Немецкий популизм в европейском контексте

[стр. 62—75 бумажной версии номера]

Призрак бродит по Европе — призрак популизма. Все интеллектуальные силы старой Европы вступили в либеральный союз, призванный изгнать его: здесь соседствуют «мозговые центры» и журналисты, политологи и обозреватели, французские интеллектуалы и немецкие философы. Складывающаяся ситуация отнюдь не повод для шуток, поскольку она влияет на политическую систему как на национальном уровне, так и на международном. Не последнюю роль в росте популистских настроений сыграло американское воплощение этого призрака — Дональд Трамп, которому в 2016 году удалось захватить Белый дом. На таком фоне молодой французский президент Эммануэль Макрон предстал источником надежды для многих либеральных европейцев, обеспокоенных электоральным успехом популистских партий и движений. Однако и его собственный триумф 2017 года был бы невозможен без упадка традиционных партий, поскольку это подъем харизматичного лидера, обретающего легитимность путем квази-плебисцитарной аккламации.

Популисты на марше

Итоги всеобщих выборов, состоявшихся в 2017 году, стали переломными и для истории Федеративной Республики Германии. Впервые с 1949 года две ведущие партии, правоцентристский Христианско-демократический союз (ХДС) и левоцентристская Социал-демократическая партия (СДПГ), совместно не смогли получить в Бундестаге квалифицированного большинства в две трети голосов, необходимого для внесения конституционных поправок. В прежние времена именно наличие у них подавляющего большинства позволяло именовать альянс этих партий «большой коалицией». В сравнении с результатами выборов 2013 года новый расклад выглядел так: ХДС—ХСС — 32,9% (-8,6%); СДПГ — 20,5% (-5,2%); «Альтернатива для Германии» («АдГ») — 12,6% (+7,9%); СвДПГ — 10,7% (+5,9%); Левые — 9,2% (+0,6%); Зеленые — 8,9% (+0,5%); иные, не преодолевшие пятипроцентного барьера — 5% (-1,3%).

Впервые с момента введения в 1953 году пятипроцентного проходного барьера в Бундестаге появились шесть парламентских фракций. Кому-то может показаться, что в этом нет ничего необычного, но в контексте германского опыта данный факт можно считать рубежным. С окончания Второй мировой войны в Германии принято считать, что именно множество парламентских партий, представленных в Рейхстаге, было главным источником нестабильности Веймарской республики. Обеспокоенность подобной перспективой проявилась и в ходе затянувшихся — по крайней мере, по стандартам послевоенной Германии, — переговоров о составе правящей коалиции, последовавших за выборами 2017 года.

Впервые правая и популистская (или даже экстремистская) партия «Альтернатива для Германии» смогла преодолеть пятипроцентный барьер на федеральных выборах. С набранными ею 12,6% голосов она оказалась третьей по численности политической силой в Бундестаге. В 1969 году экстремистская и неонацистская Национал-демократическая партия набрала 4,3% голосов, а в 2013-м «АдГ» получила 4,7%; в обоих случаях правые не сумели преодолеть установленного порога. В предшествующие годы правым экстремистам и популистам время от времени удавалось добиваться успеха на земельных выборах, но в большинстве случаев они выпадали из властной системы после одного или двух созывов законодательного органа.

Некоторые политические обозреватели как в самой Германии, так и за ее пределами утверждают, что успех партии «АдГ» на общенациональном уровне следует считать признаком превращения Германии в «нормальную» европейскую страну. Это неверная словесная формула, за которой тем не менее стоит вполне справедливая констатация: немецким правым популистам пришлось дожидаться избрания в национальный парламент гораздо дольше, чем их единомышленникам из других стран Европейского союза. В последние годы националистические, правые популистские и экстремистские партии побеждали на выборах во всей Европе. В парламентских выборах в Италии 4 марта 2018 года популисты из «Движения пяти звезд» и «Лиги Севера» совместно получили более половины голосов избирателей, а на парламентских выборах в Венгрии 8 апреля 2018 года национал-популистскому альянсу движения «Фидес» и Христианско-демократической народной партии удалось сохранить две трети мест в парламенте страны.

Существует ли исчерпывающее объяснение данной тенденции? Обычно ее обозначают термином «популизм» — описательным понятием, которое в либеральном дискурсе имеет выраженную негативную нагрузку. Однако здесь перед нами возникает вопрос: можно ли относить к одной политической семье столь разные движения и партии, как националисты Восточной и Центральной Европы (в частности польская партия «Право и справедливость» или венгерское объединение «Фидес»), правые популисты (Австрийская партия свободы, Нидерландская партия свободы, Партия независимости Соединенного Королевства в Великобритании, партия «Шведские демократы»), правые экстремисты (французский «Национальный фронт»[1] или греческая «Золотая заря»)?

Еще больше сбивает с толку наличие левых популистских движений и партий, среди которых упоминавшееся «Движение пяти звезд» в Италии, «Подемос» в Испании, «Сириза» в Греции. Наблюдатели уже обратили внимание, что если на севере Европы популизм тяготеет вправо, то на юге Европы он оказывается левым. Одно из объяснений подобного положения дел заключается в том, что Южная Европа обвиняет Северную в проведении политики «жесткой экономии», от которой прежде всего страдают охваченные кризисом средиземноморские страны, в то время как севернее Альп Южную Европу считают бездонной бочкой, в которую налогоплательщики-северяне без конца закачивают спасительные денежные транши. Таким образом, правый и левый популизм взаимно поддерживают и укрепляют друг друга[2].

Более того, имеется, по-видимому, тесная взаимосвязь между высокой степенью поддержки гражданами той или иной страны популистских партий и низкой степенью одобрения ими самого членства в Европейском союзе. По данным службы «Евробарометр», полученным в мае 2018 года, только 34% чехов, 36% венгров и 39% итальянцев положительно отзываются о членстве их стран в ЕС. В то же время наиболее высокие показатели одобрения членства в ЕС демонстрируют люксембуржцы (85%), ирландцы (81%), немцы и голландцы (по 79%). Средний показатель одобрения членства в ЕС составил 60%[3].

В целом электоральные успехи популистских партий в государствах-членах ЕС с 2017-го по апрель 2018 года выглядели следующим образом:

· Март 2017-го, Нидерланды, парламентские выборы: Партия свободы (правые популисты) получает 13,1% голосов избирателей;

· Март 2017-го, Болгария, парламентские выборы: партия «Объединенные патриоты» (националисты и правые популисты) получает 9,1% голосов;

· Апрель—май 2017-го, Франция, президентские выборы: Марин Ле Пен, кандидат «Национального фронта» (правые экстремисты), получает 21,3% в первом туре и 33,9% во втором;

· Июнь 2017-го, Великобритания, парламентские выборы: Партия независимости Соединенного Королевства, набрав лишь 1,8%, теряет 10,8% голосов по сравнению с выборами 2015 года; но ее огромным достижением остаются итоги референдума по выходу из Европейского союза, состоявшегося в 2016-м;

· Июнь 2017-го, Франция, парламентские выборы: в первом туре «Национальный фронт» (правые экстремисты) получает 13,2%, а «Непокоренная Франция» (левые популисты) — 11%;

· Сентябрь 2017-го, Германия, парламентские выборы: «Альтернатива для Германии» (правые популисты-экстремисты) получает 12,6% голосов;

· Октябрь 2017-го, Австрия, парламентские выборы: Партия свободы (правые популисты) получает 26% голосов;

· Октябрь 2017 года, Чехия, парламентские выборы: партия «Акция недовольных граждан» (популисты-центристы) получает 29,6%, а партия «Свобода и прямая демократия» (правые экстремисты) — 10,6% голосов;

· Март 2018-го, Италия, парламентские выборы: «Движение пяти звезд» (левые популисты) получает 32,7%, а «Лига Севера» (правые популисты-экстремисты) — 17,3% голосов;

· Апрель 2018-го, Венгрия, парламентские выборы: объединение «Фидес» и ХДНП (националисты и правые популисты) получает 49,3%, а партия «Йоббик» (националисты и правые экстремисты) — 19% голосов.

На деле пестрые логотипы партий не имеют особого значения. Ян Зелёнка, профессор Оксфордского университета, убежден, что в настоящее время мы является свидетелями «контрреволюции» в отношении либерализма, который самоуверенно утвердил себя в качестве «единственной игры» после эпохальных потрясений 1989 года. (Термин «либерализм» так же многогранен, как и термин «популизм»; в нынешнем контексте нам достаточно будет определить его как сочетание социального либерализма и неолиберализма.) Говоря о себе как о «пожизненном либерале», Зелёнка тем не менее проницательно замечает:

«[Нынешние либералы] больше преуспели в поиске виноватых, нежели в самоанализе. Они посвящают больше времени причинам подъема популизма, а не краха либерализма. Они отказываются признать собственные недостатки, которые и привели к всплеску популизма на всем континенте»[4].

Правые и левые популисты не просто находятся по одну сторону баррикад, когда речь заходит о противодействии либерализму. Голосующие за них сообщества избирателей накладываются друг на друга: они черпают потенциал из одного резервуара. Иначе говоря, правый популизм является проблемой не только для правоцентристских и консервативных партий, но и для левоцентристских и левых партий. На парламентских выборах в Германии в 2017 году более миллиона избирателей мигрировали от христианских демократов к «Альтернативе для Германии», причем одновременно туда же ушли 510 тысяч избирателей, прежде голосовавших за социал-демократов, и еще 420 тысяч, ранее поддерживавших посткоммунистическую Левую партию[5].

Во многих аспектах Ян Зелёнка солидарен с Иваном Крастевым, председателем правления Центра либеральных стратегий в Софии, который тоже описывает популизм как восстание большинства (реального или воображаемого) против «либеральной олигархии», использующей немажоритарные институции (суды, центральные банки, экспертные комитеты, НКО), чтобы обойти волю народа. В этой связи Крастев обращает внимание на трансформацию политики идентичности: изначально являясь оплотом партий левого толка, ориентированных на защиту меньшинств, в настоящее время политика идентичности присваивается правыми, пусть даже в зеркально отраженной форме. Представители большинства теперь настаивают на защите своей самобытности, причем это делается во имя демократии:

«Популистские и радикальные партии не просто партии: это конституционные течения. Они обещают избирателям то, чего не может им дать либеральная демократия: чувство победы, при которой большинство, причем не только политическое, но также этническое и религиозное, может делать все что хочет»[6].

Дэвид Гудхарт в нашумевшей книге «Дорога куда-то» утверждает, что главнейший ценностный разлом сегодня проходит между двумя культурными блоками, или «племенами», которые он именует «космополитами» (Anywheres) и «патриотами» (Somewheres)[7]. Это разграничение во многом напоминает противостояние «партии глобализации» и «партии территориальности»[8]. Соглашаясь с аналитической и эвристической ценностью подобной категоризации, стоит все же сделать добавление, касающееся ставших типичными антисемитских выпадов в отношении тех, кто принадлежит к племени «космополитов» — или, как их некогда уже называли, «безродных космополитов». Так, весьма настораживающим в данном плане выглядит антисемитский подтекст недавней предвыборной кампании объединения «Фидес», клеймившей Джорджа Сороса.

Ингредиенты популистского коктейля

Разнообразие популизма в Европе соответствует разнообразию европейских стран и их политических культур. Но популистские коктейли обычно смешиваются из ограниченного числа ингредиентов, некоторые из них будут перечислены ниже. (Кому-то из читателей, вероятно, будет недоставать в моем анализе социально-экономического аспекта, но я позволю себе отослать их к работам Яна Зелёнки, а также к информативной статье Филипа Маноу, посвященной сравнительному изучению корней правого и левого популизма[9]. По моему убеждению, несмотря на всю важность социально-экономических аспектов проблемы, приоритет все же стоит отдавать отчасти пересекающемуся с ними политико-культурному измерению.)

Ключевым элементом этого коктейля выступает стремление «отобрать контроль» у (реальных или воображаемых) внешних сил, которые, как предполагается, вмешиваются во внутренние дела государств, не неся ответственности за свою деятельность. Это выливается в лозунг «Верните нам нашу страну!». Другим пунктом популистской повестки дня предстает защита от (опять-таки реального или воображаемого) вмешательства в традиционный образ жизни, предстающего в виде навязывания гендерной проблематики, разжигания борьбы с дискриминацией или требований расширить права меньшинств (феминизм, права ЛГБТ, аффирмативные действия различного рода). Наряду с этим, по мысли популистов, традиционному образу жизни угрожают мультикультурализм, политкорректность, отделение церкви от государства и утверждение экологически ответственного образа жизни. Так, бывший министр иностранных дел Польши Витольд Ващиковский выражал свою обеспокоенность всем этим, иронично предсказывая приход «мира, населенного велосипедистами и вегетарианцами, использующими только возобновляемые источники энергии и ведущими борьбу со всеми формами религии»[10].

Все популисты неизменно говорят от имени «народа». С самого своего зарождения в Америке в XIX веке популизм отстаивал идею, согласно которой «моральное превосходство и здравый смысл всегда на стороне простых людей, а не элит»[11]. Когда популисты столкнулись с тем, что их электорат отнюдь не составляет большинства избирателей, они стали утверждать, что представляют «молчаливое большинство» (или «моральное большинство») — то есть миллионы граждан, которые не осмеливаются открыто выражать свое мнение, поскольку навязанная элитами «диктатура политической корректности» сдерживает распространение неугодных им мнений и угрожает отлучением от общественной жизни.

Популистские лидеры и их последователи демонстрируют парадоксальное сочетание авторитаризма и отсутствия доверия к традиционным институтам, включая средства массовой информации. Среди правых популистов Германии и других европейских стран Владимир Путин пользуется огромным авторитетом: в их глазах это последний оплот, противостоящий западному декадансу[12]. Не удивительно, что Россия пользуется бóльшим доверием среди сторонников «АдГ» и Левой партии (59% и 47% соответственно), нежели среди приверженцев зеленых и христианских демократов (15% и 21%). В среднем по Германии показатель доверия к России составляет 30%. Примечательно, что сторонники «АдГ» демонстрируют повышенное доверие и к Соединенным Штатам Америки (35% против 25% среди немцев в целом)[13]. Объяснением может, вероятно, служить то, что приверженцы правого популизма видят в президенте Трампе человека, презирающего либеральный мейнстрим.

Игнорируя российские дезинформационные кампании[14], популисты постоянно обвиняют традиционные западные СМИ в изготовлении «фейковых новостей» в интересах либеральной олигархии. Одновременно они с готовностью принимают на веру самые абсурдные теории, разоблачающие либеральный заговор против трудящегося «человека с улицы». Еще одним ингредиентом популистского коктейля выступает этнический национализм. Он противопоставляется республиканской идее о том, что государство должно состоять из всех своих граждан, а не только принадлежащих к этническому большинству. Такому пониманию этничности наилучшим образом соответствовало бы немецкое слово völkisch, которое в свое время было тотально осквернено нацистами. Оно происходит от Volk, имеющего три различных значения: demos (совокупность всех граждан, народ), ethnos (коренной народ, «мы», которому противостоят «они») и laos (простые люди в противоположность элите). Демонстранты Восточной Германии, скандируя лозунг «Wir sind das Volk!» («Мы — народ!») осенью 1989 года, руководствовались первой из указанных трактовок. Но в последнее время тот же самый лозунг используется на популистских демонстрациях; в данном случае термин Volk понимают во втором смысле, видя в нем маркер этнической идентичности, и в третьем, «народническом», смысле, используя его против «тех, кто наверху», будь то в Берлине или в Брюсселе.

Несомненно, существует тесная взаимосвязь между этническим национализмом и ксенофобией — еще одним ингредиентом правого популизма. Европейский миграционный кризис 2015 года, а также его последствия значительно укрепили этот элемент. Все немецкие опросы общественного мнения говорят о том, что именно данный кризис в гораздо большей степени, чем прежний кризис с евро, обеспечил партию «АдГ» решающей поддержкой и протолкнул ее в Бундестаг в 2017-м. По всей Европе заметно распространилась особая разновидность ксенофобии — исламофобия. Ей способствовали не только приток беженцев из мусульманских стран, но и террористические акты, совершенные исламистами, проживавшими в Европе в течение длительного времени.

И, наконец, существует еще антисемитизм. По сравнению с другими перечисленными ингредиентами масштабы этой составляющей и степень ее влияния на общество гораздо больше зависят от местных традиций. Согласно индексу, подготовленному американской Антидиффамационной лигой[15], антисемитизм более распространен не в Западной, а в Восточной Европе. В Германии 27% населения придерживаются антисемитских взглядов; эти данные немного превышают средний западноевропейский уровень — немцы в большей степени, чем другие европейцы, подвержены вторичному антисемитизму, а именно: неприязненным реакциям, подпитываемым их нежеланием взять на себя ответственность за Холокост[16].

Фиксируется также и тот факт, что потенциальные избиратели партии «АдГ» более затронуты антиеврейскими настроениями, чем сторонники традиционных партий: это касается и первичного антисемитизма, и вторичного антисемитизма, и антисемитизма по отношению к Израилю[17]. Лидеры этой партии из числа правых экстремистов апеллируют ко вторичному антисемитизму, возмущаясь тем, что они называют «немецким культом вины» (Schuldkult)[18]. В начале 2017 года один из них назвал берлинский мемориал, посвященный жертвам Холокоста, «памятником позора» (Denkmal der Schande)[19], намекая, что считает его наличие «постыдным». Наглядным показателем отношения «АдГ» к иудаизму стал предвыборный партийный манифест, призывающий к введению запрета на кошерный забой скота в Германии и на импорт кошерного мяса в страну[20].

Тактические антагонизмы и альянсы

По всей видимости, официальная криминальная статистика Германии не в состоянии тщательно фиксировать проявлений антисемитизма среди мигрантов, поскольку, за исключением редких случаев, явно свидетельствующих об обратном, все подобные преступления автоматически приписывают правым экстремистам[21]. Либералы Германии, столкнувшись с антисемитскими преступлениями, совершаемыми мигрантами из мусульманских стран, зачастую парируют их отсылками к альтернативам («А как насчет неонацистского антисемитизма?») или успокоительными пояснениями («Ведь преступники сами являются жертвами — они же беженцы»). Придерживаясь такой линии, либералы невольно позволяют правым популистам выдавать исламофобию за дружелюбное отношение к евреям. В этой связи вспоминается итальянская пословица, процитированная Иммануилом Кантом: «Боже, спаси нас от наших друзей, а с врагами мы справимся сами!».

Государству Израиль, если оно желает избежать в будущем неприятных сюрпризов, следует повнимательнее присмотреться к его европейским друзьям из числа ультраправых. Многие правые популисты ценят Израиль как оплот, противостоящий мусульманскому натиску, — или, как однажды выразился нидерландский политик Герт Вилдерс, считают его «первой линией обороны Запада от ислама»[22]. Высказывая в 2015 году предостережение по поводу возможной «исламизации» Западной Европы, премьер-министр Израиля Биньямин Нетаньяху подтверждал ключевой тезис правых популистов и экстремистов[23].

Политики из партии «АдГ» со своей стороны позиционируют себя в качестве друзей Израиля, но в то же время терпимо относятся к своим товарищам, открыто разделяющим антисемитские взгляды. С одной стороны, Маркус Фронмайер, который в 2015—2018 годах занимал должность председателя молодежной организации партии, в декабре 2017-го выступил за переезд немецкого посольства из Тель-Авива в Иерусалим[24]. С другой стороны, лидеры «АдГ» с большой неохотой и нерешительностью дистанцировались от антисемитских теорий мирового заговора, высказанных депутатом от этой партии в парламенте федеральной земли Баден-Вюртемберг[25].

Для полноты картины стоит отметить, что многие (но не все) правые популисты критикуют мусульманскую гомофобию по сугубо тактическим соображениям. Придерживаясь собственной версии гомофобских взглядов, популисты используют подобную критику как мощное пропагандистское оружие против группы людей, представляющих, по их мнению, «большее зло».

Почему только сейчас?

Итак, почему же правая партия популистов и экстремистов оказалась в федеральном парламенте Германии только сейчас, а не раньше? Во-первых, уровень доверия немецких избирателей к государственным институтам ФРГ по-прежнему значительно выше, чем в тех странах, где правые популистские или экстремистские партии пользуются существенной поддержкой уже довольно долго. Согласно данным «Евробарометра» (весна 2017 года), Германия и Финляндия делят третье место в рейтинге доверия к правительству, следуя за Люксембургом и Нидерландами; Германия идет пятой по уровню доверия к национальному парламенту, уступая только Швеции, Нидерландам, Финляндии и Люксембургу; и она третья, после Нидерландов и Люксембурга, по доверию населения к партийной системе. Несколько иная ситуация наблюдается в отношении доверия к Европейскому союзу: здесь Германия занимает только десятое место, оставаясь, впрочем, в верхней половине рейтинга 28 стран-членов ЕС[26].

Во-вторых, важен тот факт, что позиции и взгляды, близкие к нацистской идеологии или по крайней мере сглаживающие крайности нацизма, в Германии все еще остаются поводом для политического остракизма, поскольку подавляющее большинство населения страны считает их социально неприемлемыми. В последние годы, однако, эта защитная стена становится все более проницаемой. Тридцать лет назад, когда Германия была разделена, все знали, что она находится под пристальным международным наблюдением и потому обязана походить на жену Цезаря — то есть оставаться вне подозрений. Но после воссоединения Германии ультраправые активно начали нападать на укоренившуюся в немецком обществе либеральную политкорректность, усматривая в ней инструмент подавления национальной гордости.

Среди молодого поколения антисемитизм преимущественно ассоциируется с нацистским прошлым и мало связывается с его современными проявлениями. Данное обстоятельство в свою очередь снижает общественный иммунитет к антисемитским нападкам на Израиль, которые зачастую морально оправдываются солидарностью с палестинским народом. Например, малозаметная для широкой публики немецкая хип-хоп субкультура, в которой весьма ощутимо присутствие арабских мигрантов, распространяет антисемитские клише; это субкультурное течение, провоцирующее культуру истеблишмента, в настоящее время превратилось в устойчивый тренд.

Европейский миграционный кризис 2015 года послужил лишь «спусковым крючком», но не первопричиной успеха «АдГ» в 2017 году. Изначально созданная как правая популистская партия евроскептиков, «АдГ» быстро перешла под контроль экстремистов, которые широко опираются на подготовительную работу, проведенную в минувшие десятилетия их националистическими менторами. В частности не последним в их ряду стал француз Ален де Бенуа, сторонник сохранения и восстановления в Европе «этнической чистоты». А одним из девизов ультраправых интеллектуалов служит нередко цитируемое изречение Артура Мёллера ван ден Брука: «Нации погибают от либерализма» («Am Liberalismus gehen die Völker zugrunde»)[27].

Восточные земли, на территории которых прежде действовал коммунистический режим, оказались наиболее благодатной почвой для этой новой националистической прививки. В ходе последних выборов в Бундестаг в Саксонии, например, «АдГ», слегка опередив христианских демократов, показала себя сильнейшей партией; в четырех других восточных землях эта партия заняла второе место после ХДП, опередив социал-демократов. Одна из причин этого нового разделения Германии, вероятно, состоит в том, что восточные немцы по своим политическим предпочтениям очень похожи на своих восточноевропейских соседей[28]. Кроме того, в нынешней ситуации можно усмотреть и последствия старых коммунистических догм, согласно которым наследие нацизма в ГДР было полностью выкорчевано; из-за этого в Восточной Германии, в отличие от Германии Западной, не уделяли достаточного внимания формированию стойкого иммунитета по отношению к ультраправым идеям.

Подъем популизма — и его падение

Либералы, включая автора настоящей статьи, лелеют надежду, что маятник истории вновь качнется в их сторону. И это, несомненно, произойдет, хотя времени на это потребуется больше, чем хотелось бы. В свое время Артур Шлезингер-младший разработал специальную теоретическую модель для выявления циклов американской истории. Центральным концептом его работы стала смена поколений, происходящая с тридцатилетней цикличностью:

«Каждое поколение, став политически совершеннолетним, тратит первые пятнадцать лет на то, что бросает вызов поколению, которое уже имеет власть и защищает ее. Затем это новое поколение само приходит к власти на пятнадцать лет, после чего его политическая активность слабеет, а новое подросшее поколение претендует на роль преемника»[29].

Конечно, данная модель не может быть с точностью применена к Европе, однако выстраивание периодизации исторических процессов с помощью поколенческих циклов может стать полезным инструментом. С революции 1989 года прошли двадцать девять лет, и популистская модель, вероятно, будет оказывать воздействие на политику в течение следующих полутора десятилетий. Традиционные партии будут вынуждены приспосабливаться к ней, подобно тому, как после 1989 года они адаптировались к либеральной модели. Дэвид Гудхарт пишет в этой связи:

«В рамках заново складывающегося внутреннего баланса сил политический класс, в котором преобладают “космополиты”, будет предоставлять все больше пространства “патриотам”. Это в свою очередь будет означать, что и бизнес, и правительства начнут проявлять гораздо большее внимание к благополучию граждан собственных стран. Но сокращение иммиграции и переход к селективной открытости европейских стран глобальным потокам представляют собой лишь часть истории. Наряду с этим потребуется обновление местного общественного договора — а это, помимо прочего, влечет за собой то, что для выпускников школ (прежде всего детей “патриотов”) более привлекательным и удобным вариантом станет отказ от университетского образования, подкрепленный более широким взглядом на социальную мобильность»[30].

Прислушиваясь к увещеваниям Яна Зелёнки, требующего признать слабые места либерализма, ведущие партии должны взглянуть на себя в зеркало и задаться вопросом: не содействовали ли они сами, пусть даже невольно, всплеску популизма? Само название новой немецкой партии — «Альтернатива для Германии» — указывает на серьезный недостаток неолиберального дискурса: на встроенный в него принцип, согласно которому альтернатив либерализму быть не может. Такой подход ошибочен, поскольку выбор есть всегда. Если бы дело обстояло иначе, демократию давно заменили бы правлением благонамеренных экспертов. Иногда эти альтернативы кажутся неприятными; таковы, например, опции, представляемые популистами. Но от этого они не перестают быть альтернативами.

Исследование общественного мнения свидетельствует о том, что в настоящее время предметом особого беспокойства европейских граждан выступает внутренняя и внешняя безопасность. Эрхард Эпплер, известный немецкий социал-демократ и левый интеллектуал, после событий 11 сентября 2001 года справедливо заметил, что девиз «закон и порядок» перестал быть идеологической собственностью исключительно правых. Теперь он важен и для всех тех, кто не имеет возможности защитить себя сам, и поэтому, говорит Эпплер, левым стоит уделять ему гораздо более серьезное внимание[31]. Хотелось бы, чтобы этот призыв зазвучал еще более громко и четко. Это помогло бы нам преодолеть популизм.

Перевод с английского Анастасии Ким и Андрея Захарова