Назад в будущее: контргегемония и новый sensus communis

[стр. 153—160 бумажной версии номера] [1]

В этом году вышел русский перевод книги Ника Срничека и Алекса Уильямса «Изобретая будущее: посткапитализм и мир без труда» [2], вышедшей на английском в 2016-м (другая дата на сайте издательства – 2015-й) [3]. Так как писать обычную рецензию на текст – появившийся четыре года назад и вызвавший бурное обсуждение (и даже авторскую корректировку в связи с изменившимися социально-экономическими, политическими и идеологическими обстоятельствами) – неуместно, я попытаюсь сосредоточиться на нескольких ключевых темах этого сочинения и на том, как они были восприняты. Надеюсь, данная статья станет полезной для читателя, впервые столкнувшегося с книгой Срничека и Уильямса.

Критика экономических противоречий и культурной индустрии неолиберализма активно представлена сегодня как в академических исследованиях, так и в самых разных жанрах non-fiction. Тезис об исчезновении, или «приватизации», будущего – его редукции к вопросам страхования рисков, кредитов и инвестиций, к калькуляции будущих эмоций потребителя и их включении в прибавочную стоимость товара – широко представлен в работах Евы Иллауз, Патрисии Клаф и других авторов [4]. Не менее широко обсуждается и кризис социальной сферы, а также формирование огромного класса прекариата – людей, чья работа и доход крайне неустойчивы [5]. В качестве одного из наиболее перспективных средств для преодоления этого кризиса ряд левых экономистов предлагает введение безусловного базового дохода – достаточных для удовлетворения основных потребностей и равных для всех жителей страны выплат, которые позволили бы снять растущее социальное напряжение между прекариатом и салариатом, или средним классом [6]. Книгу Ника Срничека и Алекса Уильямса необходимо рассматривать в общем контексте этой полемики. Она во многом продолжает идеи Гая Стэндинга, но в более радикальном ключе. Экономическую составляющую данного диалога – различия в проектах базового дохода – подробно разобрал Валентин Дьяконов в своей рецензии [7]. Поэтому мы обратимся к двум другим, не менее важным, их тезисам: критике прямого действия и sensus communis современных левых.

Во-первых, Срничек и Уильямс критикуют не только неолиберализм, но и современную левую мысль за отказ от идеи «открытого будущего», внимание лишь к тактическим вопросам локального сопротивления глобальному распространению капитализма [8]. По мнению авторов, неолиберализм представляет собой проект гегемонии – удержания политической власти, – которой служат специфическая экономическая стратегия и целый набор идеологических средств. Его победа стала следствием не столько объективного стечения обстоятельств (прежде всего экономического кризиса середины 1970-х), сколько результатом целенаправленных усилий его сторонников, объединенных обществом «Мон Пелерин». Неолиберализм навязывает свою политическую власть не напрямую, но через специфический словарь описания социально-экономической реальности и ее темпоральные рамки. Он превращает выживание в постоянную характеристику настоящего, легитимирует необходимость много работать, жить в кредит, опасаться безработицы и не доверять существующим политическим партиям. Левые во многом приняли эту логику, и результат, по мнению Срничека и Уильямса, не заставил себя ждать:

«[Действия левых оказались] выхолощены и лишены всякого доверия народа. [...] Тем не менее сегодняшняя политика упрямо держится за прежний набор идей. Десятки лет неолиберализм правит бал, а социал-демократия существует в основном как предмет ностальгии. Кризис набирает силу и скорость, а политика чахнет и отступает. Этот паралич политического воображения отменяет будущее» (с. 11).

Ответственность за кризис политического воображения левых авторы возлагают на «народную политику» (folk politics) с ее отказом от политического представительства и ставкой на прямое действие. По мнению авторов, подобная тактика эффективна для решения локальных проблем, но не для долгосрочного противостояния режиму гегемонии. Появившись в 1960-е на волне критики советской партийной бюрократии, прямое действие и низовая солидарность оказались востребованы поколением 1968-го, которое добилось несомненных успехов в Европе и США. Однако сегодня в условиях глобальной гегемонии неолиберализма в Китае, Индии, России, Латинской Америке «народная политика» проигрывает, поскольку предполагает оборонительную тактику:

«В противоположность абстрактности и бесчеловечности капитализма народная политика стремится свести политику к “человеческому масштабу”, подчеркивая ее временнýю, пространственную и концептуальную непосредственность» (с. 22).

Решение экологических проблем, «новые войны» и глобальное неравенство остаются недосягаемы для такой тактики, поскольку не когерентны опыту отдельных людей и требуют структурных изменений в мировой политике в целом.

Во-вторых, для образа будущего у Срничека и Уильямса важен специфический sensus communis – здравый смысл и одновременно «коллективная чувственность» [9]. «Народная политика» проиграла спор неолиберализму не столько в экономическом плане, сколько в борьбе за кодирование эмоций и субъективного опыта людей:

«Народная политика ставит чувства выше мышления, делает акцент на личном опыте страдания или на воодушевлении и гневе, охватывающих участников политических акций; частное ставит выше универсального, считая второе тоталитарным по своей природе; этическое – выше политического, как в случае этического потребления или морализаторской критики алчных банкиров» (с. 23).

Неолиберализм же подчиняет эмоции вполне рациональным политическим задачам поддержания гегемонии через нормативные практики потребления.

«Ненависть к богачам, уклоняющимся от налогов, легко сочетается с отвращением к беднякам, мошенничающим с пособием; возмущение деспотичным работодателем неотделимо от возмущения политиками как таковыми. Это связано с распространением идентичностей и стремлений среднего класса – желание владеть собственным жильем, уверенность в себе и дух предпринимательства широко культивировались и постепенно заняли социальное пространство, прежде принадлежавшее ценностям рабочего класса. Неолиберальная идеология не просто теоретическая конструкция – она основывается на реальном опыте» (с. 97).

Такое символическое кодирование эмоций редуцирует коллективный опыт модерна к экономическому потреблению. Соединяя эмоции и символическую политику, неолиберальный sensus communis не просто поддерживает существующий режим знания/власти, но и формирует особую субъективность:

«Согласно его парадигме, мы являемся конкурирующими субъектами – эта роль содержит в себе и превосходит капиталистического производящего субъекта. Императив неолиберализма ведет этих субъектов к постоянному самосовершенствованию в каждом аспекте существования. Беспрестанное образование, вездесущее требование работоспособности, постоянная нужда в самообновлении – все это соответствует неолиберальному понятию субъектности» (с. 96).

Что же соединяет микрофизику власти и макрополитику неолиберализма, приватное и публичное? Сегодня это стратегия управления рисками и логика выживания, которые распространяются на все слои общества – военных и мигрантов, салариат и прекариат, население «золотого миллиарда», обеспокоенное угрозами антропоцена, и жителей развивающихся стран, в которых демографическая ситуация делает конкуренцию на рынке труда гораздо более жесткой. Воображаемая нехватка нефти, финансовых возможностей, социальной поддержки, альтернативных стратегий развития наделяет невидимую руку рынка непреодолимой силой, а неолиберальную меритократию превращает в единственного актора, способного влиять на ситуацию в глобальной перспективе. Преодоление этого дефицита предполагается за счет конкуренции индивидуальных усилий, которая задействует жизнестойкость и готовность идти на риск, подвергаться стрессу и самостоятельно восстанавливаться, восполняя неизбежные потери [10]. Именно эту логику выживания призван преодолеть «новый здравый смысл», которому посвящена седьмая глава книги Срничека и Уильямса. Новый sensus communis должен отказаться от логики нехватки и выживания в пользу избытка личных средств (за счет введения безусловного базового дохода), свободного времени и ресурсов воображения, которое, по мнению авторов, выступает «модулятором аффектов» – «меняет наши желания и чувства и манипулирует ими – на сознательном и подсознательном уровнях» (с. 204). Далее в русском издании понятие affects не очень удачно переводится Никитой Охотиным как «чувства». Перевод Руфи Дженрбековой представляется более точным:

«Генерируя и направляя эти аффекты, утопическое мышление может стать побуждением к действию, катализатором изменений; оно избавляет нас от привычек и разрушает согласие с существующим порядком. [...] В то время как гнев традиционно был доминирующим аффектом радикальных левых, разочарование устанавливает более продуктивные отношения – не просто волевую трансформацию статус-кво, но также желание того, что возможно» [11].

Понятие аффекта (принципиально отличаемого от эмоций и чувств в рамках современных гуманитарных исследований [12]) позволяет снять оппозицию между рациональной и эмоциональной стороной sensus communis. Кроме того, оно подчеркивает динамический характер здравого смысла, не принадлежащего какому-либо социальному слою, субъекту или актору, но разделяемого самыми разными сообществами. С этой точки зрения, неолиберальное конструирование идентичностей – это попытка «заморозить» процессы постоянной пересборки субъективностей, подчинить силовое поле внутренних противоречий. Однако идентичности оказываются лишь временным срезом или ситуативной конфигурацией сложных динамических комплексов: аффектов – ощущений – телесных практик – габитусов – эмоций – ценностей – прагматических интересов. В этом смысле попытка противопоставить существующему режиму знания/власти некую новую контргегемонию невозможна без переосмысления работы всех уровней этих комплексов.

Необходимо отметить, что «народная политика» также опирается на специфический sensus communis – сочетание рациональных целей и аффективных установок, которое вызывает (не совсем справедливую, на наш взгляд) критику Срничека и Уильямса:

«Это скорее политика, мутировавшая во времяпрепровождение, политика как наркотрип, а не что-то, способное преобразовать общество. [...Это] суррогат эффективного действия, движимый потоком желаний» (с. 17–18).

Авторы обвиняют «народную политику» в преобладании связанных с ностальгией эмоций, якобы ограничивающих возможность рациональных политических действий. Однако попытка противопоставить ей акселерационистскую устремленность в будущее, в котором технический прогресс позволит решить большинство актуальных проблем, оказывается не менее ретроактивной. Она наследует идеи авангарда и интерес критической теории к утопической составляющей проекта «модерности»:

«Сегодняшние левые должны вернуть себе модерность. [...] Мы полагаем, что ключевым элементом левого фронта, ориентированного в будущее, должна стать борьба за идею “модерности”» (с. 103).

В этом контексте конструирование оппозиции между «народной политикой» и «новым здравым смыслом» оказывается слишком поверхностным и не очень продуктивным. В обоих случаях речь идет о мультитемпоральности – обращении к разным пластам времени в попытке активировать их эмансипационный потенциал [13]. Но для большинства подобных проектов – начиная с ревизии понятия истории у Вальтера Беньямина [14] и заканчивая анализом утопической традиции в работах Фредрика Джеймисона и Сьюзен Бак-Морс [15] – будущее было не менее важно, чем прошлое. В этом контексте весьма показательным представляется, например, проект «народной истории» Говарда Зинна – широко известного в США политического активиста, с середины 1950-х участвовавшего в борьбе за гражданские права, антивоенном движении и других политических кампаниях. История важна для него не как «объективное знание», но как система аргументов (usable past), чтобы «порвать с прошлым» в современной политике и усилить «надежды на будущее» [16]. Обвинять Зинна и его сторонников в преобладании эмоций также не правомерно: он, действительно, критикует возобладавшее в академической историографии стремление к нейтральности и объективности, отстаивая важность «страсти» или «желания лучшего мира» [17]. Однако это желание важно не само по себе, но как «мотор» для эффективных действий: «история может быть посредником между прошлым и настоящим, чтобы воздействовать [affect] на будущее» [18]. При этом аффект понимается, с одной стороны, как неизбежная детерминированность текущей ситуации, ее (не всегда осознаваемая акторами) укорененность в прошлом, а с другой, оказывается результатом осознанных аналитических усилий [19]. В этом контексте само размежевание старой «народной политики» и «нового здравого смысла», эмоций и долгосрочной рациональной стратегии оказывается слишком условно и потому не очень оправдано [20].

Более продуктивно обозначение общих оснований разных вариантов критики неолиберализма и поиск новых тактик ее воплощения в жизнь. Как отмечал еще один радикальный историк Стаутон Линд, важным оттенком понятия «народный» является отсылка к идее Народного фронта 1930-х во Франции, когда самые разные левые партии, профсоюзы и отдельные группы активистов объединялись в борьбе против фашизма [21]. Сегодня идея Народного фронта может выглядеть анахронизмом, но это не значит, что она не жизнеспособна. Хотя понятие «народа», действительно, требует сегодня переосмысления [22]: как справедливо отмечают сторонники Зинна, его стоит рассматривать не как обозначение коллективного субъекта, но как активацию процесса антиэлитистского размежевания и осознания политических интересов разных сообществ, в той или иной степени ущемленных неолиберальными элитами. Отличия этой позиции от «изобретаемой» Срничеком и Уильямсом широкой популистской коалиции, состоящей из «растущего избыточного населения» и старого пролетариата, не так уж существенны.

Другие заявленные отличия «нового здравого смысла» от «народной политики» – акцент на долгосрочную стратегию, которую должны разработать некие аналитические центры, и ставка на универсальность (в противовес локальности) – слишком расплывчато обозначены в книге. В частности, говоря о функции аналитических центров и университетов, ее авторы пытаются преодолеть оппозицию между популяризацией знаний и строгой академической экспертизой. Но, как именно должна быть организована их пересборка, остается не ясно. А этот вопрос представляется принципиально важным, поскольку университет, казалось бы, идеально подходит для ревизии трудовой этики – отказа от механического труда и его почасовой/сдельной оплаты. Однако именно в сфере высшего образования автоматизация и компьютерные технологии используются сегодня неолибералами для расширения своего влияния в самых разных странах [23]: сторонники оптимизации расходов на образование под предлогом кризиса повсеместно вводят показатели эффективности (KPI) и подчиняют академические сообщества «эффективному менеджменту». Парадоксальным образом именно университет становится сегодня одним из ключевых пространств, где апробируются неолиберальные модели автоматизации труда, но эта экспансия встречает достаточно слабое сопротивление сторонников «прямого действия». А обсуждения альтернативных проектов реформ и моделей будущего вообще не происходит.

В итоге отклик вызывает лишь общий тезис авторов о необходимости разработки для левых долгосрочной наступательной стратегии. Однако локальные тактики сопротивления не противоречат этим планам. Вместо конструирования разрыва между ними необходим поиск новых политических компромиссов, переосмысление солидарности и неолиберального sensus communis. Авангард и «народная политика» 1960-х при этом не должны остаться в прошлом. Без актуализации их идей вряд ли возможны борьба за идею «модерности» и «изобретение будущего». Сам Ник Срничек в более поздней работе, недавно также переведенной на русский, справедливо отмечает:

«То, как мы концептуализируем прошлое и будущее, во многом определяет то, как мы мыслим стратегически и вырабатываем политическую тактику для трансформации нашего общества сегодня» [24].

Сами по себе новейшие технологии хотя и оттягивают на себя часть прибылей старых производителей, но не способствуют освобождению, а подменяют его логикой выживания и обещанием новых прибылей в будущем.