Дивные новые медиевализмы?

[стр. 164—172 бумажной версии номера]

Ричард Утц (р. 1961) — медиевалист, профессор Технологического института Джорджии.

 

Давным-давно — в эпоху политической нестабильности на европейском континенте, ознаменовавшуюся Французской революцией, наполеоновскими войнами и неудавшейся революцией 1848 года в Германии, — Британские острова и английский язык наводнили огромное число прогрессивных и даже революционных «измов», таких, как «республиканизм», «демократизм», «либерализм», «феминизм», «социализм» и «коммунизм». Вскоре английский язык дал отпор этим континентальным неологизмам при помощи слов, послуживших защитными мерами против агрессоров с материка. В числе таких «контрреволюционных» слов были «консерватизм» и «медиевализм» (тedievalism) — два понятия, призванные взять под защиту неразрывную родовую связь домодерной эпохи с началом XIX века, сохранить ощущаемую Британией «неповторимую связь времен» (в политическом, социальном и культурном смысле) между раннемодерным прошлым и современностью[1]. Таким образом, если Франция, Италия и некоторые из немецкоязычных регионов воспринимали средневековую культуру как некий образец, по контрасту с которым можно строить будущее, то Британия и Соединенные Штаты (за исключением краткого периода сразу после американской революции) представляли свои страны и общества сохранившими непрерывную связь со средневековым прошлым. Если послереволюционная Франция резко порвала со «старым режимом», то в Англии явно наблюдалось обратное: политики, историки и художники прославляли восходящие к Средневековью политические и юридические традиции — их преемственность воспринималось как признак естественного и мирного продвижения вперед.

Хотя термин «медиевализм» мог указывать на реакционное или обскурантистское мышление или поведение, хотя он мог означать нечто противоположное реформам и просвещению, все же в большинстве случаев им пользовались для обозначения в нейтральных или позитивных тонах тех «верований и практик, которые (как считается) характерны для Средних веков, средневекового мышления, религии, искусства и т.п.» («Оксфордский словарь английского языка»).

В последней трети XIX и в первой трети XX века появление современного университета привело среди прочего к переходу исторических исследований из рук любителей, дилетантов и энтузиастов в ведение профессиональных ученых. Чтобы подчеркнуть только что завоеванный статус и утвердить свою сущностную связь с просветительскими идеалами, эти ученые начали дистанцироваться от всякого, кто верил в возможность более или менее неопосредованного понимания прошлого, в существование единого человечества на протяжении многих столетий. Они полагали, что исследования средневекового прошлого следует вести с тех позиций, которые Кэтлин Биддик удачно назвала «бескомпромиссной инаковостью», то есть действовать, сохраняя кажущуюся безопасной эпистемологическую дистанцию, позволяющую ученому sine ira et studio судить, чем Средние века были «на самом деле»[2]. Для таких исследователей медиевализм, связанный с доакадемическими традициями непрофессионального интереса к древностям, представлял собой бремя, от которого им хотелось избавиться. Поэтому они прибегли к более широкому понятию «исследования по медиевистике» (medieval studies), как бы содержавшему предупреждение всякому намеревающемуся углубиться в средневековую культуру о том, что для ее понимания и достижения академических знаний потребуются большие и серьезные усилия. «Средневековая история», «средневековая филология», «средневековая археология» еще больше специализировали и рафинировали прошлое, маргинализируя любителей. Профессиональные медиевисты подняли разводной мост между простецами и своей башней из слоновой кости. Теперь все, что люди могли узнать о средневековом прошлом, должно было быть опосредовано и одобрено ими.

Хотя сам термин «медиевализм» и не исчез полностью из публичного дискурса, он почти повсеместно исключался из академического словаря по мере того, как разрастались посвященные Средневековью исследования. Ситуация начала постепенно меняться в конце 1970-х и в 1980-е годы под общим влиянием феминизма, рецептивной теории, школы исследований читательской реакции и постмодернистских теорий, которые ввели в кругозор ученых все, что упускалось в предшествующие годы, когда они следовали позитивистской методологии, стремящейся угнаться за точными науками[3]. К началу 1990-х годов благодаря работам американских исследователей Лесли Уоркмана и Кэтлин Вердуин медиевализм триумфально вернулся на академическую сцену. В 1991 году Норман Кантор в книге «Изобретая Средневековье», посвященной биографиям наиболее известных ученых-медиевистов XX века, прямо высказал мысль о том, что обилие современных академических исследований средневековой культуры привело к множеству субъективных «переизобретений» этого исторического периода[4]. Если сравнить периоды 1950—1991-го и 1991—2016 годов, то выяснится, что во второй из них вышли в семь раз больше книг и статей, использующих понятие «медиевализм», то есть трактующих проблемы продолжающегося переосмысления средневековой культуры художниками, писателями и учеными в постсредневековые эпохи.

Совсем недавно, в 2012 году, Кэролин Диншоу в книге «Как это рано — сегодня» уже превозносила непрофессионального любителя средневековой культуры как важного и неизбежного участника всестороннего изучения Средневековья. Сама исследовательница творчески смешивает средневековую и постсредневековую точки зрения в описании различных моментов своей научной карьеры, по ходу которой она чувствовала себя то «в одном времени» со средневековыми источниками (рукописями), то живущей на различных этапах восприятия этих средневековых рукописей, то в своем настоящем[5]. Работа Диншоу подтверждает то, что Поль Зюмтор в книге 1980 года «Parler du Moyen Age»[6] назвал «заблуждением, которое заставляет человека говорить о прошлом иначе, чем исходя из настоящего»[7]. В моей книге 2017 года, озаглавленной «Медиевализм: манифест», я даже осмеливаюсь объявить, что академические исследования Средневековья — только часть более широкого культурного феномена «медиевализма», продолжающегося изучения, переписывания, переопределения средневековой культуры в постсредневековые времена. Я утверждаю также, что в эпистемологическом отношении продукты и практики академических трудов по медиевистике ни в коем случае не стоят выше других переосмыслений прошлого[8].

Слова и понятия, как известно, не являются ничьей собственностью и их семантика и способы употребления могут совершать удивительные кульбиты. Не стал исключением и медиевализм. Неоднозначным было возникновение и бытование этого термина в XIX столетии, не до конца согласованным остается его использование и сегодня. Так, например, есть ученые, занимающиеся восприятием средневековой культуры в постсредневековые времена, которые уверены в том, что произошедший в этом восприятии серьезный парадигмальный сдвиг требует для некоторых связанных со средневековьем культурных явлений последнего времени использования термина «неомедиевализм». Исследователи, придерживающиеся этой точки зрения, полагают, что, в отличие от более ранних медиевализмов, — стремившихся наладить прямой контакт с «подлинным» Средневековьем и предпринимавших большие усилия для того, чтобы показать возможность и необходимость восстановления аутентичной картины прошлого, — многие современные представления (в особенности те, что используют компьютерные технологии) принадлежат к иному направлению. Реконструкции и переосмысления оказываются совершенно «новы», потому что уже не стараются, как раньше, добиться правдоподобия, аутентичности или авторитетности, а вместо этого предлагают репрезентации, в которых разработанные в прежние годы рецептивные модели становятся основаниями для новых, лишь выглядящих и звучащих «по-средневековому», представлений. Наибольшее влияние на эти «неомиры» оказал, несомненно, Джон Р.Р. Толкиен, чьи персонажи и сюжеты, вдохновленные изначально, по всей вероятности, академическими исследованиями, в наше время заполонили мириады компьютерных игр и другую массовую продукцию, так или иначе связанную со Средневековьем.

Есть и еще одно, параллельное, словоупотребление термина «новый медиевализм» или «неомедиевализм», соотносимое с описанным выше, но в то же время совершенно от него отличное. Это значение термина было предложено в книге Хедли Булла «Анархическое общество: исследование проблемы порядка в мировой политике» (1977) и чаще всего применялось политологами по отношению к тому геополитическому миру, который складывался после 1970-х годов. Булл отверг утверждения, что система современных государств приходит в упадок или устаревает, и вместо этого предложил собственную переходную неомедиевалистскую модель. В частности, ученый размышлял над тем, что в конце XX века может появиться секулярный вариант европейского средневекового всеобщего мирового порядка, отличительными чертами которого станут переплетение ветвей власти и множественность лояльностей. Многие ученые не соглашались не столько с тем, что в современном обществе и в возможных обществах будущего могут проявиться неомедиевлистские тенденции, сколько с тем, что эти тенденции следует считать именно «средневековыми».

Во время финансового кризиса в 2000-е годы многие наблюдатели уже не рассматривали государство в качестве единственного универсально-репрезентативного явления. Было ясно, что миллиарды людей живут в имперских конгломератах, таких, как Евросоюз, Великая китайская сфера сопроцветания, а также, возможно, и Великая Россия, которую воображает Путин. Один из аналитиков заметил:

«Если выбрать в качестве критерия способность обеспечивать относительную стабильность и противостоять распаду, то по крайней мере половина членов ООН — около 100 стран — не могут считаться собственно суверенными государствами. Миллиарды людей живут, не зная, кто ими в действительности управляет — местные феодалы или далекие руководители корпораций. В Египте и в Индии демократические выборы выродились в аукционы. Обеспечение безопасности и благосостояния не просто входит в число обещаний предвыборной кампании; они и есть кампания. Внутренняя раздробленность обществ очевидна: от Боготы до Бангалора растет количество закрытых для простого народа районов, где безопасность обеспечивается в частном порядке»[9].

Ученые, исследующие эту проблему, по большей части принадлежат к историкам-традиционалистам, и их диагнозы неомедиевалистских тенденций связаны с неоконсервативной мыслью. Как правило, такие исследователи критически относятся к возрождению средневековых элементов и характерных черт, проявляющихся благодаря подобным тенденциям и сдвигам. Кроме того, они часто высоко ставят просветительство, с помощью которого разум и академическая наука могут в конце концов одолеть мифы, мифотворчество и то, что им кажется популистским присвоением «реального» Средневековья.

И тяготеющие к современности медиевалисты-постмодернисты, и их ориентирующиеся на прошлое коллеги из англо-американских, франкофонных и немецкоязычных научных кругов обращали слишком мало внимания на то, что происходило с восприятием средневековой культуры в славянском мире, и в особенности в путинской России. Хотя мне как президенту Международного общества изучения медиевализма и следовало было быть осведомленным о разнообразных манипуляциях со средневековым прошлым в России, однако в моем случае досадный культурный и языковой барьер между исследованиями «западного» и «восточного» медиевализма был преодолен только по случайности[10].

В 2012 году к моим коллегам — преподавателям Технологического института Джорджии — присоединилась доктор Дина Хапаева. Она подарила мне свою вышедшую на французском языке книгу «Portrait critique de la Russie» (2012), в которой на большом материале было убедительно показано, что путинская Россия в последние годы вступила на путь нового феодализма, клановой экономики, готической морали и даже готической эстетики[11]. В этой книге, как и в своих более ранних работах, эта исследовательница демонстрирует, что путинская политика агрессивной патриархальности и исторического мессианизма коренится в особо опасной версии неомедиевализма. В частности, Хапаева обращает внимание на евразийскую идеологию, прославляющую режимы Ивана Грозного и Сталина, выступающую за возвращение средневекового «общества сословий» (society of orders[12]) и «готической морали»[13].

Если бы между медиевалистами, исследующими «западный» и «восточный» контексты, было больше связей и сотрудничества, то североамериканские ученые оказались бы лучше подготовлены к возрождению неомедиевалистских тенденций во время президентской кампании 2016 года и особенно к тому, что начало происходить после избрания президентом США Дональда Трампа. Президент Трамп, хотя и в меньшей степени, чем президент Путин, продемонстрировал, что явно отдает предпочтение определенным принципам домодерного политического управления: ставит превыше всего личную преданность к себе самому и выражает недовольство демократическим разделением властей, которое, как ему кажется, чрезмерно ограничивает его решимость справиться со всевозможными политическими и юридическими проблемами. Подобно Путину, Трамп склонен оценивать определенные домодерные традиции и символы как потенциально полезные для повышения своего личного престижа. Вспомним, например, о его желании построить во всех городах мира «башни Трампа» — это явно напоминает те башни, которые возводили средневековые магнаты. Такие башни служили не только крепостями и наблюдательными пунктами, позволявшими аристократии находить убежища для своих кланов, но и демонстрировали богатство и власть воздвигших их семейств. Отсюда колебания Трампа: оставаться ли в Белом доме и перевозить ли туда всю свою семью. Вспомним также, и как Трамп заимствовал герб, дарованный британским правительством Джозефу Эдварду Дэвису (третьему мужу светской львицы Марджори Мерриветтер Пост, построившей курорт Мар-а-Лаго во Флориде, который теперь стал любимым местом отдыха президента). Как писала «New York Times», «“Trump Organization” выдала герб мистер Дэвиса за собственный, сделав только одно небольшое изменение — заменила слово Integritas [единство (лат.)] словом Trump»[14]. Удивительно, насколько эти две домодерные мечты о власти, равно как и высокая оценка Путина и путинской России, смыкаются с еще одним поступком Трампа. Он назвал своего младшего сына Бэррон — именем, почти наверняка восходящим к персонажу романов публициста, юриста и романиста XIX века Инджерсолла Локвуда «Путешествия и приключения маленького барона Трампа и его замечательной собаки Булгара» и «Чудесное подземное путешествие барона Трампа». Герой романов Инджерсолла — юный богатый аристократ, обитающий в некоем «замке Трампа»:

«Мальчик, обладавший безграничным воображением и “весьма пытливым умом”, скучает среди роскоши, в которой вырос и которая ему приелась. По иронии судьбы Трамп посещает Россию, где с ним происходят необычайные приключения, определившие его судьбу на оставшиеся годы»[15].

Можно провести параллель между столь ценимым президентом Трампом средневековым прошлым и целой серией выступлений расистов, сторонников превосходства белой расы, белых националистов, антисемитов и неонацистов, отчасти этим прошлым вдохновленных. Представителям этих движений хотелось бы отыскать истоки своих идей в домодерной эпохе, смутно представляющейся им похожей на жестокий мир сериала телеканала HBO «Игра престолов», который полюбили миллионы зрителей. Сторонники подобных идеологий переходят к заметным и жестким действиям, в чем им придает смелости сама сегодняшней культурная атмосфера, позволяющая присваивать средневековую символику как средство поддержания своих взглядов. Пол Стертевант выразил недоумение по поводу того, как средневековая культура — любовь к которой привела его в свое время в Общество творческого анахронизма и заставляла шить костюмы для фестивалей Ренессанса, принимать участие во множестве «расслабляющих» ролевых игр, посещать различные средневековые шоу, читать и перечитывать Толкиена и его последователей, постоянно смотреть медиевалистские видео и играть в компьютерные игры, — как та же культура могла подтолкнуть других людей к участию в марше «Объединенных правых» в августе 2017 года в Шарлоттсвилле, штат Виргиния? Стертевант пишет:

«Я гляжу на лица людей, снятых в Шарлоттсвилле, и не могу понять, видел ли я раньше кого-либо из них. И не могу понять, как их любовь к Средневековью могла найти столь странное и столь отвратительное выражение. Я не могу решить, встречал ли я уже кого-то из этих харизматичных фанатиков в своих странствиях по медиевализму. Наверное, встречал. Большинство людей, с которыми мне доводилось встретиться и подружиться, были, как и я сам, забавными, странноватыми энтузиастами. Но я припоминаю, что несколько раз, пока мы сидели у костра, звучали расистские шутки. Я знаю несколько человек в этих группах, которые украшали свои грузовички флагами Конфедерации. Помню, как про некоторых поговаривали: они, дескать, увлекаются дурацкой политикой, — об этом говорили, закатывая глаза и вполголоса. Помню и свое удивление: как много белых было на этих встречах. Доспехи, которыми потрясали в Шарлоттсвилле, что-то мне напоминают — символы на щитах кажутся очень знакомыми»[16].

Реакция Стертеванта мне понятна: я и сам задавался такими же вопросами. Ответы на них сложны, и я не буду притворяться, что знаю их все. Тем не менее мне совершенно ясно, что есть два момента, которые нам, академическим ученым, следует обсудить.

Практики и ментальности эпохи Средневековья в той форме, в которой они изучались и описывались со времени появления современного университета во второй половине XIX века, породили большие нарративы, во многом чреватые маскулинными, националистическими и расистскими настроениями. Эти большие нарративы в свою очередь повлияли на истории, которые создавали писатели, режиссеры фильмов и телесериалов, разработчики компьютерных игр. А эти произведения с легкостью усваивались и присваивались теми, кто выступает за мужское доминирование, национальную исключительность, колониализм, расовую чистоту — от исторического «третьего рейха» до факельного шествия и скандирования лозунгов «крови и почвы» неонацистами в Шарлоттсвилле. Ученые-медиевалисты занимались уточнением этих больших нарративов, вносили в них множество научных поправок, но при этом обращали мало внимания на широкое распространение детализированной картины Средневековья, оставаясь замкнутыми в кругу профессионального общения. Профессионалам-медиевалистам следует заниматься многочисленными уровнями рецепции средневековой культуры в не меньшей степени, чем самосознанием людей Средневековья, о котором они узнают через тексты-источники. Только так ученые будут способны противостоять опасности присвоения воображаемых средневековых практик и символов радикальными группами и их тоталитарными вождями. Ресурс Пола Стертеванта «Публичный медиевалист» (www.publicmedievalist.com) и десятки медиевалистских публикаций в различных печатных и онлайновых журналах показывают, что этот процесс уже начался[17]. Надеюсь, что данная статья, помещенная в информационный контекст «медиевалистской» путинской России, станет первым шагом к консолидации того, что мы знаем об англо-, франко- и немецкоязычных медиевализмах, с исследованиями Средневековья в славяноязычном мире. В конце концов медиевализм — это глобальный феномен, и его изучение исключительно в рамках национальных историй просто не может далее продолжаться.

Перевод с английского Андрея Степанова

---