Критические исследования наследия как альтернатива академической рутине

[стр. 199 – 214 бумажной версии номера]

 

Степан Андреевич Стурейко (р. 1984) – историк, культурный антрополог, лектор Европейского гуманитарного университета (Вильнюс, Литва).

 

Мы становимся смешными, или Необходимость концептуального переворота

Я слежу за состоянием общественного мнения по отношению к охране и реставрации памятников уже десять лет и ощущаю постепенное угасание внимания к этим вопросам. Коллеги из России, Украины, Литвы и Польши свидетельствуют о том же. С 2008 года я преподаю в университете предметы, связанные с наследием, и вижу снижение интереса студентов ко всему, связанному с охраной и музеефикацией. Им разговор об охране старого, о памятниках и антикварной пыли кажется скучным и неуместным.

Конечно, есть исключения. Конечно, коллеги пишут, что общественный интерес к этой проблематике всегда был волнообразным. Они приводят исторические примеры и «утешают», говоря, что, как случалось не раз, общественное внимание к охране памятников вернется с новой волной разрушений.

И все же я беспокоюсь. Даже если интерес вернется, каким он будет? Кто его выразит и насколько продуктивно? Поколения общественных активистов-градозащитников сменяются: старые выходят из игры, новые в нее входят, но продуцируемая риторика остается прежней. Меняются нюансы, меняются названия объектов, количество участников уличных акций или, как теперь, Интернет-форумов, но аргументационная позиция неизменна![1]

Проблему я вижу не в эффективности борьбы за охрану наследия. Проблема, беспокоящая меня как исследователя, заключается в нежелании самих участников выходить из замкнутого круга. По крайней мере у нас, в Центральной и Восточной Европе.

Еще меня беспокоит, что все инициативы, предполагающие переосмысление города, общественного пространства, концепций культуры и многого другого, научились прекрасно обходиться без экспертов и уж тем более без активистов. Урбанисты и социальные критики занимаются проблемами функционирования сообществ, философия истории расширяет границы понимания прошлого, архитекторы экспериментируют со средой. Почему нас – то есть специалистов по охране исторического наследия – нет рядом с ними? Мы перестали быть актуальными, особенно, если, рассуждая о наследии, морализируем и взываем к его консервации. Непонятно, кто адресат этих призывов. Неужели читатели альбомов по искусству? Люди, принимающие реальные решения, мало интересуются подобными призывами. Но дело даже не в этом. В конце концов, прикладной характер гуманитарного знания всегда был под вопросом.

Проблема в том, что наши аргументы и убеждения давно всем известны. Мы превратились в воспроизводимую функцию. Нас приглашают, лишь когда надо провести экскурсию или выразить принципиальное несогласие с новым строительным проектом. Архитекторы и инвесторы используют нас втемную в борьбе за освоение строительных площадок в исторических центрах и за реализацию собственных амбиций. Они правы: мы действительно можем помочь «похоронить» некоторые проекты реконструкции[2]. Но в целом нас уже не очень любят, относясь как к контролерам на общественном транспорте или сборщикам платы за парковку.

Если посмотреть дискуссии урбанистов, мы, эксперты по наследию, присутствуем в них лишь в качестве забавных кейсов из развивающихся стран. Московский институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка» лишь на первом году своей образовательной программы разрабатывал тему «Сохранение». В общем количестве его исследовательских проектов наследие составляет весьма незначительную долю. Я не говорю, что темы наследия должны преобладать, но все-таки территория исторического центра становится объектом внимания урбанистов гораздо чаще, чем собственно проблемы, связанные с наследием и вписанные в эти территории. Сейчас же городские исследования (urban studies) проходят с исследованиями наследия (heritage studies) почти не пересекающимися курсами.

Тема охраны памятников в привычном смысле стремительно маргинализуется. Виноваты в этом только мы сами, ведь продуцируемый градозащитниками дискурс охраны не совместим с дискурсом креативного развития. Можно ли их совместить? Получалось ли это у кого-либо? И каким образом мы, восторгаясь старинными европейскими городами, представляем современную теорию наследия, ее достижения? Нам порой кажется, что мы догоняем Западную Европу по формальным признакам охраны памятников, по внедренным технологиям – но догоняем ли мы ее на самом деле? Или мы догоняем что-то не то, устремившись в погоню за образом, а не за его современной теоретической и практической основой?

Вопросов много, и хуже, что это только начало постановки проблемы, имя которой – острая необходимость кардинального концептуального поворота в подходах к наследию. Нам нужен подход, который опирался бы не на слепую веру в драгоценное прошлое и копирование уже существующих практик, а прежде всего на собственные новые исследования.

Почему надо придумывать что-то новое, почему не совершенствовать сложившуюся систему, воспользовавшись устоявшимся терминологическим аппаратом и инструментарием? Ответ прост: этот инструментарий давно находится в глубоком кризисе и более не способен описывать наблюдаемую реальность. Один из таких рассыпающихся концептов – само понятие «памятник истории и культуры». Не меньшие затруднения вызывают его «охрана» и «реставрация».

Предлагаемая ниже проблематизация канонических концептов работы с наследием является, с одной стороны, результатом применения иной, социологическо-антропологической, оптики, а с другой, – показывает перспективы того, как теоретические выводы обращаются в практические затруднения, невидимые через призму традиционной теории охраны и реставрации, искусствоведческих и исторических подходов, инструментованных алармистскими интонациями.

 

Памятников становится слишком много

Исторически количество памятников росло по мере того, как последовательно осознавалась ценность зданий предшествующих эпох, и это было вполне естественным процессом. В XV веке итальянцы заинтересовались древнеримской архитектурой, в XIX веке наступила общеевропейская мода на готику, а в последнее время архитектурное наследие «приросло» памятниками советской эпохи.

В прошлом столетии рост ускорился в геометрической прогрессии. С парадных и религиозных объектов консерваторы переключились на рядовую каменную застройку. Затем охраняться стало деревянное наследие, потом – промышленное. Теперь охраняют сельское наследие и даже целые культурные ландшафты, включающие пространственную компоновку, элементы инфраструктуры, экосистему и хозяйственный уклад территорий.

В Германии каждый город с населением свыше 20 000 человек имеет очерченный, охраняемый и подвергнутый интерпретации исторический центр. Здания, представляющие культурную ценность, составляют теперь от 5% до 10% общего количества построек в городах Европы. В Голландии различными законодательными актами охраняются почти 100 тысяч зданий – примерно 1,5% их общего количества. В историческом центре Амстердама охраняются 6622 здания[3]. В Великобритании такой показатель составляет 2%[4].

В Восточной Европе тенденция та же. В Государственный реестр недвижимых памятников Украины в 2012 году были записаны 4555 объектов[5]. В 2016-м – уже 6657, то есть прирост составил более 40% за четыре года[6]. В аналогичном белорусском списке в 2008 году были 4662 объекта, в 2015-м – 5527[7].

Если раньше памятник считался «выдающимся достижением», то теперь мы принимаем под охрану и «типичных представителей» исторической эпохи. Именно так: эксперты находят уникальность в типичности. Например, уже имеются попытки наделения статусом культурного наследия целых районов панельного домостроения[8].

На уровне нормативов детально разработаны учебники по охране и консервации «целостной исторической среды»[9], а также по обеспечению неизменности тротуарного покрытия[10], исторических деревянных деталей интерьера, оконной фурнитуры[11]. Ничто не уйдет от консервации. Нарушение любого из элементов, не говоря уже о сносе зданий, сопровождается скандалом и обвинением в преступлении – минимум уголовном, максимум против Родины.

Кроме того, если присмотреться к содержательной части новых памятников истории и культуры, очевидной становится тенденция к демократизации: ранее охранялось наследие монархов, аристократии, привилегированных слоев, наивысшие достижения церковного искусства. Теперь – все без исключения. Каждый гражданин имеет право указать на совершенно любой объект и попытаться обосновать необходимость его включения в охранные списки. Даже в списке Всемирного наследия ЮНЕСКО вы найдете и исторический центр Флоренции, и словацкую деревню, и Версаль, и Аушвиц-Биркенау, и египетские пирамиды, и столбики геодезической дуги Струве.

Такой невероятный рост мемориализации способствует размыванию первоначального смысла памятника, сформулированного в XIX веке, меняет содержание этого понятия. Классическая концепция наследия является продуктом модернизации, его кристаллизация связана с переходом от феодально-абсолютистского к национально-демократическому государству. В этой национальной парадигме памятники представлялись как материальное подтверждение проделанного исторического пути, демонстрация исторических корней и достижений[12]. Важностью именно этого момента объясняется изначальное внимание к аутентичности памятника. Как невозможно доказать причастность к убийству с помощью «такого же» или похожего пистолета, так невозможно доказать и величие нации с помощью реконструированного или заново построенного замка.

Теперь же восстановление полностью утраченных памятников горячо приветствуется, равно как и их встраивание в совершенно новые культурные и архитектурные контексты. Можно отстроить минскую ратушу, дворец правителей в Вильнюсе или даже целый исторический центр Франкфурта-на-Майне[13] там, где они первоначально находились; можно «перенести» исторические объекты в более удобное место, как это было сделано с деревянной синагогой из белорусской Волпы, которую «восстановили» в развлекательном парке в польском городе Билгорай[14]; можно «дублировать» приглянувшиеся объекты, как это делают китайцы, скопировавшие занесенную в список ЮНЕСКО австрийскую деревню Хальштадт в масштабе 1:1 так же, как и отдельные достопримечательности Парижа (Эйфелева башня и мост Александра III), Лондона (Тауэрский мост) и других европейских городов[15]. Можно пойти еще дальше и «возрождать» памятники, об облике которых нам ничего не известно, – как это было сделано с ратушей польского Старого Сонча, заново построенной в этнографическом музее в Новом Сонче.

В этом месте эксперты могут возразить, что «самым настоящим» памятником может быть лишь аутентичный объект. Однако и здесь все не так просто.

 

Аутентичность, утекающая сквозь пальцы

Аутентичность – категория экспертного знания. Лишь человек, давно занимающийся проблемой, способен выносить авторитетные и обоснованные суждения по поводу того, обладает ли объект такой трудноуловимой характеристикой, как «подлинность».

Например, Эйфелева башня – определенно аутентична, ее китайский аналог – категорически нет; исторический центр Франкфурта-на-Майне – абсолютный новодел. А чем является памятник всемирного наследия ЮНЕСКО – исторический центр Варшавы? Тут уже интереснее. Аутентичен ли Стоунхендж, ни один из камней которого не стоит на своем первоначальном месте? То же справедливо для Римского форума. Аутентичен ли Кёльнский собор, строительство которого тянулось с 1248-го по 1880 год? Какой эпохе принадлежит этот памятник? Наконец, пострадает ли аутентичность Пизанской башни, если мы решим ее выпрямить (ведь именно ошибка архитектора и составляет в ней предмет охраны и консервации)?

Мне вспоминаются впечатления от посещения объекта всемирного наследия – Аахенского кафедрального собора с усыпальницей создателя Священной Римской империи Карла Великого, умершего в 806 году. Именно из-за усыпальницы, а также из-за того, что сам Карл руководил строительством, собор посещают полтора миллиона туристов в год.

Что рассказал нам экскурсовод? Императорская капелла сильно перестроена; реликвии, хранящиеся в ней, не настоящие; трон Карла Великого – подделка; чудесные витражи – вообще относятся к XX веку, как и половина «античных» колонн. И все же это памятник всемирного наследия, и посещающие его люди, равно как и их ощущения и переживания в связи с увиденным, подлинные. Время и прежние владельцы подвергали памятник множеству дополнений и исправлений. За каждым дополнением стояли свои веские причины. И кажется, что осмысление природы этих изменений гораздо интереснее созерцания аутентичной материальной составляющей. Возможно, в наследии важны не столько аутентичность, сколько отношения, складывающиеся вокруг объекта, и мотивы, стоящие за ними?

Аахенский собор – лишь один из многих примеров. Другой, не менее типичный, – исторический центр Кракова, его ренессансный Главный рынок (Rynek Główny), восхищающий нас своей «нетронутостью». Мало кто из туристов знает, что практически все здания по его периметру капитально перестроены в XIX – начале XX века, более того – получили свои «старинные» названия типа «Каменица под тремя звездами» лишь после перестройки. Аутентичные, «те самые», у них в лучшем случае подвалы. Кроме того, не все знают, что из-за поднятия уровня мостовой за сотни лет первые этажи даже немногих сохранившихся готических зданий стали полуподвальными, поэтому прекрасные входные порталы были для удобства гостей попросту «приподняты» реставраторами в XIX веке на 1–2 метра выше. Где тут аутентичный вид и научные методы реставрации?[16]

Глядя на сложную, многослойную материальную структуру некоторых строений, поневоле задаешься вопросом: насколько оправдана их датировка и к чему она относится – к стенам, к форме или только к местоположению?

Приведенные сомнения отлично суммирует классический древнегреческий парадокс «корабля Тесея», который можно сформулировать так: «Если все составные части исходного объекта заменены, остается ли он тем же самым?». Согласно мифу, пересказанному Плутархом, корабль, на котором Тесей вернулся с Крита в Афины, хранился афинянами и ежегодно отправлялся со священным посольством на Делос. При починке в нем постепенно заменяли доски до тех пор, пока среди философов не возник спор: тот ли это еще корабль или уже новый? Кроме того, возникает вопрос: в случае постройки из старых досок второго корабля, какой из них будет настоящим?

Чтобы еще больше усложнить проблему, добавим межкультурную перспективу. В то время, как западный взгляд на памятники и реставрацию предполагает ориентацию на нерушимость, исключительную важность материальной составляющей, богатство деталей и исторических наслоений «живого свидетельства истории», восточный взгляд предлагает принципиально другую перспективу. Последний предпочитает устойчивость не материального, а идейного наполнения, что предполагает возможность периодических перестроек с сохранением лишь планировочных и декоративных принципов, функции перестраиваемого здания. Таким образом, сохраняется идея, а не материальное воплощение, само послание, а не его носитель[17]. Поэтому при реставрации (если этот термин вообще можно в данном случае использовать) синтоистских храмов допустимы и отклонения от оригинала, и фантазия, и вариативность. Даже традиционная техника развивается, не может оставаться неизменной. Мотивом принятия решения является личный художественный вкус мастера, а не доказательства существования того или иного решения в прошлом. Правда, в последние 20 лет специалисты по наследию в Китае, Японии и Тайване все больше перенимают западные подходы и идеи реставрации – так проявляются эффекты культурной глобализации и туристической коммодификации наследия[18].

Наконец, в связи с описанным выше расширением объема понятия «наследие» мы не можем охранять объект без учета его градостроительного и ландшафтного контекста. Но насколько применим термин «аутентичность» к культурным ландшафтам? Можем ли мы их зарегистрировать, задокументировать и поставить под охрану? Да и нужно ли это, учитывая, что прежде все существующие ландшафты существовали без каких-либо усилий и интервенций со стороны защитников наследия?

Нам часто кажется, что мы успешно противостоим изменениям. Но это не так, вся наша охрана – лишь иллюзия. Максимум можем сохранить одно или несколько старых зданий, какое-нибудь традиционное ремесло. Но сохранить контекст его использования мы не в силах. Аутентичность среды ускользает сквозь пальцы[19]. В конце концов, разве туристическая эксплуатация не является тем самым уничтожением «аутентичного» контекста?

 

«А ты кто такой?»: спор об ответственности

Несмотря на кажущуюся простоту, вопрос о том, кто должен нести ответственность за сохранение памятников, до сих пор порождает дискуссии, конфигурация мнений в которых напрямую зависит от того, кто задает этот вопрос: общественный активист, архитектор, чиновник, педагог или собственник.

В зону ответственности экспертов, историков и краеведов, как правило, входит обозначение допустимых режимов пользования и реновации памятника, взятого в рамки их интерпретаций, легитимированных путеводителями, книгами и художественными образами. Вокруг этой части ответственности как будто сложился уже некоторый общественный консенсус. И все же иногда отношения общественности с памятниками напоминают не просто присвоение, но даже захват. Историки и активисты постоянно демонстрируют корпоративную солидарность и навыки самообороны. Почему они считают лишь себя уполномоченными влиять на принятие решения и отрицают право собственника/проектировщика на то же самое? В основании подобного действия лежит, как правило, добровольно возложенная на себя ответственность за сохранение исторической материальности перед воображаемыми потомками. Положение усугубляется достаточно жесткими обязательствами, в одностороннем порядке возлагаемыми охранниками памятников на остальных акторов: чиновников, собственников, архитекторов и инвесторов.

Нежелание с их стороны принимать эти обязательства – основа большинства конфликтов вокруг охраны памятников, поскольку многие памятники являются чьей-то собственностью (в том числе частной), материальным ресурсом, управлять которым их владельцы или их уполномоченные желали бы единолично. Вопрос собственности в свою очередь предполагает ответственность за выделение средств и формулировку заказа на реставрацию. Кроме того, исторические центры городов – давние епархии экспертов и реставраторов – давно перешли в зону ответственности менеджеров, экономистов, бизнесменов.

Но общественные активисты и эксперты по охране наследия не сдаются и призывают во временные союзники чиновников. Какие способы «принуждения» может предложить бюрократия? Только в Восточной Европе в законодательных актах закреплены около 20 терминов и определений, раскрывающих различные стороны возможной работы с наследием[20]. В Германии каждая федеральная земля имеет собственное охранное законодательство. Кажется, что мир чиновников уже сам запутался в правовых актах и регламентациях.

Порой уже обычные граждане вынуждены защищаться от чиновников и активистов. Интересен львовский опыт судебных тяжб, когда чиновники пытаются оштрафовать квартировладельцев, самовольно установивших пластиковые стеклопакеты взамен старых оконных рам. При этом не все вердикты выносятся в пользу институций охраны памятников. При состязании сторон суд принимает во внимание такие аргументы жильцов, как хронические простуды и небольшой доход, с которым связан и характер воплощения дешевых оконных решений.

Неоднозначен вопрос и с государственным списком историко-культурных ценностей (списком охраняемых памятников). Активисты пытаются привлечь бюрократический аппарат на службу своим идеалам, забывая, что изначальный смысл таких списков был двояким: не только запретить что-то разрушать, но и показать, что разрушать можно. Сегодня следствием увлечения формальной стороной вопроса являются как заявления инвесторов о правомерности сноса зданий XIX века, «не являющихся памятниками»[21], так и не менее спорные попытки массового внесения в списки новых объектов. Один из белорусских чиновников утверждает:

 

«Когда приходит 60 таких заявлений, единственное, чего можно добиться – парализовать работу отделения Министерства культуры… Так можно дойти до того, что любой кирпич, которому больше 100 лет, включать [в охранные списки]»[22].

 

Как показывает практика, внесение в список не страхует от разрушения либо капитальной переделки, но главное – не отвечает на принципиальный вопрос об ответственности за судьбу памятника. На практике формулировка «охраняется государством» часто переводится как «охраняется от инвестора». Вероятно, имело бы смысл исследовать американскую модель государственного списка памятников, не ограничивающего инвестора, но позволяющего ему претендовать на налоговые льготы и государственные гранты на реставрацию.

В последнее время с развитием теории социального измерения наследия ответственность за сохранение возлагается и на собственников в широком смысле – на конкретные сообщества (жителей исторического дома или прихожан старой церкви). Таким образом, локальные сообщества, даже не обладая экспертным знанием, наделяются обязанностью участия в управлении памятником.

Однако, как опять же показывает практика, забота со стороны местного сообщества не гарантирует бережного отношения. Например, прихожане церкви могут поддержать идею ее капитальной переделки[23]. Так что здесь не всегда действует режим сохранения памятника, в связи с чем необходим внешний контроль и поддержка в форме грантов. Тут возникает еще одна проблема: кто и с какими целями может и должен контролировать местные сообщества, непосредственно связанные с тем или иным памятником? Насколько устойчивы результаты программ по активации сообществ вокруг идеи сохранения памятников?

Работа с наследием становится все более виртуальной, коммодифицированной и театрализованной. Роль экспертов в производстве информационного образа исторических объектов уменьшается («Инстаграм» побеждает). Кроме того, в условиях неограниченной и мгновенной доступности информации меняется и роль специального образования и всей культуры охраны памятников. Если раньше для восприятия и интерпретации объекта культурного наследия было необходимо специальное образование, теперь его значение уменьшается. Не вступают ли эксперты-интерпретаторы в бессмысленную конкуренцию с «Википедией»?[24] Между тем не учитывать этих изменений нельзя, потому что от этого зависит общественное признание/непризнание идеи сохранения, поддержка реставрации, а вслед за поддержкой – управление и финансирование памятников. В конце концов, на теорию реставрации должно влиять не только узкоэкспертное, но и общественное мнения.

 

Охрана памятников как специфическое мышление и дискурс

Университетское преподавание дисциплин, связанных с охраной памятников, постоянно ставит вопросы об основах, изначальном смысле охраны наследия. Попытки рационализировать такие явления, как охрана и реставрация, приобретают искусственность и даже некоторую карикатурность. Становится понятно, что охрана памятников – не что иное, как мощная дискурсивная конструкция, определенный способ говорения, риторическая позиция, от попыток рационализации которой стоит либо отказаться, либо делать это каким-то принципиально иным способом. Исследователи давно пишут о дискурсивной обусловленности концепций памятника, наследия и реставрации[25]. Ниже я попытаюсь суммировать тупики и смысловые ловушки этого дискурса.

Главные темы, формирующие господствующий дискурс наследия, можно представить следующим образом[26]:

– обязательность и универсальность заботы о памятниках («они принадлежат всем нам, каждый ответствен за них»);

– апелляция к фигуре предков, создавших нечто «для нас» («прадеды строили не для того, чтобы мы…»);

– передача памятника общим наследникам, сохранение ради их блага («потомки оценят!»);

– перманентная угроза и опасность («не убережем сегодня, завтра потеряем все»);

– экспертная основа знания о памятниках («выносить суждения о памятниках могут лишь “профессионалы”»);

– наличие у охраняемых объектов определенного набора ценностей («это здание обладает немалой исторической ценностью»);

– необходимость реставрации («памятники нуждаются в возвращении прежнего облика»);

– объект как достопримечательность, перспектива его экспонирования («мы могли бы водить сюда туристов!»);

– возможность театрального перевоплощения, иногда в рамках масштабных реконструкторских проектов («здесь легко представить себя на месте предков»).

В зависимости от ситуации объектами общественной критики в рамках данного дискурса становятся архитекторы, реализующие свой творческий потенциал; чиновники, не заботящиеся надлежащим образом о памятниках; политики, популяризирующие ту или иную модель прошлого, и, конечно, собственники, пытающиеся заработать (или, наоборот, сэкономить) на «нашей истории». Напротив, обычно не подлежат критике активисты-градозащитники, узкоспециализированные реставраторы, историки и искусствоведы.

Сам этот дискурс заключает в себе массу парадоксов. Например, при декларируемой универсальности заботы он исключает местные сообщества из числа самостоятельных акторов, единственная их роль – выполнение воли «специалистов». Острую манипулятивность дискурса наследия отмечают также гендерные исследователи[27], фиксирующие исключение из традиции говорения о памятниках целых социальные группы.

Часто от внимания говорящих ускользают памятники, не вписывающиеся в приветствуемую экспертами версию исторической интерпретации. Господствующий режим этого дискурса – «научное» и экспертное знание – обрекает «маленьких» людей на молчание. Неудивительно: дискурс охраны – осколок нарратива национализма, целенаправленно нивелирующего социальные, этнические, религиозные, культурные, гендерные различия внутри нации.

В глазах националистов сохранение памятников необходимо во имя возвращения к идеализируемому прошлому. Если все, что нужно, дождется сохранения и восстановления, наступит, наконец, гармония, восстановится связь поколений и мы вернемся в золотой век. Но проблема даже не в психологических установках национализма, а в том, что полное сохранение недостижимо. Охрана наследия сама провоцирует изменения: реставрацию, консервацию, переоборудование. Стабильность и нерушимость материи – иллюзия. Охраняя и реставрируя, мы играем с историческими эпохами, интерпретируем их. Сохранение памятников – способ познания нас самих. Но никогда оно не ведет к воссозданию старого. Кроме того, все операции с наследием – интерпретация, модернизация, реставрация, – направленные на сохранение и «улучшение», зачастую приводят лишь к банализации и смысловому упрощению[28]. Какое многообразие смыслов, к примеру, можно было считывать в недостроенном и руинизированном комплексе московского Царицына и к чему привела его «реставрация»?[29]

Еще одним мотивом дискурса сохранения является угроза, опасность утраты наследия, чем бы оно ни было (зданием, историческими документами, традициями или даже языком). Наследие, которому ничто не грозит, – практически нонсенс. Вероятно, такие объекты вообще не достойны внимания? Историческим памятникам же угрожает все что угодно – фактически им угрожает сама история.

В свою очередь под влиянием градозащитников памятники сами стали угрозой развитию территорий, и эта проблема все чаще озвучивается экспертами. Для ее преодоления придумываются новые модели реставрации[30], тратятся колоссальные интеллектуальные усилия. Это серьезнейшая проблема, особенно если речь об ансамблях исторических центров или культурных ландшафтах, многие из которых уже входят в список Всемирного наследия. Необходимо ли на таких территориях делать охрану основной и едва ли не единственной целью? Или такой целью должно быть создание какой-то локальной экономической модели, улучшение социальных стандартов и общей экологической ситуации? Данная проблема актуальна, например, для шведских и датских охраняемых ландшафтов, требующих постоянного развития и вмешательства человека, поскольку из-за климатических условий сами по себе они неустойчивы[31]. Получается, в ряде случаев предметом охраны будет как раз динамика развития!

Между тем глобальный рынок вбирает в себя все большее пространство мировой культуры – природные заповедники и национальные парки, кафедральные соборы, музеи, дворцы, обряды и праздники – и превращает их в различные формы товаров и услуг. То, что ранее было моментами исторического становления, превращается в реквизит и театральную декорацию[32].

 

Кризис сложившегося инструментария и кристаллизация новых подходов

И все же все не так плохо. Есть специалисты, занимающиеся как исследованиями, так и практической деятельностью, связанной с наследием. Есть прекрасные историки, работающие в архивах и пишущие исторические справки; искусствоведы, издающие качественные альбомы; археологи, готовые измерять и описывать каждый найденный кирпич или черепок; фольклористы, записывающие народные песни и кулинарные рецепты. Есть реставраторы, делающие спорные, но часто вдохновляющие проекты; юристы, совершенствующие охранное законодательство; экскурсоводы, продумывающие креативные маршруты и посвящающие людей в загадки истории. Наконец, есть активисты-градозащитники, информирующие общество о существующих проблемах и контролирующие органы власти в их деятельности.

Что же не так и чего не хватает?

Инструментарий перечисленных профессий настолько разный, что политики, исследователи и архитекторы словно существуют в параллельных реальностях и пока не очень умеют друг с другом разговаривать, не имея общей концептуальной основы для этого.

Остро не хватает людей, способных исследовать, объяснять, рефлексировать и превращать в готовые управленческие решения все те проблемы и вызовы, реагировать на которые не могут ни историки, ни археологи, ни архитекторы, ни активисты просто в силу отсутствия соответствующей оптики и тем более ресурсов. Сегодня нет специалистов, которые могли бы осуществить «перезапуск» всей имеющейся формализованной системы социального взаимодействия с памятниками, сформулировать новые смыслы и повестку дня в этой сфере. Нам очень не хватает специалистов, видящих связь между наследием и социальным, экономическим и культурным развитием, умеющих эту связь убедительно демонстрировать, обосновать и донести до людей, принимающих решения. Подчеркну: эти управленческие решения должны основываться не на интуиции или патриотическом порыве, а прежде всего на исследованиях.

Памятники перестают быть antiquity и превращаются в curiosity, а следовательно, требуют к себе иных подходов. Действующий инструментарий не справляется не то что с объяснением, но даже с фиксацией и классификацией современных явлений. Скорее он склонен отвергать их! Дискурс сохранения и реставрации не исчерпывает сущности и многообразия современных функций наследия в жизни общества. Количество осознанных и описанных противоречий охраны и реставрации памятников таково, что остро необходим перезапуск аналитических подходов и практик.

Понятие наследия пережило за последние 20 лет стремительную эволюцию, перейдя из глоссария наук о прошлом в разряд социологического факта и став важным элементом антропологии современности. Наследие становится предметом такой же широкой рефлексии, как продукты популярной культуры и ее потребители, оно само уже стало элементом массовой культуры. Наследие сегодня существует в режиме сосуществования прошлого и современности. Не учитывать это невозможно. Чтобы дать новый импульс исследованиям наследия, необходимо переносить их в плоскость социальных наук.

Итак, нам нужны новые исследования. К счастью, heritage studies в последние 10 лет развиваются довольно активно. Качественно новые исследования наследия начались с аккумуляции опыта использования Конвенции об охране Всемирного культурного и природного наследия, принятой в 1972 году, а движение мысли разворачивается от теоретических предпосылок к case studies и обратно[33].

В 2012 году, после проведения международной конференции «(Ре)теоретизация наследия» под эгидой Гётеборгского университета, исследователи объединились в Ассоциацию критических исследований наследия (Association of Critical Heritage Studies), основной тезис которой: наследие должно пониматься как социальный и культурный процесс, а не набор объектов, требующих сохранения. Список изучаемых процессов может быть бесконечным: от трансформации идентичности сообществ до влияния глобальных трендов, эффектов миграции, изменения климата, модернизации и цифровых технологий.

В начале 2015 года состоялась презентация отчета по проекту «Значение культурного наследия для Европы»[34], авторы которого сделали обзор существующих и наметили перспективы новых исследований влияния наследия на общество и экономику. Несмотря на то, что отчет констатировал преобладание экономических исследований, он также обнаружил рост интереса к социальным и экологическим эффектам сохранения памятников. Центральным стал вопрос: как мы можем обосновать вклад наследия в устойчивое развитие современных городов и регионов?

Таким образом, сегодня наследие все больше понимается как важная составляющая развития[35]. И это определяет новые требования к работе с ним. Уже совершенно недостаточно лишь охранять и реставрировать. Задача новых исследований – содержательно дополнить традиционное понимание материальной и нематериальной составляющих наследия[36].

На мой взгляд, именно подходы социальной (культурной) антропологии – со свойственным им сочетанием качественных и количественных методов, акцентом на полевые исследования, междисциплинарным обращением к этнографии, истории, социологии и политическим наукам – способны наилучшим образом решить поставленные проблемы.