Космос в женском туалете

[стр. 197—208 бумажной версии номера] [1]

Одна из первых вещей, которую я научилась рисовать в детском саду, — космическая ракета. У меня плохо получались предметы из реальной жизни, такие, как кошки, собаки, люди и дома. Но ракета была чем-то особенным. Используя все доступные мне карандаши — от красного до золотого, — я рисовала сказочный корабль с ярким пламенем, вырывающимся из хвоста, и с гордой надписью «СССР» на боку. Зависшие между небом и землей, мои красочные ракеты вдохновенно бросали вызов силам гравитации. Другие дети тоже любили ракеты. Наши городские детские площадки были заполнены маленькими ракетами; мы скатывались вниз по их горкам-жерлам и карабкались вверх раз за разом, по пути завязывая «дружбу навек», до тех пор, пока обеспокоенные родители не прерывали наши игры своими мелкими взрослыми заботами о еде, простудах и безопасности.

Мое поколение, рожденное в эпоху советского космического триумфа, должно было смотреть на мир, словно из открытого космоса. Слово «спутник» означает «компаньон» или даже «вторая половина» («спутник жизни»). Поистине, спутник, впервые запущенный в 1957 году, был одним из наших первых попутчиков и первой игрушкой. Мы не мечтали стать врачами или юристами, мы хотели быть космонавтами (или на худой конец геологами). Мы стремились ввысь, а не на Запад. Разумеется, полет на Луну казался более вероятным, чем поездка в Америку. «Хочешь миллион?» — спрашивал солист. «Нет», — отвечал хор советских детей. «Хочешь на Луну?» — «Да!»

Путешествие в космос должно было стать радостной эмиграцией ввысь. Сейчас это может стоить миллион (долларов), а тогда это было бесплатно. Каждая сказка, которую нам читали в раннем детстве, рассказывала о далеком путешествии в Неизвестную страну или в Космос. Когда герой русской сказки Иван Дурак оказывался на распутье и ему велели: «пойди туда, не знаю куда», «найди то, не знаю что», мы подозревали, что он отправился в космос, как Гагарин.

Для американцев «открытый космос» значит что-то близкое к Земле, новый фронтир[2], не то чтобы Дикий Запад, но дикое небо. Советское представление о космосе происходит от греческого слова, означающего «ордер», «орнамент», «гармония», и подразумевает гармонизированный хаос, где торжествует человеческое или божественное начало. Слово «космос» связывает советские космические технологии с мистическими теориями конца XIX века, с русским космизмом, который был частью как истории технологий, так и магических практик, основанных одновременно на харизме и расчетах, на премодернистском мифе и модернистской науке. В освоении космоса наука шла рука об руку с научной фантастикой, а идеология сливалась с поэзией.

В 1950—1960-е годы советские достижения в исследовании космоса напрямую связывались с наступлением коммунизма: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», — провозглашала новая программа коммунистической партии, принятая 30 июля 1961 года[3]. Всего за три месяца до этого, 12 апреля, первый человек полетел в космос. Юрий Гагарин (1934—1968), образцовый советский человек будущего, стал известен во всем мире, благодаря своей широкой улыбке, светящейся в ореоле космического шлема. Когда Гагарин совершил свой полет, Советский Союз был готов объявить себя победителем в «холодной войне». Его триумф в космосе обещал победу над пространством и временем, гарантировал светлое будущее и преодоление всех земных трудностей.

В мире нашего детства не было понятия смерти. Герои войны совершали подвиги, но это было нечто другое. Я помню, как я спрашивала, что случилось с первым животным, отправленным в космос — собакой с простым именем Лайка. Нам никогда не говорили, что Лайка не вернулась, более того, не должна была вернуться. Тяжело писать об этом, но Лайка погибла[4]. То же случилось с бессмертным Юрием Гагариным. В 1968 году он трагически погиб во время обычного тренировочного полета, не связанного с его успешным космическим путешествием. За выдающимся космическим достижением последовала обычная земная халатность. После смерти Гагарина известная певица спела ему песню любви, обращаясь к космонавту на «ты».

Опустела без тебя земля,

Как мне несколько часов прожить…

Только пусто на Земле одной

Без тебя, а ты...

Ты летишь, и тебе

Дарят звезды

Свою нежность...[5]

Между тем этот космическая романтика не пережила наших юношеских лет. Она начала умирать еще в конце 1960-х, но в 1970-е мы уже стали предпочитать желтую подводную лодку из известного альбома «The Beatles» другой ракете, которая, казалось, летает только на первой полосе газеты «Правда». Как и сам космонавт, мечта о космосе оказалась смертной.

К тому времени, как мы стали подростками, многочисленные слухи о человеческих жертвах и гибели животных в ходе советских космических исследовательских программ были покрыты завесой тайны. Как будто исследование черных дыр во вселенной было направлено на то, чтобы скрыть черные пятна советской истории.

С некоторым трепетом я осознаю, что мы были поколением, которое должно было жить в эпоху коммунизма и путешествовать на Луну. Мы не выполнили своей миссии. Вместо этого мы были обречены столкнуться лицом к лицу с руинами утопии. В итоге мы открыли для себя, что жизнь конечна, и двинулись на Запад, а не ввысь.

Мой папа стал коммунистом как раз после полета Юрия Гагарина в космос. По его собственному признанию, решение вступить в партию было единственным способом сохранить для меня место в заводском детском саду; в противном случае я была бы предоставлена сама себе или заботам приходящих нянь.

В отсутствие религиозных праздников наш год ритмически вращался вокруг праздников революционных, которые тоже были сезонными и слегка подмигивали своим религиозным предшественникам. Главным из них был секулярный Новый год (1 января, всесоюзный праздник), не удивительно, что сейчас это трехнедельные каникулы, которые включают католическое и православное Рождество, а также Новый год по старому и новому календарю. Те же, кто отмечает Хануку и Крейзи Кветца, теперь помалкивают и празднуют то, что приходится в соответствующие даты[6]. Затем были два коротких праздника, зимний и весенний: День советской армии 23 февраля, Международный женский день 8 марта. Зачем — День советской космонавтики 12 апреля. Главные революционные праздники, 1 мая и 7 ноября, отмечались народными демонстрациями и военным парадом[7]. Детьми нас тащили на демонстрации с обещанием веселья и большого количества добровольно-принудительных ритуалов. Однажды мой папа вызвался носить огромный транспарант с раннего утра до позднего вечера. За эту службу партии он мог взять отгул; кроме того, ему разрешили стоять на огромной самодвижущейся платформе, везущей героические декорации. Есть такая цветная фотография, где я стою рядом с частично освещенной космической картой. На мне шапка из искусственного меха, которая выглядит, как шлем космонавта, мне около 10 лет. Я выгляжу очень серьезной, как всегда, с густыми, как у Брежнева бровями, тогда еще не выщипанными. В руках у меня цветные, совсем не космические шарики, и я выгляжу так, как будто мечтаю быть унесенной с этой демонстрации как можно скорее, но все-таки не раньше, чем мы все вместе споем легко запоминающуюся (известную) песню. Должно быть, «Марш авиаторов»:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор,

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца — пламенный мотор.

Странный пламенный мотор в первом куплете ставил под угрозу полет советского Икара. Дети, не пытайтесь воспроизводить это в домашних условиях. Ничего не поджигайте. А если уж подожгли, не пытайтесь вылетать наружу — хотя бы не буквально. Помните, что лучшие летательные аппараты были только мечтой.

Итак, что мы должны были производить с безграничной энергией космической мечты, направленной в неправильное русло? Что стало с космическим драйвом в стране «научного атеизма», где начисто отсутствовало религиозное образование?

Разочарованные в идеологии, которая поглотила все, даже застенчивую улыбку Гагарина, мы искали окольные пути к Абсолюту. Мои подпольные поиски контактов с космосом проделали путь от разочарования к удивлению. Когда я училась в старших классах ленинградской школы, в моде было устраивать спиритические сеансы, такие, как в литературных салонах XIX века; вместе с этим появился интерес к оккультизму и космосу (с маленькой буквы «к»). Мы с Кычей решили организовать такой спиритический сеанс в ее отдельной квартире, когда никого из членов ее семьи не было дома. Поставили блюдца на мокрый стол вокруг букв, и я могу поклясться, что тарелочки слегка подрагивали. Но как понять этот неуловимый влажный сдвиг? Сможем ли мы повторить это, когда придут друзья? Когда стремишься достичь успеха в вопросах спиритических и космических, то обычно ожидаешь провала. Кыча не хотела полагаться на волю случая. Она предложила: если духи будут не в настроении разговаривать, я смогу промычать что-нибудь в пустой стакан. Я сама могу быть духом, например Лермонтова. Выбор за мной.

Все девочки собрались в мрачном и мистическом настроении. Что-то тревожное ощущалось в помещении. Вызывали поэтов и космонавтов. Дух Юрия Гагарина, судя по всему, был в ярости. Стрелка двинулась в сторону буквы «В», но тут же остановилась. Поэты тоже не спешили откликаться на наши воззвания. Тогда Кыча подала знак, и я начала выть в пустой стакан: «Я дуууу-у-у-х Лермонтова!.. И скучно и грустно! — и некому руку подать в минуту душевной невзгоды...» Вечер удался, а я так и не вышла из стенного шкафа[8]. Но в результате я на время утратила веру в космические связи. Разве можно разговаривать с Космосом через пустой стакан? От этого мне стало грустно; в опыте соприкосновения с космосом хитрец перехитрил самого себя.

В том же году у нас был совсем другой опыт постижения космоса, не связанный ни с олицетворением, ни с какими-либо образами. В старших классах у нас была необычная учительница, которая гордилась тем, что она окончила университет. Ее специальностью была марксистско-ленинская критика истории западной мысли. Наша история имела ясный сюжет и голливудский счастливый конец. Только в конце юноша не встречал свою девушку или что-то в этом роде, но все жили счастливо в лучезарном будущем. После тернового пути был свет в конце тоннеля: научный социализм и коммунизм, бесклассовое общество, от каждого по способностям, каждому по потребностям, научный атеизм, рай на земле, победа над Западом, полеты в космос и обратно — почти такие же доступные, как путешествие в Крым.

Мы уже знали фабулу, так что нас больше всего интересовало именно то, что подвергалось критике. Мы ловили каждое слово учительницы, надеясь получить доступ к запретному знанию. В то время в роли антигероя выступал очаровательный, таинственный и политически некорректный «субъективный идеализм». Эксцентричный философ XVII века Джордж Бёркли допускал, что мир, возможно, нематериален, и ставил под сомнение существование как обыденных объектов, так и абстрактных понятий. Реален ли этот стол или стул рядом с нами или это лишь игра света и тени? Может быть, они существуют только у нас в головах? Ключевым словом здесь являлось «восприятие». Мы не знаем ничего за пределами нашего чувственного опыта. Восхитительно, не правда ли? Нет значительных слов: Школа, Родина, Доска, Коммунизм, Капитализм. Нет высокого прыщавого парня, который проигнорировал твой взгляд, все это — лишь восприятие!

Я не могла себя сдерживать! Я утратила ощущение границ своего тела. Я закрывала и открывала глаза, щипала себя, возбужденно пытаясь войти в прямой контакт со своим чувственным опытом. Я должна была написать тайную записку Кыче. Сразу после уроков мы побежали в уединенное место в проклятой школе, где, возможно, были сломаны подслушивающие устройства[9]. Здесь в тишине и покое мы могли все обдумать. Нет, мы не сидели на унитазах — у кабинок не было дверей[10]. Мы сидели на подоконнике — на границе между внутренним и внешним миром. По счастью, большинство девочек бегали по коридору, флиртуя с мальчиками и пренебрегая естественными нуждами. Мы немедленно решили создать Клуб субъективных идеалистов — «Привет, Джордж Бёркли!». Мы были абсолютно счастливы, что Бёркли восстал против ньютоновской определенности. Эй, яблоко действительно упало тебе на голову или все это уже было в твоей голове? Может быть, это лишь маленький червь английской мигрени, выползающий из самого центра плода в неясных сумерках?

«Постой, — спросила Кыча, — а мы, мы-то существуем?» «Да, да», — подумала я. Должны же мы существовать — в женском туалете, хотя бы в этот холодный полдень. Если бы мы не существовали, то кто бы спросил, существуем ли мы?

Я мало что помню о ритуалах Клуба субъективных идеалистов. Возможно, их и вовсе не было. Наш мир был остранен. Виктор Шкловский уже придумал свою концепцию остранения, но мы еще ничего об этом не знали, и Бёркли был для нас первым шагом в этом направлении. Мы отклонились от главного сюжета. Джордж Бёркли ввел нас в философию окольным путем умопомрачительного имматериализма — театра теней реального и нереального. И не могло быть никаких обобщений — сколько схем ни рисуй на доске, она тает под мелком, как весенняя земля, полная червей и сорняков. Стоит март, до советских праздников еще далеко — ни первомайской демонстрации, ни плакатов с неоновыми профилями покойных космонавтов, ни огромных Ленина и Брежнева. Имматериализм побеждает. Мы выходим из школы прямо под грязный ленинградский мокрый снег, чтобы подвергнуть сомнению нашу унылую подростковую жизнь и ловить отблески солнца (их еще называют «солнечные зайчики») сетями нашего воображения. Мы не будем долго держать их в плену, просто поиграем и отпустим. Эта философия света и ощущения, названная «субъективным идеализмом», была дорогой освобождения. Для меня это было игрой света, а не тотальным освещением; художественным озарением, а не дидактическим толкованием. Позже это, возможно, привело извилистым путем к серьезному искусству и философии, повлиявшей на теории света в авангарде и даже на идеи Альберта Эйнштейна.

Кстати, я узнала, что Бёркли совершил короткое путешествие в Новую Англию и надеялся построить здания палладианской архитектуры на Род-Айленде. Он был добродушным и космополитичным чудаком, едва ли ожидавшим, что нечто подобное может произойти в ленинградской уборной. Но существовал ли он сам в действительности?

Эта таинственная вспышка света открыла щель во вселенную, через которую мы вступали в контакт с другими родственными мирами, существовавшими в прошлом.

Годом позже произошла самая важная для меня встреча с космосом. Это случилось во время урока физики. Обычно я слушала нашу глуповатую, но добродушную учительницу вполуха. Мне нравилась теория, но не удавались опыты. Это был обычный урок, как любой другой. Стояла промозглая ленинградская оттепель.

«Доброе утро, ребята, — сказала она. — Сегодняшняя тема: “Вселенная”». Потом физичка начала читать скучным, невыразительным голосом, как она это делала всегда: «Пункт первый: Вселенная бесчисленна и бесконечна»[11].

Вселенная бесчисленна и бесконечна.

Я буквально слышала, как кровь течет по моему телу. Я больше не слушала. Вселенная бесчисленна и бесконечна. Я оказалась за пределами времени и пространства.

Шепчущий, зачаровывающий, многообещающий, таинственный, неописуемый консонанс — «чисссле сконеччччн вселленнаннан».

Это было стихотворение, но больше, чем стихотворение — «вссссбшччч», — рождения стиха из духа первозданного мерцания.

«Чичичи — нннна… нечнннннннаа… вс» — космический поцелуй, дыхание и затем мелодичный аккорд — «На! На!» Вселенная жужжала в моей голове, и, пока я закрывала глаза, я могла объять космос.

Как правило, я не помню, что происходит до и после какого-либо важного события. Этот момент в кабинете физики длился и длился, звучащий, складывающийся, мерцающий. Кого заботит сюжет? Не было «до» и «после», не было вопроса «как», так или эдак. Даже блестящий журналист-расследователь не смог бы добиться от меня ответа на вопрос, что я делала, выйдя из класса; быть может, я толкалась с другими детьми, разыскивая свое зимнее пальто, брошенное в общую кучу, ища свои ненавистные рейтузы и бордовую шапку с помпоном? Потом я, возможно, шла домой по Кировскому проспекту, мимо пустого магазина под вывеской «Обувь», в котором продавались туфли на среднем каблуке, c аккуратными бантиками, которые могла бы носить первая женщина-космонавт Валентина Терешкова двадцать лет назад. Я бежала мимо закрытого кинотеатра «Арс» с афишей старого итальянского фильма, раскачивающейся на ветру, и смело шла секретным ходом по проходным дворам, который знали только уличные дети. Я могу развесить окружающий пейзаж, подобно театральному режиссеру-любителю, с его лоскутами из ленинградского андерграундного искусства 1970-х, незаконченные абстрактные картины в технике серое на сером, сюрреалистические клювы на головах обнаженных девушек (художник умер по неизвестной причине на заре перестройки). Или, если угодно, я одолжу старинную свечу у сэра Джорджа Бёркли и придам сцене своеобразную классическую глубину, в зале достойного палладианского стиля, просторном и светлом, именно таком, каким его воображал Бёркли, теперь совсем недалеко от меня, в Ньюпорте, Род-Айленд.

Вселенная бесчисленна и бесконечна. В этом было что-то воодушевляющее и невыразимое. Подростковый пафос. Это осталось со мной потому, что не имело названия. Это ни во что не вписывалось, ничто не ограничивало. Быть может, не слова, а мои фотографии отражают это чудо и мерцание света.

Мой личный Космос таился где-то внутри меня. Я избегала громких слов, опасаясь затмить волшебство официальным героизмом. Меж тем, пока мы росли, герои космоса[12] вымирали, а история советского космоса превращалась в трагическую притчу. Освоение космоса началось как философское и научное стремление выйти в открытый космос и бросить вызов земной гравитации; завершилось же оно советской мегаиндустрией, которая воплотила мечты в реальность, ненароком положив конец всем коллективным грезам.

Советская ракета испытала метаморфозы размера и мощности. Сначала она была воображаемым объектом и научной фантастикой, маленькой моделью ракеты, изобретенной Циолковским и спроектированной Королевым. Эта модель проложила путь к созданию настоящей космической технологии. Ракета стала огромным кораблем, направляющимся в светлое будущее. Предполагалось, что он покорит космос и сделает Советский Союз самой мощной страной в мире. Миф о космосе закончился вместе с распадом Советского Союза, а возможно, и раньше. Это была последняя утопия, в которой наука, идеология и воображение работали совместно в попытке вырваться из обыденного бытия человека.

Советская космическая программа больше не является моделью будущего — она сувенир из прошлого. К концу ХХ века космос превратился из футуристической утопии в пространство ностальгических воспоминаний[13].

Покорение космоса изменило наше представление о Земле; полет в космос сделал возможным концепцию «глобальной деревни». Действие нынешней фантастики разворачивается не в заоблачных далях, а в виртуальных измерениях Интернета. Это место, едва ли являющееся пространством чуда, величественности, бессмертия и безмерности, несмотря ни на что, поддерживает веру в технический прогресс и новую иллюзию бесконечности. Она основана на больших массивах данных, а не на больших мечтах. Что касается советской сказки, то она закончилась так же таинственно, как началась. Ивана Дурака, советского Икара, опалило вовсе не Солнце, а вполне земные обстоятельства. Мы до сих пор не уверены, пошел ли он «туда, не зная куда» и нашел «то, не знаю что» или он заблудился. В конце космической сказки — обломки руин и сувениры, совершенно земная археология, а вовсе не космология.

***

Вдали от советских ракет Космос, обнаруженный в женском туалете, до сих пор играет со мной в прятки.

Недавно мне поставили диагноз, который заставил меня со всей остротой осознать мою смертность. Через неделю после этого на выставке в бостонском Музее науки я впервые увидела туманность Бабочка. Это была фотография размером в человеческий рост, сделанная телескопом «Хаббл». В кадр попал «газ погибающей звезды, несущейся в космосе со скоростью более 600 000 миль в час». Только несовершенному человеческому глазу он кажется изящной и эфемерной бабочкой — но в космосе больше некому восхищаться бабочками.

Вселенная бесчисленна и бесконечна... Я улыбаюсь себе-подростку, и мы играем в «колыбель для кошки»[14] цветными струнами вселенной. Я знаю, я знаю, дорогой сэр Джордж, что бабочка, возможно, не существует и это лишь мерцание камеры. А я? Я тоже едва ли существую. «Нет, нет, наоборот», — блуждает вокруг голос с мягким ирландским акцентом, словно усиленный пустым стаканом приблизительно трехсотлетней давности: «Эта колыбель для кошки полностью в твоем распоряжении, и бабочка реальна. Реальна, потому что имматериальна. Ты можешь мне доверять, девочка. Такая прекрасная робкая бабочка».

Перевод с английского Наталии Стругач

Послесловие переводчика

Кыча — это я, Светкина школьная подруга. В школе у многих были клички: Кыча, Гуся, Теля… По первым буквам фамилии. Моя девичья фамилия Кычанова, а зовут меня Наташа. Наташ много, а Кыча одна. Мои замечания даны в тексте в виде примечаний переводчика.

Лучше Светы у меня друзей не было. Мы вместе с ней проживали детство, подростковые открытия, вместе начали писать тексты. Для нее это стало профессией, для меня — игрой.

Потом Света уехала в Америку, тогда, казалось, навсегда, на другую планету, может быть, на Марс. Сначала от нее приходили длинные письма, потом — открытки, написанные впопыхах: в самолете, в кафе, в перерыве между лекциями. Несколько раз она приезжала в Россию, мы встречались. Через 10—15 минут неловкости начинали общаться, как раньше. Почти как раньше — ведь люди меняются, меняется мир вокруг нас. Несколько раз мы обсуждали проект совместных воспоминаний. Написать об одном и том же, нами пережитом, но каждой из нас по-своему, и издать под одной глянцевой обложкой с двумя японками. Изящные японки со старинных гравюр, напечатанных на открытках, которые получал мой отец по почте от своих японских коллег. В открытках были вкладыши из тончайшей рисовой бумаги, на них писали текст. Вкладыш я вынимала, а открытки часто дарила Свете. Она это помнила и ценила.

Позже, уже из Америки, она писала мне только на японских открытках. Я их сохранила. В одной из открыток, с нежными бабочками на развороте, она пишет о нашем проекте. Даже название Светка придумала: «Записки из двух углов». К сожалению, приступила она к этому проекту слишком поздно, перед самой смертью. «Космос в женском туалете» — это один из последних ее рассказов. Она прислала мне его за месяц до своей кончины. Я прочитала текст, но, к сожалению, не очень вдумчиво, не успела кое-что у нее уточнить, с чем-то поспорить. Сейчас спросить уже не у кого, да и спорить не хочется. В тексте есть неточности, непроверенные факты — Света писала очень больная, после операции и химиотерапии.

И вот появляется новый проект. Мой сын перевел Светкину книгу «Будущее ностальгии», которая выйдет в 2019 году в издательстве «НЛО». Светина мама нашла рассказ «Космос в женском туалете» и снова прислала его мне. Теперь я читаю его вдумчиво, со словарем и решаю перевести на русский для себя и своих близких. [Наталия Стругач]