненными они оказались для индустриального рабочего класса и, соответственно, тех партий, для которых он служил ядром электората – социалистических и социал-демократических партий Европы, демократической партии США. Экономический кризис 2008–2009 годов и последовавшая за ним «великая рецессия» до предела обнажили эти проблемы. Парадоксальным, но весьма показательным образом они получили свое политическое выражение в праворадикальной популистской волне 2016–2017 годов, поднявшейся именно тогда, когда в мировой экономике и ее ведущих странах начался постепенный подъем.

В США к этим общемировым факторам добавились внутренние, специфически американские. Важнейшую роль в представлениях американцев о самих себе и своей стране играла идея равенства возможностей. Именно она лежала в основе «американской мечты» – каждый с помощью упорного труда может добиться всего, чего он хочет и реально заслуживает. Это отличало в глазах американцев молодую, демократическую в своих социальных основах американскую нацию от более иерархичных, старых обществ Западной Европы. И в целом это соответствовало реалиям 1950–1970-х годов. Рост среднего класса, с одной стороны, и борьба с бедностью и социальной несправедливостью в рамках программы «Великого общества» в 1960-е, с другой стороны, обусловили высокий уровень социальной мобильности в американском обществе, при котором каждое следующее поколение, как правило, жило лучше предыдущего, имело более высокий уровень образования и материального благополучия.

С 1980-х годов вертикальная мобильность начала тормозиться, а доходы стали все явственнее концентрироваться в руках верхних, самых богатых слоев американского общества. После кризиса 2008–2009 годов неравенство в распределении его издержек стало особенно очевидным. В 2014 году 49% совокупного дохода получили домохозяйства с самыми высокими доходами – против 29% в 1970-м. Доля домохозяйств со средними доходами, напротив, сократилась в 2014 году до 43% – против 62% в 1970-м. В результате ипотечного кризиса и «великой рецессии» домохозяйства со средними доходами потеряли к 2013 году 28% своего медианного богатства (активы за вычетом долгов) по сравнению с 2001 годом. В начале 2015-го средний класс перестал быть в США большинством: 120,8 миллиона взрослых американцев проживали в домохозяйствах со средними доходами против 121,3 миллиона, проживавших в домохозяйствах с низкими и высокими доходами[9]. Все большее количество молодых американцев вынуждено было жить в родительском доме, поскольку собственное жилье оказалось для них недоступным. Самым тревожным стал феномен «бедности работающих», когда среди постояльцев ночлежек и социальных убежищ все чаще стали появляться люди, зарплата которых не позволяет нанять или купить жилье.

К нарастающему ощущению социального неблагополучия и утраты возможностей добавилось усиливающееся раздражение части белого населения в отношении меньшинств и всей политики «позитивной дискриминации» (affirmative actions), которая с 1960-х годов была призвана устранять прежнюю расовую и этническую дискриминацию в образовании, трудоустройстве и повседневной жизни. Относительное улучшение положения меньшинств, особенно недавних иммигрантов из стран Латинской Америки, Африки и Азии, стало восприниматься как главная причина ухудшения положения «коренного» белого населения США, перед которым обозначилась перспектива скорого превращения в демографическое меньшинство в собственной стране. К этому добавился углубляющийся рессентимент, связанный с утратой Америкой роли ведущей политической и, особенно, экономической державы мира. Гнев и ненависть тех, кто чувствовал себя жертвами несправедливой экономической системы – белых американцев без высшего образования, принадлежащих к сокращающемуся рабочему классу, жителей деревни и небольших городов, – обратился против меньшинств, политической и бюрократической элиты, либеральных СМИ и либеральных ценностей вообще. Так сформировалось основное ядро американского электората, которое умело использовал и возглавил Трамп в своем невероятном рывке к президентскому посту. (Следует, впрочем, отметить, что, кроме перечисленных категорий, за Трампа проголосовали и самые богатые американцы, привлеченные его обещаниями сократить социальные расходы и налоги на корпорации.) Журнал «The Economist» резюмировал произошедшее так:

 

«Падение Берлинской стены 9 ноября 1989 года означало, как говорили, конец истории. Битва между коммунизмом и капитализмом закончилась. После титанической идеологической борьбы, охватившей десятилетия после Второй мировой войны, открытый рынок и западная либеральная демократия утвердились в качестве высших ценностей. Ранним утром 9 ноября 2016 года, когда Дональд Трамп превысил порог в 270 голосов коллегии выборщиков и стал избранным президентом Америки, эта иллюзия была разбита. История, отомстив, вернулась»[10].

 

После того, как прошел первый шок от неожиданной победы Трампа, быстро рассеялись и успокоительные надежды на то, что ксенофобский изоляционистский дискурс был всего лишь избирательной тактикой, что, придя к власти, Трамп будет вести себя, как всякий американский президент до него. В первые же недели и месяцы после вступления в должность Трамп показал, что твердо намерен выполнить все, что он обещал: построить стену на границе с Мексикой, запретить американским компаниям открывать новые заводы за пределами США, отменить программу «Obamacare» и, главное, ограничить или полностью запретить иммиграцию в США из мусульманских стран.

В этих условиях главные надежды либеральной общественности в США и за их пределами связаны с институтами американской демократии, с их способностью противостоять авторитарному популизму Трампа и его сторонников. Сущность популизма как раз и заключается в его антиинституциональной направленности, в прямой и непосредственной апелляции лидера к народу поверх или помимо существующих институтов. В какой мере оправданы эти надежды? Что происходит с американскими демократическими институтами в условиях агрессивного наступления Трампа на их прерогативы? Возможна ли их трансформация, которая позволила бы им восстановить стабильность, способность быть эффективными каналами для отстаивания интересов большинства населения? Или же кризис демократических институтов, несомненным симптомом которого является само возникновение феномена Трампа, будет и дальше углубляться?

 

Поверх и помимо партий

По-видимому, это центральные вопросы политического развития не только в США, но и, принимая во внимание исключительный характер американской президентской системы, в остальном мире. Действительно, политическая система, предполагающая сильную, напрямую избираемую народом президентскую власть, подчиненный ей кабинет министров и контролирующий ее парламент, в ХХ веке оказалась эффективной только в США. Последовательно проведенный принцип разделения властей, развитая система сдержек и противовесов, особая роль Верховного суда как арбитра сторон в спорах между законодательной и исполнительной властью, между федеральным правительством и правительствами штатов – все это позволяло США избегать острых и разрушительных конфликтов между властями и государственными органами, даже когда исполнительная и законодательная власть контролировались разными партиями. Не менее существенными были и особенности американской двухпартийной системы, при которой партии фактически мало отличались одна от другой, не были идеологизированными, не представляли собой противостоящих течений расколотого общества и в то же время вбирали в себя основную часть спектра существующих настроений. В этом же направлении действовало и американское федеративное устройство. Президентская система в США эффективно функционирует потому, что очень важные сферы принятие решений контролируются правительствами штатов и местными органами власти. Совокупный бюджет штатов существенно превосходит федеральный бюджет. Все это уменьшает давление на центр: ему не приходится решать все и нести ответственность за все. Иначе говоря, в условиях широкого консенсуса в обществе президентская система была эффективной, не раскалывающей общество, но, наоборот, еще более усиливающей этот консенсус и центростремительные тенденции.

Ни одной стране, кроме США, не удалось добиться такого результата. Во французской Пятой республике, где у судебной власти нет контрольных полномочий в отношении исполнительной и законодательной ветвей, а президент, в отличие от американского, имеет право распускать Национальную Ассамблею, президентская система в течение шестидесяти лет венчала расколотое общество, противостоящие друг другу партии и политические блоки. В странах Латинской Америки, которые в начале ХIХ века фактически скопировали американскую президентскую систему, до сих пор не удавалось обеспечить длительной стабильности и преемственности демократических институтов. Во фрагментированном, расколотом обществе, в отсутствие развитой системы сдержек и противовесов, с укорененной традицией доминирования исполнительной власти над законодательной и централизации над федерализацией, где политические партии отражают интересы противостоящих друг другу социальных слоев и групп, президентская система часто порождает слабых лидеров, чьи правительства находятся в постоянной и парализующей конфронтации с парламентами. Результатом этого становилось или авторитарное перерождение президентской власти, или отстранение президента от власти в результате импичмента, или – в худшем случае – военный переворот и крушение демократической системы.

Однако начиная с 1990-х президентская система в США также начала терять эффективность и, главное, свою прежнюю центростремительную природу. С изменением социально-экономических условий, о которых говорилось выше, американское общество утрачивало относительно гомогенный характер, в нем углублялись старые и появлялись новые идеологические, социальные и религиозно-этнические размежевания и расколы. В этих условиях происходила неизбежная поляризация партий, которые к началу ХХI века превратились в противостоящие течения расколотого общества. Все больше размывалась важнейшая основа американской демократии – двухпартийное сотрудничество (bipatisanship), которое позволяло ограничивать использование полномочий в узкопартийных целях как со стороны президента, так и со стороны Конгресса. В 1930-е годы ведущие демократы в Конгрессе воспротивились попыткам демократического президента Франклина Рузвельта заполнить Верховный суд своими сторонниками; в 1970-е годы республиканцы поддержали расследование уотергейтского скандала и импичмент республиканского президента Ричарда Никсона. Напротив, в 2016 году республиканское большинство в Сенате отказалось не только утверждать, но даже рассматривать предложенную Бараком Обамой кандидатуру на освободившееся в Верховном суде место, тем самым парализовав деятельность этого органа на целый год.

Американские исследователи Роберт Мики, Стивен Левитски и Лукан Вэй относят начало процесса партийной поляризации к 1960-м, когда в 1964–1965 годах были приняты акты, гарантировавшие гражданские и избирательные права чернокожему населению южных штатов. В результате демократическая партия (в течение долгого времени выступавшая гарантом «превосходства белой расы») и республиканская партия («партия Линкольна») поменялись местами и переформатировали национальную политику в соответствии с расовыми различиями. Чернокожие Юга пополнили электорат демократов, а белые южане все больше поддерживали республиканцев. Многие из них делали это и по классовым причинам: доходы на Юге росли, что усиливало привлекательность республиканской – свободно-рыночной – экономической политики. Другие поддерживали республиканцев из-за их консервативной позиции в расовом вопросе и их апелляции к «закону и порядку»[11].

Победа демократии на Юге, таким образом, положила начало последующему идеологическому размежеванию в Конгрессе США. Республиканцы все больше становились партией белых и состоятельных американцев, не разделяющих принципов «позитивной дискриминации», поддерживающих свободный рынок и выступающих против государственного вмешательства в экономику и общественную жизнь. В электорате демократической партии, наоборот, все больший вес приобретали представители меньшинств – расовых, этнических, гендерных. Кроме того, эта партия оставалась оплотом либерализма в американском смысле этого понятия: от поддержки принципов равенства, свободы, гражданских прав до признания необходимости государственных, в том числе экономических, мер, позволяющих воплотить эти принципы в жизнь. Массовая иммиграция из Латинской Америки и Азии с конца 1970-х годов наращивала электорат демократической партии и закрепляла партийные предпочтения белых и не белых американцев. В результате обе партии стали гораздо более однородными в идеологическом отношении, а их представители в Конгрессе – более дисциплинированными. Все меньше становилось умеренных республиканцев и демократов, наличие которых раньше позволяло разрешать партийные конфликты и заключать соглашения по спорным законопроектам[12].

Приход Трампа на американскую политическую сцену застал обе партии врасплох. Разгромив республиканские элиты в ходе праймериз, Трамп сделал то же самое с демократами на всеобщих выборах. Внезапно выяснилось, что нынешнее партийное представительство больше не отражает интересов значительной части американского населения и, в частности, тех самых пострадавших от глобализации и автоматизации малообразованных жителей американской глубинки. В их глазах демократическая партия стала носителем ненавидимых ими либеральных принципов, используемых в своекорыстных целях высоколобыми жителями крупных городов и меньшинствами, а рыночная ориентация республиканской партии все больше определялась главными донорами партии – крупными корпорациями.

 

«Избиратели больше не захотели этого терпеть. Пат Бьюкенен, который в 1992 году добивался выдвижения своей кандидатуры в президенты от республиканцев, первым призвал партию поставить занятость и сообщества [communities] выше прибыли. В результате в партии разгорелась дискуссия о том, было ли это более проницательным видением общественных проблем или просто брюзжанием реакционера. Поколение спустя Бьюкенен выиграл этот спор. К 2016 году его взгляды на торговлю и миграцию, ранее списываемые на его полоумный характер, стали распространяться с такой скоростью, что все в партии начали их разделять – за исключением ее избранных представителей и выдвинутых ее истеблишментом кандидатов в президенты»[13].

 

Это существенно ослабило позиции республиканской партии по отношению к администрации Трампа. Завоевав большинство в обеих палатах Конгресса, партия тем не менее столкнулась с резким ограничением свободы политического маневра. Большинство ее избирателей проголосовали за Трампа не как за партийного кандидата, а как за сильного лидера, которому они доверили судьбу страны и который пообещал решить их проблемы. В этих условиях у законодателей от республиканской партии остается мало стимулов осуществлять свои конституционные обязанности по надзору над исполнительной властью. Любая серьезная оппозиция действиям Трампа грозит партии расколом и потерей поддержки избирателей, которые продолжают верить в президента[14]. Поэтому большинство республиканских конгрессменов и сенаторов, которые с большим недоверием и презрением относились к Трампу в 2016 году, быстро переориентировались – за немногими исключениями – на его практически безусловную поддержку. Как выразился один комментатор, «они, кажется, готовы следовать за Трампом в любые круги ада, куда он поведет их в следующий раз»[15].

Это особенно ярко проявилось на слушаниях в Палате представителей и Сенате американского Конгресса, посвященных связям ближайших сотрудников Трампа с российской администрацией и спецслужбами. До сих пор стратегия республиканцев на этих слушаниях заключалась в том, чтобы переключить внимание с самой проблемы связей команды Трампа с Россией на вопрос о том, кто допустил утечки секретных материалов об этом расследовании в печать. Республиканские конгрессмены «являются членами ветви власти, которая, по Конституции, равна президентской, но они вели себя как сотрудники президентской администрации, порицая утечки о российских хакерских атаках больше, чем сами атаки»[16]. Исходя из этого представляется маловероятным, что республиканцы в Конгрессе захотят пойти по стопам своих предшественников, в 1974 году поддержавших обвинения, предъявленные Никсону в связи с уотергейтским делом. А без поддержки хотя бы части республиканских конгрессменов и сенаторов все разговоры о возможном импичменте Трампа не имеют смысла. Конечно, такое подчинение представителей партии в Конгрессе исполнительной власти ослабляет республиканцев не только в средне- и долгосрочной перспективе, но и в связи с предстоящими в 2018 году промежуточными выборами, поскольку на партию неизбежно ляжет ответственность за все просчеты и провалы администрации. Но это именно та цена, которую республиканцы заплатят за приверженность узко понятым партийным интересам и консервативной повестке.

Демократическая партия находится в меньшинстве в обеих палатах Конгресса и не может оказать существенного воздействия на политику администрации. Так, предложенный Трампом кандидат на вакантную должность члена Верховного суда Нил Горсач был утвержден в Сенате простым большинством в 54 голоса, вместо положенного в этом случае «супербольшинства» в 60 голосов, недостижимого без поддержки демократических сенаторов. Партия ослаблена поражением на президентских выборах, в ней сохраняется непреодоленный раскол между левоцентристскими сторонниками Берни Сандерса и партийным истеблишментом, который поддержал кандидатуру Хилари Клинтон. После поражения Клинтон у партии нет очевидного лидера, нет и собственной позитивной социально-экономической повестки, которую она могла бы противопоставить курсу Трампа. Таким образом, не будет преувеличением сказать, что одно из важнейших институциональных оснований американской демократии серьезно ослаблено в результате как предшествующих процессов поляризации американской политической системы, так и, особенно, в результате прихода к власти Дональда Трампа, который стремится править поверх и помимо партий, обращаясь непосредственно к своим сторонникам. За прошедшие месяцы американская партийная система не смогла оказать сопротивления авторитарным тенденциям в политике Трампа, его претензиям на верховенство президентской власти над остальными ее ветвями.

 

Устоит ли демократия?

Эта задача легла на судебную власть, вторую важнейшую составляющую американской системы разделения властей. По Конституции Верховный суд США имеет право судебного надзора (judicial review), что позволяет ему отменять любые решения законодательной и исполнительной власти, которые он сочтет не соответствующими Конституции. Девять судей Верховного суда назначаются президентом с одобрения Сената пожизненно. До 20 марта 2017 года, когда Сенат утвердил назначение Нила Горсача, деятельность Верховного суда, как уже говорилось, была парализована, поскольку из восьми действовавших судей четверо были назначены президентами-республиканцами и четверо – президентами-демократами, поэтому результативное голосование по политически значимым вопросам было невозможно. Тем не менее именно судебная система в лице федеральных судей отдельных штатов заблокировала одно из самых скандальных и одиозных решений Трампа: указ, временно запрещающий въезд на территорию США гражданам семи ближневосточных мусульманских стран и приостанавливающий прием сирийских беженцев.

Суд штата Вашингтон в Сиэтле приостановил действие указа на всей территории США на том основании, что он нарушает важнейшее конституционное право на свободу вероисповедования. Трамп очень резко отреагировал на это решение, обвинив окружного судью Робарта в том, что тот ставит под угрозу безопасность страны. Вторая попытка администрации применить этот указ в несколько смягченном виде была также приостановлена судебным решением, на этот раз вынесенным окружным судьей штата Гавайи. Апелляционный суд США подтвердил приостановку действия антииммиграционного указа как «пропитанного нетерпимостью, враждебностью и дискриминацией по религиозным основаниям». В начале июня 2017 года Министерство юстиции США официально обратилось в Верховный суд за подтверждением законности этого указа, который, по мнению администрации, принят в рамках законных полномочий президента и направлен на обеспечение безопасности страны и защиту ее граждан от терроризма.

Столкновение вокруг антииммиграционных указов Трампа выходит далеко за рамки чисто юридического противостояния. Совершенно очевидно, что Трамп рассматривает независимую судебную власть как угрозу своим президентским прерогативам: он, по-видимому, искренне полагает, что суды покусились на принадлежащие ему полномочия. Он обращается в высшую судебную инстанцию с тем, чтобы она восстановила его, как он считает, законные права. Рассмотрение этого вопроса в Верховном суде может занять несколько месяцев, но решение его будет иметь более чем символическое значение для американской демократии. От него будет в решающей мере зависеть, удастся ли отстоять сам принцип разделения властей от авторитарного и популистского лидера, стремящегося поставить под свой контроль все институты власти. И, хотя до сих пор судебная власть в США оказала наибольшее сопротивление авторитарным тенденциям в деятельности президента, не следует преувеличивать ее возможностей. Согласно Конституции, президент назначает не только судей Верховного суда, но и высших федеральных окружных судей, а также генерального прокурора США, через которого он контролирует Министерство юстиции. Иначе говоря, президент располагает легальными возможностями для воздействия на судебную власть путем назначения на должности судей своих сторонников, что Трамп и не замедлил сделать. Институциональное сопротивление таким назначениям может оказать только Конгресс, точнее, его Сенат, который утверждает все эти назначения. Но контролируемый республиканской партией Конгресс пока что подчиняется всем инициативам Трампа. (Голосование части республиканских конгрессменов против первого варианта президентского законопроекта, отменяющего программу «Obamacare», было связано с тем, что они были недовольны недостаточно радикальным, по их мнению, характером президентских предложений.) Так же, как и в случае с партийной системой, сдержки, которые может представлять судебная власть по отношению к президенту, связаны в большей мере со сложившимися нормами, чем с юридически закрепленными правилами[17]. Трамп же выступает a priori как разрушитель норм, что в этих условиях становится его преимуществом.

Может ли федеративное устройство США предотвратить сползание страны к авторитарному произволу исполнительной власти или по крайней мере затормозить этот процесс? Не случайно антииммигрантские указы Трампа были заблокированы федеральными судьями в демократических штатах Вашингтон и Гавайи. Кроме того, еще в 16 штатах, включая Нью-Йорк и Калифорнию, были приняты судебные постановления, отменяющие действие этих указов на территории соответствующих штатов. Не менее важной в этом смысле оказалась и реакция на выход США из Парижских соглашений по климату, объявленный Трампом 1 июня 2017 года. Многие наблюдатели связывают возможность сопротивления этому, по выражению комментатора «The New York Times», «самому глупому и безрассудному после развязывания иракской войны» решению США[18], с позицией штатов и городов. Так, сенат Калифорнии принял закон, обязывающий штат полностью перейти к середине века на возобновляемые источники энергии. Сходные постановления приняли многие другие штаты и города. Целый ряд крупнейших американских компаний, включая нефтяные, заявили, что они будут продолжать соблюдать обязательства, взятые на себя США в рамках Парижских соглашений. Президент Обама прервал молчание и прямо обратился к штатам, городам и предприятиям с призывом оказать сопротивление решению президента Трампа, лишающего, по мнению Обамы, США и весь мир надежд на будущее[19].

Вместе с тем решение о выходе из Парижских соглашений было не только горячо поддержано республиканскими лидерами Сената и Палаты представителей Конгресса США – оно стало формальным ответом на обращение 22 сенаторов-республиканцев, призвавших Трампа сделать этот шаг и тем самым выполнить одно из своих важнейших, наряду с запретом иммиграции, предвыборных обещаний. То обстоятельство, что одна партия контролирует администрацию президента, обе палаты Конгресса, Верховный суд и 33 губернаторских поста, само по себе очень опасно, с точки зрения эффективности разделения властей – оно ослабляет позиции тех традиционно демократических штатов, которые пытаются оказывать сопротивление. По выражению Дарона Аджемоглу: «Массачусетс и Вермонт могут сопротивляться политике федерального центра, создавая маленькие либеральные пузыри», – но это не окажет заметного воздействия на самые важные уровни принятия решений в стране[20].

Из сказанного можно сделать малоутешительный вывод о том, что ни один из важнейших институтов, обеспечивающих разделение властей в США – будь то партийная система, Конгресс, судебная власть или федеративное устройство, – сам по себе и в совокупности не может предотвратить сползания страны к доминированию исполнительной власти, во главе которой стоит авторитарно-популистский лидер. В американской политической системе впервые за два с половиной века ее существования отказала «защита от маргинала». Ведь в 1960-е годы такие фигуры, как Барри Голдуотер и Джордж Уоллес, или терпели поражение в ходе выборов, или отсеивались в ходе партийных праймериз, а в 1990-е Росс Перо и Пат Бьюкенен не смогли добиться выдвижения от республиканской партии на пост президента. Новая ситуация свидетельствует о глубине институционального кризиса, с которым система столкнулась в изменившихся социально-экономических условиях. Предыдущий системный кризис индустриального капитализма 1930-х был разрешен в США в рамках демократии, в то время как в европейских странах этот кризис породил авторитарные и тоталитарные режимы. Похоже, что конец нынешнего цикла (1945–2015) дает нам пример зеркально противоположный: угроза демократии в США и ее пока успешное отстаивание в Европе, в Германии и Франции прежде всего.

Вопрос о том, смогут ли демократические институты, и в первую очередь партии, вновь стать эффективными каналами для отстаивания интересов большинства населения, является без преувеличения важнейшим для судеб американской демократии. На сегодня этот вопрос остается открытым. Решение этой проблемы выходит за рамки правления Трампа и феномена Трампа в целом, так как «очень мало демократических систем пережили исторический переход, при котором доминирующие этнические группы утрачивают статус большинства; если американская демократия справится с этим, она докажет свой действительно исключительный характер»[21]. В решающей мере исход будет зависеть от того, сможет ли американское гражданское общество отстоять институты одной из старейших в мире демократий[22].