Разрушение демократии: как неолиберализм преобразовывает государство и субъекта

[стр. 99—129 бумажной версии номера]

Моя работа представляет собой теоретическое рассуждение о тех способах, которыми неолиберализм — особый тип рациональности, определяющий структуру всех аспектов существования в экономических терминах, — исподволь разрушает базовые элементы демократии [1]. Среди этих элементов: словари описания, принципы справедливости, политические культуры, модели гражданственности, практики власти и, главным образом, демократическое воображаемое. Мой тезис состоит не просто в том, что рынки и деньги искажают и разрушают демократию, что политические институты и решения все больше подавляются финансами и корпоративным капиталом или что демократию вытесняет плутократия — власть богатых для богатых. Я утверждаю, что неолиберальная рациональность, ныне повсеместная в государственном управлении и на рабочих местах, в юриспруденции, образовании, культуре и широком поле повседневной деятельности, преобразует отчетливо политические характер, смысл и действие фундаментальных элементов демократии в экономические. Либерально-демократические институты, практики и модели могут не пережить такого преобразования. То же самое касается и радикальных демократических устремлений. Таким образом, я описываю тревожное современное состояние дел и возможное бесплодие будущих демократических проектов, содержащихся в нынешнем проблемном настоящем. Институты и принципы, направленные на сохранение демократии, культурная среда, необходимая для ее взращивания, энергии, призванные наполнять ее жизнью, и граждане, практикующие ее, заботящиеся о ней и стремящиеся к ней, — все они оказываются под угрозой неолиберальной «экономизации» политической жизни и других, до сих пор не экономических, сфер и видов деятельности.

Какова связь между неолиберальным выхолащиванием современной либеральной демократии и той опасностью, которую оно несет более радикальному демократическому воображаемому? Либерально-демократические практики и институты почти никогда не оправдывают возложенных на них надежд, а иногда и жестоко обманывают их, но при этом либерально-демократические принципы придерживаются идеалов всеобщей свободы и равенства, политической власти народа в интересах народа и настаивают на этих идеалах. Большинство других вариантов демократии также разделяют эти идеалы, но понимают их иначе и часто пытаются воплотить их более явно, чем это позволяют сделать либеральные формализм, приватизм, индивидуализм и относительная удовлетворенность капитализмом. Однако, если, как я предполагаю, неолиберальная рациональность исключает эти идеалы и стремления из ныне существующих либеральных демократий, на какой почве могут развиться более амбициозные демократические проекты? Как стремление к лучшей, большей демократии сможет вспыхнуть на пожарище ее буржуазной формы? Как смогут народы стремиться к демократии и добиваться демократических свершений в отсутствие даже ее сомнительного либерально-демократического воплощения? И что в субъектах и субъективностях, лишенных демократического духа, будет способно помыслить такой политический строй, если мысль о нем не является ни врожденной, ни заданной существующими историческими условиями? Эти вопросы напоминают нам, что вопрос, какие народы и культуры будут стремиться к демократии или строить ее, далекий от того, чтобы относиться исключительно к незападному миру, представляет критическую важность для современного Запада. Демократия может быть разрушена, выхолощена изнутри, а не только явным образом побеждена своими противниками. А стремление к демократии не является ни изначально данным, ни неуязвимым; в самом деле, даже теоретики демократии, такие, как Руссо и Милль, признают сложность созидания демократического духа на материале европейской модерности[2].

***

Любое усилие по теоретизации отношений демократии и неолиберализма сталкивается с проблемой неопределенности и многозначности обоих терминов. «Демократия» — одно из наиболее спорных и неустойчивых понятий в нашем политическом словаре. В общественном воображаемом «демократия» может означать что угодно — от свободных выборов до свободных рынков, от протестов против диктаторов до закона и порядка, от непреложности прав до стабильности государств, от претворения в жизнь мнения большинства до защиты индивидуальности и понимания возможной ошибочности воли толпы. Для некоторых демократия — жемчужина в короне Запада; для других — то, чего на Западе никогда по-настоящему не было, или лишь позолота на его имперском оружии. Но демократия существует в стольких обличьях — социальная, либеральная, радикальная, республиканская, представительная, авторитарная, прямая, партиципаторная, делиберативная, плебисцитарная, — что высказывания в ее адрес порой лежат в совершенно разных плоскостях. Политические исследователи-эмпирики стремятся стабилизировать значение этого термина с помощью количественных и качественных методов, которые политические теоретики оспаривают и ставят под сомнение. В политической теории представлен весь спектр настроений — от оптимизма до недовольства — по отношению к нынешнему засилью в «теории демократии» единственной формулировки (либеральной) и метода (аналитического).

Даже греческая этимология слова «демократия» предполагает двусмысленность и споры. Demos/kratia переводится как «народ властвует» или «власть народа». Но кем был «народ» древних Афин? Собственниками? Бедняками? Массами? Большинством? Это было предметом споров и в самих Афинах, поэтому для Платона демократия близка к анархии, в то время как для Аристотеля это власть бедных. В современной континентальной теории Джорджо Агамбен трактует вечную двусмысленность — «которая не может быть случайной» — понятия «народ» так, что оно относится одновременно и ко всему политическому телу, и к бедным[3]. Жак Рансьер возражает (на основании «Законов» Платона), что «народ» относится не к этим двум множествам, а к тем, кто не способен править, к «массам». Так, для Рансьера демократия — это всегда причастность людей, которые «ни в чем не имеют своей доли»[4]. Этьен Балибар усиливает мысль Рансьера, утверждая, что присущие демократии равенство и свобода «навязаны восстанием исключенных», но затем всегда «реконструируются остальными гражданами и этот процесс бесконечен»[5].

Для этой работы важно принять открытое и спорное определение демократии, потому что я намереваюсь освободить демократию от тисков какой-либо определенной формы, при этом настаиваю на ценности ее ассоциирования с политическим самовластием народа, кем бы этот «народ» ни был. В этом демократия противопоставлена не только тирании и диктатуре, фашизму и тоталитаризму, аристократии, плутократии или корпоратократии, но также и современному феномену, в котором власть трансформируется в управление и менеджмент в рамках той структуры, которую привносит неолиберальная рациональность.

«Неолиберализм» — тоже вязкое и трудноуловимое означающее. Общим местом в науке является тот факт, что у неолиберализма нет устойчивых, фиксированных координат, что его дискурсивным формулировкам, политическому влиянию и материальным практикам присуща временнáя и географическая разнородность[6]. Эта распространенная идея преувеличивает разнородность истоков неолиберализма и тот факт, что термин этот в основном используется критиками неолиберализма, что делает само его существование сомнительным[7]. Неолиберализм как экономическая политика, модель управления и тип рациональности — это одновременно и общемировой феномен, и нечто крайне неустойчивое, разнородное, несистемное, нечеткое. В Швеции он соседствует с устойчивой узаконенностью государства всеобщего благосостояния (welfarism), в Южной Африке — с постапартеидными надеждами на государство демократизации и перераспределения, в Китае — с конфуцианством, постмаоизмом и капитализмом, в США — со странной смесью давно устоявшегося антиэтатизма и нового менеджеризма. Кроме того, неолиберальные процедуры исходят от разных агентов и через разные каналы. Неолиберализм изначально был «экспериментом», поставленным над Чили Аугусто Пиночетом и чилийскими экономистами, известными как «чикагские мальчики», после свержения Сальвадора Альенде в 1973 году. Но в следующие два десятилетия Мировой валютный фонд утвердил «структурные изменения» на Мировом Юге. Похожим образом, в то время как Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган, оказавшись у власти, пытались снизить вмешательство государства в функционирование рынков, неолиберализм исподволь действовал на евроатлантические государства с помощью управленческих техник, подменяя демократические словарь и социальное сознание экономическими. Более того, сама по себе неолиберальная рациональность изменилась со временем, в особенности (но не только) в процессе перехода от индустриальной ко все более финансовой экономике[8].

Итак, перед нами парадокс. Неолиберализм — это четко определенный тип рациональности и производства субъектов, «управление поведением» и схема оценивания[9]. Это название конкретной исторической, экономической и политической реакции против кейнсианства и демократического социализма, но одновременно и имя более общей практики «экономизации» сфер и действий, до сих пор управляемых другими системами ценностей[10]. При этом в своих разнородных воплощениях по странам, регионам и секторам, в своих пересечениях с существующими культурами и политическими традициями и, главным образом, в своем слиянии с другими дискурсами и проектами, поглощении их, неолиберализм принимает самые разные формы и множит самые разные смыслы и нормативные элементы, даже разные идиоматические выражения. Он повсеместен, но внутренне не един и вариативен во времени и пространстве.

Невзирая на эту разнородность своих воплощений, по причинам, которые прояснятся далее, в этой работе меня будет больше интересовать определение «неолиберализма», чем «демократии». Однако указанные аспекты неолиберализма — его нестабильность, нехватка самотождественности, вариативность во времени и пространстве и, главным образом, его способность к реконфигурации — необходимо подчеркнуть в дискуссии, касающейся его видоизменений во времени, которое мы можем назвать современностью, и в пространстве, которое можно назвать Евро-Атлантическим миром. Осознание непоследовательности и пластичности неолиберализма предохраняет нас от принятия его нынешнего воплощения за его истинную природу и от превращения предмета моего рассуждения в телеологический, в мрачный рассказ о движении к концу времен.

***

Платон в «Государстве» предполагает строгую гомологичность между городом и душой. Они состоят из одних и тех же частей — разум (философы), дух (воины) и вожделение (рабочие), — и обоими можно одинаково правильно или неправильно управлять. Если над индивидуальной или политической жизнью главенствует не разум, а корыстолюбие и честолюбие, то ущемляется справедливость или добродетель. Политические теоретики достаточно часто ставили под сомнение эту аналогию Платона, однако она все время возникает вновь. Я предполагаю, что неолиберальная рациональность возродила ее со мстительным чувством: и люди, и государства устроены по образцу современной компании, и те и другие должны в своем поведении стремится к максимизации своего капитала в настоящем и в будущем, и те и другие практикуют с этой целью предпринимательство, саморазвитие и(или) привлечение инвесторов. Любой режим, держащийся другого курса, сталкивается как минимум с фискальным кризисом, снижением кредитного рейтинга, кризисом национальной валюты, сложностями с обслуживанием долга, утраченной легитимностью; как максимум — с банкротством и распадом. Таким же образом индивид, преследующий иные цели, рискует как минимум состоянием, репутацией и кредитоспособностью, а как максимум — жизнью.

Самое удивительное в этой новой гомологии государства и души в том, что ее координаты являются экономическими, а не политическими. По мере того, как одно и другая становятся проектами менеджмента, а не власти и экономические рамки и цели вытесняют политические, многие вопросы или поглощаются этим проектом увеличения капитала, или отступают перед ним, или радикально видоизменяются по мере «экономизации». Эти вопросы включают правосудие (и его элементы — такие, как свобода, равенство, справедливость), суверенитет индивидов и народов и главенство закона. Они также включают знание и культурную направленность на, пусть самые скромные, практики демократического гражданства.

Эту идею я подтвержу двумя примерами: одним о душе, другим о государстве.

Преобразование души. Не новость, что европейские и североамериканские университеты в последние десятилетия подверглись радикальной трансформации и переоценке. Растущая стоимость обучения, падающая поддержка государства, развитие коммерческого и онлайн-образования, преобразование университетов под стандарт корпоративных «лучших практик» и растущая бизнес-культура «компетенций» сделали башню из слоновой кости тридцатилетней давности анахроничной, дорогостоящей и невзыскательной. В Англии большинство государственных институтов наполовину приватизированы, а оставшееся государственное финансирование привязано к набору параметров академической производительности, которые оценивают знание по его «воздействию». В США трансформация происходит несколько иначе: через распространение менее формальных рейтинговых систем, близких к краудсорсингу. Старые критерии качества обучения (тоже сомнительные в своей тесной связи с качеством и количеством поступающих и с университетскими фондами) быстро вытесняются доминированием новых рейтингов «лучшего капиталовложения»[11]. Эти алгоритмы, предлагаемые разными изданиями — от «Kiplinger’s Personal Finance» до «Princeton Review» и «Forbes Magazine», — могут быть весьма сложными, но культурный сдвиг в них очевиден: измерение качества образования сменяется показателями, ориентированными исключительно на окупаемость вложений (ROI) и сфокусированными на последующем трудоустройстве и увеличении дохода, которых студенты-инвесторы могут ожидать от данного института. Вопрос этот не то чтобы аморален, но очевидно приравнивает ценность высшего образования к индивидуальным экономическим рискам и выгоде, исключая старомодную заботу о развитии человека и гражданина — или как минимум сводя это развитие к способу экономического превосходства. Что еще более важно, правительство США разрабатывает проект привязки 150 миллиардов долларов государственной финансовой поддержки к этим новым показателям, позволяя университетам с более высоким рейтингом предоставлять студентам больше финансовой помощи. Если данный проект станет реальностью, что весьма вероятно, эти показатели будут не просто апеллировать к институциям и студентам или стимулировать их, но насильственно трансформировать — по мере того, как университеты, как любой другой объект инвестиций, станут оцениваться в показателях величины рисков и ожидаемой доходности[12]. Рейтинговая система вызовет институциональные изменения гораздо большего масштаба, чем постулируемая ее защитниками забота о сокращении расходов на университеты: стремительное снижение общих требований к образованию и времени на получение диплома и, как следствие, подрыв того, что еще осталось от модели Liberal Arts и образования для исторически ущемленных групп населения. Еще шире: эти изменения повлияют на педагогику, методы и стандарты получения знаний, требуемые от выпускников колледжей. Короче говоря, новые показатели одновременно и описывают, и производят революцию в высшем образовании. Когда-то высшее образование создавало эрудированную, вдумчивую элиту и воспроизводило культуру; позже оно проводило в жизнь принцип равных возможностей и культивировало широкообразованных граждан. Теперь же оно производит «человеческий капитал», тем самым переворачивая классические ценности гуманизма с ног на голову.

Преобразование государства. Барак Обама начал свой второй срок на посту президента, вновь выразив беспокойство по поводу тех, кто оказался на обочине американской мечты по причине принадлежности к определенным классу, расе, сексуальной ориентации, полу, инвалидности или иммиграционному статусу. Это беспокойство явно прозвучало в его инаугурационной речи «Мы — народ», произнесенной в январе 2013 года. Учитывая также его послание Конгрессу «О положении страны», сделанное три недели спустя, можно сделать вывод, что президент вернулся на свои левые позиции или даже к свойственному ему духу справедливости после центристского, компромиссного, полного вынужденных сделок первого срока. Возможно, движение «Occupy Wall Street» даже могло бы похвастаться своим небольшим вкладом в смену общественного дискурса о том, для кого и для чего существует Америка.

Несомненно, обе речи отразили эволюцию взглядов Обамы на гей-браки и намерение вывести США из трясины боевых операций на Ближнем Востоке. Они также выражают его беспокойство о тех, кто остался за бортом неолиберальной гонки за богатством, в то время как «корпоративные доходы… взлетели до небывалых высот»[13]. Казалось, что в этих вопросах луч «надежды и перемен», благодаря которому Обама вознесся на свой пост в 2008 году, зажегся вновь. Однако внимательное изучение послания Конгрессу выявляет несколько иную расстановку акцентов. Когда Обама призывает к защите системы «Medicare»; введению прогрессивной шкалы налогов, к увеличению государственных инвестиций в научные и технологические исследования, чистую энергию, домовладение и образование, к реформе иммиграционных законов, к борьбе с сексуальной дискриминацией и домашним насилием, к увеличению минимальной зарплаты — каждое из этих предложений облекается в форму его возможного вклада в экономический рост или конкурентоспособность Америки[14].

«Растущая экономика, которая создает хорошие рабочие места для среднего класса, — вот путеводная звезда наших усилий», — подчеркивает президент. И добавляет: «Каждый день мы, как нация, должны задавать себе три вопроса»[15]. Каковы же эти дополнительные указания, которыми должны руководствоваться законодательная сфера и сфера конкретной политики, общественное и индивидуальное поведение? «Как нам создать больше рабочих мест? Как нам обеспечить своих людей навыками, необходимыми для этой работы? И как нам гарантировать то, что усердный труд приведет к достойной жизни?»[16].

Привлекать инвесторов и развивать достойно вознаграждаемую, квалифицированную рабочую силу — таковы цели старейшей в мире демократии, ведомой справедливым президентом в XXI веке. Успех в этих областях в свою очередь приведет к достижению главной цели нации и правительства, которое за нее в ответе: «всеохватный рост» экономики в целом. Что еще более важно, Обама представил каждую прогрессивную ценность — от снижения домашнего насилия до замедления изменений климата — не просто как сопутствующую экономическому росту, но как обусловливающую его. Чистая энергия поддержит нашу конкурентоспособность: «Если такие страны, как Китай, переходят на чистые источники энергии, мы тоже должны это делать»[17]. Обновление нашей устаревшей инфраструктуры должно «доказать, что для бизнеса нет лучше места на земле, чем Соединенные Штаты Америки»[18]. Более доступные ипотечные сделки позволят «ответственным молодым семьям» купить свой первый дом, что в результате «поддержит экономический рост»[19]. Инвестиции в образование снизят влияние факторов, сдерживающих экономический рост (подростковая беременность, преступления, связанные с насилием), выведут «детей на путь к хорошей работе», позволят им «проложить себе дорогу в средний класс» и обеспечат им навыки, делающие экономику конкурентоспособной. Следует поощрять объединение школ с «колледжами и работодателями» и создание «курсов, посвященных науке, технологии, инженерии и математике — областям, которые интересуют сегодняшних работодателей»[20]. Реформа иммиграционных законов призвана «поставить на службу стране таланты и знания иммигрантов, полных надежд и энергии», и привлечь «высококвалифицированных предпринимателей и инженеров, которые создадут рабочие места и сделают вклад в нашу экономику»[21]. Экономический рост усилится, «когда наши жены, матери и дочери смогут жить без угрозы дискриминации [...] и [...] страха перед домашним насилием», когда «мы будем вознаграждать честный труд честной платой» благодаря реформе минимальной заработной платы, когда мы восстановим разрушенные промышленные города и укрепим семьи, «убрав финансовые ограничители браков для пар с невысоким доходом и сделав больше для поощрения отцовства»[22].

Послание Конгрессу, которое Обама произнес в январе 2013 года, таким образом, восстанавливало либеральную повестку, преподнося ее как экономически обоснованную и обещая, что она увеличит конкурентоспособность и благосостояние, обеспечит стабильное восстановление после кризиса, вызванного коллапсом финансового капитала в 2008 году. Некоторые могут возразить, что подобная формулировка была призвана кооптировать оппозицию, не просто нейтрализовав, но обратив себе на пользу обвинения против демократов — партии высоких налогов и высоких же госрасходов (tax-and-spend). Обама сделал это, назвав социальную справедливость, государственные инвестиции и защиту окружающей среды «топливом» для экономического роста. Согласимся, что эта цель очевидна. Но фокусировка на ней одной не принимает в расчет вопрос: каким образом экономический рост стал единственным стремлением и оправданием правительства и, по иронии судьбы, в тот самый момент, когда честные экономисты признали, что накопление капитала и экономический рост несовместимы — отчасти потому, что изъятие ренты, облегченное финансиализацией, не способствует росту?[23] В неолиберальную эпоху, когда рынок в целом неплохо работает сам по себе, речь Обамы постулирует, что правительство ответственно как за укрепление экономического здоровья, так и за подчинение всех прочих своих обязательств (кроме национальной безопасности) задаче поддержания экономическому здоровью. Эта формулировка, удивительная своей прямотой, означает, что обещания демократического государства, касающиеся равенства, свободы, конституционализма и борьбы с дискриминацией, отныне подчинены проекту экономического роста, конкурентного позиционирования и накопления капитала. Эти политические обещания больше не способны существовать сами по себе и, как это подразумевается в речи президента, будут отброшены, если встанут на пути достижения экономических целей — вместо того, чтобы ему способствовать.

Кроме того, речь Обамы недвусмысленна в том, что множество задач и приоритетов государства и какой-нибудь современной компании неразличимы, особенно на фоне того, что компании сегодня все больше внимания уделяют вопросам справедливости и бережного использования ресурсов. Для компаний и для государства в первую очередь важны конкурентное позиционирование, курсы их ценных бумаг и размер долга. Иные задачи — от практик устойчивого развития производства до справедливости по отношению к рабочим — преследуются в той степени, в которой позволяют достичь этих целей. По мере того, как социальное обеспечение становится рыночной нишей, экологические практики и честная торговля наряду с (минимальным) перераспределением прибылей в пользу благотворительности стали публичным лицом и маркетинговой стратегией многих современных фирм. Послание Обамы Конгрессу лишь немного корректирует устоявшуюся семантическую структуру, выводя на передний план вопросы справедливости, неотрывно связанные с конкурентным позиционированием. Курсы государства и компаний отныне фундаментально схожи между собой; они озабочены справедливым бизнесом и устойчивым развитием — но лишь по необходимости. Скорее «социальная ответственность», которая превращается в элемент предпринимательства, становится средством привлечения потребителей и инвесторов[24]. В этом отношении речь Обамы одновременно и отображает неолиберальный этатизм, и становится блестящим маркетинговым ходом, позаимствованным у бизнеса, — повышая свои «кредитный рейтинг» и «рыночную стоимость» через привлечение инвестиций (в том числе повторных) со стороны части населения, озабоченной вопросами экологии или справедливости.

Я привожу лишь два из множества примеров того, как неолиберализм в наши дни трансформирует субъектов, государства и их отношения: что происходит с властью народа в интересах народа, когда неолиберальная рациональность конструирует души и государства как коммерческие фирмы, а не как политические единицы? Что происходит с составными элементами демократии — ее культурой, субъектами, принципами и институтами, — когда неолиберальная рациональность захватывает политическую жизнь?

Начав с этих примеров, я спешу добавить, что моя работа прежде всего выполнена в рамках политической теории и ее цель — осветить широкий спектр и основные механизмы, с помощью которых нынешнее неолиберальное конструирование индивидов и государств избавляется от демократических принципов, размывает демократические институты и выхолащивает демократическое воображаемое европейской модерности. Моя работа представляет собой критику в классическом смысле этого слова — попытку понять составляющие элементы и динамику нашей ситуации. Она не разрабатывает альтернатив описываемому порядку и лишь эпизодически указывает на возможные стратегии сопротивления его развертыванию. Однако затруднения и силы, которые она вскрывает, могут сделать вклад в развитие тех альтернатив и стратегий, которые имеют жизненное значение для будущности демократии.

***

Неолиберализм обычно понимается как воплощение множества экономических процедур, соответствующих его базовому принципу утверждения свободных рынков. Среди них: ослабление контроля за производством и движением капитала; радикальное снижение объемов социального обеспечения и мер защиты уязвимых групп; приватизация и аутсорсинг производства общественных благ, начиная с образования, парков, почтовых служб, дорог и социального обеспечения до тюрем и военной службы; замена прогрессивных налоговых и тарифных схем регрессивными; прекращение перераспределения ресурсов в рамках экономической или социально-политической стратегии; трансформация любой человеческой потребности или стремления в прибыльное предприятие — от подготовки к поступлению в колледж до трансплантации органов, от усыновления до прав на загрязнение окружающей среды, от решения проблемы очередей до резервирования места для ног в самолетах — и, с недавних пор, — финансиализация всего и вся и растущее преобладание финансового капитала над производственным в экономической динамике и повседневной жизни.

Критики этих политических процедур и практик обычно концентрируются на четырех пагубных последствиях. Первое — увеличение неравенства, при котором наиболее обеспеченный слой аккумулирует и удерживает все больше богатств, тогда как наименее обеспеченный буквально оказывается вытеснен на улицы или в городские и пригородные трущобы, а средний слой работает все больше при меньших зарплатах, страховых выплатах и возможностях продвижения и пенсионного обеспечения, чем когда-либо за последние 50 лет. Хотя эти критики редко употребляют слово «неолиберализм», именно эти факторы они подчеркивают в своих работах о западной государственной политике, как это делают экономисты Роберт Райх, Пол Кругман и Джозеф Стиглиц, и о политике развития, как это делают Амартия Сен, Джеймс Фергюсон и Бранко Миланвич[25]. Растущее неравенство — одно из следствий, которое Тома Пикетти считает основным для недавнего прошлого и ближайшего будущего посткейнсианского капитализма.

Второй аргумент критики экономической политики дерегуляции неолиберального государства — грубая и неэтичная коммерциализация объектов и видов деятельности, ранее считавшихся нерыночными. Этот аргумент состоит в том, что их вывод на рынок ведет к эксплуатации или деградации человека (например суррогатное материнство в странах «третьего мира» в пользу обеспеченных пар «первого мира»), потому что ограничивает или усложняет доступ к тому, что должно принадлежать всем и быть широко доступно (образование, дикая природа, инфраструктура), а также потому, что способствует ужасающим процессам и действиям, разрушающим планету (торговля органами или правами на загрязнение, вырубка лесов, добыча сланцевого газа). И, хотя эти критики так же не используют термин «неолиберализм», именно в этом заключается суть претензий, сформулированных Деброй Затц в книге «Почему некоторые вещи не должны продаваться» и Майклом Санделом в работе «Что нельзя купить за деньги»[26].

В-третьих, критики неолиберализма, понимаемого как экономическая политика государства, выражают недовольство растущей близостью корпоративного и финансового капитала и государства, а также корпоративным влиянием на политические решения и экономическую политику. Шелдон Волин подчеркивает это в книге «Акционерная демократия», хотя он тоже избегает понятия «неолиберализм»[27]. Эти темы характерны и для режиссера Майкла Мура; несколько иначе их разрабатывают Пол Пирсон и Джейкоб Хакер в книге «Политика по принципу “Победитель получает все”»[28].

Наконец, критики неолиберальной государственной политики часто высказывают обеспокоенность губительным воздействием на экономику возрастающего влияния и свободы финансового капитала, особенно разрушительными последствиями «финансовых пузырей» и других резких флуктуаций финансовых рынков. Эти последствия, наглядно проявившиеся в начальном потрясении и долгом послевкусии финансового коллапса 2008—2009 годов, усложняются и растущим разрывом между судьбами Уолл-стрит и так называемой «реальной» экономики. Эти процессы описаны Жерером Дюменилем и Домиником Леви в книге «Кризис неолиберализма», Майклом Хадсоном в работе «Финансовый капитализм и его неудовлетворительность», Ивом Смитом в «Экономизированные: как неограниченный интерес к себе подрывает демократию и разлагает капитализм», Мэттом Таиби в «Грифтопия: история о банкирах, политиках и самом неслыханном захвате власти в истории Америки» и Филипом Мировски в «Никогда не позволяйте серьезному кризису пройти впустую: как неолиберализм пережил финансовую катастрофу»[29].

Увеличивающееся неравенство, грубая коммодификация и коммерциализация, растущее корпоративное влияние в правительстве, экономическая разруха и нестабильность — несомненно, все это последствия неолиберальной политики, которые становятся объектами ненависти и массовых протестов: именно им противостояли движение «Occupy Wall Street», южноевропейские протесты против мер жесткой экономии, а до них — движение антиглобалистов. Однако здесь я смотрю на неолиберализм несколько иначе, и мое внимание обращено на другие его разрушительные последствия. Не соглашаясь с точкой зрения на неолиберализм как на государственную политику в разных сферах, фазу капитализма или идеологию, освобождающую рынок для восстановления доходов капиталистического класса, я присоединяюсь к Мишелю Фуко и другим теоретикам, которые воспринимают неолиберализм как нормативный тип рациональности, который, став господствующим, распространяет особую форму экономических ценностей, практик и показателей на все сферы человеческой жизни[30].

Этот господствующий тип рациональности включает то, что Корэй Калискани и Мишель Каллон называют «экономизацией» прежде неэкономических сфер и практик — процессов трансформации знания, формы, содержания и образа действий, характерных для этих сфер и практик[31]. Важно, что такая экономизация не обязательно включает в себя монетизацию. То есть мы можем (а неолиберализм интерпеллирует нас как субъектов, которые могут) думать и действовать как современные агенты рынка, на котором получение денежной прибыли не является непосредственной задачей: например, решая вопросы образования, здоровья, физической культуры, семейной жизни или выбора района проживания[32]. Говорить о неотступной и всеохватной экономизации неолиберализмом всех сфер жизни, таким образом, не означает утверждать, что неолиберализм буквально превращает эти сферы в рынок, хотя маркетизация, безусловно, является одним из его важнейших следствий. Скорее, идея в том, что неолиберальная рациональность распространяет рыночную модель на все области и типы деятельности — даже те, которые вовсе не связаны с деньгами, — и конструирует человеческие существа исключительно как рыночных акторов: всегда, везде и только как homo oeconomicus.

Например, можно обходиться со своей личной жизнью на манер предпринимателя или инвестора, при этом не пытаясь напрямую извлечь, накопить или инвестировать денежные средства в этой области[33]. Многие популярные приложения для знакомств определяют своих клиентов и предложения именно в таких терминах, указывая на важность максимизации доходов на инвестиции в чувства — а не только во время или деньги[34]. Верховный суд может понимать свободу речи как право, позволяющее повысить или рекламировать свою стоимость на рынке без ее прямой монетизации; мы видим намек на это в деле «Объединенные граждане против Федеральной избирательной комиссии». Студент может поступить в волонтерскую службу, чтобы усилить свое резюме для поступления в колледж; однако такая работа не оплачивается, а учеба в определенном колледже может не оправдать надежд на увеличение дохода. Схожим образом родители могут выбирать для ребенка начальную школу на основании рейтинга, характеризующего шансы выпускника на поступление в средние школы, которые в свою очередь имеют хорошие рейтинги по поступлению в элитные колледжи. При этом родители не будут первым делом подсчитывать денежные издержки на образование ребенка и сравнивать их с его будущими доходами во взрослом возрасте.

Масштабная экономизация прежде неэкономических областей, действий и субъектов, — без необходимого условия их маркетизации или монетизации, — таким образом, становится отличительным признаком неолиберальной рациональности. Однако «экономизация» — тоже широкое определение, не имеющее постоянного содержания и влияния в разных исторических и пространственных воплощениях «экономики». Сказать, что неолиберализм конструирует субъектов как единственно экономических акторов, не означает определить, в каких конкретно ролях он их конструирует. Производителей? Продавцов? Предпринимателей? Потребителей? Инвесторов? Таким же образом экономизация общества и политики может происходить в парадигме домашнего хозяйства, государства работников, государства клиентов и потребителей или мира человеческого капитала. Таковы несколько путей, по которым шла экономизация в условиях государственного социализма, государства всеобщего благосостояния, социальной демократии, национального социализма и неолиберализма. В самом деле, уже Карл Шмитт указывал на то, что либеральная демократия сама по себе является способом экономизации государства и политики, а для Ханны Арендт и Клода Лефора экономизация общества, политики и человека была типичным примером марксизма в теории и на практике[35]. В чем же особенность именно неолиберальной экономизации?

Отчасти в растущем масштабе экономизации, в ее доселе невообразимой способности вбирать в себя различные практики и потаенные желания. Но этот переход не сводится к увеличению масштаба. Современная неолиберальная рациональность не то чтобы берет в оборот некую вечную фигуру «человека экономического» и пропускает ее через увеличитель. Homo oeconomicus не имеет никакой постоянной формы, неизменной веками. Фигура, обрисованная Адамом Смитом двести лет назад, изображала купца, торговца, который неотступно стремился к личной выгоде путем обмена. Сто лет назад принцип homo oeconomicus был пересмотрен Иеремией Бентамом и сформулирован как избегание страдания и стремление к удовольствию, то есть как бесконечный подсчет рентабельности. Тридцать лет назад, на заре неолиберальной эпохи, homo oeconomicus еще искал для себя выгоды, но уже стал превращать себя в предприятие и постулировать себя как человеческий капитал. Как пишет Фуко, субъект стал подчинен «диффузии и мультипликации формы “предприятия” внутри социального тела»[36]. Сегодня homo oeconomicus сохраняет черты этого предпринимательского духа, но реконструирован как монетизированный человеческий капитал: его проект заключается в том, чтобы инвестировать самого себя, увеличивая свою ценность и привлекая инвесторов, непрестанно занимаясь своим действительным или метафорическим кредитным рейтингом во всех сферах своего существования[37].

Так, современная «экономизация» субъектов неолиберальной рациональностью имеет как минимум три отличительные черты. Во-первых, в отличие от ситуации классического экономического либерализма, мы повсюду являемся homo oeconomicus, и только homo oeconomicus. Это одно из нововведений неолиберализма в политическую и социальную мысль и один из ее наиболее подрывных элементов. Адам Смит, Нассау Сениор, Жан-Батист Сэй, Давид Рикардо и Джеймс Стюарт посвятили много внимания вопросу отношений экономической и политической жизни, и никогда не сводили последней к первой, и не могли себе представить, чтобы экономика подчиняла себе другие сферы существования с помощью своих терминов и показателей[38]. Некоторые из этих авторов даже указывали, насколько опасно и ошибочно дозволять экономике осуществлять слишком большое влияние на политику, не говоря уже о морали и этике.

Во-вторых, неолиберальный homo oeconomicus скорее принимает форму человеческого капитала, стремящегося увеличить свою конкурентоспособность и сделать более привлекательной свою ценность, нежели становится фигурой обмена или дохода. Это также ново и отличает неолиберального субъекта от субъекта классической и неоклассической экономики, от субъекта Иеремии Бентама, Карла Маркса, Карла Поланьи и Альберта Хиршмана.

В-третьих, и это связано с предыдущим аргументом, особая структура человеческого капитала и сфер его деятельности становится все больше схожа со структурой финансового и инвестиционного капитала — а не только производственного или предпринимательского. Выход на рынок на основе выгодного обмена и запуск в оборот своих ценных качеств и активов еще практикуются и остаются частью природы и деятельности человеческого капитала. Однако, как утверждает Мишель Фейе, homo oeconomicus в качестве человеческого капитала становится все больше озабочен увеличением стоимости своего портфолио во всех сферах своей жизни — это поведение выражается через практики как самоинвестирования, так и привлечения инвесторов[39]. Образование, повышение квалификации, досуг, воспроизводство, потребление и другие сферы все в большем объеме рассматриваются как стратегические решения и практики, связанные с повышением будущей стоимости субъекта; будь то путем повышения рейтинга в социальных сетях — «фолловеры», «лайки», «ретвиты», участие в разнообразных рейтингах и списках, оценивающих различные сферы деятельности, или через напрямую монетизированные практики.

Разумеется, многие современные компании все еще ориентируются на выгоду, доходность и рыночный обмен; коммодификация и предпринимательство никуда не делись из капиталистической экономики. Однако суть в том, что финансовый капитал и финансиализация несут в себе новую модель экономического поведения, которая предназначена уже не только для инвестиционных банков и корпораций. Даже компании, занимающиеся предпринимательской деятельностью и стремящиеся к повышению дохода путем сокращения расходов, развития новых рынков и адаптации к изменениям среды, начинают использовать стратегии управления рисками, улучшения структуры капитала, инвестирования заемных средств, спекуляции и практики, нацеленные на привлечение инвесторов и повышение кредитных рейтингов и стоимости портфеля. Таким образом, поведение и субъективность homo oeconomicus в эпоху финансового капитала существенно отличаются и от смитовских торговли, бартера и обмена, и от бентамовских стремления к удовольствию и избегания боли. По мере того, как неолиберальная рациональность трансформирует человеческое существо в человеческий капитал, предыдущее воплощение homo oeconomicus как субъекта, стремящегося к увеличению прибыли, уступает место субъекту как одновременно и работнику компании, и компании как таковой — и в обоих случаях этот субъект оказывается должным образом управляем теми практиками, которые приняты в компаниях. Эти практики заменяют вертикальные (сверху вниз) методы управления государствами, компаниями и субъектами на новые, бесконечно эволюционирующие техники менеджмента. Централизованные власть, закон, процедура, правила и квоты дают место сетевым, ориентированным на практику и командную работу техникам, в которых акцент делается на стимулирование, наборы рекомендаций и критерии анализа.

Когда конструирование человеческих существ и человеческого поведения по типу homo oeconomicus распространяется на все сферы жизни, в том числе и на жизнь политическую, происходит радикальная трансформация не только организации, но и цели, и характера этих сфер, а также их взаимоотношений. В политической жизни неолиберализация преобразует демократические политические принципы справедливости в экономические термины, превращает государство в менеджера народа по модели компании (премьер-министр Таиланда Таксин Чиннават в 1990-е называл себя «гендиректором корпорации Таиланд») и выхолащивает саму суть демократического гражданства, и даже народного суверенитета. Одним из важнейших следствий неолиберализации становится подавление и без того анемичного homo politicus либеральной демократии — подавление, имеющее огромные последствия для демократических институтов, культур и воображаемого.

***

Каким образом происходит трансформация человеческих существ в homo oeconomicus и в человеческий капитал во всех сферах жизни? Каким образом определенный тип рациональности, неолиберализм, становится всеохватным, определяющим практики бытовых институтов и дискурсов повседневной жизни? Если в 1970-е и 1980-е неолиберальная политика часто насаждалась принуждением и силой, то сегодняшняя неолиберализация евроатлантического мира скорее происходит через специфические техники управления, через применение «лучших практик» и юридических манипуляций — одним словом, с помощью «мягкой силы» консенсуса, долевого участия и подкупа, а не через насилие, диктат или открытые политические платформы. Неолиберализм правит в форме тщательно обоснованного здравого смысла, принципа реальности, трансформирующего институты и человеческие существа повсюду, где он появляется, укореняется и расцветает. Конечно, случаются проблемы, протесты и стычки с полицией по поводу приватизации общественных благ, подавления профсоюзов, снижения выплат, урезания коммунальных услуг и так далее. Но неолиберализация действует скорее, подобно термиту, а не льву… Этот тип рациональности просачивается по капиллярным сосудам на рабочие места, в школы, органы исполнительной власти, социальные и политические дискурсы — и, главным образом, в самого субъекта. Даже метафора термита недостаточно точна: Фуко напомнил бы нам, что любая новоявленная политическая рациональность не только разрушительна, но и способна создавать новые типы субъекта, поведения, отношений и миров.

В рамках неолиберальной рациональности в понятии человеческого капитала заключены одновременно наша сущность и наше долженствование — то, кем нас называют, кем мы должны быть, чем нас делает рациональность посредством своих норм и конструирования среды. Мы уже рассмотрели одно из свойств, благодаря которому неолиберализм отличается от классического экономического либерализма: все сферы жизни становятся рынком, и всюду мы должны существовать в качестве рыночных акторов. Еще одно отличие, на которое указывал Фуко, заключается в том, что в неолиберальной рациональности основным принципом и базовым элементом рынка, вместо обмена, становится конкуренция[40]. (Фуко также утверждает, что неолиберальная рациональность формулирует конкуренцию как нормативную, а не как естественную рамку, поэтому ей требуются содействие и законодательная поддержка.) Этот неявный переход от обмена к конкуренции как сущности рынка означает, что все рыночные акторы существуют в качестве маленьких капиталов (а не владельцев, рабочих и потребителей), которые не обмениваются между собой, а конкурируют. Неотступная и повсеместная цель человеческого капитала, будь он вовлечен в учебу, стажировку, работу, планирование жизни на пенсии или изобретение себе новой жизни, заключается в том, чтобы пустить в оборот свои проекты, повысить свою стоимость и место в рейтинге. В этом стремлении он копирует задачи современных компаний, стран, академических подразделений и изданий, университетов, медиа и Интернет-сайтов: выход на рынок, повышение конкурентоспособности и ценности, максимизация рейтингов.

Восприятие человека как совокупности производительного и инвестиционного капиталов явно видно в каждой процедуре приема на работу или в колледж, в каждом курсе по технике обучения, в каждой стажировке и в каждой новой программе диет и упражнений. Лучшие ученые университетов выбираются по их навыкам предпринимательства и инвестиций: не только по умению получить грант или стипендию, но так же и по способности генерировать новые проекты и публикации на основании прежних исследований, рассчитывать количество публикаций и выступлений, пускать себя и свою работу в академический оборот в стремлении повысить свою стоимость[41]. Практику налаживания связей (networking), ныне столь распространенную во всех сферах, Мишель Фейе называет практикой «привлечения инвесторов»[42]. Эти примеры вновь напоминают нам, что способы, с помощью которых неолиберальная рациональность распространяет рыночные ценности и показатели на все новые сферы, не всегда принимают напрямую денежную форму; области, люди и практики экономизируются в масштабах, намного превышающих буквальное увеличение прибыли. Эта мысль будет центральной для понимания того, каким образом неолиберализм преобразовывает демократию.

Восприятие человеческих существ как человеческого капитала имеет много последствий. Далее я перечислю лишь те из них, что имеют отношение к моему аргументу.

Во-первых, мы являемся человеческим капиталом не только для себя, но так же и для компании, государства и постнационального образования, членами которых являемся. Так, хотя от нас требуют нести ответственность за самих себя в конкурентном мире других человеческих капиталов, до тех пор, пока мы являемся частью капитала компаний и государств, озабоченных нашей конкурентоспособностью, у нас нет никаких гарантий безопасности, защиты или хотя бы выживания. Субъект, понятый и сконструированный как человеческий капитал — свой собственный и принадлежащий компании или государству, — постоянно подвержен риску неудачи, ненужности и отказа, который никак не зависит от его действий, сообразительности и ответственности. Фискальный кризис, сокращение, аутсорсинг, увольнение — эти и другие события могут нас затронуть, невзирая на наши качества инвесторов и предпринимателей. Эта опасность касается всего, вплоть до минимальных потребностей в крове и пище, при том что разнообразные программы социальной защиты разрушаются неолиберализмом. Разложение социального на предпринимательское и самоинвестиционное уничтожает те убежища, которые дает принадлежность — будь то пенсионным программам или гражданскому сообществу. Лишь семейственность остается допустимым социальным пристанищем, невзирая на разрушение неолиберализмом общественной поддержки семейной жизни — от доступного жилья до образования. Более того, в качестве материи политического и морального значения человеческие капиталы не имеют статуса кантианских индивидов, представляющих собой цель, а не средство. К человеческому капиталу также неприменимы чисто политические права — их статус становится слабым и неотчетливым. Эти права сами по себе могут быть экономизированы, а их содержание и применение принципиально переработаны. В качестве человеческого капитала субъект одновременно сам несет ответственность за себя и является инструментом, элементом целого, который может стать не нужен. В этом отношении либерально-демократический общественный договор выворачивается наизнанку.

Во-вторых, посредником и модусом отношений между конкурирующими капиталами, вместо равенства, становится неравенство. Когда мы воспринимаемся как человеческий капитал во всех сферах своей деятельности, равенство перестает быть нашим предзаданным, естественным отношением друг к другу. Таким образом, в демократии неолиберального типа равенство не является ни условием, ни основанием. В законодательстве, юриспруденции и общественном воображаемом неравенство становится не просто нормальным, но нормативным. В демократии, образованной человеческими капиталами, действуют победители и проигравшие, а не равное обращение и равная защита. Общественный договор и в этом отношении выворачивается наизнанку.

В-третьих, когда все вокруг становится капиталом, труд пропадает как категория — вместе со своей коллективной формой, классом; пропадает также аналитическое основание отчуждения, эксплуатации и солидарности рабочих. В то же время разрушается сам принцип существования профсоюзов, групп потребителей и других форм экономического сотрудничества — кроме синдикатов между капиталами. Результаты нескольких веков развития трудового права и других форм гарантий и благ в евроатлантическом мире оказываются под угрозой, и, что не менее важно, размываются основания для этих гарантий и благ. Одна из причин такого размывания — растущее общественное противостояние пенсиям, гарантиям занятости, оплачиваемым отпускам и другим достижениям, которых государственные служащие США добились с огромным трудом. Другой признак — отсутствие в обществе сочувствия последствиям угрожающих жизни мер жесткой экономии, примененных к южноевропейским странам во время кризиса Европейского союза в 2011—2012 годах. Печально известная речь канцлера Германии Меркель о «ленивых греках», произнесенная во время этого кризиса, сыграла не только роль топлива для реакционных популистских настроений в северной Европе, но также и способствовала укоренению идеи о том, что испанские, португальские и греческие рабочие не заслуживают достойной жизни ни пока они трудятся, ни на пенсии[43].

В-четвертых, если существует только homo oeconomicus, если область политического формулируется в экономических терминах, исчезает основание гражданственности как заботы об общественных благах. Проблема состоит не только в том, что неолиберальная рациональность лишает основания общественные блага и обесценивает общие цели, хотя это действительно так, но и в том, что гражданственность как таковая теряет свою политическую значимость и область применения. Значимость: homo oeconomicus действует всюду, как на рынке, и знает только рыночное поведение; он не может мыслить общественных целей и проблем в сугубо политическом ключе. Область применения: неолиберальная рациональность преобразовывает политическую жизнь — и в частности государство. Замена гражданственности как заботы об общественном благе на гражданственность, сведенную к гражданину как homo oeconomicus, исключает саму идею народа, демоса, утверждающего свою коллективную политическую власть.

Объявляя войну общественным благам и самой идее общественного, включая гражданственность, не сводящуюся к членству в тех или иных организациях, неолиберализм существенно обедняет общественную жизнь, не убивая политику как таковую. При этом схватки за власть, гегемонные ценности, ресурсы и траектории развития продолжаются. Сохранение политики среди обломков общественной жизни, особенно характерной для хорошо образованной публики, вкупе с маркетизацией политической сферы составляет одну из причин того, что современная политика особенно непривлекательна и токсична — полна демагогии и позерства, лишена интеллектуальной серьезности, угождает необразованному, легко манипулируемому электорату и жадным до знаменитостей и скандалов корпоративным медиа. Неолиберализм создает условия для существования политики в отсутствие демократических институтов, которые поддерживают демократическую публику и все, что эта публика собой представляет: информированную страсть, участие, построенное на взаимном уважении, стремление к независимости и строгое сдерживание власти, которую можно свергнуть или подорвать.

В-пятых, когда легитимность и задачи государства оказываются связаны исключительно с экономическим ростом, глобальной конкурентоспособностью и поддержанием высоких кредитных рейтингов, снижается свойственная либерально-демократическому государству забота о справедливости. Экономика становится принципом организации и регулирования государств и постнациональных образований, таких, как Европейский союз. Это стало ясно из послания к Конгрессу президента Обамы в январе 2013 года: правосудие, отсутствие войны и бережное обращение с окружающей средой могут быть целью государства только в той степени, в которой они позволяют достигать экономических целей. Это также стало очевидно из характера кредитной помощи ЕС южноевропейским странам: чтобы предотвратить нарушение долговых обязательств и сдержать инфляцию, пожертвовали благополучием миллионов людей — такова судьба гражданина, обращенного в человеческий капитал. Таким же образом осенью 2013 года, во время приостановки работы правительства США и скандалов в Конгрессе по поводу повышения лимита государственного долга экспертов беспокоили не перебои в работе общественных служб, а положение на фондовой бирже, кредитный рейтинг Америки и темпы роста.

На успех неолиберальной рациональности в преобразовании гражданства и субъекта указывает отсутствие возмущенной реакции на новую роль государства в тех предпочтениях, обслуживании и поддержке, которую оно оказывает экономике якобы свободного рынка. Экономизация всего и вся, включая политическую жизнь, лишает нас чувствительности к явному противоречию между будто бы свободно-рыночной экономикой и государством, полностью подчиненным ей и находящимся под ее контролем. Когда государство приватизируется, покрывается и вдохновляется рыночной рациональностью во всех своих функциях и когда его легитимность все больше основывается на высвобождении, спасении и подпитывании экономики, государство оценивается по тем же показателям, что и любая другая компания. В самом деле, один из парадоксов неолиберальной трансформации заключается в том, что государство преобразовывается по модели компании, но при этом должно обслуживать и поддерживать экономику, в которую ему запрещено вмешиваться, не говоря уже о том, чтобы что-то ей противопоставлять.

Отсутствие возмущенной реакции на роль государства в поддержке капитала и в снижении значимости справедливости по отношению к гражданам и их благополучию также является следствием неолиберальной переноса базовых принципов демократии из политического порядка в экономический. Более того, сам процесс воплощения государством принципов справедливости трансформируется неолиберальной рациональностью, когда, по словам Фуко, «неолиберализм моделирует всю практику политической власти по принципам рынка… и экономическая сетка оценивает действие и измеряет его значимость»[44]. Когда такая экономизация конструирует государство как менеджера компании, а субъекта — как единицу предпринимательского и самоинвестиционного капитала, результатом становится не просто сужение функций государства и гражданина или расширение сферы экономически определяемой свободы за счет совместного инвестирования в общественную жизнь и блага. Скорее происходит переложение значения и практики демократической мысли о равенстве, свободе и суверенитете с политического регистра на экономический. Вот как это происходит.

Когда свобода перемещается из политической жизни в экономическую, она подвергается воздействию неравенства, внутренне присущего последней, и сама становится элементом, закрепляющим это неравенство. Гарантия равенства через главенство закона и участие в народовластии заменяется рыночной терминологией удачливых и неудачников. Свобода как таковая сводится к рыночному поведению, лишается смысловой связи с возможностью управлять условиями жизни, с экзистенциальной свободой или поддержанием власти народа. Свобода, понимаемая в узком смысле как самоуправление, а в более общем — как участие в народовластии, уступает место правилам поведения, оснащенным инструментарием рыночной рациональности, которая радикально ограничивает оба варианта и связанные с ними амбиции. После преодоления homo politicus — существа, властвующего над самим собой и правящего как часть демоса, исчезает вопрос о том, как создавать себя или какие жизненные пути избрать. Это одна из причин, по которым институции высшего образования теперь испытывают трудности с набором студентов, обещая им в будущем раскрыть их способности в рамках обучения по модели Liberal Arts. В самом деле, ни один капитал, если он себе не враг, не может свободно выбирать, чем ему заняться и каким путем последовать, или быть безразличным к инновациям своих конкурентов и показателям успешности в мире дефицита и неравенства. Так, в неолиберальном политическом воображаемом происходит поворот в отношении ответственности: мы больше не являемся существами, обладающими моральной автономией, свободой и равенством. Мы больше не выбираем своих целей и средств, ведущих к ним. Мы даже перестали быть существами, неустанно ищущими выгоды и удовлетворения[45]. В этом отношении конструирование homo oeconomicus как человеческого капитала расправляется не просто с homo politicus, но с самим гуманизмом.

Когда область применения и значение свободы и равенства перекраиваются из политических в экономические отношения, политическая власть становится их врагом, помехой им обоим. Эта открытая враждебность политическому в свою очередь скрадывает обещание современного либерально-демократического государства защищать инклюзивную социальную модель, равенство и свободу как базовые измерения народовластия. И вновь, когда каждое из этих понятий перемещается в сферу экономики и становится экономической идиомой, инклюзия преображается в конкуренцию, равенство в неравенство, свобода в неконтролируемый рынок, а народная власть исчезает вовсе. В этой формуле собраны те способы, которыми неолиберальная рациональность выхолащивает и либерально-демократическую рациональность, и более широкое демократическое воображаемое.

Более того, неолиберальные государства в своей новой, экономизированной, форме будут стремиться сбросить со своего баланса стоимость развития и воспроизводства человеческого капитала. Для этого они заменяют государственное высшее образование индивидуальными кредитами на учебу, социальное обеспечение — личными накоплениями и бесконечной занятостью, общественные услуги — индивидуально приобретаемыми, общественное исследование и знание — частным спонсорством в области науки, вводят плату за пользование общественной инфраструктурой.

Каждый из этих факторов усиливает неравенство и все больше урезает свободу неолиберализованных субъектов, от которых требуют самостоятельно добиваться того, что раньше предоставлялось всем.

Сложно переоценить значимость для демократии этого преобразования целей и горизонтов деятельности государств и граждан. Разумеется, она влечет за собой критическое урезание производства общественных благ и народного участия в политической жизни. Она способствует усилению влияния больших корпораций при разработке законов и проведении политики в соответствии с их нуждами, не просто отодвигая на второй план, но напрямую игнорируя общественный интерес. Кроме того, очевидно, что правление в соответствии с рыночными показателями противоречит целям классической либеральной демократии: справедливости и соизмерению различных интересов. Но неолиберализация уничтожает и еще кое-что. Когда экономические параметры становятся единственными критериями для любого действия и проблемы, ограниченная форма человеческого существования, которую Аристотель, а позже Ханна Арендт называли «обычной жизнью», и что Маркс называл жизнью, «ограниченной необходимостью» — заботой исключительно о выживании и приобретении благ, — эта ограниченная форма и воображаемое становится повсеместной и охватывает все классы[46]. Неолиберальная рациональность исключает то, что эти мыслители называли «хорошей жизнью» (Аристотель) или «истинным царством свободы» (Маркс), под которыми они понимали не роскошь, праздность или привилегии, а культивацию и выражение истинно человеческих способностей к этической и политической свободе, творчеству, неограниченному мышлению и изобретению. Маркс пишет:

«Как первобытный человек, чтобы удовлетворять свои потребности, чтобы сохранять и воспроизводить свою жизнь, должен бороться с природой, так должен бороться и цивилизованный человек... Свобода в этой области может заключаться лишь в том, что… ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того, чтобы он господствовал над ними как слепая сила; совершают его... при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей. Но тем не менее это все же остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе»[47].

Для Аристотеля, Арендт и Маркса потенциал человеческого вида реализуется не в схватке за существование и накопление благ, а по ту их сторону. Для доказательства этой идеи не приходится даже выходить за рамки либерализма: для Джона Стюарта Милля то, что делает человечество «благородным и прекрасным объектом созерцания», — индивидуальность, оригинальность, «полнота жизни», а более всего культивация нашей «высшей природы»[48]. Неолиберализм стирает это пространство «по ту сторону» и игнорирует эту «высшую природу»: внутри каждой сферы бытия подразумевается, что не существует стимулов, надежд и чаяний, отличных от экономических, что для человеческого существа нет ничего, кроме «обычной жизни». Неолиберализм — это тип рациональности, с помощью которого капитализм, наконец, проглатывает человечество, не только благодаря машинерии обязательного потребления и экспансии стремления к прибыли, но и через систему оценивания. Когда повсеместность этой системы изгоняет содержание из либеральной демократии и перекраивает ее смысл, она подавляет демократические устремления и угрожает демократическим мечтам.

Разумеется, либеральная демократия никогда не была вполне свободной от капиталистических власти и смысла. Это известный факт: систематически отстраняя или ассимилируя разнообразные республиканские и радикально демократические движения и эксперименты, либеральная демократия состоялась в современной Европе и Северной Америке как очень ограниченная и вынужденная форма демократии. Содержание этой формы, заданное властью национальных государств, капитализмом и буржуазным индивидуализмом, повсеместно изобиловало (хотя и по-разному) внутренними исключениями и иерархиями, относящимися, помимо класса, к полу, сексуальности, расе, религии, этнической принадлежности и происхождению. Либеральная демократия основана как на имперских, так и на колониальных предпосылках. Она защищала частную собственность — и вместе с тем отсутствие собственности, способствовала накоплению капитала — и эксплуатации масс, обеспечивала и укрепляла привилегии буржуазного белого гетеросексуального мужского субъекта. Все это не новость.

Однако на протяжении нескольких веков либеральная демократия также несла в себе или монополизировала — это зависит от взгляда — язык и обещание инклюзивного и всеобщего политического равенства, свободы и народовластия. Что произойдет, если этот язык исчезнет или сменится на противоположный? Что станет с надеждой на власть народа, если демос подвергнется дискурсивному разложению? Как субъекты, сведенные к человеческому капиталу, смогут достичь, или хотя бы стремиться, к народовластию? На что опираются радикальные надежды на демократию, на человека, создающего и контролирующего свою судьбу — на субъективные желания, реализуемые в форме парадокса или легитимирующего предписания? Что будет, если неолиберальная рациональность сумеет полностью перекроить государство и душу на свой манер? Что тогда?

Перевод с английского Софьи Лосевой