ferations. world: о картографии утерянных масштабов

[стр. 187—205 бумажной версии номера]

1:20 000

Борщевик знаком людям давно. Из этимологических словарей и многочисленных монографий, написанных в советское время об интродукции растений, мы знаем, что различные виды борщевика употребляли в пищу и использовали как лекарственное средство [1].

До 1940-х печально известный борщевик Сосновского произрастал вдоль восточной стороны Главного Кавказского хребта, простираясь до юго-западного и восточного Закавказья. В 1944 году ботаник Ида Манденова выделила его в отдельный вид из расплывчатого таксона Heracleum pubescens [2], куда он был отнесен за особую пушистость стеблей, листьев и цветов, а также исполинские размеры под стать греческому герою Гераклу [3].

Обнаружение борщевика Сосновского совпало с масштабным процессом интродукции различных видов растений и животных в сельскохозяйственные культуры. Необратимые экономические и экологические потери послевоенного государства требовали быстрого восстановления. В этот процесс вовлекалось все, что обладало высокой производительностью: из растительного мира отбирались будущие «герои пятилеток» и рекордсмены выставок народного хозяйства – высокоурожайные, холодостойкие и неприхотливые зеленые пролетарии. «Города эпохи коммунизма немыслимы без обилия зелени» [4]: собранные вместе, растения чертили глобальный план зеленого строительства – программу создания дополнительной экологической и экономической подушки в промышленных городах.

Впервые обстоятельному исследованию борщевик Сосновского подвергся в Полярно-Альпийском ботаническом саду, где еще во время Второй мировой войны стали изучать силосование различных видов. По стечению обстоятельств к 1950-м этот вид борщевика оказался наиболее изученным. За холодостойкость, высокое содержание питательных веществ в зеленой массе и быстрый рост на него случайно обратили внимание как на «перспективную высокоурожайную силосную культуру» [5]. Его семена рассылались по всей территории Советского Союза в совхозы и колхозы, на станции юннатов и в школы. Восторг сохранялся довольно долго. В газетах периодически появлялись заметки о полезности растения: в нем много белка, глюкозы, сахара, каротина, его любят животные и пчелы [6].

Эти параметры ставили Heracleum Sosnowskyi вне конкуренции относительно других зеленых пролетариев. Однако он имел и один существенный недостаток, предопределивший направление его агробиологического приручения – фуранокумарины, во взрослых растениях превращавшиеся в фотоактивные токсины, концентрирующиеся на поверхности листьев и стеблей. Советские агробиологи пытались одновременно найти им медицинское применение и убрать из силосных культур: токсины оставались в молоке и мясе животных, питавшихся растением, и портили качество продуктов.

За годы культивации борщевик Сосновского приобрел способность к самосеву. Как только контроль ослабевал, он благополучно «сбегал» в дикие места обитания. Первые рецидивы случились еще в 1948 году в Московской области [7]. Они положили начало инвазии и одичанию борщевика Сосновского: вторгаясь в экосистемы как агрессивный вид, он создавал свои гибриды, часто еще более сильные и совершенные.

К концу 1980-х – началу 1990-х массовое бегство дичающих культур борщевика совпало с распадом Советского Союза. Закрывшиеся предприятия и оставшиеся без уборки поля придали этому бегству характер экологического бедствия. Сегодня борщевик Сосновского по-прежнему предоставлен самому себе, прорастая в заброшенных местах и часто вторгаясь в территории человеческих поселений. Власти, именуя его «местью Сталина» и «гадом», объявили этому растению непримиримую войну. Любой, кто владеет землей, обязан мобилизоваться на борьбу с борщевиком, в противном случае «закон о дачниках» приравняет присутствие растения на участке к административному нарушению [8].

Где растет борщевик?

О Трофиме Лысенко и его агробиологической теории, получившей широкую известность в 1930-е годы и насильно вытеснившей научную генетику, известно многое. Например, еще Лорен Грэхем в 1980-е в работе, посвященной науке в СССР, проводит детальный разбор лысенковщины и ее связей с виталистскими установками советского варианта материализма [9]. Советский пропагандист-самоучка от биологии в основном базировал свою теорию на ранних работах Мичурина [10], где были высказаны идеи о том, что окружающая среда оказывает активное воздействие на наследственность организма. В теории Лысенко и его последователей социальные связи и «внешние» элементы начинают играть ключевую роль в вопросе наследственности и производстве сильных, продуктивных гибридов по сравнению с «внутренними»/генетическими составляющими.

Агробиология видела в полезных свойствах разных существ источник того, что должно быть взято человеком под контроль через искусственный отбор – создание новых культурных видов. В статье Лысенко 1937 года «О двух направлениях в генетике» инженерия видов перекладывается на социалистический лад и записывается в программу управляемого и планомерного развития советской экономики. Чтобы быть исправной, агробиологическая политика эксплуатирует различие естественного и искусственного, дикого и культурного. Дикие виды не способны работать на общее благо, поскольку заботятся только о собственном выживании [11]. Вводя дикие виды в общество через создание «культуры», мы агитируем их на участие во всеобщем коммунистическом благе. Это благо не только лишь человеческое: согласно Лысенко, сами виды, подвергающиеся агробиологической инженерии, настраиваются на стремительное творческое развитие. Овладев умением сочетать искусственный и естественный отбор, человек, «во-первых, сможет творить такие прекрасные формы в неизмеримо более короткие сроки, а во-вторых, сможет создать и такие формы, каких не было и какие не могли появиться в природе и за миллионы лет» [12].

По мнению Лысенко, если бы генетики были правы, то самоопыление за счет рекомбинации генов, отвечающих «внутренним» связям, обеспечило бы развитие вида. Однако самоопыляющиеся культуры ожидает только вырождение, тогда как виды, развивающиеся на социалистический лад, то есть подвергающиеся «перекресту», прогрессируют [13]. Здесь агробиологическое исключение «буржуазной» генетики, которая «утверждает о неизменности генотипа и отдельных генов в десятках тысяч поколений» [14], обретает свой смысл: генетика отрицает различие внутреннего и внешнего, дикого и культурного. Ген – это то, что не может стать достоянием всеобщего, его нельзя «коммунизировать». Он представляет собой неотчуждаемую сердцевину вида, которую невозможно социализировать никаким перекрещиванием.

В 1940-е годы описанный принцип инженерии видов был применен в культивации борщевика Сосновского как силосного растения. Ботаники работали над увеличением его зеленой массы, однако, несмотря на рекордную урожайность, последствия культивации были более чем двойственные. Главная причина таилась в отрицании генетических особенностей борщевика – неустранимости фототоксичных фуранокумаринов. Наличие фуранокумаринов является доминантным признаком генетики этого растения [15] – утверждение, по иронии, непереводимое на язык агробиологической идеологии. Борщевик Сосновского пытались скрещивать с более мирными сортами, чтобы снизить концентрацию токсинов. В результате экспериментов содержание фуранокумаринов уменьшалось, однако уменьшалась и зеленая масса растения [16]. Зеленый Геракл из героя становился простым смертным.

По этой причине была выбрана обратная стратегия, которая игнорировала фуранокумарины и делала ставку на вегетативную производительность борщевика. В результате интенсивная культивация этого растения делала его все более неуправляемым и устойчивым к человеческим вмешательствам. Сбегая с советских полей и из лабораторий, борщевик образовывал более сильные гибриды уже в дикой природе. Он пользовался свойствами, приобретенными в результате искусственной селекции: способность к самосеву и морозостойкость лишь помогали ему быстрее захватывать территории и оборачиваться против человека.

Выражение «зеленый пролетарий» не является лишь метафорой. В контексте идеи зеленого строительства это симптом всеобщей мобилизации живого, которая, распространяя социалистические взгляды на биологию, стирает различие между человеческим и нечеловеческим. Среди полей, сеянцев и школьных экспериментов по селекции растений знаменитый девиз «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» приобретал постчеловеческие оттенки. Коммунистическая идеология стремилась объединить именно пролетариев – нечто большее, чем просто человек, нечто, что выходит за привычные границы пола, расы и вида – настоящих работников, которых объединяют труд и классовая борьба.

В книгах о зеленом строительстве [17] Валентин Миндовский, восхищаясь важностью растений в деле строительства коммунистических городов, описывает также их ключевое участие в этическом развитии человека [18]. Помимо того, что растения – необходимая зеленая подушка, колыбель для возникновения человеческой культуры, они служат источником баланса между телом и эмоциями трудящихся. Работы Миндовского касаются построения самого тела коммунизма – межвидового производительного союза пролетариев. В идеале каждый труженик должен был войти в союз с растением: каждый дом – взять шефство над окружающими деревьями, кустами и клумбами, приняв таким образом активное участие в зеленом строительстве и создании города-сада [19]. Садоводческая теория Миндовского – это интернациональное, межвидовое воплощение социализма.

И агробиология, и идеи Миндовского базировались на попытке расширения понятия социального именно через превалирование общих связей над приватными. Что не было здесь учтено, так это то, как и почему растения в садах-питомниках не приживались надолго, а борщевик Сосновского продолжал в промышленных масштабах жалить и вызывать страшнейшие химические ожоги у сборщиков [20]. Из этого особого управления биологическими организмами и народными массами был вычеркнут элемент иммунитета – роль иммунизации организма как участника экосистемы и сферы социального.

Слово «коммунизм» отсылает сразу к двум своим латинским предшественникам – communitas и immunitas, находящимся в центре внимания теории аффирмативной биополитики Роберто Эспозито в ее иммунологическом развороте [21]. Communitas и immunitas объединяют общие элементы – munus и donum. Munus означает «дар», но другой, чем donum. Donum предписывает особые отношения, основанные на обмене подарками, в то время как munus указывает на такой дар, согласно которому не «кто-то должен мне что-то», но «это я кому-то что-то должен». Идея общности зарождается на балансирующей экономике этих двух даров – личного и общественного – и процессе иммунизации. В юридическом смысле иммунитет – это избавление индивидуума от необходимости соблюдать общие правовые положения, а иммунизация в биологическом смысле контролирует и ограничивает необходимый организму обмен с окружающей средой.

В своем анализе Эспозито показывает, что взаимосвязь между коммунизацией и иммунизацией не сводится к установлению границ для элементарной негативности, которая нам угрожает. Речь идет о механизме «исключающего включения», когда иммунизация индивида от «общественного» оказывается необходимым условием существования самого «общественного». Когда границы индивида и общества, внутреннего и внешнего – подобно функционированию биологического иммунитета, описанному в сетевой теории Нильса Джерна [22], – никогда не установлены окончательно и находятся в постоянном «ответе» и коммуникации между собой, основанной на постулате: «Другой – это и есть я». Следовательно, иммунитет никогда не может быть полностью отключен, выброшен из «коммунитарных» отношений, потому что, как элемент иммунной системы (например антиген для антитела), он участвует в процессе формирования индивидуальной (а также общественной) жизни. Коммунистическая идеология и социализм представляют собой один из вариантов экспериментального биополитического управления, в котором нарушен баланс экономики дара. Иммунные реакции, вызванные борщевиком Сосновского, как мы знаем, не принимались во внимание в позитивных отчетах о его производительности. Утверждалась лишь польза растения, а вред, приводящий к посягательству на жизнь и здоровье другого, был исключен. Идеальная биополитическая ситуация («от каждого по способностям – каждому по потребностям») на деле оборачивалась агробиологическим превалированием социального («от каждого по способностям») над всем, вплоть до уничтожения политического иммунитета в виду всеобщей послевоенной мобилизации ресурсов и видов.

Это делает пролетария всегда включенным в политическое, каждый его жест политизирован. Подобная открытость/отсутствие иммунитета, с одной стороны, облегчает альянсы и трансформации совместно с нечеловеческим. С другой, – полностью лишает пролетария субъективности. В 1930-е коммунистический «иммунодефицит» превращается в активный элемент репрессий, когда через механизмы гуманизации (включение в общественное) и дегуманизации (исключение из него) ведется межвидовой отбор, меняющий человеческое и нечеловеческое местами: «зеленый-пролетарий-борщевик» становится тружеником пятилетки и выставляется на ВДНХ, в то время как человеческие «паразиты» и «сорняки» отправляются в ГУЛАГ [23]. К чему же могла привести такая биополитическая ставка на внешнее? К пренебрежению здравым смыслом и к массовому появлению феральных «беглецов из культуры». Одичание – процесс, который на самом деле всегда сопутствовал агробиологическому культивированию живого [24]. С распадом советской системы и проигрышем агробиологии заброшенные поля борщевика, зарастающие им деревни и дороги стали продуктом взбунтовавшейся zoe, или того ферального, что никогда не поддается контролю и выстраивает свою нечеловеческую политику, с которой нельзя не считаться.

1:500

286 миллионов лет назад территория города Березники была дном древнего моря. Его высыхание способствовало образованию Верхнекамского месторождения ископаемых солей и возникновению калийной промышленности. Сам город являлся следствием Великого плана преобразования природы, поскольку был собран в 1930-х годах из разрозненных рабочих поселков на Пермской пустоши, чтобы в колоссальных промышленных объемах добывать соль. Ускоренные индустриальной оптимизацией калийные заводы все бóльшими темпами извлекали на поверхность древнее время, осажденное в складках минеральных солей. Выкапывая соль, люди извилистыми лабиринтами шахт множили пустоты в земной коре. Приводя в действие оборудование для технологического растворения породы, человек уподоблялся природе, которую поставили на перемотку: протекание естественных процессов ускорялось на несколько порядков.

Добыча соли, связанная с образованием шахтных пустот, является контролируемым искусственным карстовым процессом. Формирование природного карста связано с вымыванием растворимых горных пород под действием воды: к таким породам относятся, в частности, каменная и калийная соли, а также известняки, доломиты и гипсы [25]. Сталкиваясь с водой на поверхности или же вследствие ее подземной миграции, породы претерпевают процесс химического растворения. Результат растворения может быть как закрытым, так и открытым. В первом случае действие воды видно на поверхности – в виде желобов, рвов, воронок и котловин; по желобам, колодцам и сифонам вода может спускаться в глубь породы, вымывая целые пещеры и пещерные комплексы, свисая в этих обширных полостях в виде сталактитов и сталагмитов [26].

От образования воронок и других опасных форм карста калийную промышленность охраняет водозащитная толща, препятствующая проникновению жидкости из верхних слоев – водоносных горизонтов [27]. В случае непланомерного режима добычи или недостаточной диагностики аномальных зон искусственный карст превращается в естественный: защитная толща подвергается расслоению, в результате чего возникают секущие трещины, служащие каналами проникновения воды в соляную толщу и приводящие к затоплению шахты [28]. Когда этот процесс запущен, его практически невозможно остановить: даже если перекрывать трещины и точечно предотвращать проникновение воды, карстовые процессы продолжаются в самой водозащитной толще, множа полости и пустоты и приближая неминуемое обрушение надсоляных пластов, следствием которого явится провал земной поверхности [29]. В случае Березников провал представляет опасность не только для промышленности, но и для инфраструктуры, поскольку шахты располагаются прямо под городом.

Провал – это специфическая пустота. Пустота, которая всегда заполнена: водой, деревьями, одичавшей флорой и фауной, останками городской инфраструктуры. Если вам придется гулять в Березниках рядом с периметром провала, близ забора с табличкой «Опасная зона. Вход запрещен», сотрудник Росгвардии прежде, чем отвести вас подальше под угрозой ареста, может сказать, что смотреть там, собственно, не на что: вы не увидите никакой катастрофы, никакой зияющей дыры, пугающей своей чернотой. Вместо этого, даже если проникновение завершится успешно, на месте воронки окажется обычный котлован, «вода-водой» – и больше ничего.

Что образуется на месте воронки?

Онтологически карстовый процесс является кошмаром имманентности, ведь образующиеся вследствие вымывания каналы, ущелья и воронки нарушают долгую историю осаждения и складкообразования, бережно наслаивающую одну эпоху на другую и синхронизирующую времена. Складка – пластичное становление: это деформация без деструкции, изменение, принятие на себя нового времени, новой поверхности без нарушения целостности того, что уходит в прошлое. Складки образуются при уходе старой поверхности и возникновении новых поверхностей, а также вследствие того, что происходит на самой поверхности – перемены температур, механического давления, действия воды и так далее. Можно сказать – не столько даже в геологическом, сколько в онтологическом смысле, – что складчатое изменение, сохраняющее целостность отдельно взятого пласта, отвечает идеалу первобытного, некоего «исходного» состояния, когда разные миры и времена способны сосуществовать, взаимодействуя и меняя друг друга без вторжения в мир другого и нарушения его целостности, его суверенных границ. Когда селянин делает перевязку раны из сока борщевика или оса взаимодействует с орхидеей, они образуют складки на поверхности – стыкуются, а не смешиваются, их космологии способны соприкасаться только лишь на границе [30].

Великий план преобразования природы, представляющий собой радикальное индустриальное вторжение как в разные миры других видов, так и в разные времена – времена древних пород и организмов, сконденсированных в углеводородах, – навсегда сделал невозможным подобное направление развития и сосуществования. Множа пустоты в земле, экономике и популяциях, в том числе человеческих, сталинский план являлся олицетворением антипода складки. Он был карстовым процессом, который сначала нарушил целостность, интегральность пласта, расслоив его, то есть деимманентизировав, внедрив в него разрыв микротрансценденции [31], а затем привел к возникновению каналов и полостей, в конечном счете смешавших различные слои и толщи. Карстовый процесс в том искусственно-естественном варианте, который имел место в Березниках, смешивает разные периоды Земли, извлекая глубокое время на поверхность и уводя время человека на окраины и под землю. Но это лишь «маленькая деталь» Плана, производящего смешение в куда бóльших масштабах (см. схему).

Так ли катастрофичны и монструозны карстовые процессы? Безусловно, когда мы говорим о реально существующих воронках, сегодня огороженных заборами в городе Березники, мы имеем дело с настоящей угрозой. Ее необходимо купировать, защищая городскую инфраструктуру от дальнейшего протекания подобных процессов. Однако в онтологическом смысле – трактуя советский проект и его действие в рамках Плана преобразования в качестве глобального карстового процесса – мы имеем дело с чем-то, что заставляет осмыслить наше текущее существование на постсоветских территориях в совершенно новом статусе, лишенном какого-либо драматизма и трагичности. Чтобы рассмотреть эти изменения максимально непредвзято, необходимо покинуть перспективу имманентности с ее идеей слоев и пластичного складчатого становления и пристально вглядеться в те смешения, с которыми мы имеем дело сегодня, когда борщевик осаждает наши дачи или когда флора и фауна заполняют карстовую воронку.

Конечно, карстовый процесс нарушает непрерывность поверхности и создает в ней разрывы, не предоставляя никакой альтернативной поверхности, – фактически отменяет саму идею поверхности. Здесь и сосредоточен главный террор карстовых процессов. Ведь поверхность – это олицетворение устойчивости, сохранности онтологии как таковой. Конституция поверхности, ее имманентность гарантирует упругость тех различий, которые существуют между ней и слоями прошлого. Разрушение же поверхности ставит под угрозу само прошлое, его наследие. Разрушение радикально актуализирует все прошлые становления, делает их настоящим – уже не посредством различия, а посредством его полного отсутствия – радикального безразличия. На витках провала представлены равным образом все отложения, они смешиваются безотносительно к сроку их давности. Вместе с тем в подобном карстовом безразличии мы сталкиваемся с полнотой совершенно иного рода, с процветанием на совершенно новых основаниях – уже вне поверхности. Провал всегда заполнен – водой, растительностью, микроорганизмами, разного рода обломками зданий и деревьев. Периметр чрезвычайной ситуации в Березниках практически сразу зарастает буйными видами, которые приходят первыми на место разрушения и готовят тем самым почву для других.

Провал никогда не пуст, потому что он густо заполнен отношениями. Их концентрация никогда не была бы настолько полной, если бы не пустота, вследствие которой целостность пластов была нарушена. Пустота, лишая территории, – а значит, лишая собственного, открывает перспективу карстовых отношений: отношений в отсутствие какого-либо основания и различия. Множа типы связей, карстовая воронка означает отсутствие какого-то единственного фундаментального различия, какого-то общего основания. Фактически воронка равнозначна общности, достигаемой как раз в отсутствие основания, всеобщности того, что мы все лишились собственной территории и почвы под ногами. Сегодня, лишаясь основания и фундамента, мы обделены общей онтологией – в конечном счете, вообще какой-то онтологией. Мы открыты карстовым отношениям – возможным только в отсутствие какого-либо основания или единого плана. Поэтому наше существование может быть прописано лишь экологически – через учет той густоты отношений, процветание которых возможно лишь на почве пустоты, общей обделенности общим миром и общим будущим. Подобная экология вне онтологии может трактоваться как онтология, как единственный способ осмысления нашего текущего статуса как наследников постсоветского – не прошлого, но настоящего – и тех сосуществований, на которые это наследство нас обрекает.

То, что мы можем буквально наблюдать в Березниках, стало нашим общим экологическим статусом. Виды, в том числе человеческий, лишенные коммунистической политикой собственной, принадлежащей только им территории, времена древних складок, чье параллельное течение нарушено, встречаются на витках самого масштабного карстового процесса в нашей истории – проекта «преобразования», кульминационной точкой которого было его прекращение. Лишенные собственного места во имя светлого будущего, мы наравне с другими видами и временами обрели одичавший статус – статус существования в ничьем времени и на ничьей земле. Мы обречены на бесконечную миграцию, движение по освоению территорий, в котором мы пребываем наравне с другими видами и должны считаться с их политичностью. Сосуществуя, прочерчивая новые планы взаимоотношений, одичавшие существа образуют специфическую экологическую политику.

Постсоветское – это актуальная экологическая ситуация, участники которой не погребены под обломками прошлого. Сосредоточенные на самой поверхности настоящего, они представляют насущную проблему и реальную опасность, которую невозможно оставить без ответа. Мы имеем дело с ферациями – объединением человеческих и нечеловеческих политик, в котором не существует онтологической асимметрии.

1:1 000 000

В 1878 году братья Нобель проложили на территории Баку первый российский нефтепровод. До тех самых пор основным способом транспортировки нефти был неспецифичный гужевой метод, а также рельсовая транспортировка (в случае больших расстояний). Они не делали поправку на жидкое агрегатное состояние нефти и переправляли ее наравне с твердыми ископаемыми вроде угля или каменной соли. Как писал Владимир Шухов, один из пионеров транспортной инженерии нефти и нефтепродуктов, «если […] количество [транспортируемого груза] достигнет определенной нормы, то для многих грузов становится безусловно выгодным устройство специальных перевозочных средств» [32]. В случае с нефтью и ее текучестью таким «средством» становилась полая труба диаметром от нескольких сантиметров до метра, длиной от нескольких километров до сотен и тысяч, направляющая потоки нефти по линиям искусственной миграции.

Потенциал одной только бакинской нефти был настолько велик, что уже к 1890 году количество трубопроводов составляло 25. Их протяженность выросла с 10 километров первого трубопровода, предназначенного лишь для транспортировки нефти с месторождения на соседний завод, до 278 километров [33]. Весь Апшеронский полуостров был испещрен нитями труб, составлявших для него новые картографические линии, связывая всю человеческую и нечеловеческую инфраструктуру – здания, людей, ископаемые земной коры.

В 1907 году была закончена постройка первого магистрального нефтепровода общей длиной в 883 километров, предназначавшегося для транспортировки нефтепродуктов на экспорт. С приходом советской власти и интенсивным процессом поиска новых месторождений – узловыми точками которого были «второе» и «третье» Баку, новые доминирующие нефтегазовые провинции Урало-Поволжская (1950-е) и Западно-Сибирская (1970-е и в настоящее время) [34] – ускорились темпы добычи и миграции нефти. Это требовало расширения карты нефте- и газопроводов. Крупнейший из построенных за время советской углеводородной политики объект – сеть магистральных нефтепроводов «Дружба», чьи 9900-километровые линии заходили на территорию Восточной Европы, к Польше, ГДР, Чехословакии и Венгрии [35]. На 1991 год общая протяженность линий нефтепровода СССР, находящихся под управлением Главтранснефти, составляла 70 тысяч километров [36].

В работе по теории нефтепроводов «Трубопроводы и их применение к нефтяной промышленности» Шухов указывает на простейшую «легенду» построения любого нефтепровода: «Трубопровод состоит из двух главных станций – приемной и сдаточной, между которыми проложены трубы. На приемной станции устанавливаются насосы, назначение которых состоит в том, чтобы нагнетать жидкость из сборных резервуаров по трубам к резервуарам сдаточной станции» [37]. Этот язык петрополитической точки и тире – труб, чья проводимость обеспечивается только за счет расположенных в промежутках насосов, – с той или иной степенью усложнения и погрешности соблюдается по сей день, картографируя направления искусственной миграции нефти.

Нынешняя территория постсоветского пространства иссечена вдоль и поперек линиями нефтепроводов. Если соединить точки компрессорных станций линиями – воссоздать двоичный язык нефтяной картографии – и уместить получившиеся данные на тепловой карте, то при постепенном увеличении масштаба территория будет сливаться в нефтяное пятно. И популяции одичавшего борщевика, и провалы в Березниках попадут внутрь этого пятна, станут частью его поглощающей картографии.

Что соединяет нефть?

На первый взгляд, пробегая между противоположными участками континента, проходя на суше и под водой, нефть и вправду сплавляет все в одно пятно. Связывая несвязываемое, она пропитывает территории, выходя на поверхность только для того, чтобы еще сильнее распространиться – через бензобаки автомобилей, резервуары самолетов и водных судов. Нефть вписывает все, что как-либо связано с ее добычей или использованием, в ритм своей пульсирующей трубопроводной миграции. Она является конечной точкой, финальным нарративом любой человеческой активности [38].

Вопрос, однако, в значительной степени более сложен. Тотальность углеродов двойственна, они являются топливом прогресса сразу в двух смыслах. С одной стороны, это колоссальные резервуары энергии, которую невозможно извлечь из предшествующих им материалов. С другой стороны, данная энергоемкость обеспечивается за счет сумасшедших инвестиций органической жизни и времени, требующегося на ее уплотнение. В одном литре бензина – «около 25 тонн древней морской жизни», а год нашей пропитанной ископаемым топливом жизни считается за 400 лет существования всей животной и растительной органики Земли [39]. В этом смысле углероды буквально сжимают пространство и время, позволяя нам структурировать собственные популяции внутри энергетических узлов – городов. Последние немыслимы вне того уплотнения, революционного сжатия в сингулярность, который сначала предоставил уголь, а затем нефть. Большой нарратив прогресса – как, в общем, и все большие повествования – в буквальном смысле прорывается наружу вместе с ископаемыми углеродами, он является главным нефтепродуктом. Поэтому революционность коммунистической идеологии стала одной из версий гигантского петрополитического нарратива – возможно, наиболее радикальной, поскольку темпы наращивания добычи ископаемых, поддерживающиеся во имя «светлого будущего» и «общего мира», воздают должное революционным мощностям ископаемого топлива. Добыча нефти в послевоенном Советском Союзе растет в геометрической прогрессии, и в релевантном этому росту темпе усложняется система транспортировки [40].

«Игла» прогресса, привязывающая его к петрополитическому горизонту, указывает на фундаментальную конечность «большого» как такового. Во-первых, при всей своей энергоемкости углеводороды представляют собой невозобновляемый ресурс, поскольку, являясь самой основательной темпоральной инвестицией живого (потому категорически невосполнимой), неотделимы от горизонта своего конца, который всегда присутствует в качестве математически калькулируемого «пика» [41]. Пик нефти – момент, в котором темпы добычи «черного солнца» пойдут на спад, а прогрессивное развитие обнаружит пределы своего роста [42]. Более того, конкретный опыт советского роста – прогрессивного наращивания темпов добычи нефти и ее «карты» – сопровождался конвертированием «черного солнца» в «черное золото», все бóльшим превалированием «сырой» транспортировки над переработкой: в период с 1920-х по 1980-е годы экспорт непереработанной нефти вырос больше, чем в 150 раз [43]. Можно сказать, что рост охвата карты за счет магистральных нефтепроводов превышал рост плотности ее «сетки». То есть при большом покрытии пространства советская нефтяная картография имела относительно мало «коротких» трубопроводов, предназначение которых – транспортировать ископаемое к заводам для проведения сложной дифференциации нефтепродуктов. Такая диспропорция превращала карту нефтепроводов из концентратора мощи советского нарратива в рассеиватель, «разбазаривавший» главный ресурс развития коммунистической машины по другим территориям и обрекавший эту машину и ее общий мир на полный коллапс. Чем более общей становилась карта, чем бóльшую территорию она покрывала, тем менее достижимым становилось общее коммунистическое будущее.

В опыте советского проекта максимально буквально разыгралось противоречие петрополитики: несмотря на то, что нефть является суперконцетрированной энергией, чтобы воспользоваться этой мощью, нужна протяженная, распределенная «карта» трубопроводов. Необходимо распределить ископаемое по разным территориям и провести распределение внутри него самого – через фракционирование и промышленную дифференциацию, в результате которой может получиться неисчислимое количество продуктов [44]. Другими словами, вопреки предположению, что политика углеводородов неотделима от их добычи и переработки, что это и есть петрополитика, советская версия показывает тотальную разъединенность углеводородной политики и ее картографии: ведь именно карта трубопроводов и ее специфический рисунок похоронили большой нарратив коммунистического прогресса, так и не доведя последний до желаемых оборотов.

Какой урок в таком случае может дать история советской петрополитики в ситуации конца большого нарратива – самого что ни на есть буквального органического конца? Что делать, когда общий мир исчерпан и остались лишь миры – партизанские отряды фераций, растущие на окраинах прогресса? Неужели единственная возможность общего после смерти «Большого общего» – это бесконечная смена перспектив, микрокосмов, онтологий, бесконечная утомительная работа имманентности, непрестанная миграция из точки в точку без возможности соединения?

Главная проблема конца петрополитики – конца не только в земной коре, но и коре головного мозга, как специфического Oil on the Brain [45] – заключается в том, что много внимания уделяется последствиям этого конца, но не ему самому [46]. Если предположить, что сами исследовательские инструменты – это специфические нефтепродукты, то конец петрополитики не может совершиться без критической ревизии этих средств, без осмысления того, чему мы можем поучиться у нефти и что является следствием нашей зависимости от нее. Современная антропологическая и гуманитарная мысль очевидно возникла из духа петрополитического конца, конца больших повествований. Однако те повествования, которые она создает – множественные -центризмы [47], -цены [48], пост-состояния [49], бесконечные онтологии [50], перспективы и природы [51], – указывают на отчаянную нефтепродуктивность этих исследовательских фигур. Благодаря множественным, слепленным друг с другом состояниям мы живем в мире контурных карт – карт из точек, лишь имитирующих возможность какого-то соединения. Исследуя множественные взаимосвязи и переплетения, детализируя их, мы лишь усугубляем разрыв между разными ферациями. Мы превращаем эти ферации в большие нарративы микроскопического формата – впадая тем самым в известный картографический парадокс и рисуя фракталы, в которых нет ничего внешнего и есть только внутреннее.

Урок, который можно извлечь из советской нефти, – это возможность картографировать множественное, каким бы множественным и сплетенным оно ни было, вместо того, чтобы лишь контурно его констатировать. Ферации, рассмотренные на одном масштабе, подобны нефти: в них слеплено множество времен и существ без различия к их аутентичному онтологическому слою. Однако картография, которая оказалась способной фракционировать нефть, расплести ее множественность на различные фракции – сохранив при этом картографическую общность даже после конца политической общности, – точно так же способна расплести и ферации, рассмотреть их в присущих им суверенных масштабах. Сегодня ясно, что нефть – лишь одна из фераций, какого масштаб она ни принимала бы в прошлом. Тем не менее она не требует какой-то дополнительной картографии себя, в нашей истории она уже является картографией, способной соединять несоединимое, разбегаться на тысячи километров и обеспечивать сообщение несообщаемого. Меняя диаметр своего потока, его скорость, количество точек, плотность и протяженность своей миграции, нефть приспосабливается как к разным продуктам, так и к разным территориям и их специфике. Она по-новому вводит саму идею масштаба.

Пролегая по участкам различных фераций, нефть и ее картографическая связка трубопроводов ставит вопрос о кон-ферации, или о со-общаемости различных масштабов. О том, как расплести густое наложение одних фераций на другие и найти общее между способами масштабирования и разным калибром связей, которые задают ту или иную экологию и отличают одну экологию от другой.

Каким образом обеспечить это общее? Речь не идет о новом общем мире или политике вроде «парламента вещей», антропоцена и хтулуцена [52]. Эти исследовательские фигуры предлагают новую общую политику, такую же густую и множественную, как нефть. Задаваясь вопросом об общем в контексте масштабов и связей, мы скорее задумываемся над возможностью общей картографии. Иными словами, речь идет о поиске способов сообщения различных масштабов в рамках одной территории.

Большие нарративы отсылают к аналоговой карте, воспроизводящей один и тот же рисунок, на какой бы масштаб она ни опустилась. Попытка мышления после больших нарративов вскрывает проблематичность аналогового масштабирования. В свете этого нас поджидает другая крайность – отказ от общей картографии с переходом к дифференцированным, никак не связанным между собой картам -центризмов и -ценов. На наш взгляд, существует другая альтернатива «общего»: от деспотизма аналоговой карты она ведет к цифровой. Главной особенностью цифровой карты является возможность изменять саму структуру в зависимости от масштаба. В цифровой карте присутствует множество различных карт, сообщающихся между собой посредством смены масштаба. Тем самым мы деколонизируем карту. Карта не только указывает на территорию, где мы живем и куда мы встроены, но и «предшествует территории», порождает ее. Карта – это будущее, доступное нам в текущий момент и потому наиболее устойчивое. Задача картографии в том, чтобы дать представление о нескольких измерениях: критически относиться к фактическим условиям, а также творчески их переосмыслять с точки зрения новых конфигураций и навигационных инструментов, нацеленных на актуализацию виртуального. Карта отражает соотношения сил и развивает формы сопротивления.

Цифровая карта открыта изменению территории – а значит, имеет доступ к ее будущему. Меняя масштабы, по-разному прочерчивая связи внутри одного пространства с его бурлящим скоплением политик, такая карта позволяет моделировать общий вектор сосуществования фераций, а значит, мыслить их общие будущие. Внутри карты «русских фераций» [53] представлены сгустки связей, каждая из которых способна инвазивно включать в свою политику любые другие. Однако у этого включения есть своя карта связей и свойственный им масштаб действия. Кон-ферация – это постсоветское пространство, рассмотренное в качестве цифровой карты, очерчивающей ферации и их множественные действия. Эта карта создается сегодня во имя будущего.