Декриминализировать Гоббса. Интервью Ричарда Маршалла с философом Шэрон Ллойд

[стр. 12—23 бумажной версии номера]

Шэрон Ллойд занимается историей политической философии и, в частности, моральной и политической теорией Гоббса. Ллойд училась у одного из самых влиятельных политических философов XX века Джона Ролза, и это нашло отражение в ее интересе к современному либерализму и либеральной феминистской философии. В истории политической мысли она уделяет особое внимание моральным и политическим теориям Макиавелли, Милля, Гоббса, Маркса и Ролза. Нижеследующий разговор посвящен Гоббсу – Шэрон Ллойд говорит, что нашла возможность объяснить и «декриминализировать» автора «Левиафана». Разбирая устоявшиеся представления о Гоббсе, Ллойд показывает, как он разрешает конфликт, связанный с трансцендентным интересом; объясняет, в каком смысле Гоббс был материалистом; выясняет, какая моральная теория могла лежать в основе его взглядов; и показывает, чем Гоббс может быть полезен в понимании современного посткантианского ландшафта мысли.

Ричард Маршалл: Почему вы стали философом?

Шэрон Ллойд: По счастливой случайности. Помню, лет в десять меня очень волновал вопрос, как прожить жизнь с наибольшей пользой, но я так и не смогла его решить, потому что на каждый достойный вариант (например стать врачом, чтобы лечить людей) всегда находился другой, с точки зрения которого первый казался узким и второстепенным – скажем, стать ученым, чтобы искоренить болезни, стать политиком и способствовать прекращению кровопролитных войн, создавать для людей отдушину в искусстве, работать над тем, чтобы предотвратить разрушение планеты, и так далее. Заключив, что невозможно однозначно доказать, какая жизнь будет прожита с наибольшей пользой, я решила заняться тем, что у меня лучше всего получалось, а это были танцы, то есть духу я предпочла тело. Некоторое время я проработала танцовщицей на минимальной зарплате, установленной профсоюзами, а в первый же мой семестр в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе (где в качестве главной специализации я указала театр) я попала на семинар по философии религии (там обсуждалась проблема зла) и на курс по скептицизму и рациональности (построенный вокруг вопроса о существовании внешнего мира, других сознаний и нашего знания о них). И я попалась. Буквально ухнула в метафизику, эпистемологию, Витгенштейна. Меня завораживал сам процесс философствования, мне нравилось ставить под сомнение все те идеи, которые я раньше принимала как должное, я обожала решать сложные задачи. Ни на одно занятие по театру я так и не попала. Политической философией и тем более Гоббсом я тогда не интересовалась, хотя в университете преподавали сначала Грег Кавка [1], а потом и Джин Хэмптон [2] – в 1980-е они были ведущими специалистами, которые пытались истолковать Гоббса исходя из теории игр; они читали курсы по Гоббсу, но я на эти лекции не ходила. Зато на лекциях по истории, социологии и политологии я неплохо освоила Маркса, и меня стали волновать вопросы социальной справедливости. В итоге я решила, что если заниматься философией всерьез, то лучше сосредоточиться на темах, имеющих бóльшее значение для реального мира, чем то, что меня в тот момент увлекало, поэтому в магистратуре я выбрала программу, дававшую мне возможность переквалифицироваться в политического философа. Это был крутой поворот в моем образовании, потому что настоящая политическая философия не в том, чтобы разрешить какую-нибудь заковыристую проблему, возникшую из чисто лингвистических фокусов. К серьезным проблемам надо подходить серьезно, тут уже не до курьезов и не до игр, это уже не ментальная мастурбация. Учеба у Джона Ролза [3] убедила меня в ценности истории политической философии, и это особое отношение к старым трактатам безмерно обогатило мою жизнь. Остается надеяться, что я отплатила за это тем, что старалась показать в своих работах, насколько важным может оказаться Гоббс для понимания современного общества.

Р.М.: Что в общепринятом восприятии Гоббса представляется вам неверным?

Ш.Л.: Вы лучше это поймете, если мы пойдем окольным путем. Как-то я сидела в юридической библиотеке Гарварда, и мне попалось на глаза примечание Ролза в статье «Кантианский конструктивизм в моральной теории», где он говорит, что общественные и политические системы, не соответствующие интересам народа, нуждаются в идеологии (в марксистском смысле, им нужна либо иллюзия о том, как работает система, либо делюзия, то есть полное непонимание того, в чем состоят их интересы), иначе им грозит дестабилизация. Вроде бы это правильно, и, сидя в автобусе по дороге домой, я пыталась понять, почему принято думать, что, по Гоббсу, грубо говоря, общественный порядок основывается на могуществе правителя и страхе гражданина. Это стандартное понимание Гоббса (позже я стала называть его «Гоббс наших отцов») непонятно почему предполагает, что людей главным образом или даже исключительно заботит их собственная безопасность, в силу чего правителю достаточно убедительно пригрозить им смертной казнью, и вуаля – мир и стабильность! Мне не верилось, что Гоббс был такой дурак, что не понимал недостаточности грубого принуждения сверху как единственного механизма управления, поэтому я стала его перечитывать. И, разумеется, выяснилось, что Гоббс не только отрицал, что общественный порядок можно поддерживать угрозой применения силы («Если люди не знают своих обязанностей, то что может принудить их повиноваться законам? Армия, скажете вы. Но к чему может принудить армия?» [4]), но и рассматривал беспорядок как следствие того, что я назвала «трансцендентными интересами». Это интересы, ради которых человек готов пожертвовать жизнью и отбросить узко понятые личные интересы (здоровье, имущество, комфорт), если того требует самое для него важное – обычно это идеалы, которые настолько дороги человеку, что он думает о них как о своих интересах.

Мученики за веру или революционеры могут действовать из трансцендентных интересов ради спасения, свободы или справедливости, но так же поступают и обычные граждане, когда идут добровольцами на фронт, или когда родители защищают своих детей, или когда люди с обостренным чувством собственного достоинства бьются за свою репутацию (Гоббс очень живо воспринимал такой хорошо понятный нам сегодня мотив, как честолюбие). Мы, люди, готовы жертвовать собой ради самых разных моральных идеалов и надличных интересов. (Моя книга 1992 года так и называлась – «Идеалы как интересы в “Левиафане” Гоббса» [5].) Понятно, что человека, который действует из трансцендентных интересов, нельзя запугать даже смертной казнью. Поэтому я «скорректировала» это обедненное понимание человеческой психологии у Гоббса и вытекающую из него аналитику общественного беспорядка. Что же до средства борьбы с ним, то я доказывала, что Гоббс считал необходимым разбираться с содержанием тех интересов народа, которые могут оказаться разрушительными для общества. Короче говоря, я выдернула тоненький штырек эгоизма, на котором держалась традиционная интерпретация Гоббса, и эта интерпретация рассыпалась. А когда мне удалось заменить этот штырек более прочной и соответствующей тексту конструкцией, политическая теория Гоббса сама стала решать возникающие в ней проблемы и оказалась вполне здравой.

Р.М.: Какую роль в формировании взглядов Гоббса сыграла гражданская война в Англии XVII века?

Ш.Л.: Его приводила в ужас сама ее возможность, а когда война все-таки началась, это заставило его отложить работу над философией природы и сосредоточиться на философии политической. Кроме того, война оказала влияние на философский метод Гоббса, заставив его дополнить рассуждения о движении материи и абстрактные определения наблюдением и опытом интроспекции. Гоббс говорит в «Бегемоте» – своем трактате о причинах и ходе гражданской войны в Англии, – что властолюбивые сектанты насаждали ошибочные понятия о религиозном долге и манипулировали ими, провозглашали неверные требования, необходимые для спасения души, – и все ради того, чтобы убедить обычных людей поддержать восстание против короны. Ни у какого суверена не найдется палки, способной принудить к повиновению тех, кто убежден, что такое повиновение будет стоить им вечной жизни или повергнет их в пучину вечных страданий. Гоббс открыто об этом пишет и не громит озабоченность человека своей посмертной судьбой как что-то иррациональное. Получается, что для установления стабильности нужно разобраться с верованиями, поддерживающими трансцендентный интерес, и что политическая философия, если она чего-то стоит, именно этим и должна заниматься.

Р.М.: Пытается ли Гоббс обнаружить у этих верований какие-то более глубокие корни или просто воспринимает их как симптомы?

Ш.Л. По Гоббсу, верования человека являются продуктом его телесной конституции (или, как мы сейчас сказали бы, химии мозга), личного опыта, воспитания и образования, умственных способностей и умения узнавать подобия и различия (это он называет «умом», wit). То есть огромную важность имеет образование или общественная индоктринация, принуждающая человека придерживаться правильных понятий о гражданском и религиозном долге, осуществляется ли она в рамках семьи или с кафедры проповедника (в конечном счете все это идет из университетов). Гоббса не особенно интересует вопрос, может ли экономическое положение человека определять его убеждения и верования, но в его теории нет ничего такого, что мешало бы нам ответить на этот вопрос положительно. На чем Гоббс на самом деле настаивает, так это на том, что никакими угрозами применения силы уже сложившихся убеждений и верований не изменить. Поэтому если проблема состоит в ложно понятом религиозном долге, то у этой проблемы нет другого решения, кроме корректирования ложных верований посредством аргументов. Именно этим Гоббс, как он сам считал, и занимается в третьей части «Левиафана», где заново истолковывает иудео-христианское писание так, чтобы показать, что оно не противоречит подчинению какому бы то ни было гражданскому суверену, какой бы политики тот ни проводил, и в четвертой части, где он пытается предотвратить откат назад, обнажая неприглядное, в общем-то, происхождение ошибочных представлений о религиозном долге. Дополнительно помочь с решением этой проблемы может учреждение такой программы образования, благодаря которой следующее поколение будет уже придерживаться правильных воззрений. Гоббс без ложной скромности рекомендует суверенам не брезговать этим средством и ввести обязательное изучение «Левиафана» в университетах.

Р.М.: Вам не кажется, что нынешняя политическая ситуация подтверждает истинность гоббсовских идей?

Ш.Л.: Я убеждена, что гоббсовский подход может многое объяснить в мире, где религиозные фанатики (колумнист «The New York Times» Томас Фридман назвал их «непоколебимыми») готовы пойти на самоубийство ради реализации своих целей. И здесь имеет смысл воспользоваться рекомендациями Гоббса: попытаться разобраться в их религиозных взглядах, опираясь на источники, которые они сами считают авторитетными, и посмотреть, нельзя ли истолковать эти источники так, чтобы увидеть в них осуждение насильственного политического сопротивления (превращая таким образом религию из источника нестабильности в стабилизирующую силу). И такие попытки предпринимаются. Призывы к реформе учебных планов некоторых медресе, чтобы они не выпускали новых поколений джихадистов, тоже перекликаются с Гоббсом, особо подчеркивавшим значение образования для формирования потенциально дестабилизирующих трансцендентных интересов или предотвращения их появления.

Гоббса, конечно, заботили главным образом христианские фанатики, поэтому в каждой новой редакции своего политического трактата он уделяет все больше места анализу и толкованию Библии – с тем, чтобы показать христианам, что авторитетный источник их религиозных знаний на самом деле требует от них политического повиновения. Проделать то же самое с Кораном он не пытается, однако частично его отношение к религии применимо и к мусульманам. Он четко определяет, что мы можем знать о наших религиозных обязанностях на основе естественного разума без всякого вмешательства откровения – просто из знания «законов природы», доступного каждому, – и он выдвигает некоторые аргументы в пользу того, чтобы ограничить вес лично пережитых непосредственных божественных откровений. Бог, разумеется, может обращаться к человеку частным образом посредством сверхъестественных видений или голосов, но в таких случаях никто не обязан верить в то, что это был бог, а уж тем более повиноваться таким якобы пророкам.

Гоббс оставил настолько богатое наследие, что ученые пользуются им ради решения самых разных вопросов современности. В 1980-е Грег Кавка обратился к Гоббсу, чтобы обосновать и доработать свою теорию ядерного сдерживания. Он любил повторять, что даже если мой Гоббс с исторической точки зрения более правильный, его Гоббс – реконструированный на основе теории игр и теории рационального выбора – гораздо интереснее в силу бóльшей применимости к текущим событиям. Но это все было до 11 сентября. Что может быть актуальнее сегодня, чем рассуждения Гоббса о дестабилизации общества религиозными фанатиками, действующими из трансцендентных интересов, и их ревностными последователями?

Р.М.: К чему сводится решение, которое он предлагает, – к тому, чтобы создать общественный консенсус на основе каких-то общих верований, или к тому, чтобы поддерживать сосуществование различных взглядов, не давая им при этом обрушить систему управления?

Ш.Л.: Это очень интересный вопрос, позволяющий показать поворот Гоббса к современности. Либерализм в самых разных его формах отличает то, что он не настаивает на всеобщем консенсусе на уровне повседневных верований, единственное, чего он требует, – это согласия с неким мета-принципом, регулирующим терпимость к различиям на основе равного внимания или равного уважения, и тому подобное, а также с определенной процедурой разрешения конфликтов. Гоббс понимал, что страх нельзя считать надежным средством обеспечения политического подчинения, он знал, что для достижения стабильности нужно, чтобы самые заветные человеческие приверженности – моральные, религиозные, личные – пребывали в полном согласии с требованиями политической системы (или как минимум им не противоречили). Рассматривая цели, ради которых люди обычно предпринимают какие-то действия (рассудочные, моральные, религиозные), Гоббс доказывает, что любая из этих целей только выиграет, если станет предметом публичной оценки, которой впоследствии будут руководствоваться при разрешении частных споров. У каждого тогда будут собственные принципиальные причины полагаться на публичную оценку при разрешении противоречий между частными оценками и суждениями. При том, что ждать согласия по частным вопросам религии, морали или повседневной политики не приходится, для стабильности достаточно, чтобы люди были готовы принять решение, вынесенное неким арбитром. Но, чтобы добиться от них этой готовности, каждому нужно дать для этого нечто, что было бы воспринято как достаточное (учитывая все за и против) основание. И Гоббс описывает, как этого можно добиться. Это может показаться похожим на позднюю идею Ролза о «перекрывающем консенсусе» относительно принципов системы общественного взаимодействия. В самом деле, когда Ролз стал понимать Гоббса в том же смысле, в каком его понимаю я, он не раз удивлялся во всеуслышание, почему первым «политическим либералом» принято считать его, а не Гоббса.

Р.М.: Вы пишете, что Гоббс пришел к оригинальному методу разрешения общественных конфликтов, обусловленных трансцендентным интересом. В чем состоял этот метод?

Ш.Л.: Он состоял в том, чтобы всегда начинать с интересов и верований, которые тот или иной конкретный человек считает своими личными, и на их основе создавать доводы в пользу нужного тебе заключения. Чему это противопоставляется? Обычному ходу вещей, когда тебе предлагаются некие соображения, которые тебя лично никак не касаются и, соответственно, ни в чем не могут тебя убедить. Вы нечто утверждаете, а вам – вместо того, чтобы прислушаться к вашим аргументам, – предлагают доводы, никак не связанные с вашими, против вашего утверждения, если не доводы в пользу чего-то третьего.

Скажем, вы хотите доказать, что аборты следует запретить законом, потому что это убийство невинного человека и Библия это запрещает, а я вам отвечаю, что аборты должны быть разрешены, потому что без возможности контролировать свою репродуктивную функцию женщины не получат равноправия. Полное непонимание. Если бы я в данном случае попыталась следовать Гоббсу, то я посмотрела бы, нельзя ли доказать вам, что ваш священный текст не запрещает всякого убийства невинных, или не рассматривает эмбрион в качестве человека, или, скажем, что в случае конфликта ценностей равенство женщины в этом тексте рассматривается как более ценное, или что те части Библии, на которых основаны ваши доводы, не обладают достаточным авторитетом (скажем, это неканонические книги).

В самом общем виде метод Гоббса состоит в том, чтобы дать каждому то, что этот каждый – при всех его личных интересах и верованиях – будет считать «достаточным основанием», основанием, которого не могут отменить какие-то другие доводы, – для совершения того, что требуется ради мира в обществе, или для воздержания от действий, которые могут этому миру навредить. Для этого требуется принимать человека таким, какой он есть. Если меня больше всего заботит спасение собственной души, то меня скорее всего тронет аргумент Гоббса о том, что Библия – при правильном ее понимании – требует подчинения суверену в качестве необходимого условия для спасения. А если вас, скажем, интересует, как в спокойных и безопасных условиях вырастить детей, то вы прислушаетесь к другому аргументу Гоббса, что общей безопасности проще всего добиться, подчиняясь суверену. И тогда мы с вами будем действовать одинаково – но по разным причинам.

Другая составляющая этого метода в том, чтобы попытаться найти какой-то общий источник аргументации и воспользоваться им для учреждения того, что мы сегодня называем публичным разумом. Естественное право дает нам универсальный источник публичного разума. Основное требование естественного права состоит в том, чтобы самим придерживаться тех же стандартов, соответствия которым мы ожидаем от других; Гоббс считает, что этот принцип взаимности и есть золотое правило. Поскольку мы должны ради нас же самих требовать, чтобы другие не настаивали на том, чтобы действовать исходя из собственного частного суждения, а подчинялись суждению арбитра в своих спорах с нами, то принцип взаимности требует, чтобы мы сами поступали так же. Соответственно, суверен по сути своей выступает в роли полномочного арбитра, функционирующего как публичный разум. Естественное право обеспечивает общий знаменатель для нормативных требований, которые потом подкрепляются разного рода частными убеждениями индивидов.

Надо сказать, что все, связанное с естественным правом, составляет ядро гоббсовской философии, а все разногласия относительно сути его моральной философии и вообще ее наличия у Гоббса проистекают из разного истолкования форм естественного права. Моральная философия, какой она получилась у Гоббса, занимает среднее положение – и в этом ее оригинальность и заманчивость – между универсализирующими подходами типа кантовского и чистым эгоизмом. С моей точки зрения, индивид, по Гоббсу, поступает неправильно, если делает то, за что он стал бы винить других, но другой индивид, который не стал бы винить других за этот поступок, совершая тот же самый поступок, не делает ничего плохого. Моральная теория Гоббса очень чувствительна к реакциям отдельных агентов, но при этом она требует, чтобы эти реакции проводились через фильтр разумного требования взаимности. Мне это показалось настолько увлекательным, что в 2009 году я написала целую книгу о морали в философии Гоббса [6].

Хотя если вернуться к публичному разуму, то у христиан источником такого разума может служить Библия (если читать ее так, как ее читает Гоббс – увязывая с естественным правом). Важно то, что заранее не узнать, можно ли истолковать священные тексты мусульман так, чтобы они требовали политического повиновения, подразумевающегося естественным правом. Но, по Гоббсу, текст можно будет истолковать как совместимый с этим принципом в той мере, в какой он является истинным, поскольку бог действует в мире так, что все истины друг с другом согласуются. То же самое Гоббс говорит в защиту Галилея, настаивая, что, если Галилей прав в своих утверждениях того, что Земля вертится, это не может противоречить истинной религии, а противоречит лишь ошибочному истолкованию Писания. Бог организует мир природы, он не совершает ошибок и не меняет своего мнения, поэтому все, что кажется нам противоречиями между истинами науки и истинами религии, лишь указывает на изъяны в нашей интерпретации. Гоббс полагал, что истолкование Писания следует пересматривать каждый раз, когда оно начинает вступать в конфликт с наукой.

Р.М.: Гоббс ведь был материалистом в онтологических вопросах… Не странно ли, что, по-вашему, он считал разум первичным по отношению к материи?

Ш.Л.: Да, звучит странно. И было бы странно, если бы мы считали разум некой нематериальной субстанцией в духе схоластической концепции души, но Гоббс так не думал. Когда мы говорим о превосходстве разума над материей, мы имеем в виду, что мы иногда способны следовать нашим суждениям, вере или разумным аргументам, воздерживаясь от импульсов или побуждений, исходящих от тела. Например, я могу отказаться от еды, несмотря на голод, потому что я держу голодовку в знак протеста против несправедливости. И тут не важно, является ли это результатом действия моего материального мозга или чего-то нематериального. Важно, что мысли часто руководят нашими поступками. Гоббс действительно полагал, что люди по своей природе стараются избежать насильственной смерти, поэтому следует считать нравственными действия, искренне направленные на то, чтобы ее избежать. Однако он видел, что естественный страх насильственной смерти нередко отступает перед окультуренным страхом бесчестия или осуждения, а также перед надеждами на нравственные или материальные блага.

Перед материалистом встают онтологические проблемы двух видов – и Гоббс пытается их решить. Первая проблема в том, не превращает ли нас материализм в биллиардные шары, которые лишены воли и просто сталкиваются друг с другом? Гоббс довольно подробно обосновывает позицию, совмещающую жесткий детерминизм с наличием свободной воли. Вторая проблема: как материя может мыслить? Хорошо, что вы об этом спросили. Что по этому поводу говорит самая современная наука? Гоббс искал ответа на этот вопрос. Он различал неразумные и мыслящие тела, вводя таким образом два вида материи. А может ли мыслящее тело действовать, следуя идеалу, а не инстинкту самосохранения, – это самая несущественная из стоящих перед нами философских проблем.

В традиционных интерпретациях Гоббса считалось, что у него не могло быть настоящей моральной теории, потому что тело человека автоматически стремится к тому, что способствует движению жизни (циркуляция крови), и избегает того, что ему мешает, поэтому, как утверждается, нет смысла говорить о том, что человек должен делать, поскольку долг предполагает способность, а человек не способен ни на что иное, кроме как стремиться к движению жизни. Люди – по необходимости эгоисты, потому что нет ничего, кроме поддержания движения жизни. Эти традиционные интерпретации всегда упускают из виду, в отличие от Гоббса, что идеи могут стимулировать движение жизни или препятствовать ему, то есть мысль о справедливости может способствовать этому движению, а страх осуждения – мешать. Представьте, как перекручивало сторонников традиционной интерпретации то, что Гоббса главным образом беспокоят трансцендентные интересы, которые гораздо мощнее стремления к движению жизни. Гоббс рассказывает о девушках в какой-то деревне, которые начали массово вешаться по романтическим причинам, и это продолжается до тех пор, пока старейшины не объявляют, что самоубийц буду вывешивать голыми на всеобщее обозрение; на этом суициды заканчиваются, поскольку, как отмечает Гоббс, девушкам честь дороже жизни. Просто задумайтесь на минуту об этой истории. Романтические идеи оказались сильнее естественных импульсов девушек сохранять движение жизни, а представление о благопристойности – сильнее романтических идей. Как можно думать, что Гоббс, понимающий эту психологию, считает человека не способным действовать исходя из нравственных соображений?

Как только мы отбросим заблуждение в том, что человеку недоступна моральная мотивация, потому что она требует признания другого, а гоббсовский человек других не признает, мы сможем понять нравственную теорию Гоббса. Она основывается на простом принципе взаимности: поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой, и этот принцип основан на признании равенства людей. Гоббс берет традиционное золотое правило этики и дает ему философское обоснование, показывая, как оно порождает набор норм, делающих возможным мирное общественное взаимодействие, и – что еще важнее – как этот принцип выводится в качестве теоремы разума из наших представлений о себе как о разумном животном и о разумном существе как таковом.

Р.М.: Вы согласны с тем, что моральная теория понадобилась Гоббсу, чтобы обосновать политическую теорию, в частности, его идею гражданского порядка как следствия трансцендентных интересов, и что традиционная интерпретация «законов природы» ошибочна?

Ш.Л.: И да и нет. Традиционное понимание «законов природы», безусловно, неправильно. В своей первой книге я разбираю политическую теорию Гоббса отдельно от его моральной теории, потому что я тогда считала, что моральной теории как таковой у него не было. Ролз довольно убедительно доказывал независимость политической философии от моральной (и вообще от любых других разделов философии), и в этом он прав. Как выяснилось, политическая теория Гоббса самодостаточна и в моральной философии не нуждается. Но потом я открыла для себя, что у Гоббса все же была моральной теория, причем оригинальная и довольно мощная, и она поддерживает его политическую теорию.

Р.М.: Вы утверждаете, что такой подход позволяет нам философствовать, как вы выражаетесь, в посткантианском моральном ландшафте [7]. Не могли бы вы объяснить, что это значит?

Ш.Л.: Кантовская этика вводит базовое правило: мы должны действовать только исходя из всеобщих законов. Можно сказать, что многие философы Нового времени, например, Бентам и его последователи-утилитаристы, принимают это правило. Однако после Канта были и метаэтические теории, исходящие из того, что моральные суждения – всего лишь выражения личных пристрастий. Моральная теория Гоббса уникальна и примечательна тем, что в ней моральное суждение является обоснованным лишь в том случае, если высказывающий его человек готов применять его как всеобщий закон, при этом содержание его может быть каким угодно. Гоббс не требует, чтобы такое суждение было абсолютно всеобщим и независимым от точки зрения конкретного человека, однако он не должен применять его исключительно к себе. Приведу пример: если я осуждаю вас за то, что вы изменяете жене, но при этом не осуждаю себя за то, что изменяю мужу, то я поступаю аморально, но если я не осуждаю ни себя, ни вас, то ничего плохого в наших поступках нет. У Гоббса получается полурелятивистская этика, и это нечто новое в нашем посткантианском ландшафте, хотя хронологически она появилась раньше кантовской. Мне кажется, это открывает нам новые возможности.

Я недавно опубликовала несколько работ о том, как Гоббс решал «женский вопрос», где я пытаюсь разобраться, может ли его изображение мужчин как переоценивающих себе гордецов, которых легко обидеть и обмануть, относиться и к женщинам тоже.

Перевод с английского Ольги и Петра Серебряных