В поиске недостающих историй сетей

[стр. 55—71 бумажной версии номера]

Введение

Искать то, что не было найдено прежде, восполнять пробелы в нарративах и собирать новые архивные данные – классические задачи современной историографии. Многие пользователи столкнулись с интернетом как с чем-то одновременно новым и уже-историческим – в отличие от других технологий XX века. В конце 1990-х читатели в США узнали об истории интернета, вероятно, раньше, чем получили к нему доступ. Первое издание бестселлера Кэти Хэфнер «Where Wizards Stay Up Late» [2] вышло в 1996-м. В том же году Pew Research Center опубликовал статистику: всего 33% взрослых американцев на тот момент имели доступ к сети [3].

Спустя два десятилетия после издания книги Хэфнер прежние бессонные волшебники все еще продолжают влиять на общеизвестное описание истории интернета [4]. С точки зрения этих ключевых акторов, «история интернета» состоит из финансируемых государством многолетних исследований и разработок в области сетевых технологий, которые и привели к появлению ARPANET, TCP/IP и WWW. В 2015 году Томас Хей, Эндрю Рассел и Уильям Даттон выдвинули три возражения против такого описания [5]. Во-первых, они утверждали, что такая история телеологична, то есть построена на неразрешимом споре о том, «кто изобрел интернет», как если бы конфликтующие друг с другом версии состязались за победу в игре с нулевой суммой. Во-вторых, в это описание включены только «подходящие» технологии, которые используются и сегодня. Политические, экономические, социальные, культурные и географические условия внедрения технических решений или отказа от них будто бы не имеют значения. В-третьих, источники, на материалах которых построена доминирующая версия истории интернета, – это рассказы непосредственных участников событий, устные свидетельства группы исследователей, известных как «отцы интернета». Само это словосочетание отражает почти братскую сплоченность сообщества вокруг ARPANET и закрепляет нормативное понимание интернета как преимущественно технологического достижения.

Одна из насущных задач для критической историографии интернета – научиться обращаться с уже существующими обширными знаниями, связанными с доминирующей версией истории сети. Ключевые участники сообщества ARPANET, авторитет которых определяется институциональной принадлежностью и вниманием аудитории, начали производить истории от первого лица еще в 1990-е. Чтобы сформировать более сложное понимание феномена интернета, наравне с этими нарративами мы должны уделять внимание опыту и вкладу других групп. Как отмечают Мартин Кэмпбелл-Келли и Даниэль Гарсиа-Шварц, эволюция интернета – куда более богатая история, чем ее обычно принято изображать [6].

Помимо внимания к более широкому кругу людей и пространств, более подробный рассказ об истории интернета позволит выработать новые аналитические подходы. Традиция фукольдианских исследований [7] указывает на то, что эпистемологическая рефлексия критической историографии может вскрыть невидимые прежде властные отношения, заложенные в наших представлениях о прошлом Сети. Нам следует поставить под сомнение преобладание и повсеместность интернета как «победителя» и наше понимание самого процесса распространения технологий. Чтобы переосмыслить прошлое интернета, мы должны отказаться от идеи интернета в единственном числе и обратиться к плюралистическому подходу.

Интернет всегда был множественным. Ценность такого понимания интернета мы продемонстрируем на примере «загробной жизни» амстердамского публичного онлайн-сервиса De Digitale Stad (DDS, «Цифровой город»), работавшего с 1993-го по 1999 год. DDS – ориентированная на граждан сеть, в годы своего существования открытая для всех жителей Амстердама через индивидуальные терминалы и точки публичного доступа. Она появилась и распространилась благодаря мощной культуре сквоттеров с их традициями активизма и апроприации медиа [8]. Не так давно исследователи воскресили социальную память о DDS и ее материальную историю, проводя презентации для школьников, выставки в музеях, академические исследования и занимаясь творческим переизобретением этой сети. В проекте по «возвращению» De Digitale Stad историки сетей работают с несколькими историографическими проблемами: переосмыслением историй интернета через обращение к пользовательскому опыту, вниманием к цифровым артефактам и к историям разных пространственных и темпоральных уровней, поиском способов решить эти проблемы в настоящем.

В этом тексте мы намерены проанализировать теоретические и методологические сложности, возникающие при обращении к плюральности, присущей интернету. Мы предлагаем вспомнить старое слово «Сеть» (the Net) – оно, как нам представляется, помогает желающим сориентироваться в новой области исторических исследований. Доминирующие истории интернета строятся вокруг взаимодействия технологий, стандартов, государств и фирм. Истории Сети начинаются с пользовательского опыта. Конечно, такая смена перспективы не обойдется без сложностей. Во-первых, значение понятия «пользователь» не самоочевидно. Пользователи могут быть разными – от энтузиастов, исследующих Сеть из интереса к новому и для собственного удовольствия, до когнитариата, вынужденного принять новую технологию как условие своего рабочего контракта. Каждый пользователь понимает Сеть по-своему в зависимости от обстоятельств первой встречи с этой технологией, ставшей сейчас повсеместной.

Истории Сетей заставляют исследователя обратиться к сложным в интерпретации, необъективным и быстро исчезающим данным. Для такой работы надо быть готовым закатать рукава. Нам нужны новые методы и теоретические рамки для размышления об информационных и коммуникационных инфраструктурах прошлого. Какую ответственность мы берем на себя, когда отыскиваем и документируем скрытые истории, источники с неясным статусом и менее видимые, чем интернет, сети? Мы полагаем, что для формирования более широкого взгляда на историю компьютерных сетей нужно быть внимательными к неопределенным или неконсистентным временным рамкам, архивам и программному обеспечению [9]. Мы хотим сподвигнуть молодых ученых не только изучать отсутствующие историй сетей, но и разработать «операциональное» определение интернета как расширяющегося и изменяющегося объекта.

Аргументы в пользу «сетевых историй»

Интернет – обманчивый объект исторического анализа. Поначалу он кажется единым, стабильным социотехническим феноменом, как «телевизор» или «автомобиль». Кажется – в той степени, в какой мы смогли составить историю других технологий XX века, – что мы знаем, как управиться и с историей интернета. Исследователь может документировать описания экспериментальных сетей, проводить интервью с разработчиками протоколов или прослеживать цепочки взаимосвязей, которые привели к созданию глобальной информационной инфраструктуры.

Однако это не только технология, но и мифология. Как социотехнический феномен интернет сохраняет свою целостность благодаря нарративам и верованиям в то, как информация и коммуникационная власть должны быть распределены в обществе [10]. По мере того, как исследователи берутся за составление сравнительных, критических историй интернета, их объект будто распадается на части. Мы видим широкий набор технологий, норм, мотивов и опыта [11]. Действительно, технологии – лишь небольшая часть истории интернета.

«Интернет» – нестабильный термин, и это не общее место для всех информационных систем как объекта исторического исследования. Системы вроде DDS и GeoCities [12] – дискретные исторические феномены, имеющие начало и конец во времени, с четкими границами для диахронического анализа. У интернета таких границ нет. Самое простое определение интернета – «сеть сетей», рекурсивная головоломка без начала и конца [13]. По мере того, как интернет рос, сеть сетей поглощала его составные части, увеличиваясь и скрывая любые границы, которые могли когда-то существовать.

Чтобы разрешить историографические сложности, связанные с пониманием интернета как единого объекта, мы предлагаем другую рамку – плюральность и многозначность интернета. Обратимся на секунду к истории сетей. В отличие от интернета, «Сеть» стесняется своей двусмысленности. Подобно «Сети» (Grid) в киберпанковых романах Джона Ширли или «Матрице» в атласе телекоммуникаций Джона Кватермана, это совокупность постоянно развивающихся информационных систем и коммуникационных сетей [14]. Социальная история интернета будет составлена из историй о Сетях.

Вдобавок Сеть – это вернакулярный художественный термин, вызывающий воспоминания о компьютерных сетях как о местах для исследований и игры. Вместо того, чтобы вести отсчет от технологий или инфраструктур, история Сетей начинается с пользователя. Истории Сети – это истории о повседневном опыте жизни и работы с компьютерами и проводами. Поэтому термин «Сеть» может относиться к любому количеству систем: университетской сети, сети Usenet, локальной сети BBS, коммерческой онлайн-службе или даже к некоторой комбинации всего этого. Сеть появилась из воображения, из фантазий ее пользователей.

Соглашаясь с предложенной рамкой, мы увидим два недостатка в существующих историях. Один – пространственный, он связан с картографией, определением территорий и границ; другой – временной, связанный с помещением явлений в диахроническую перспективу. Потребность в историях сетей, появившихся за пределами США, очевидна. Сборник «Routledge Companion to Global Internet Histories» под редакцией Герарда Гоггина и Марка МакЛелланда [15], «Проект по изучению истории интернета в Азии» под редакцией Килнама Чона (2013–2016) [16] и этот журнал [17] предпринимают попытки расширить географический охват истории компьютерных сетей. Однако не все работы в области глобальных историй интернета имеют отношение к той перспективе, которую мы предлагаем. Новые исследования часто следуют доминирующим версиям истории – по прагматическим причинам. Исследователи принимают точку зрения отдельных людей и организаций, связанных с известными «пионерами» в Европе и США, такими, как CSNET и Internet Engineering Task Force (IETF). Недостаточно просто переходить из одного региона в другой, составляя истории о первом модеме, первом электронном письме, первом провайдере и так далее. Какой же должна быть тогда концептуальная рамка сетевых историй, учитывающая специфику пользовательского опыта и географическое разнообразие?

Исторические карты сетей показывают отношения власти (какой субъект или объект подключен) и иерархию (какой субъект или объект более заметен, помещен в центр). В академической среде и в популярной культуре цифровые сети воспринимаются как глобальная и транснациональная инфраструктура, доступная для владельцев компьютеров во всем мире, несмотря на то, что сети появились из «закрытых миров» надзора и политик сдерживания [18]. Действительно, во многих историях интернета есть похожие вехи – например, сети Unix-to-Unix copy (UUCP) играют одну и ту же роль, подключая новые территории к разрастающейся Сети [19]. Эти повторы в описаниях компенсируются более насыщенными историями одомашнивания. Если мы стремимся к созданию разнообразных в географическом смысле сетевых историй, нам надо обратить внимание на то, как глобальные стандарты обсуждаются на местном уровне [20] и как локальная культура участвует в адаптации цифровых сетей. В случае амстердамской DDS «цифровой город» был «порталом» и в глобальную сеть, и в местное виртуальное сообщество, «укорененное» в конкретном месте и определяемое голландским обществом, его стилем, нормами и языком [21]. Усложним: не все сети следуют стандартам или стремятся соединиться с другими – но тем не менее пользователи все еще могут думать о них как о Сетях. Как теперь понимать словосочетание «быть в интернете»? [22]

Помимо ориентации на пользователя и географического разнообразия, истории Сетей требуют учитывать целый ряд темпоральных факторов. Время – определяющее свойство опыта пребывания в Сети: от жестких ограничений скорости передачи данных модема до субъективного ощущения себя n00b [23]. Часовые пояса, потеря чувства времени, циклы микропроцессора и автоматические счета за оплату связи – все это встроено в темпоральную структуру Сети. В то же время известные и понятные темпоральные структуры, например, десятилетие, плохо вписываются в Сеть. Не стоит ожидать, что мы сможем найти связную и понятно организованную память о 1990-х во всех системах, пространствах и социально-экономических группах. Таким образом, сетевая историография должна быть способна заметить и учесть одновременное разворачивание множественных, несводимых друг к другу темпоральностей по мере того, как пользователи со всего мира сталкиваются с новыми информационными и коммуникационными сетями, осваивают их, изменяют и покидают.

Популярные истории интернета, как правило, сосредоточены либо на 1970-х, либо на 1990-х. Исследователи пишут или об экспериментальных сетях, фундаментальных концепциях вроде динамической маршрутизации и коммутации пакетов, или о создании и внедрении знакомых сейчас систем, таких, как WWW. Зазор между этими непересекающимися хронологиями отражает беспорядочность межсетевых соединений. В 1980-е в Европе и Северной Америке в разных социальных, технических и политико-экономических условиях были построены тысячи сетей. Системы хранения и пересылки почты, коммерческие сети X.25, каналы UUCP и радиолюбительская пакетная связь – все это способствовало появлению глобальной инфраструктуры, которую энтузиасты стали называть «Сетью». В отличие от прямого перехода от ARPANET к Web, плюральность Сетей 1980-х сопротивляется нарративам линейного прогресса.

Пока мы концептуализируем интернет как единый объект, мы находимся в ловушке его полиморфизма. Истории единого интернета всегда будут написаны на фоне того, что Томас Стритер назвал «стандартным фольклором» интернета: ARPANET, TCP/IP и Кремниевая долина [24]. Принимая рамку сетевой истории, мы децентрализуем «стандартный фольклор» и освобождаем место для новых источников, побочных поисков, противоречивых фактов и сетевых мифологий. Так где же мы будем искать доказательства историй Сети? Какие источники станут основой новой историографии? С какими новыми концептуальными и методологическими проблемами мы столкнемся?

Что скрывают (новые) источники?

По мере того, как в области internet studies растет количество исторических исследований, критические методы работы с историческими источниками, в частности, с цифровыми (born-digital) материалами, станут обязательными навыками для исследователей. Созданные в цифровой среде новые источники не станут проблемой для историка, привыкшего думать об эпистемологической роли архивов – как в интеллектуальном смысле, так и в отношении материальности. Как утверждает Лиза Гительман, цифровое – «всегда уже новое». То, что мы считаем «источниками», – это структуры и инструменты, с помощью которых история создается «заново» в каждом конкретном исследовании [25]. Кроме того, не стоит думать, что цифровые источники связаны только с новым поколением технологий и их уникальными новыми качествами. Майкл Стивенсон указывает, что в культуре web-native нет ничего естественного. Значимость новых источников и веба – это позиции силы и власти [26]. Сегодня цифровые источники получили признание в публичной сфере. То, как на самом деле работает это признание, показывает: это борьба за власть. Все внимание сосредоточено на утечках больших объемов данных и электронной почты, на будто бы новых формах информационной власти. В исследовательском контексте, однако, новизна и достоинства цифровых источников выглядят поверхностными. Вместо того, чтобы восхищаться этой новизной и новыми возможностями доступа к данным, мы можем взглянуть на происходящее критически – и обнаружить, что продуктивно было бы разобраться, что скрывают цифровые источники за своим обаянием.

Во-первых, цифровые данные, как верно заметил Джеффри Боукер, никогда не бывают сырыми, они всегда структурированы [27]. Споры по поводу больших данных посвящены тому, что остается за бортом и что остается без интерпретации при составлении огромных массивов. Исследователи предлагают обратиться к небольшим и контекстуализированным наборам данных [28]. Некоторые другие вопросы, хотя и не обсуждаются так же активно, не менее важны при работе с цифровыми источниками – форматами, документами и архивами. Из-за того, что эти данные структурированы, очень сложно рассматривать их вне рамок цифровых документов, вне их формата. Граница между данными и документами постоянно меняется. Это связано с проблемой того, что не было найдено – устаревшие стандарты, ограничения, перезаписываемость и нечитабельность. Когда все и вся вырабатывают данные, как нам их читать?

Медиа, которые сложно прочитать или к которым сложно получить доступ, как правило, бывают забыты. Недавний пример: Хильде Ван ден Балк и Халвард Мо столкнулись с пренебрежением к истории, когда изучали телетекст [29]. Несмотря на то, что телекомпании всей Европы внедрили эту технологию, архивы телетекста сложно собирать и еще сложнее анализировать – фактически он доступен только во время трансляции. Это история провала, причем не технологии самой по себе, но провала условий для объяснения и формирования ценности в памяти и истории. Второй пример форматирования данных и исторического провала – архивы сети Usenet. Они хранятся в беспорядке в Google Groups и архиве интернета. Исследователям такие данные не слишком полезны, отчасти из-за непрактичного форматирования. В результате они остаются неизученными, несмотря на то, что Usenet – по-прежнему одна из наиболее распространенных систем в социальной памяти Сети [30]. Таким образом, внимание к формату помогает нам обращать внимание не только на то, какие данные потенциально есть в наличии, но и на те условия, при соблюдении которых источники оказываются доступными для чтения и привлекательными для потенциальных исследователей.

Во-вторых, само программное обеспечение и его родственники – код, алгоритмы, программы и приложения. Какие историографические проблемы связаны с этими источниками? Прежде всего мы не можем ждать исторической «аутентичности» при восстановлении, компиляции и запуске старого исходного кода на новых машинах. Когда исследователи начали восстанавливать De Digitale Stad из сохранившихся копий кода и данных, они обнаружили, что воссоздать первоначальную систему почти невозможно. Им пришлось импровизировать и восполнять пробелы с помощью обоснованных предположений [31]. Критические исследования кода и программного обеспечения посвящены исходному коду и базам данных. Они выявляют проблемы культурной и политической власти в проектировании и эксплуатации этих технологических систем [32]. Но один специфический вопрос остается без внимания: что происходит, когда программа не работает, как мы можем понять исторический смысл «провала» программного обеспечения, когда программы переходят из своего «исходного» контекста в состояние восстановления, эмуляции и воспроизведения?

Помимо вопросов материальности софта и исходного кода, медиа-исследователи, похоже, согласны друг с другом в том, что сами алгоритмы «повсеместны» в обществе, имеют «цель» и «придают форму социальным явлениям» (цитируя недавнюю конференцию по этой теме) [33]. Хотя акторно-сетевая теория и научила нас учитывать роль нечеловеческих акторов вне критики антропоморфизма [34], тем не менее остаются интересные и сложные вопросы об агентности, ответственности и антропоморфизме. Но совсем еще юная область исследований алгоритмов также принимает как само собой разумеющееся, что алгоритмы «работают». Иначе говоря, алгоритмы редко дают сбой или ломаются. Реализация любого алгоритмического процесса основана на сети последовательностей решений, имеющих узкий диапазон возможных результатов: 1 или 0. Допустим, если выпадает 1, программа будет работать. Исследования кода, как правило, сосредоточены на социальных, политических и экономических последствиях этого варианта. Однако есть и другие аспекты опыта создания и/или использования компьютерных программ. Что происходит с пользовательским опытом, если выпадает 0? Насколько условия, заложенные в программе, соответствуют контексту использования? Какие другие сценарии изобрел пользователь или спрогнозировала машина?

Программы могут действовать и вне рамок ожиданий своих создателей. Работа по пересозданию старых сетевых систем, таких, как De Digitale Stad [35] или Everything Engine [36], показывают, что отказ, невозможность – фундаментальные категории работы со старым софтом. Действительно, ограничения, связанные с поломанным, неполным, ненадежным или устаревшим программным обеспечением, могли влиять на культурный контекст его использования [37].

При составлении сетевых историй нам нужно обращать внимание на автономное и непредсказуемое поведение софта, которое отличается от пожеланий программистов и пользователей. К байкам о сопротивлении – то есть к историям о переизобретении или подрыве сценариев использования программного обеспечения – следует относиться с той же критической осторожностью, что и к доминирующим описаниям инженерного героизма. Ошибочно было бы воспринимать такие истории только как хакерский подвиг.

В-третьих, вернемся к предложенному выше тезису об автономности цифровых источников. Как сами компьютеризированные артефакты материализуют социальный контекст? Физика и логика машины, о достоинствах которых любят спорить инженеры, заслоняют собой другие компоненты – социальный, политический и культурный. Что люди думают, делают и чувствуют, когда находятся рядом с машиной? Как компьютерные артефакты материализуют эти взаимодействия с социальными структурами, конвенциями и привычками? Как использование машины может быть затруднено или ограничено последствиями экономических и политических решений?

Есть детерминистские дебаты о технологиях, которые влияют на поведение людей, есть техно-дискурс, стремящийся предсказать будущее и таким образом изобрести его. Но мы не должны забывать, что соединенные в сети компьютеры кодируют то, что есть сейчас: несовершенное отражение существующих социальных условий. Во временнóй перспективе это означает, что изучение записей, вписанных в старые машины, может помочь выявить тонкую информацию о людях, которые жили среди этих машин.

Сетевые истории поднимают этические вопросы, которые могут быть новыми для историков технологий. Материалы, сохранившиеся в личных коллекциях ранних пользователей, предполагали разный уровень приватности и публичности [38]. Пользователи ранних сетей могли рассчитывать на более высокий уровень конфиденциальности просто потому, что Сеть была недоступна для большинства их знакомых – безопасность за счет недоступности, как говорится. Занимаясь экспериментальной пересборкой сети De Digitale Stad, исследователи обнаружили огромное количество личных данных, сохранившихся в бэкапах сети с 1990-х. Бывшие пользователи могут пострадать, если их старые данные просто выложить в интернет и сделать доступными для поисковых машин, не существовавших в прошлом [39]. Конечно, ранние пользователи Сетей предполагали такую возможность – идея «права на забвение» появилась еще в конце 1980-х, задолго до того, как об этом заговорили исследователи и юристы [40]. Сетевые истории требуют переосмыслить исследования архивов в терминах человеческой субъективности. Готовность делиться персональной идентификационной информацией в прошлом не должна рассматриваться как лицензия на идентификацию частных лиц в настоящем.

В-четвертых, кроме машин, есть еще и люди. Огромное значение для наших нарративов имеет то, у кого есть возможность высказаться. «Отцы интернета», пользующиеся популярностью в СМИ, оставляют мало возможностей для альтернативных историй [41]. Но иногда появляется «претендент» – как в случае с продолжающимся спором о том, кто изобрел электронную почту. Коротко говоря, инженер по имени Шива Айядурай зарегистрировал систему программного обеспечения под названием «EMAIL» в Бюро авторских прав США в 1982 году. Сейчас он ведет медийную кампанию, чтобы его признали как единственного изобретателя почты. Помимо проверки достоверности его требований, в этой истории есть еще одна любопытная проблема: как включить в разговор голоса, чьи нарративы отличаются от официальных?

Мы должны обратить внимание не только на предвзятость устных историй, но и на «неправильные рассуждения» – «такие нарративы о прошлом, которые выглядят неточными для прагматика-историка или исследователя» [42]. Например, ностальгию обычно считают формой техно-фетишизма, но такие описания могут дать возможность для переоткрытия альтернативных историй; в некоторых случаях они становятся причиной любительской работы по сохранению источников [43]. Ностальгические истории бросают вызов описаниям в парадигме линейного прогресса. Кроме того, ностальгия указывает на скрытые измерения. Например, тот же звук модема, вызывающий чувство ностальгии у старых пользователей, свидетельствует о социальных, технологических и экономических аспектах использования коммутируемого доступа в интернет. Память необъективна и непоследовательна, но это бесценный ресурс для сетевых историй.

Подведем итог. Стоит заметить, что источники, помогающие обнаружить истории Сетей, требуют тех же критических методов, которые приняты в других областях социальных и культурных исследований прошлого. Крайне важно, чтобы исследователь не доверял одному источнику или архиву, а сталкивал их с другими документами, помня, что именно каждый источник скрывает, пропускает или искажает. Привлекая вспомогательные науки, критические методологии прикладывают много усилий для изучения проблем, создаваемых источниками, – больше, чем показывают на поверхности. Таким образом, нестабильность изначально цифровых источников и предубеждения, царящие в ностальгических рассказах о Сети, не препятствия, а ресурс для критической историографии Сети.

Материальные свидетельства: потерянные и найденные

Набор историй Сетей, которые можно будет составить в будущем, зависит от того, какие материалы получится сохранить. Одна из причин, по которой [историки сетей] уделяют столь значительное внимание сетям, созданным за счет государства, – современная бюрократия требует документации. Гранты надо продлевать, чеки – сохранять, инициативы – предлагать, финальные отчеты – публиковать. Этот бумажный след содержит подробный, хотя и искаженный, отчет о работе организации. Напротив, в сетях, созданных и поддерживаемых активистами, художниками, сообществами и отдельными предпринимателями, редко ведется обширный документооборот. Материальные свидетельства существования этих сетей подвержены трем видам коррозии: пренебрежению, ветшанию и саморазрушению. Выживание источников зависит от труда любителей и энтузиастов, работающих вне стен традиционных архивов. Если мы хотим составлять сетевые истории в будущем, мы должны заниматься сохранением материалов в настоящем.

Пренебрежение и ветшание – две главных угрозы материальной истории Сети. Доминирующая идеология интернета предпочитает памяти новизну. С одной стороны, старые версии софта не только обесцениваются, но и рассматриваются как обязательства в связи со спорами об интеллектуальной собственности и огрехами в области безопасности. С другой стороны, престарелые интернет-сервисы медленно обрастают клубком битых ссылок, неработающих картинок и ошибок 404.

Проблемы пренебрежения и ветхости усугубляются тем, что большие сегменты Сети принадлежат частным предприятиям [44]. Корпорации сетевой индустрии доказали, что плохо справляются с ролью хранителей культурного наследия. В 1999 году «Yahoo!» купил сервис GeoCities с десятками миллионов домашних страниц, а в 2001-м «Google» приобрел большой архив сообщений Usenet у компании «DejaNews». Следующие десять лет ни «Google», ни «Yahoo!» не предоставляли общественного доступа к этим архивам – несмотря на ответственность перед ранней сетевой культурой.

Публичные инициативы по сохранению цифровых материалов привлекают внимание к необходимости хранить долго. Во времена бурной эволюции сетевых технологий эта работа осложнена трудностями в части отбора, а также методов, инструментов и неопределенных правовых режимов. Национальные библиотеки и другие учреждения, на которые возложена задача поддержания национальных веб-архивов, разрываются между краткосрочными потребностями и долгосрочными приоритетами. Одно из противоречий в том, что в некоторых случаях собранный материал недоступен по юридическим и техническим причинам. Так случилось с легендарным архивом Twitter. Библиотека Конгресса США анонсировала его появление еще в 2010 году, однако доступа к нему нет по сей день. Другое противоречие – ощущение катастрофы, которое мотивирует собирать и сохранять материалы, имеющие культурное значение [45]. Создатели архивов сталкиваются с такими же трудностями, которые были у первопроходцев-любителей-архивистов в области цифрового наследия, разработавших стратегии срочного сбора данных в кризисные моменты – например, единовременное сохранение всех страниц GeoCities, предпринятое Джейсоном Скоттом и Архивной Командой. Третий парадокс можно назвать эффектом «капсулы времени»: когда конкретное учреждение или одна группа решает собрать все сырые данные (это называется «дамп»), оставляя будущим пользователям задачу разобраться в них. Такое решение было принято Амстердамом для сохранения De Digitale Stad. В ходе операции под названием «the FREEZE» был сделан слепок данных в интересах «археологов будущего» [46].

Даже когда материальные артефакты сетевой истории доступны исследователям и энтузиастам, работа с ними связана с большими расходами на техническое обслуживание архивов. Во многих случаях эти расходы несут энтузиасты. Жизненно важные для сетевой истории ресурсы, такие, как textfiles.com, Minitel.org и Softalk Apple Project, существуют без поддержки со стороны организаций, традиционно занимающихся архивированием. Чтобы сделать устойчивой практику изучения сетевой истории, мы должны найти модели сотрудничества между исследователями архивов и энтузиастами, которые обеспечат справедливое распределение ресурсов, труда и признания.

Помимо перечисленных выше затруднений, есть еще одно: некоторые сети эфемерны по своему устройству. В начале 1980-х программное обеспечение BBS для Commodore 64 было приспособлено для работы на устройствах без жесткого диска. Чтобы эффективно использовать память дискет, эти программы хранили небольшую очередь последних сообщений и регулярно стирали историю переписки. Децентрализованные системы обмена сообщениями, такие, как Usenet и FidoNet, были оснащены другими механизмами антипамяти. Поскольку в этих сетях не было центрального узла, который вел бы архив, их материальная история сохранилась в разрозненном виде. В Usenet администраторы могли сами решать, хотят они удалить или сохранить архив новостных групп. Из-за нехватки дискового пространства на серверах сообщения не хранили дольше недели. Лаборатории, подключенные к сети, иногда распечатывали списки новостных групп и их контент. Эти бумажные архивы позволяют исследователям прослеживать микроистории пользователей Usenet даже при отсутствии цифровых источников. Наконец, мы должны помнить, что есть области Сети, предназначенные для уклонения от государственного надзора. Например, зашифрованные системы социальных сетей, которые Роберт Гел назвал Dark Web Social Networks [47]. Секретные, защищенные системы прошлого не отражены в архивах настоящего. Таким образом, исследователям нужно искать новые методы, иногда сложные технически, для извлечения скрытых данных или восполнения утраченных документов.

Заключение

Изучение историй интернета – новая область академических исследований, транснациональная сеть исследователей, пытающихся понять, как сеть сетей распространилась, охватив столько различных социальных, политических, географических и технологических областей. Одна из ключевых проблем этой новой области исследований – эластичность самого термина «интернет». Как в одной истории можно отразить опыт исследователей, работавших в 1976 году в Стэнфорде при финансовой поддержке ARPA, и пожилого пользователя мобильного телефона, живущего в Пекине в 2017 году? Перед лицом присущей интернету плюральности мы предлагаем исследователям альтернативный подход к историографии интернета, основанный на пользовательском опыте – вместо того, чтобы искать строго определенный, единообразный интернет. Мы утверждаем, что понятие «сетевых историй» позволяет увидеть более широкий спектр социальных миров, опосредованных компьютерными сетями, не связанный с узким определением интернета и его историей, ориентированной на США.

Для выработки новых операциональных определений интернета мы выступаем за поиск скрытых историй, источников с неясным статусом и менее видимых сетей. Это позволит вдохнуть новую жизнь в вернакулярные термины, такие, как «Сеть». Конечно, «сетевой» подход ничем не легче, чем традиционный. Составлять истории сетей – значит, работать с разнообразными источниками, многие из которых бросают вызов традиционным методологическим инструментам и теоретическим рамкам. В отсутствие институциональных фондов и официальных архивов мы будем копаться в мешанине жизней, прожитых онлайн, взаимодействовать со сложностью социальной памяти и учиться мириться с ее недостаточностью, безмолвием и исчезновением. Сеть была придумана, воображена (imagined) как бесконечное множество шлюзов, экранов логина, файловых репозиториев и систем, которые можно изучать. Так и история Сети не имеет четких границ и не связана с борьбой смыслов и механизмов.

Наконец, понятие «сетевых историй» напоминает о временах, когда культурное значение интернета было еще неопределенным. После первого знакомства с сетью многие энтузиасты полагали, что это коммуникационная технология, всегда и уже контркультурная, каким-то образом готовая стать «альтернативой» вещательным СМИ [48]. Какими бы наивными ни казались эти представления сегодня, на фоне слежки со стороны государств и стартапов, сетевая историография потребует от нас сочувствия и интереса к тем, кто оживил раннюю Сеть своими мечтами о свободе и открытости. Что же такого было со всеми этими модемами, серверами, псевдонимами и историями? Что позволило многим тысячам людей в таких разнообразных контекстах прийти к выводу, что единый и унифицированный «интернет» соединил всех?

Перевод с английского Леонида Юлдашева