Рождение милиционера из духа революции. Случай Латвии

[стр. 233 – 241 бумажной версии номера]

Паул Банковскис (р. 1973) — латвийский писатель, публицист и сценарист. В 2017 году его роман «18», посвященный основанию независимой Латвии, вышел в Великобритании[1]

Цитата из латышской газеты столетней давности

«Начальник городской милиции Петрограда Крыжановский[2] написал инструкции для всех милиционеров, в которых, как сообщают “Биржевые ведомости”, строго устанавливал их права и обязанности.

Обязанность милиционера — защита всех и каждого от насилия и оскорблений, защита общественного спокойствия, поддержание порядка и тишины на улицах и в открытых местах, недопущение ссор и драк в чайных, ресторанах и так далее. Кроме того, милиционерам строго наказано задерживать и доставлять в центральный пункт участка или района пьяных, воров и поджигателей, стрелявших в воздух; тех, кто оказывал сопротивление лицам, имеющим особые разрешения Временного правительства, чиновников бывшей полиции и тайной полиции, жандармской полиции, а также тех, кто производил обыски частных квартир и аресты без особого разрешения Временного правительства. Также самым строгим образом запрещалось допускать бесцельную стрельбу на улицах и следовало в обязательном порядке отнимать оружие у стрелявших.

Милиционерам также вменялось в обязанность следить за поддержанием порядка в скоплениях людей у торговых точек и магазинов, следить за строгим соблюдением такта, способствовать выполнению заданий по снабжению продовольствием, охранять перевозимое продовольствие, как личное, так и реквизированное, охранять почтовые перевозки, а также охранять от погромов магазины, продовольственные склады, торговые точки, трактиры, чайные, рестораны, общественные и частные заведения, дома и квартиры. Каждый милиционер должен был доставлять в ближайший пункт милиции воров, грабителей и прочих лиц, покушавшихся на жизнь, честь и имущество граждан.

Милиционерам было поручено следовать за экипажами, запрещая неразрешенную быструю езду, охранять пути сообщения и трамвайные линии, вагоны, тротуары и мосты, убирать поваленные столбы, фонари и поврежденные экипажи. С этой целью каждый милиционер мог воспользоваться услугами любого дворника, следить за чистотой улиц и тому подобное. Также милиционерам полагалось подбирать брошенных на улицах детей, калек, убогих и бедных и доставлять их в специальные пункты. В общении с жителями милиционерам следовало быть вежливыми и внимательными. По их требованию милиционеры должны были предъявлять свой документ и называть фамилию. Инструкция завершается разделением общих милицейских функций: милиционер должен был учитывать, что он является сотрудником исполнительного органа новой свободной России, в связи с чем ему следовало бороться со всеми контрреволюционными проявлениями»[3].

Один милиционер, два образа

Шутку о рождении милиционера я услышал еще в раннем детстве от взрослых на каких-то посиделках. Чуть позже, уже в начальной школе, узнал и другие шутки про милиционеров — например, о том, сколько их нужно, чтобы ввернуть лампочку. Честно говоря, с тех времен об этой разновидности фольклора я почти не вспоминал; вспомнил лишь сейчас, наткнувшись на новость, опубликованную в латышской газете «Līdums» от 15 марта 1917 года. Сегодня среди нас уже много людей, родившихся в постмилицейское, полицейское, время; у них почти нет шансов услышать такие шуточки, а если вдруг они услышат, не поймут; поэтому теперь их, наверное, следует пояснять, — а ведь известно, как жалко выглядит любой, кто пытается объяснить несмешную для собеседника шутку. Фразой «наверное, милиционер родился» когда-то заполняли неловкую паузу, возникшую вдруг в разгар шумного застолья. В старые — домилицейские — времена в подобных случаях упоминалось рождение ангела. В шутке о лампочке и милиционерах лампочка была одна, а милиционеров — пять: один держал лампочку, а четверо должны были приподнять за ножки табуретку, на которую залез первый милиционер, и поворачивать ее. Ну разве не смешно?

Даже если подобное иногда и всплывало в памяти, обычно я списывал все это на то, что, мол, корни следует искать в лагерной субкультуре, которая, просачиваясь сквозь каменные стены и колючую проволоку, своим духом романтической непокорности неустанно обогащала жизнь мирных и законопослушных советских граждан. Это была культура, в которой милиционеров, разумеется, называли «костылями», «ментами» или «мусорáми»; также она предполагала наличие свободного времени, которое можно убить, сочиняя порнографические байки или распевая непристойные частушки. Чтобы оказаться в таком мире, вовсе не нужно было загреметь в тюрьму или армию. Достаточно было заглянуть в раздевалку для мальчиков при школьном спортзале, где хозяевам жизни отведено место на пьедесталах шатких пирамид из поставленных одна на другую скамеек, а тихони и вообще слабаки толпились у входа. Понятно, что даже там никто никакого уважения к милиционерам не испытывал, не говоря уже о дальнейшей жизни этих мальчишек. Ведь большинство из них познакомились с симпатичными, даже милыми негодяями и преступниками, смотря советские кинокомедии («Кавказская пленница», «Джентльмены удачи», «Берегись автомобиля!»). Да и в неподцензурной и эмигрантской русской культуре уважение к закону, его слугам и к общественному порядку найти было сложно — те же симпатичные хулиганы, тунеядцы и уголовники в рассказах Сергея Довлатова, то же презрение к правоохранительным органам в некоторых стихах Иосифа Бродского (не говоря уже о биографии самого поэта — с арестами, судом и ссылкой). Понятно, что это не чисто советская тенденция, она универсальна, по крайней мере для западного мира и (условно) европейской культуры. Примеров идеализации и романтизации неподчинения, неповиновения, несоблюдения законов великое множество: от нашей по-латышски искренней песни об окровавленном кинжале грабителя и убийцы Каупенса до американского мифа о Бонни и Клайде. Да и сегодняшние политики — скажем, развязный Дональд Трамп или Владимир Путин, услаждающий уголовной лексикой слух российской телеаудитории, — работают с тем же представлением о допустимости, желательности, даже «крутизны» нарушения границы общественно-дозволенного и общественно-приемлемого.

Впрочем, мы увлеклись (якобы) привлекательными нарушителями, а ведь речь у нас о другой категории, о тех, кто с нарушителями поставлен бороться — о милиционерах.

В противоположность презираемому образу мента в официальной советской культуре культивировался образ идеального милиционера, который своим положительным примером и доброй улыбкой должен был противостоять темному обаянию грубости и непослушания. С этим хорошим милиционером можно было познакомиться с детства — правда, в основном, по книгам и фильмам, а не в жизни. Таким милиционером был бывший моряк, дядя Степа, из стихов Сергея Михалкова, показанный также и в мультфильме, созданном в 1964 году. Или добряк, ветеран войны и участковый в фильме Алоиза Бренча[4] «Быть лишним» (1976). Но ярче всего мне запомнился милиционер в белой форме из детской книжки Лаймониса Вацземниекса «Первое путешествие Месяца» (1961)[5]. Это была сказка о круглощеком парнишке по прозвищу Месяц, который очень хотел полететь на Луну. Первая его поездка в Ригу должна была предоставить для этого прекрасную возможность, так как крыша сельского дома, где жил мальчик, была слишком низкой. Но и самые высокие точки Риги оказались недостаточно высокими, к тому же Месяц заблудился в незнакомом городе. Неизвестно, чем бы все закончилось, не окажись на его пути милиционер.

На своем пути я так и не встретился ни с таким милиционером, ни даже с «костылем» или «ментом» из повседневного фольклора. В какие бы то ни было отношения с представителями власти, одетыми в унылые сине-серые, стянутые на поясе рубашки, я вступил только после 23 августа 1987 года, когда милиция разогнала организованную в Риге группой «Хельсинки-86» акцию возложения цветов, прошедшую в годовщину подписания пакта Молотова-Риббентропа. Участники ее были избиты, а некоторые арестованы. Тот факт, что наши, советские милиционеры бьют людей, не совершивших никаких преступлений, было трудно уместить в голове — ведь так могли действовать только американские или любые другие западные полицейские, которые на советских телеэкранах дубасили участников мирных демонстраций против гонки вооружений. В своей наивности я тогда не подумал, что на самом деле эта милиция никакой милицией не была — точно так же, как и многие другие вещи в СССР были не тем, за что их выдавали, да и для обозначения их использовали совсем не подходящие для этого слова.

Милиционеры против полицейских

Первая мировая война шла уже два с половиной года, и социальное напряжение в Российской империи нарастало. В феврале 1917-го после серии беспорядков и забастовок в Петрограде вспыхнули столкновения между протестующими и полицией. Николай II отрекся от престола. Власть перешла к Временному правительству, полномочия которого с самого начала оспаривал Петроградский совет, в котором большинство составляли социалисты. Все это назвали февральской революцией; ее промежуточный характер (вспомним само название правительства) и неопределенные результаты ее деятельности привели к большевистскому перевороту в октябре того же года. Октябрьская революция 1917-го не только окончательно покончила со старой властью бывшей Российской империи, она перевернула мир. Среди более скромных ее итогов оказалось рождение советской милиции. Советская милиция, в отличие от народной петроградской, возглавляемой Крыжановским, появилась на свет 10 ноября 1917 года, случайно совпав с латышским праздником — днем Мартыня. Так что в годы советской власти он отмечался у нас как День милиции. Новость, опубликованная в латвийской газете «Līdums», посвящена институции, порожденной еще февральской революцией; формально это имело отношение и к проживавшим на территории бывшей империи латышам. Хотя фактически латыши уже были готовы империю покинуть, газета «Līdums» отражала взгляды Латышского временного национального совета, а это была политическая организация, заложившая основы независимого латвийского государства. И все же в каком-то смысле народная милиция Петрограда, созданная в марте 1917-го, подготовила почву для позднейших революционных — и, в конце концов, совсем не революционных — правоохранительных органов.

Одним из самых простых, оперативных и действенных инструментов демонстрации смены власти является язык[6]. Старые выражения уже не служат новой власти, даже если обозначаемые словами вещи и их функции остались фактически неизменными. За прежним порядком в городах старой Российской империи следили городовые, что есть русифицированный вариант полицейского — термина, восходящего к полисам (городам) Древней Греции. Сюжет под условным названием «Встреча с городовым» ярко запечатлелся в моей памяти из прочитанных в детстве рассказов о Ленине. Приехав в Ригу весной 1900 года, Владимир Ильич обратился к городовому с вопросом, как ему попасть в Цесис (где у Ленина была назначена встреча на конспиративной квартире). Он задал вопрос по-немецки, «чтобы проверить свои знания немецкого языка». Познаний оказалось достаточно — городовой на немецком же Ленину и ответил. Назвать стражей нового порядка полицейскими, которые все равно были теми же городовыми, для Временного правительства, очевидно, было недостаточно радикальным решением, и вот на горизонте появляется новый «орган охраны правопорядка» — милиция. Но для того, чтобы испробовать на своей земле несомые этим новорожденным органом общественно-политические блага, латышам следовало потерпеть до 1940 года. Пока же у латышей еще не было даже своего государства — оттого не было и возможности потерять свою государственную независимость. В 1917 году в провинции Курземе все еще хозяйничали немцы, в Видземе и Латгале продолжались революционные беспорядки, десятки и сотни тысяч людей, проживавших на этих землях, стали беженцами. Впрочем, несколько месяцев спустя латыши уже смогли — так сказать, в тестовом режиме — попробовать, что ждет их в будущем: с 1918-го по 1920 год на части территории создававшейся тогда независимой Латвии — параллельно прочим локальным центрам власти и политическим режимам — действовало и руководимое Петром Стучкой[7] советское правительство.

В переизданном в 2007-м латышском «Словаре иностранных слов» 1999 года слово «милиция» определяется так: «Институция министерства внутренних дел некоторых стран (например, России до 2011 года) для поддержания общественного порядка и безопасности жителей; здание, помещение, где работает такая институция», после чего — и как бы между прочим — следует: «В некоторых странах — земское ополчение; нерегулярные вооруженные силы, сформированные для военной подготовки местных жителей»[8]. «Милицию» в первом значении можно было относительно недавно встретить лишь в нескольких странах мира — в СССР, некоторых других государствах бывшего Варшавского договора и в Югославии. Иными словами, именно таким образом термин «милиция» понимали (и отчасти продолжают понимать) в той части мира, которая почти сто лет испытывала на себе последствия Первой мировой и октябрьской революции.

Слово «милиция» буквально означает «отряды вооруженных людей». Как и многие другие слова, оно имеет латинское происхождение, и в его основе лежит слово miles или «воин»; окончание -itia обозначает определенное состояние (быть вооруженным, готовым к бою) или род занятий. Веками под словом «милиция» подразумевалось войско, собранное из местных жителей, которые не являются профессиональными солдатами — но обстоятельства (или власть) требуют их участия в военных действиях. Но, поскольку с 1917 года в словаре советского официального языка слово «милиция» было уже занято, для обозначения вооруженных отрядов ополчения в других странах, в латышском стали использовать неловкие понятия вроде «парамилитарная группировка», что имело совершенно определенные коннотации. А ведь понятие «милиция» совсем нейтральное, и им можно было назвать какие угодно нерегулярные военизированные формирования, от нынешнего латышского Земессардзе[9] до нацистских «штурмовых отрядов».

Созданная Временным правительством после февральской революции 1917-го, а потом образованная 10 ноября того же года советская организация изначально имела определенное сходство с тем, что прежде обозначалось этим словом, но уже совсем скоро от всего этого осталось одно название.

Оккупация Латвии 17 июня 1940 года трактовалась в советской литературе как «восстановление» советской власти, в 1919 году ненадолго установленной на территории Латвии Петром Стучкой. Официальная версия оказалась довольно живучей — в немалой степени из-за того, что ее так часто воспроизводили. Свое место в этом нарративе нашлось и для истории милиции, причем именно для истории «милиции Советской Латвии», поскольку, как было сказано в статье «Милиция» в вышедшей в 1985 году энциклопедии «Советская Латвия», «в соответствии с указом Народного комиссариата внутренних дел ЛССР от 6 марта 1919 года была создана система советской милиции. После восстановления советской власти в Латвии 25 июля 1940 года полиция прежнего порядка была преобразована в народную милицию и начался процесс ее демократизации. После принятия Латвии в состав СССР народная милиция включилась в систему советской милиции». Вряд ли под «процессом демократизации» здесь имелась в виду возможность для любого человека стать стражем порядка — что в общем-то предполагает значение слова «милиция», в том числе и в понимании большевиками времен революции и гражданской войны.

Милиционер — проводник

Филолог Вардан Айрапетян в своей книге «Толкуя слово: опыт герменевтики по-русски»[10] обращается к присказке о рождении милиционера в притихшей компании. Помимо варианта с рождением ангела, он приводит слова Плутарха о том, что, когда оживленная беседа вдруг затихает, обычно говорят: «В гости зашел Гермес». Встречаются также версии о рождении дурака, еврея, мирового судьи, а также о смерти милиционера и даже о том, что в этот самый момент некий бедный студент вдруг нашел деньги, чтобы заплатить за жилье.

По мнению Айрапетяна, в подобных выражениях чаще всего присутствуют лица или существа, рассматриваемые в качестве посредников или проводников между различными мирами — между нашим миром и тем, что пока не стал нашим, то есть чужим. Гермес или ангел являются такими посредниками между миром живых и мертвых; мировой судья или милиционер — проводник между свободой и тюрьмой/наказанием. При наступлении тишины мы как бы входим в нестабильное состояние, находящееся «где-то посередине», и на мгновение можем ощутить присутствие и власть этого существа. Это похоже на то, как в начальной школе во время «воспитательного часа» учитель мог пригрозить шалопаю не только «переводом в спецшколу», но и — о ужас! — «постановкой на учет в милицию».

Образ латвийского милиционера для роли посредника, возможно, подходит еще более, нежели Гермес или ангелы. Рожденный где-то в Петрограде ранней весной 1917-го (или, по мнению другой власти, в марте 1919-го), он после 1940 года превратился преимущественно в презираемое и осмеиваемое воплощение власти и официального порядка — в того, кто в 1987 году у памятника Свободе в Риге (и в разных других местах) послушно выполнял приказы. Однако уже 20 января 1991 года латвийские милиционеры героически защищали здание Министерства внутренних дел Латвии от советского ОМОНа. Напомню, во время перестрелки там были убиты не только кинооператоры Андрис Слапиньш и Гвидо Звайгзне, школьник Эдийс Риекстиньш, но также милиционеры Сергей Кононенко и Владимир Гомонович (среди раненых — еще три милиционера: Янис Ясевич, Альгис Симанавич, Валерий Маркун). Этот факт ставит под сомнение прежний образ советского милиционера в Латвии — и является мостиком к какому-то другому пониманию как этой должности, так и всей институции под названием «милиция». В каком-то смысле понятие «милиция» в тот момент вернуло себе заложенное во время революции 1917-го революционное значение «вооруженного народа», то самое, что было, казалось, невозвратимо утрачено после 1940-го. Из духа революции родился советский милиционер, и тот же дух революции привел к его исчезновению.

Вскоре после этого все «хорошие милиционеры» переоделись в коричневую форму, которая была так же безобразна, как «репшики»[11], и продолжали следить за тем, чтобы соблюдался «такт», чтобы на улицах не стреляли, а воры, грабители и прочие нарушители закона препровождались бы в соответствующие места. Только назывались они теперь «полицейскими». Милиционер выполнил свою роль посредника, или проводника, и «настоящий», «некалендарный» XX век, начавшийся Первой мировой войной, смог, наконец, завершиться навсегда. Или почти навсегда: до того момента, когда у живущих ныне вдруг не обнаружится нехватка слов и тем для продолжения разговора. Вот тогда наступит неловкая тишина и вновь родится милиционер.

Перевод с латышского Петра Котофеева

---