Теоретические развилки 1968 года: «новый класс» vs. «массовый рабочий»

[стр. 9—28 бумажной версии номера]

В знаменитой статье 1992 года Джованни Арриги, Теренс Хопкинс и Иммануил Валлерстайн предположили, что в ключевых аспектах «мировая революция» 1968 года была репетицией событий 1989-го, которые стали ее продолжением[1]. Несмотря на перемену идеологических векторов — «в то время, как 1968-й был “антикапиталистическим”, 1989-й оказался в той же мере “капиталистическим”», — структурной опорой обоих движений выступал так называемый «новый рабочий класс», состоявший, с одной стороны, из «интеллектуального слоя профессиональных инженеров, управленцев и исследователей, более или менее непосредственно вовлеченных в производственные процессы», а с другой, — полуквалифицированных слоев «рядовых специалистов»[2]. Результаты выступлений 1968 года зависели от того, с какой скоростью формировалась эта «новая профессиональная интеллигенция», а также от социальной композиции протестных коалиций. Во Франции и Чехословакии она расширялась быстрее и составляла ядро интенсивных, но кратковременных революционных выступлений; в Италии и Польше носителями протеста были представители этнически гомогенных полуквалифицированных слоев, оказавшихся способными к более продолжительной и организованной борьбе, растянувшейся на несколько десятилетий[3]. Давая общую характеристику структурных условий «революции» 1968 года, Арриги, Валлерстайн и Хопкинс присоединяются к общим выводам французских теоретиков «нового рабочего класса» Сержа Малле и Андре Горца, но оговариваются, что само появление этих работ[4] (наряду с трудами Радована Рихты в социалистической Чехословакии) было показателем «зрелости» тех групп, которые они описывали. Иначе говоря, теория «нового рабочего класса» в значительной степени является его самоописанием. Однако этот «новый класс», двойственная композиция которого отчасти объясняет различные результаты «мировой революции» 1968 года, оставил и другое, альтернативное, самоописание. Отслеживая структурные причины исторических развилок, Арриги, Хопкинс и Валлерстайн, кажется, оставляют без внимания развилку теоретическую. Цель настоящей статьи — указать на эту развилку путем реконструкции аргумента Арриги и его соавторов.

Появление «нового рабочего класса» Арриги и его соавторы связали с процессом послевоенной реорганизации западноевропейских капиталистических экономик по образцу американского капитализма управляющих (managerial capitalism)[5] и аналогичных тенденций в СССР и социалистических государствах Восточной Европы, втянутых в процесс бюрократической рационализации производства и управления конкуренцией в «холодной войне». Модель капитализма, которая после Второй мировой войны экспортировалась в Западную Европу благодаря плану Маршалла[6], в самих США сложилась на рубеже XIX и XX веков[7]. И хотя процесс «американизации» не протекал одинаково в разных европейских странах, а его результаты зависели от многочисленных локальных обстоятельств[8], в качестве общей аналитической рамки он остается важен для аргумента Арриги, Валлерстайна и Хопкинса, а потому заслуживает пристального рассмотрения.

Рубеж XIX и XX столетий был временем «решающей перестройки американского индустриального порядка»[9] и беспрецедентного по масштабам процесса концентрации капитала — меньше, чем за два десятилетия, организационный ландшафт экономики США переживает фундаментальную трансформацию, а на смену семейным предприятиям торговой буржуазии приходят гигантские концерны вроде «U.S. Steel» (1901), «International Harvester» (1902) и — чуть раньше — «General Electric» (1892). Период с 1895-го по 1904 год вошел в историю американского капитализма как «великая волна слияний» (the great mergers movement)[10], результатом которой стало утверждение корпоративной формы экономики и формирование единого национального рынка. Появление крупных вертикально и горизонтально интегрированных корпораций в качестве основных агентов накопления капитала потребовало перестройки командных структур бизнеса: разделения собственности и контроля[11], или, в терминах марксисткой политэкономии, отделения капитала-собственности от капитала-функции[12]. Развитие акционерного капитала дополнило это функциональное разделение увеличением географической дистанции между собственностью и ее обладателями: так, магнаты Восточного побережья, инвестировавшие в строительство железных дорог на Западе, были вынуждены овладевать методами дистанционного контроля за производством и операциями с помощью наемных менеджеров, постепенно приучаясь мыслить в национальных масштабах. «Конец расстояния», провозглашенный теоретиками Интернет-экономики в начале XXI века, для американских капиталистов наступил примерно на столетие раньше[13]. Не удивительно, что в 1880—1890-е годы в США складывается национальная буржуазия, мыслящая себя как единый класс «налогоплательщиков», объединенный общими экономическими интересами, которые «перевешивают» внутриклассовые различия: этнические, территориальные и религиозные идентичности отступают на второй план, купцы и промышленники, еще в 1850-е придерживавшиеся диаметрально противоположных взглядов на развитие экономики страны и свое место в ней (то, что эконом-социологи называют «концепциями контроля»[14]), разделяют общую повестку национальной индустриализации, а наследники «старого» богатства, накопленного до Гражданской войны, спокойно уживаются с обладателями «новых» состояний, вместе посещают оперу и ходят друг к другу в гости[15].

Организационные инновации капитализма управляющих, отработанные в бурно растущих отраслях эпохи — прежде всего в ходе создания сетей межрегиональных, а затем трансконтинентальных железных дорог, которое происходило при активном участии старой буржуазии Восточного побережья (например «бостонских браминов»[16]), — на рубеже веков охватывают «наиболее жизнеспособные отрасли американской промышленности»[17], в первую очередь те, которые затронула Вторая промышленная революция: энергетику, нефтедобычу и нефтепереработку, сталелитейную, химическую и автомобильную промышленность[18], а затем распространяются и на финансовый сектор. Однако трансформация командных структур крупного бизнеса шла рука об руку с преобразованиями в структуре социальной: развертывание корпоративной формы «не только изменило организацию управляющей верхушки предприятий», но и «породило… новый социальный слой»[19]. Собственники корпораций — многочисленные держатели их акций — все более дистанцируются от непосредственного контроля за бизнес-процессами, а на их место заступает «армия бухгалтеров, инженеров и менеджеров… обучавшихся в колледже, где они приобретали теоретические знания и приобщались к дискурсу научного разума»[20]. Экономия от масштаба и от разнообразия (economies of scale and scope) давала корпорациям возможность финансировать расширение производства за счет нераспределенной прибыли (retained earnings), что в свою очередь снижало их зависимость от услуг специализированных посредников — как правило, представителей торгового капитала, предоставлявших индустриальным предприятиям кредиты и занимавшихся реализацией их продукции[21]. Утрата купцами центрального места в американской экономике совпала с экономическим и социальным подъемом промышленников и финансистов — в особенности банкиров, контролировавших инвестиции множества отдельных предпринимателей и поэтому способных координировать целые отрасли в соответствии со своим виденьем политической экономии страны. Подобно тому, как на смену семейным фирмам, опирающимся на плотные сети социальных связей между представителями торговой буржуазии, занимавшим господствующее положение в американской экономике до Гражданской войны, пришли вертикально и горизонтально интегрированные корпорации, находящиеся под контролем наемных управленцев, так и купеческие банки оказались вытеснены формальными финансовыми институтами, масштабы деятельности которых направили их эволюцию в сторону возрастающей формализации и бюрократизации[22]. Нью-Йоркская фондовая биржа и инвестиционные банки вроде «Lehman Brothers», тесно связанные с промышленностью, становятся важнейшими финансовыми посредниками, обеспечивающими работу таких отраслей, как добыча полезных ископаемых и строительство железных дорог. Хотя позиции экономической элиты — национальной буржуазии США — в целом только укрепились (относительное ослабление торгового капитала компенсировалось усилением капитала промышленного), развитие крупных бюрократических корпораций и финансовых институтов сделало возможным формирование нового социального слоя: наемных управленцев, или, как выразился историк Альфред Д. Чандлер, «нового делового класса» (new business class)[23]. Именно Чандлер в своей знаменитой работе 1977 года «Видимая рука» кодифицировал понятия «революции управляющих» и managerial capitalism; именно на работы Чандлера опирается Арриги в анализе американского системного цикла накопления[24].

Формирование капитализма управляющих с точки зрения Арриги являлось лишь важным эпизодом в рамках долговременной исторической «диалектики рынка и плана», связанным с изобретением организационной формы, позволившей интернализировать трансакционные издержки[25]. В европейских странах, в отличие от США, движущей силой концентрации капитала стала геополитика — укрупнение капиталистических предприятий Западной Европы достигает пика в преддверии Первой мировой войны, потребовавшей небывалой концентрации человеческих и материальных ресурсов[26]. Для самого Чандлера, однако, революция управляющих означала трансформацию антропологической модели: наемный менеджер, направляющий координацию и распределение ресурсов, замещая функцию рыночного механизма, рассматривался им как новая разновидность homo oeconomicus[27]. Для историков бизнеса анализ Чандлера стал каноническим, однако современники описанных им процессов рассматривали скромных героев «революции управляющих» не только в качестве первопроходцев новых форм капиталистического накопления, но и как силу, потенциально антагонистическую капитализму как таковому[28].

Броский термин «революция управляющих», который Чандлер превратил в аналитический инструмент, вошел в оборот благодаря одноименному памфлету Джеймса Бёрнхэма, опубликованному в 1941 году[29]. Книга стала интеллектуальным бестселлером своего времени — так, например, на эту публикацию отреагировали Джордж Оруэлл и Отто Нейрат[30] — и впоследствии оказала значительное влияние на американскую теорию менеджмента[31]. Бёрнхэм предположил, что на смену буржуазии как господствующему классу в условиях капитализма придет новый класс менеджеров-технократов. По его мнению, именно такой переход осуществился в советской России, которая, однако, выступает лишь как частный случай общемировой тенденции. Непосредственным предшественником Бёрнхэма был институциональный экономист Торстейн Веблен, который в своей книге 1921 года «Инженеры и ценовая система» доказывал, что агентами социалистических преобразований в США станет не пролетариат, а научно-техническая интеллигенция, образованные инженеры, организующие производственные процессы в соответствии с принципами тейлористского «научного управления» (scientific management), в СССР получившего название «научной организации труда»[32]. И Веблен, и Бёрнхэм были представителями теорий «нового класса», генезис которых восходит к технократическим утопиям Анри Сен-Симона и Огюста Конта, а сквозной сюжет — появление нового социального слоя, власть которого основана на эксклюзивном знании и которому суждено занять место буржуазии, господствующей благодаря обладанию собственностью, — в разных формах воспроизводится в социальной теории на протяжении всего XX века. Социологи Иван Зелени и Лоуренс Кинг обобщили аргументацию теоретиков «нового класса», разделив ее на несколько последовательных «волн»[33]. Первая волна (1870—1917) была связана с анархистской критикой классического марксизма, в частности с аргументом Бакунина о том, что переход к социализму будет означать замену диктатуры собственников средств производства — буржуазии — еще более деспотичной и высокомерной диктатурой ученых и интеллектуалов. Ко второй волне теорий «технократическо-бюрократического класса» (1930—1970-е) относятся Веблен, Бёрнхэм, авторы концепции разделения собственности и контроля Адольф Берле и Гардинер Минз, а также сторонники аргумента Троцкого о Советском Союзе как «деформированном рабочем государстве» Тони Клифф, Бруно Рицци и другие. Характерной чертой второй волны теорий «нового класса» является ее транснациональный характер — западные авторы в значительной степени ориентировались на критику СССР слева, а многие знаковые работы публиковались буквально в одно и то же время: так, книга Милована Джиласа «Новый класс» (1957), посвященная кадровой бюрократии социалистических стран, и работа Джона Кеннета Гэлбрейта «Общество изобилия» (1958), в которой он говорит о появлении «нового класса» образованных профессионалов в странах капиталистических, выходят практически одновременно[34]. Третья, заключительная, волна теорий «новых классов» фокусируется на интеллектуалах как носителях специализированного знания, на основании которого они способны преобразовывать общество. К ней относится как ранняя работа самого Зелени[35], так и критический анализ марксизма, проделанный Алвином Гоулднером, и постиндустриальная социология Даниела Белла; отголоски последней волны теорий «новых классов» нетрудно обнаружить и в современных дискуссиях о «постматериалистических» (изначально — «постбуржуазных») ценностях[36].

Три поколения этих теорий объединяет общее представление об исторической временности капитализма как общества, в котором господствуют обладатели собственности на средства материального производства (буржуазия), а также о том, что его «могильщиком» станет не индустриальный пролетариат, а «новые классы» — будут ли это влиятельные ангажированные интеллектуалы, технократы и бюрократы, занимающие ключевые управленческие позиции, или производители специализированного знания (knowledge class). Зелени и Кинг, однако, не ограничиваются простой классификацией и предлагают рассматривать описываемые ими теории как отражение неудавшихся проектов по формированию классового сознания «новых классов». История XX века предстает, таким образом, в виде серии попыток осуществить тот или иной «проект коллективной мобильности» (collective mobility projects). Их теоретическая незавершенность объясняется практической неудачей, поскольку все теории «новых классов» обладают перформативным элементом, будучи призваны не столько описывать существующее положение вещей, сколько воздействовать на происходящее, предоставляя обоснования для «проектов коллективной мобильности» восходящих социальных слоев — так сказать, забегая вперед исторического процесса[37].

Все сказанное в полной мере относится и к теоретическим блокам, из которых складывается концепция капитализма управляющих: рассуждая о «новом деловом классе», Чандлер игнорирует удивительную устойчивость позиций старой, собственнической, буржуазии, которую продемонстрировали современные исследования по истории американского капитализма[38]; то же касается Берле и Минза, стремление которых не столько описать наличную действительность, сколько заглянуть в будущее, открыло большой простор для позднейших интерпретаций их аргумента[39]. Все эти идеи, сформулированные в период, когда легитимность корпоративного капитализма еще не была гарантирована, неизбежно связаны с теоретическими и политическими ставками, равно как и с проектами желаемого (или нежелательного) будущего. Лучше всего это заметно в перспективе длительной временнóй протяженности, исходя из которой имеет смысл говорить не столько о формировании нового класса, сколько об изменении композиции средних слоев, которые, как показывает Майкл Манн, сопутствовали индустриальному капитализму на всем протяжении его истории. Усложнение бинарной модели социальной структуры, от которой отталкивались теоретики «новых классов», позволит более пристально рассмотреть их исторические притязания.

Если, вслед за Ренате Лахманн, сместить фокус с производственных отношений на контроль за обособленными организационными аппаратами — в XX веке прежде всего за капиталистическими фирмами и национальными государствами, — то господствующий класс распадется на «элиты», выделяемые на основании наличия у них автономной организационной базы[40]. Средние же слои, в соответствии с определением Манна, характеризуются «ограниченным» участием в работе этих организаций[41]: они кадровый состав, поддерживающий повседневную работу рынков и бюрократий, не капитаны индустрии, а «пехота капитализма», по выражению другого исследователя — Тимоти О’Лири. По Манну, средние слои не являются гомогенными и включают в себя мелкую буржуазию, владельцев малых семейных предприятий; профессионалов, претендующих на монополию в той или иной области экспертного знания и организованных в самоуправляемые сообщества и ассоциации[42]; «карьеристов» — инженеров, ученых, наемных управленцев, основным активом которых является высшее образование («человеческий капитал»), а жизненные шансы определяются не столько возможностями извлечения доходов из собственности, сколько доступом к восходящей карьере в частных и публичных бюрократиях[43]. Эта тройственная структура сохранялась в течение всего XX века, менялись лишь относительные пропорции фракций. Пролетаризации подверглись мелкие сельскохозяйственные производители и независимые ремесленники, сыгравшие важную роль во время Первой промышленной революции. В середине XX века аналогичный процесс произошел с некоторыми техническими видами труда, работой коммивояжеров и конторских служащих (sales and clerical jobs) — в эти ниши пришли женщины, до того занимавшиеся ручным трудом или находившиеся за пределами формальной занятости[44]. «Карьерная» занятость как таковая появляется уже в 1870-е по мере того, как рост государственных бюрократий и капиталистических фирм создает потребность в хранении и упорядочивании большого количества письменной информации, а к 1900-м «интеллектуальная» управленческая работа отделяется от механической работы клерка, однако наиболее масштабный подъем «карьеристов» приходится на период послевоенного экономического бума.

Этот период — с конца 1940-х по начало 1970-х, во Франции известный, с легкой руки экономиста Жана Фурастье, как «славное тридцатилетие» (les trente glorieuses), в Германии и Италии получивший название «экономического чуда» (соответственно, Witschaftswunder и miracolo economico), а в США эпохи «больших ожиданий»[45], — совпал с ростом численности «высокооплачиваемых профессионалов, которые, благодаря образованию, полученному в университетах, заняли в корпоративных структурах менеджерские или квазименеджерские позиции: первоначально это были главным образом «инженеры», затем — профессиональные юристы и медики, специалисты по маркетингу, компьютерные аналитики и так далее»[46]. Как заметил Валлерстайн, эти «новые средние классы» с трудом поддаются описанию в категориях XIX века, однако значительная часть послевоенных дискуссий строится именно вокруг попыток описать их в терминах бинарной классовой структуры — исходного пункта теорий «нового класса», в свою очередь получивших второе дыхание после Второй мировой войны. Между ними возобновляется полемика, когда марксистские авторы отвечают на концепцию «нового среднего класса», формулируя понятие «нового рабочего класса». Серж Малле и Андре Горц, к которым обращаются Арриги, Валлерстайн и Хопкинс, анализируя события 1968 года, стали ключевыми участниками этой полемики, попытавшись расширить понятие рабочего класса, чтобы в нем нашлось место для квалифицированных технических работников и инженеров, а также для сотрудников публичных бюрократий[47], и обрушившись на «антинаучное» понятие «новых средних слоев»[48]. Ближе к концу 1970-х тон дискуссий становится более пессимистичным — возможно, наиболее показательной здесь является работа Барбары и Джона Эренрайхов, оказавшая большое влияние на марксистские дебаты, посвященная «профессионально-управленческому классу» (professional-managerial class), где утверждалась его лояльность капитализму[49]. К аналогичным выводам приходит и Майкл Манн, обобщая эмпирические данные, накопленные к началу 1990-х: в силу своего структурного положения средние слои надежно встроены в воспроизводство административных иерархий, с которыми связана их карьера, и в целом склонны придерживаться позиции, выражаемой формулой «капитализм работает прежде всего для меня»[50]. Из перспективы сегодняшнего дня полемика 1960-х может показаться наивной, однако она заслуживает внимания хотя бы потому, что элементы концептуальной работы, проделанной конкурирующими теоретиками «нового класса», до сих пор играют немалую роль в осмыслении событий «глобального 1968-го»[51].

Как уже было сказано, первыми марксистами, попытавшимися переопределить «новые средние слои» как составную часть рабочего класса, были французы Андрей Горц, Серж Малле и Пьер Бельвиль. Малле считал май 1968-го первым эпизодом социалистической борьбы против современного, «организованного», капитализма[52], а более конкретно — «борьбы за контроль» и профессиональную автономию против отчуждения труда. Корни этой борьбы, по его мнению, лежали в конце 1950-х, когда молодые рабочие, недавно покинувшие технические колледжи, столкнулись с реальностью производства, не соответствовавшего ни их квалификации, ни их ожиданиям в отношении стабильной занятости и уровня доходов, и не могло удовлетворить стремление к профессиональной автономии и карьерному росту. «Они думали, что приходят в промышленность завтрашнего дня, а обнаружили индустриальную тюрьму», необходимость подчиняться приказам менее квалифицированного руководства и абсурдную дисциплину трудового процесса, отмеряемую секундомером[53]. В 1967-м Горц писал:

«Техники, инженеры, студенты, исследователи открывают, что они суть такие же наемные работники, как и все остальные, получающие зарплату за свою работу, которая “хороша” лишь в той мере, в какой она приносит быструю прибыль. Они начинают понимать, что долгосрочные исследования, творческая работа над оригинальными проблемами и любовь к своему мастерству несовместимы с критериями капиталистической доходности»[54].

Их менее квалифицированные коллеги столкнулись с тем же опытом отчуждения: независимо от уровня квалификации потеря контроля над процессом труда и его результатами, противоречие между интегрированностью «нового рабочего класса» в «техническую вселенную» и авторитарной структурой управления капиталистическим предприятием, подчиняющимся диктату ценовой системы, в равной мере переживались как инженерами, работающими в отделах исследований и разработок, так и неквалифицированными или полуквалифицированными операторами конкретных машин (ouvrier specialiste)[55]. Важнее уровня квалификации была принадлежность предприятий, где они работали, к передовым отраслям промышленности: химической, нефтяной, аэрокосмической, электронной, применяющим наиболее современные технологии и таким образом делающим возможными классовое сознание и формулировку программ «человеческого освобождения, не отрицающими технологического прогресса, но выступающими против его искажения»[56]. По мнению Малле, этот «новый рабочий класс» и задал тон протестов 1968-го, будучи наиболее перспективным кандидатом на роль авангарда, способного повести за собой рабочих из менее продвинутых секторов и сформулировать объединяющий эмансипаторный проект, который позволил бы преодолеть различия в квалификации и специфике различных видов труда[57]. Находясь в центре наиболее сложных механизмов «организационного капитализма», «новый рабочий класс» наиболее непосредственно сталкивается с его фундаментальными противоречиями, и именно потому, что его «элементарные требования в значительной степени удовлетворены», он не ограничивается борьбой за повышение заработной платы, но выступает против ригидности административных иерархий и технократического управления экономикой — пережитков предшествующей технологической эпохи, не оправданных ничем, кроме желания высшего управленческого звена сохранить свою власть[58]. Передовые секторы промышленности, сформированные в ходе послевоенного восстановления путем заимствования американских управленческих и организационных практик, создали объективные условия для самоуправления рабочих и возвращения профессиональной автономии, утраченной в процессе перехода к массовому производству. В этом требовании самоуправления заключается революционность «нового рабочего класса»: его не интересует захват политической власти как самоцель, равно как и социальные преобразования ценой достигнутого технологического прогресса. «Машина слишком ценна, чтобы ее ломать»: продолжение технического прогресса относится к непосредственным интересам современного рабочего класса, и, если он не стремится проявлять себя политически, это лишь результат пассивности профсоюзного движения, преодолеть которую и призывает Малле.

Аргументация Малле и Горца, а также других левых теоретиков «нового класса» в полной мере соответствует лейтмотиву 1968/1989 годов: требования «продолжения того же самого, только больше и по-настоящему»[59]. Ретроспективно эту формулировку можно рассматривать как то, что экономисты называют «выявленными предпочтениями» (revealed preferences); сегодня кажется очевидным, что действительной ставкой протестных движений 1960-х была не столько радикальная трансформация экономик и обществ, сколько воспроизводство послевоенного status quo, но на лучших условиях, а за универсалистскими требованиями скрывались проекты коллективной мобильности отдельных, пусть и передовых, социальных групп. Однако у этой повестки были и альтернативы — хотя бы на уровне мобилизующей идеологии, если не на уровне структурных возможностей. В качестве одной из них можно представить движение итальянского автономистского марксизма (операизма).

Наследие автономистской теории (постопераизм) сегодня является одним из наиболее востребованных направлений критической социальной мысли 1960-х, пополнившим ее арсенал понятиями нематериального труда, когнитивного капитализма и оригинальной интерпретацией «Экономических рукописей» Маркса 1857—1858 годов, в которых обсуждается возможность превращения «всеобщего общественного знания» в непосредственную производительную силу на определенной ступени развития основного капитала[60]. Согласно «гипотезе когнитивного капитализма»[61], господствующей формой труда становится труд нематериальный[62], не подчиняющийся закону стоимости[63], и поэтому господство капитала принимает непосредственно политический характер: общественной кооперации навязываются чуждые ей рамки производства меновой стоимости. Когнитивный капитализм, таким образом, содержит возможность непосредственного перехода к коммунизму, сдерживаемого только политическими средствами[64]. В последнем тезисе нетрудно увидеть радикализацию повестки французских теоретиков «нового класса», в свою очередь наследующей ортодоксальной марксистской аргументации: материальные условия для перехода к «посткапитализму» уже сформировались, остается лишь устранить политические препятствия, блокирующие этот переход.

Постопераистов много и обоснованно критиковали — за упрощенное понимание закона стоимости, превращающее их аргументацию в своего рода борьбу с соломенным чучелом[65], за стадиальную концепцию истории капитализма[66] и некритическое восприятие современных информационных технологий[67]. Бóльшая часть этих идей, однако, была сформулирована уже после событий итальянской «горячей осени» 1969—1970 годов и во многом обязана тому синтезу операистских интуиций и французской постструктуралистской теории, который осуществил в своих работах Антонио Негри. В начале 1960-х тексты ранних теоретиков операизма — помимо самого Негри, Романо Алькуати, Раньеро Панциери и Марио Тронти, публиковавшихся в журналах «Quaderni Rossi» (1961—1965) и «Classe Operaia» (1963—1966), — иначе расставляли акценты в интерпретации послевоенного капитализма, полемизируя одновременно и с официальными идеологиями «старых» левых партий, с их культом научно-технического прогресса и труда, и с новыми левыми, вдохновленными Марксовой теорией отчуждения, вновь открытой благодаря публикации Парижских рукописей 1844 года. Подобно Малле, они опирались на эмпирические исследования «нового рабочего класса», занятого в наиболее передовых отраслях Италии, однако пришли к радикально иным выводам.

Если для французских теоретиков «нового рабочего класса» референтной группой выступала профессиональная интеллигенция, занятая в передовых отраслях промышленности, то источником вдохновения ранней операистской теории были полуквалифицированные рабочие-мигранты — поток которых в 1960-е хлынул в индустриальные северные регионы со слаборазвитого сельского юга, — в силу диспропорций промышленного развития страны, критически настроенные по отношению к официальной профсоюзной идеологии «профессионализма». Появление этой категории трудящихся стало стимулом для развития теории «массового рабочего» — неквалифицированного мигранта, вынужденного исполнять наиболее простые задачи на производстве, лишенного как специальных навыков, так и классового сознания, характерных для традиционного промышленного пролетариата, который успешно интегрировался в послевоенный капитализм, построенный на компромиссе между бизнесом, государством благосостояния и профсоюзами[68]. «Массовый рабочий», таким образом, в начале 1960-х представлялся потенциальным субъектом классовой борьбы в условиях послевоенного классового компромисса[69].

Критика профессионализма дополнялась скепсисом по отношению к техническому прогрессу, укрупнению и усложнению капиталистических производств — технологические и управленческие инновации рассматривались ранними теоретиками операизма как инструменты господства капитала, от него неотделимые[70]. Уже Панциери в тексте 1957 года формулирует тезис о том, что производственные отношения находятся внутри производительных сил, сформированных капитализмом[71], — следовательно, «технологический прогресс как таковой… представляет собой способ существования капитала»[72], а проект радикальной трансформации общества не может рассматривать технологии как нечто нейтральное, поскольку капиталистическое использование технологий не является простым «отклонением» или «искажением» некоторой имманентной, «объективной» и рациональной логики технологического развития — напротив, оно направляется капиталом[73].

Следующим шагом был переход от критики прогресса и технологий к критике самого труда, и он был сделан другим ранним теоретиком операизма — Марио Тронти[74]. По мнению Тронти, основным источником противоречий послевоенного капитализма является не столько противоречие производительных и производственных отношений, то есть коллективного характера общественного производства и частного характера присвоения его результатов (рынок и частная собственность), сколько оппозиция между фабрикой, где происходит процесс производства, и обществом как центром валоризации (или «реализации стоимости») продуктов. В обществе рабочий атомизирован и предоставлен игре рыночных сил, а его труд существует лишь как меновая стоимость. Напротив, на фабрике он участвует в коллективном процессе труда, где его рабочая сила предстает как потребительная стоимость, а на основе непосредственной кооперации в процессе труда возникают автономные формы организации рабочих, не опосредованные внешними инстанциями[75], подобные практикам рабочего самоуправления, существовавшим в годы войны и принесенным в жертву послевоенному «экономическому чуду»[76]. Главная заслуга Маркса, по Тронти, заключалась в открытии тождества между товаром «рабочая сила» и рабочим классом: «рабочая сила, живой труд и живой рабочий — это синонимы»[77]. Политическая власть рабочих заключается в их способности взять под контроль производство, а тот, «кто контролирует и господствует над ним, контролирует и господствуем надо всем остальным»[78].

Согласно Тронти, современное общество неверно определять как «индустриальную цивилизацию» («общество капитала») — в действительности оно является «цивилизацией труда», индустриального труда рабочих. Поскольку труд является условием возможности капиталистического производства (без него капитал «мертв»), капиталист изначально подчинен рабочему классу, и именно это отношение зависимости делает необходимой эксплуатацию: «исторически эксплуатация рождается из стоящей перед капиталом необходимости избежать своего фактического подчинения классу рабочих-производителей»[79]. История технологических и организационных инноваций является, таким образом, «политической историей капитала», последовательностью попыток «освободиться от рабочего класса», а борьба последнего становится мотором развития капитализма, «незаменимым инструментом самосознания капитала: без рабочих он не может узнать своего противника; следовательно, он не знает самого себя»[80]. В концепции Тронти рабочий класс изначально является «классом для себя», способным к автономной организации, на формах которой паразитирует капитализм[81]. Эта «гипотеза» переворачивает ортодоксальную аргументацию, в которой капиталист выступает в роли «организатора» производственного процесса, чьим побочным результатом выступает формирование рабочего движения и его политических притязаний. С точки зрения Тронти, дело обстоит с точностью до наоборот: классовая борьба в буквальном смысле является мотором капиталистического развития, а формы (само)организации рабочих напрямую заимствуются капиталистами в качестве способов организации трудового процесса: так, например, фордистское регулирование массового производства является отражением опыта создания массовых рабочих партий в 1870-е.

Согласно Тронти, институционализация рабочего движения в форме профсоюзов и рабочих партий приводит к превращению классового антагонизма из источника нестабильности в одно из оснований процесса накопления капитала[82]. Характерно, что, аргументируя этот тезис, Тронти обращается к американскому опыту: в 1920-е американский «капитализм благосостояния» (welfare capitalism), с подконтрольными профсоюзами и бурным развитием научной организации труда, стал временем, когда впервые в истории рабочий класс обнаружил себя скованным «золотыми цепями»[83]. Итальянские 1960-е стали повторением американских 1930-х[84].

Стратегическим выводом из реконструкции «политической истории капитала» для Тронти стало понятие отказа (refusal), которое он впервые описал в 1965 году и которое, как заметил Дэвид Гребер, во многом напоминает (и предвосхищает) описанные Джеймсом Скоттом формы «искусства быть неподвластным»[85]. «Отказ» означает неучастие в капиталистическом развитии путем выдвижения каких-либо позитивных требований в отношении его направления: иначе говоря, «отказ именно от той формы массовой борьбы, которая сегодня объединяет рабочее движение развитых стран»[86], коллективных переговоров по поводу уровней заработной платы и производительности труда. «Не существует никаких прав за пределами капитала. Рабочим больше не нужно защищать даже “права труда”, так как… права труда являются теми же, что и права капитала»[87]. Тронти предлагает буквальную трактовку понятия «работодатель» (Arbeitgeber), бывшего предметом злых насмешек Маркса и Энгельса[88]: классовая борьба — это прежде всего отказ рабочих «получать работу от капиталиста»[89], борьба против самих себя как рабочих[90]. Равным образом необходимо отказаться и от борьбы против отчуждения труда — той борьбы, которая, согласно Малле и Горцу, мотивировала выступления «нового рабочего класса» в мае 1968-го, — наоборот, революционен лишь полностью отчужденный рабочий, возненавидевший свой труд. Иначе говоря, «массовый рабочий» способен выступить против капитала только как рабочий, то есть как нечто меньшее, чем человек, поскольку именно в своей «общечеловеческой форме» рабочая сила добровольно подчиняется капиталу, который принимает требования рабочих именно как людей, апеллируя к буржуазной фикции «культа человека», пишет Тронти, переворачивая Марксов анализ отчуждения труда — «несколько неудачных формулировок»[91] — из Парижских рукописей 1844 года, ключевого текста европейских «новых левых»[92]. Капиталистическое развитие подчинено борьбе рабочего класса, следует за этой борьбой, приспосабливая механизмы собственного воспроизводства к ее ритму[93]. Однако, «чем дальше развивается капитализм, тем более автономным может стать рабочий класс по отношению к нему; чем больше совершенствуется система, тем более необходимо, чтобы рабочий класс стал максимальным противоречием внутри системы»[94], предпочитая коллективным переговорам «спланированное неучастие» и «организованную пассивность»[95]. Задача рабочего движения заключается, таким образом, не в освобождении труда, а в его упразднении, которое тождественно «насильственному уничтожению капитала»[96].

Подробное сравнение французской теории «нового рабочего класса» и ее итальянской альтернативы остается за рамками настоящей статьи; ее задача — просто указать на существование этой развилки. Она важна по двум причинам. Во-первых, как показывает полемика 1960-х и 1970-х о природе «новых классов», этим последним, по-видимому, уготована судьба оставаться essentially contested concepts[97], укорененными в альтернативных видениях устройства современной политической экономии, выбирая между которыми, важно понимать, от чего приходится отказаться. Продолжая ход мысли Арриги, Валлерстайна и Хопкинса, обращавшихся к истории американского капитализма, чтобы понять происходящее в Европе, можно вспомнить, что тот набор бинарных оппозиций, отголоски которого обнаруживаются, например, в противопоставлении материального и нематериального, ручного и интеллектуального труда, консолидируется в процессе борьбы крупной буржуазии и широких слоев квалифицированных ремесленников («механиков») в 1860—1880-е[98], придерживавшихся синкретического видения своей работы как технического искусства[99], чтобы затем воспроизвестись в одном из первых определений «среднего класса», для которого характерна «работа с людьми», а не «работа с вещами»[100]. Подобная развилка возникает и на следующем — «постиндустриальном» — этапе[101].

Во-вторых, в той мере, в какой сегодняшнее понимание событий 1968-го — и их продолжения в 1989-м — остаются зависимыми от теорий «нового класса» (миро-системный анализ является здесь только одним из многочисленных примеров), не лишено смысла напоминание об альтернативных проектах социального изменения, выдвигавшихся их конкурентами. Проследить преемственность между гипотезами и выводами Малле и Горца и современными надеждами, связываемыми с «креативным» или «образованным» классами, носителями «постматериалистических», или «постбуржуазных», ценностей не представляет большого труда. Вопрос в том, в какой мере эти категории способствуют пониманию политических проектов тех групп, которые они описывают, предполагая однозначное соотношение между их позициями в социальной структуре и формами политического действия. Возможно, что на баррикадах 1968-го «новая профессиональная интеллигенция» боролась против хорошего за лучшее, но тем важнее иметь в виду попытки радикального повышения ставок, предпринятые ранними теоретиками операизма, с их отрицанием «меритократического» неравенства по признаку квалификации, бескомпромиссной критикой технического прогресса и труда, каким бы творческим и интеллектуальным он ни был, — ценностей, за которые боролся «новый класс» и которые, кажется, до сих пор так и не оказались поколебленными.