Рецензии

 

Counter-Democracy: Politics in an Age of Distrust
Pierre Rosanvallon
Cambridge: Cambridge University Press, 2008. – 336 p.

 

В то время как демократия как таковая в нынешнем столетии рассматривается в качестве непоколебимого идеала, реализующие ее демократические режимы повсеместно подвергаются жесткой критике. Граждане фундаментально не доверяют демократическим лидерам и институтам – этот бесспорный феномен пристально исследуется общественными науками на протяжении уже четверти века. В отношении современной демократии говорят о болезни, надломе, упадке, объясняя ее кризис прежде всего уходом индивида в частную сферу: согласно этой логике, по мере того, как современные и постсовременные люди все больше сторонятся политики, их выборные лидеры делаются все более безответственными. Но так ли это? Действительно ли мы имеем дело с деградацией демократии? Или она просто приобретает новую форму?

В книге одного из наиболее видных политических мыслителей современности предлагается довольно оригинальный ответ на этот вопрос. Система демократического представительства, лежащая в основе современного государства, напоминает Пьер Розанваллон, пытается связать в одно легитимность и доверие. В то время как легитимность при демократии есть строго юридическая вещь, проистекающая из правильно проведенного голосования, доверие представляет собой явление более сложное. Оно своего рода невидимый институт, расширяющий легитимность за пределы правовых рамок и сообщающий ей моральное измерение (с. 3). По мысли автора, пропасть между легитимностью и доверием являла главнейшую проблему в истории демократии, причем такая ситуация всегда была скорее правилом, чем исключением: в демократических странах легитимной власти слишком часто не доверяют. Как демократические режимы на протяжении своей эволюции защищались от подобной напасти? Это делалось двумя способами. С одной стороны, они оттачивали и шлифовали процедурную легитимность, проводя выборы более часто и регулярно, а также используя формы прямой демократии – например референдумы – для ограничения деятельности выборных лиц. С другой стороны, эрозия доверия к власти компенсировалась тем, что недоверию придавались институциональные и все более организованные формы.

В итоге в развитых демократиях недоверие к власти превратилось в самый настоящий политический институт. Более того, оно стало неотъемлемым элементом политической системы: для нынешних демократий не доверять власти отнюдь не преходящая мода, но устойчивый тренд. Утвердившееся институциональное недоверие решает важнейшую социальную задачу: общество, оказывающее с его помощью неослабное давление на политиков, добивается того, чтобы они выполняли взятые на себя обязательства и вели себя более или менее пристойно. Демократическое недоверие, таким образом, не дефект, а норма. Оно выливается в три организационные формы, которые Розанваллон объединяет термином «негативная демократия», или «контрдемократия». Что стоит за этим понятием? Во-первых, организованный надзор общества над властью. Во-вторых, механизмы, позволяющие обществу предотвращать нежелательные решения власти. В-третьих, вынесение обществом независимых оценок и суждений касательно власти. Контрдемократия, поясняет французский ученый, не есть альтернатива демократии – это система, в которой обычное электоральное представительство дополняется институциональными механизмами и инструментами недоверия, не встроенными в государственную машину, а находящимися за ее пределами.

Каждая из упомянутых форм детально рассматривается в книге. Граждане, у которых традиционно было право выбирать своих лидеров, часто задумывались над тем, чтобы сделать контроль над властью постоянным; ибо санкция избирательной урны недостаточна, ее применяют слишком редко. Уже в годы Великой французской революции «надзор» считался принципиальным выражением народной воли. Благодаря совершенствованию надзора громадный вес в демократическом обществе приобрел такой институт, как репутация, основательно окрепший в последние десятилетия и погубивший немало политиков. Современную демократию невозможно представить себе без организаций, которые по-английски называются «watch-dogs» – сторожевые псы. Можно ли лучше передать природу этой надзорной функции? Что касается умения граждан предотвращать вредные решения власти, то эта способность в ХХ веке тоже неуклонно упрочивалась: с социологической точки зрения негативные коалиции организуются легче, чем позитивное большинство, и они более терпимы к противоречиям, а потому более эффективны. Народный суверенитет все чаще проявляет себя негативно, в праве отказа – либо от конкретного решения власти, либо, в ходе выборов, от нее самой. Наконец, вынесение независимых оценок и суждений также стало общепринятой практикой, целые институты гражданского общества работают над этим. Важнейшую роль в этом праве судить играют средства массовой информации. Причем в стабильных демократиях сегодня никто не задается вопросом о том, из какого источника СМИ черпают свой авторитет и насколько они вообще правомочны выносить суждения касательно власти. Это настолько привычно, что мы даже не задумываемся, возможно ли что-то иное. Но, представьте себе, бывало и иначе: в демократиях XIX столетия, в частности, во Франции, широко дебатировался вопрос о том, что журналисты, которые никем и никуда не избирались, не имеют легального права критиковать выборные органы, представляющие народ (с. 107–112).

В результате народовластие все чаще проявляет себя не только прямо, но и косвенно – путем реакций, которые нельзя назвать политическими в полном смысле слова. Иными словами, в демократических государствах народ превращается в контролера, держателя вето, судью. Вооружившись этими соображениями, Розанваллон вновь возвращается к проблеме гражданской пассивности, поразившей, как принято считать, многие демократии. Если пользоваться описанной контрдемократической перспективой, настаивает он, то вопрос политического участия предстает перед нами в новом свете. Да, невозможно спорить с тем, что доверие граждан к политическим институтам, как и явка на выборы, повсеместно снижаются. Вместе с тем количество людей, участвующих в массовых акциях протеста, начиная с демонстраций и кончая подписанием петиций, растет. Политические партии увядают, но гражданских ассоциаций становится все больше. Разумеется, голосование по-прежнему остается наиболее видимым выражением гражданственности. Но идея гражданского участия многослойна: она включает в себя по меньшей мере три элемента взаимодействия народа с политикой: выражение позиции, вовлечение, вмешательство. Времена, когда на первом месте стояло голосование, уходят в прошлое.

Сказанное означает, что нынешняя проблема не в том, будто граждане становятся пассивными, – они делаются не пассивными, а неполитичными, что выражается в постоянно расширяющейся дистанции между гражданским обществом и политическими институтами. На наших глазах происходит становление «контрполитики», в рамках которой завоевание власти перестает быть приоритетом для оппонентов правящего режима. Власть как таковая их теперь не слишком интересует, им достаточно контролировать ее, подвергать ее действия мониторингу, ограничивать ее в случае необходимости. Это вполне демократическая, но явно не политическая активность, если понимать под политикой борьбу за власть. И в основе этой активности лежит недоверие к власти – один из принципиальных элементов демократии.

Соблазнительно применить обрисованный выше инструментарий к теме минувших российских выборов. Ничуть не удивляясь победе Владимира Путина, которая была ожидаемой и бесспорной, разочарованный ею наблюдатель имеет все основания успокаивать себя другой очевидностью: система, которую этот политик заботливо выстраивал на протяжении десятилетия, дала основательную трещину. Во время зимних избирательных кампаний внезапно выяснились, что будущий президент уже не является президентом всех россиян. Ему придется руководить иным обществом – системой с оформляющимися контрдемократическими чертами. Вызревание этого феномена стало, на мой взгляд, главнейшим событием электорального сезона 2011–2012 годов.

Первейшей особенностью нового пейзажа следует, вероятно, считать девальвацию столь превозносимой на протяжении многих лет «стабильности». Что же произошло с ней? Идея стабильности утратила ценность, поскольку за это время в стране выросло поколение, которое стабильность не слишком ценит, ибо не знает, с чем ее можно сравнивать. Оно не боится неустойчивости и динамизма, связывая их с обновлением. Прослойка молодых россиян, ассоциирующих себя, используя формулу Рональда Инглхарта, с «ценностями самовыражения», исчерпала возможности своего развития при нынешнем режиме: ей некуда больше расти, поскольку наиболее привлекательные и лакомые жизненные опции уже поделены и заняты. Новые люди, которых становится все больше, действительно не интересуются властью как таковой – они не собираются за нее бороться, с равным скепсисом относясь как к режиму, так и к оппозиционным лидерам. Многие из них убеждены, что в стране просто нет настоящей политической оппозиции, поскольку неизжитая травма беззаконного рождения нынешнего режима в 1993 году накрепко сплавила нынешних лидеров с их официальными оппонентами. Но у этого слоя, тем не менее, складывается все более четкий перечень претензий к государству – и они уже выходят на улицы, пытаясь объяснить власти, что эти требования надо соблюдать.

Понятно, что для усмирения протестной волны президентские выборы нужно было выигрывать в первом туре. Но, продавливая победу посредством одного тура, режим, по-видимому, осложнил себе жизнь на будущее. Не вызывает сомнения, что его легитимность была бы гораздо крепче, если бы голосование проходило в два тура. В ходе парламентских выборов общество имело возможность убедиться в том, что в стране создана и функционирует гигантская машина искажения народного волеизъявления. К президентским выборам этот агрегат никуда не делся, а во главе его – прежний руководитель. Конечно, видеокамеры повесили – но осадок, как в анекдоте, остался. Следующая версия Путина будет страдать от этого «пятнышка» на выбеленном телевизионном лике. В свою очередь сомнительная легитимность – а такое выражение вполне применимо в том случае, когда кандидат, пришедший в президентской гонке вторым, не признал ее результатов, – будет означать не сильного, а слабого президента. Между тем, наш победитель привык играть роль «сильного лидера», которая не подходит для спектакля, где декорации перестают подчиняться режиссеру. В связи с этим есть большая опасность того, что Путин будет не в полной мере адекватен запросам и вызовам, стоящим перед страной. Это, несомненно, усилит недовольство – а вместе с ним и оформляющийся тренд «негативной демократии».

Андрей Захаров

 

 

Системный мониторинг глобальных и региональных рисков. Арабская весна 2011 года
Отв. ред. Андрей Коротаев, Юлия Зинькина, Александр Ходунов
М.: УРСС, 2012. – 464 с.

 

Прежде всего эта книга обращает на себя внимание тем, что в составе авторского коллектива можно найти не только историков, политологов и экономистов, но и математиков, философов и даже геофизиков. Их работа осуществлялась в рамках проекта Центра цивилизационных и региональных исследований Института Африки РАН и предполагала комплексный анализ новейших потрясений в арабском мире, включая всестороннее изучение социально-демографических факторов генезиса «арабской весны». Итогом этой масштабной работы стала констатация того, что наиболее вероятными причинами арабских революций следует считать не такие привычные факторы, как неблагоприятная динамика среднедушевых доходов, коррупция, безработица или бедность, а последствия мирового финансового кризиса, неудачно сочетавшиеся с вызреванием в большинстве арабских стран демографических «молодежных бугров».

Авторы полагают, что именно «избыточная» молодежь, оседающая в ходе модернизации в крупных городах, испытывающая сложности с трудоустройством и склонная к радикальным взглядам, сначала создала серьезную угрозу политическому порядку на севере Африки, а потом и разрушила его (с. 37–38). Аналогичный подход, кстати, используется авторами и при прогнозировании социальной нестабильности в странах Центральной Азии, где политические риски сегодня особенно высоки. В книге доказывается, что в ближайшие десятилетия большинству стран этого региона стоит ожидать снижения доли молодежи в общей численности населения, и это будет способствовать стабилизации социально-политического положения. Исключение, как полагают редакторы, составляет Афганистан, где из-за стихийной урбанизации и отсутствия контроля над рождаемостью число молодых людей продолжит расти, провоцируя дальнейшие социально-политические потрясения («К прогнозированию социально-политической нестабильности в странах Центральной Азии»). Важно отметить, что, рассуждая о проблеме безработицы, авторы вносят важное уточнение, отражающее региональную специфику: в отношении арабских стран, по их мнению, уместнее говорить о самобытном культурном явлении, связанном не с нехваткой рабочих мест вообще, а с отсутствием вакансий на престижные высокооплачиваемые должности, приемлемые для лиц с высшим образованием. Доказательством этой гипотезы служат сценарии начала революций в Тунисе, Египте, Йемене и Сирии, где инициаторами протестов неизменно становились образованные молодые люди, которых не устраивало их социальное и экономическое положение.

События «арабской весны» трактуются в качестве бесспорного примера капкана, расположенного на самом выходе из западни. В роли исходного пункта выступает феномен «мальтузианской ловушки», довольно типичной для доиндустриальных обществ ситуации, когда совокупный рост производства не обеспечивает улучшения условий существования подавляющего большинства населения, растущего слишком быстро и потому продолжающего жить впроголодь (с. 56). Если обществу удается справиться с подобным затруднением, то в долгосрочной перспективе это оборачивается исчезновением кровавых внутриполитических конфликтов. Однако сам процесс такого выхода парадоксальным образом может осложняться мощными социально-политическими потрясениями. В принципе, отмечается в книге, революционные события во всех арабских странах происходили как раз на фоне «выхода из ловушки», за исключением Йемена, который вступил в полосу катаклизмов, даже не дойдя до нее.

В методологическом отношении большое влияние на авторский коллектив оказала теория революционных кризисов, выдвинутая Джеймсом Дэвисом еще в конце 1960-х годов и помогающая понять, почему социально-политические потрясения произошли в первую очередь в благополучных арабских странах с высокими показателями экономического роста[1]. Согласно этой концепции, революционным кризисам всегда предшествует повышение качества жизни, и, когда в определенный момент удовлетворение потребностей по тем или иным причинам замедляется, а ожидания инерционно растут, происходит взрыв. Более того, концепция революционных кризисов накладывается на специальную методологию ранжирования мусульманских городов, позволяющую заранее обнаруживать потенциальные точки возмущения. Так, применяя данный инструментарий, можно убедиться в том, что такие города, как Каир или Душанбе, являются диспропорционально большими. Для первого из них это явление уже оказалось важным фактором социально-политической дестабилизации, а в случае со вторым оно может стать катализатором революционной ситуации в будущем.

Безусловно, революционные движения в каждой из стран имели свои особенности: если в Тунисе и Египте наблюдались массовые протесты, а Ливия отличается племенным сепаратизмом, то для Йемена характерна межклановая борьба, а для Сирии – переплетение различных религиозных, национальных и светских традиций, обусловившее слабую консолидацию оппозиции. Исходя из этого разнообразия, авторы сборника предпочли изучать «арабскую весну» в целом, видя в ней волну революций, одновременно охватившую несколько стран: фактически что-то вроде одной большой революции. Опираясь на такой подход, Сергей Цирель («Революции, волны революций и Арабская весна») делает вывод о том, что, хотя арабские революции 2011 года проходили и под религиозными, и под общедемократическими лозунгами, совокупным их итогом станет скорее всего подъем национализма, причем не общеарабского, а местного толка, отражающего самобытность каждой страны.

Естественно, наибольшее количество вошедших в сборник статей посвящено событиям в Египте. В материале Ольги Карпачевой («Отсутствие политического PR как фактор египетской революции») исследуются неэффективные стратегии, применявшиеся египетскими властями для формирования имиджа Хосни Мубарака и его партии. Автор приходит к выводу, что грамотное проведение пиар-кампании могло бы дать египетскому правительству еще несколько лет спокойствия, за время которых «молодежный бугор» был бы нейтрализован. В свою очередь Марина Лысенко и Андрей Давыдов («Египетская революция в Твиттере – безмасштабная сеть?») сосредоточились на изучении социальной Интернет-сети, активно использовавшейся для координации действий каирских демонстрантов. Наконец, Леонид Исаев («Группы рисков политической нестабильности в Египте») системно проанализировал пул основных акторов политической сцены Египта, включая США, исламистов, либералов, молодежь, армию, группы Хосни Мубарака и Гамаля Мубарака.

Особое внимание в сборнике уделено Ирану. Никита Филин в двух статьях, рассматривающих политические противоречия и социальные протесты в этой стране, отмечает, что конфликты внутри иранской элиты не могли обернуться таким кризисом, какой имел место в странах Ближнего Востока и Северной Африки. Более того, тот факт, что обстановка в Иране накалялась, как правило, накануне выборов и во время выборов, говорит о «частичной демократичности» политических процессов в этой стране. И власти, и оппозиция в Иране сегодня соблюдают определенные конвенции, оформляющие электоральный процесс, и это обстоятельство позволило иранскому правительству довольно быстро справиться с протестной активностью, поднявшейся в феврале 2011 года.

Несмотря на обилие фактического материала, книга страдает целым рядом недостатков. Безусловными недоработками представляются скудная фактография «арабской весны», представленная в первом разделе мониторинга, а также наличие неточностей в описании событий в конкретных странах. В частности, раздел об Иордании целесообразнее было бы поместить перед описанием выступлений в Ливии или Бахрейне, поскольку иорданский кризис имел место в середине января. Далее, хронология йеменских потрясений обрывается на противостоянии власти и оппозиции в октябре 2011 года, хотя уже в следующем месяце произошло важнейшее событие, которого составители фактографии не должны были упускать из виду. Речь идет о подписании 24 ноября президентом Йемена плана по урегулированию ситуации, выдвинутого Советом сотрудничества арабских государств Персидского залива и предполагавшего уход Салеха в отставку.

Рекомендации по регулированию урбанизации и контролю над рождаемостью, представленные в нескольких разделах мониторинга, выглядят вполне состоятельными. Вместе с тем следует иметь в виду, что к прогнозам, касающимся политического будущего арабских стран, стоит относиться с осторожностью. Так, прогнозы относительно высоких шансов на утверждение подлинной демократии в послереволюционном Тунисе были опровергнуты после первых же свободных выборов. Впрочем, их неожиданный результат не противоречит авторским интуициям по поводу наиболее вероятного формата будущей власти: в сборнике доказывается, что послереволюционные режимы окажутся, судя по всему, националистическими, а власть в них будет принадлежать либо исламистам, либо военным, либо их тандему.

Конечно, процессы, запущенные событиями «арабской весны», на сегодняшний день еще не завершены, и это осложняет прогнозирование дальнейшего развития ситуации. У исследователей есть возможность подводить лишь предварительные итоги, но российские специалисты делают это вполне качественно, о чем убедительно свидетельствует одно из первых академических исследований тех масштабных социально-политических потрясений в арабских странах, которые произошли в 2011 году.

Алиса Шишкина

 

 

В блокаде. Межэтнические отношения в Абхазии
Том Триер, Хедвиг Лом, Дэвид Законий
Тбилиси: Европейский центр по делам меньшинств, 2010. – 200 с.

 

В декабре 1991 года распался Советский Союз. Это событие привело к образованию пятнадцати независимых государств, каждое из которых за это время прошло сложный путь политического строительства и международной легитимации. Некоторые из них всего за два десятилетия сумели превратиться из советских республик в страны – члены НАТО и ЕС, а другие с большим трудом избежали превращения в failed states. Однако в 2011 году юбилей национальной независимости отметили не только признанные мировым сообществом государства. Одним из важнейших последствий распада Советского Союза стало появление политических образований, которые также заявили о своем суверенитете и даже смогли отстоять его в ходе вооруженного противоборства с бывшими советскими республиками, но при этом не получили международного признания или были признаны ограниченным числом членов ООН.

Адекватное понимание природы и особенностей de facto государств постсоветского пространства представляется актуальной задачей в силу нескольких причин как академического, так и прикладного характера. Их проблемам посвящено немало монографий и статей, однако практически для всех исследований по данной теме характерен «геополитический детерминизм». Социально-политическая ситуация в Абхазии, Южной Осетии, Приднестровье и Нагорном Карабахе анализируется прежде всего в контексте геополитической конкуренции России и США, России и ЕС, России и НАТО. При этом внутренняя динамика процессов, идущих в непризнанных образованиях, государственное строительство и формирование идентичности чаще всего остаются вне поля зрения экспертов. И это несмотря на то, что такие республики не первый год существуют в сложнейшем контексте дипломатической изоляции и военного давления, точно описанном британским журналистом и политологом Томасом де Ваала:

 

«Быть руководителем непризнанного государства – незавидная работа. […] Это означает, что никто не приглашает тебя на международные встречи. Организация Объединенных Наций не отвечает на твои письма. Когда ты посещаешь иностранное посольство, тебя принимает не посол, а первый секретарь»^[2].

 

Тем не менее, несмотря на все это, каждая из de facto республик сформировала уникальный политический режим, пережив не только военное противоборство и блокаду, но и смену лидеров в ходе нескольких электоральных циклов. Всем им удалось добиться легитимности и в глазах собственных «непризнанных» граждан. Упомянутые факты едва ли могут служить поводом, чтобы призвать к их ускоренному признанию. Столь упрощенный подход вряд ли пошел бы на пользу кому-либо, включая и сами непризнанные республики. Но делать вид, что перед нами не более чем «марионетки Кремля», – значит впадать в грех еще большего упрощенчества.

Каждый из авторов этой своевременной книги обладает богатым опытом изучения межэтнических отношений и кавказских реалий. Под редакцией датского конфликтолога Тома Триера – совместно с Андреем Ханжиным – вышло самое полное на сегодняшний день исследование, посвященное проблемам турок-месхетинцев[3]. Шведский политолог и журналист Хедвиг Лом многие годы занимался этнополитической ситуацией в населенном армянами регионе Грузии Джавахети (Джавахк). Американский социолог и этнолог Дэвид Законий изучал проблемы проживающих в Грузии этнических меньшинств, среди которых цыгане и русские. Таким образом, этим авторам, в отличие от многих других специалистов по кавказской «большой игре», этнополитический контекст формирования абхазской de facto государственности знаком очень хорошо. Их исследование посвящено межэтническим отношениям внутри Абхазии в период с военного конфликта с Грузией (1992–1993) до признания независимости Россией. В центре авторского внимания важнейшие вопросы:

 

«Является ли Абхазия “этнократией”, в которой меньшинство навязывает свое правление большинству, или другие этнические группы также вовлечены в принятие решений? И каковы общие условия жизни многочисленного грузинского и армянского населения на этой территории?» (c. 3).

 

При этом отношения между Тбилиси и Сухуми в книге рассматриваются лишь в той степени, в которой они важны для понимания политики властей Абхазии в «национальном вопросе».

Сильной стороной работы можно считать ее эмпирическую базу. В основу исследования легли более девяноста интервью с представителями абхазских властей различного уровня, а также с парламентариями, журналистами, гражданскими активистами. Чтобы представить альтернативный взгляд на вещи, авторы интервьюировали людей не только на абхазской территории, но и в Тбилиси. Кроме того, в научный оборот вводятся многочисленные правовые документы, принятые абхазскими законодателями. Эта группа источников не часто становится предметом серьезного анализа, хотя она крайне полезна для понимания особенностей de facto государственности постсоветской Абхазии. Стоит отметить и экспертную корректность авторов, которые, например, при употреблении топонимов постоянно используют их двойные обозначения. Тем самым принимается во внимание «топонимическая война», которую уже не первый год ведут абхазские и грузинские политики.

В главе «Де факто государство Абхазия» (с. 8–20) авторы рассматривают основные проблемы и противоречия послевоенного развития республики, затрагивая и режим блокады, который был введен странами СНГ в январе 1996 года[4], и двусторонние взаимоотношения между Москвой и Сухуми. По мнению авторов, российско-абхазские отношения трудно интерпретировать линейно и однозначно, однако с начала 2000-х, когда режим санкций был значительно смягчен, а затем практически свернут, влияние Москвы на внутреннюю ситуацию в республике значительно выросло (с. 17). Исследователи полагают, что после завершения военных действий с Грузией и массового изгнания грузинского населения «между этническими группами внутри самопровозглашенной республики не возникало серьезной напряженности». Было, однако, существенное исключение: время от времени вспыхивали конфликты между грузинами и абхазами в Галском/Гальском районе. Самые острые из них пришлись на май 1998 года, когда состоялось второе изгнание этнических грузин, и на август 2008-го, когда примерно две тысячи грузин, проживавших в Кодорском ущелье, были вытеснены оттуда (с. 19). Для полноты картины следовало бы еще добавить, что после эксцессов 1998 года – заметно подстегнувших, кстати, стремление официального Тбилиси войти в НАТО – грузинское население в значительной степени вернулось в Галский/Гальский район республики, и этот факт признавался даже грузинскими властями. По данным абхазской переписи населения 2011 года, первой после распада СССР, грузины в республике составляют 43 166 человек (17,93%), а еще 3201 человек (1,33%) записались как мегрелы^[5]. В подавляющем большинстве они проживают именно в восточной части республики, куда входит и упомянутый выше «проблемный» район. Если же говорить о ситуации вокруг Кодори, то не стоит забывать, что причиной сворачивания переговорного процесса между Сухуми и Тбилиси стало размещение в 2006 году в ущелье так называемого «абхазского правительства в изгнании» вкупе с военными и полицейскими подразделениями Грузии. Этот акт грубо нарушал Московские соглашения 1994 года о прекращении огня между конфликтующими сторонами.

В главе «Демография» (с. 21–54), пожалуй, наиболее насыщенной цифрами и фактами, авторы рассматривают не только демографические изменения, вызванные военными действиями со времен Кавказской войны 1860-х годов до грузино-абхазской войны 1990-х, но и выявляют корни нынешнего этнополитического конфликта, связанные с политизированными интерпретациями истории (с. 24–25). Большое внимание они уделяют политизации демографии, а также попыткам абхазских властей найти ответ на демографический вызов, репатриируя потомков абхазских махаджиров, которые покинули пределы родины в XIX веке. Исследователи показывают, что репатриационный ресурс так и не смог за все эти годы заработать в полную мощь. В главе «Политика, напряженность и стратегия совладания с ситуацией в Галской/Гальской зоне конфликта» (с. 55–67) авторы обращаются к особенностям этнической идентичности жителей этого непростого района Абхазии, углубляясь в проблему выбора между грузинской и мегрельской идентичностью и споры вокруг этого вопроса.

Самая большая глава книги – «Межэтнические отношения в отдельных сферах» (с. 68–151) – имеет дело с обширным спектром проблем, начиная с политики в языковой и образовательной сфере и заканчивая вопросами гражданства и свободы информации. Ее отдельные разделы посвящены положению дел с изучением русского, армянского, грузинского языков. Влияние этничности на экономическое развитие также рассматривается в отдельном разделе. На основе широкого эмпирического материала авторы обнажают основное противоречие постсоветской Абхазии. С одной стороны, ее de facto государственность содержит бесспорные элементы этнократии: например, конституционное положение о замещении должности президента только этническими абхазами; ограничения в предоставлении гражданства, увязываемые с участием или неучастием в военных действиях 1992–1993 годов; доминирование абхазов в органах власти и в крупном бизнесе. С другой стороны, в книге представлены многочисленные примеры вовлечения представителей других общин республики (в частности, русской и армянской) в политические, экономические, культурные процессы. Интересно, что в Галском/Гальском районе, несмотря на многочисленные трудности, в школах по-прежнему преподается грузинский язык. Описываемые в работе перипетии современной абхазской жизни органично дополняются материалами кратких исторических справок, собранных в приложении «Этнические группы в Абхазии» (с. 159–177).

Тем не менее, несмотря на очевидные достоинства, этот добротный и корректный труд не лишен недостатков. Читатель «спотыкается» уже о название книги. Причем здесь «блокада», если речь идет не о 1996 годе? Сегодняшняя Абхазия получила международное признание шести государств, ее фактическая граница с Россией открыта не только для военной поддержки, но и для экономических контактов. Делегации Абхазии за последние годы посетили добрую половину стран Латинской Америки в поисках новых дипломатических признаний. «Абхазское окно» держит открытым и Турция, чьи предприниматели открыто нарушают грузинское законодательство об «оккупированных территориях», занимаясь бизнесом с частично признанной республикой через акваторию Черного моря. Далее, непонятно, на каком основании авторы говорят о том, что в 2008 году конфликт между Грузией и Абхазией был «заморожен» (с. 152). Ведь «заморозка» конфликта предполагает отсутствие какой-либо динамики вокруг него, а таковая наблюдалась даже после завершения военных действий в 1993 году и тем более присутствует сейчас. В качестве примера можно сослаться хотя бы на состязание двух дискурсов, «признания» и «оккупации». Довольно неуместным кажется и тезис о том, что после 1993 года в разрешении конфликта «не было достигнуто прогресса» (с. 152), ибо критериев прогресса авторы вообще не определяют. Если говорить о том, что Абхазия так и не стала частью Грузии, то такой вывод будет оправданным. Но если под прогрессом понимать переговорный процесс и отсутствие полномасштабных боевых действий, то придется признать движение вперед, пусть и незначительное. Упрощенчеством представляется и тезис о постепенном превращении Абхазии в российский регион (с. 153). В реальности «российский фактор» и цена асимметричного партнерства с Москвой широко обсуждаются в абхазском обществе как в средствах массовой информации, так и в гражданском секторе. Более того, целый ряд политических сил – «Форум народного единства Абхазии», «Партия экономического развития» – выступает против односторонних уступок частично признанной республики России. Читая книгу, трудно избавиться от ощущения, что авторы слишком нарочито намекают на то, что пострадавшей стороной в конфликте выступает именно Грузия, надеясь, вероятно, что это позволит избежать упреков в «абхазских» или «российских» симпатиях. Впрочем, данное ощущение вполне объяснимо; достаточно посмотреть, где была издана книга. Однако сказанное не отменяет того факта, что рецензируемая работа способна заметно расширить наше понимание внутриполитической ситуации в современной Абхазии.

Сергей Маркедонов

 

 

Жильбер Ромм и Павел Строганов: история необычного союза
Александр Чудинов
М.: Новое литературное обозрение, 2010. – 344 с.

 

Изящная вещь! – восклицаешь, когда, пролистав книгу в первый раз, зацепив три-четыре выхваченные наугад из текста фразы, погладив обложку, на которой запечатлены две романтические фигуры с картины Каспара Давида Фридриха, начинаешь знакомство с новой работой Александра Чудинова. Тонкое, блестящее исследование! – говоришь, когда закрываешь книгу, прочитав ее от корки до корки.

Нет ничего более завораживающего, чем обращение спустя много лет к темам и персонажам, которые волновали тебя в далекой юности. Уверен, что не я один, увидев книгу Александра Чудинова, вспомнил свое давнее знакомство (через небольшой очерк Юрия Тынянова и издание великого князя Николая Михайловича) с волнующей историей русского графа Павла Александровича Строганова, ставшего «жакобеном» в революционном Париже, потом превратившегося в ближайшего друга Александра I эпохи Негласного комитета, сражавшегося при Бородине, а перед смертью непременно пожелавшего увидеть замок Эльсинор. Фигура другого главного героя книги – Жильбера Ромма – русскоязычному читателю известна намного меньше, хотя и совершенно неведомой ее назвать нельзя. Имя Ромма в связи с фигурой Павла Строганова возникает примерно так, как фраза из учебника: «Воспитателем будущего императора Александра I был знаменитый швейцарский математик Ф.С. Лагарп, республиканец по убеждениям». Тем большее восхищение благодаря книге Чудинова вызывает превращение (по крайней мере, для меня) Жильбера Ромма в персонаж, не менее интересный, чем фигура русского героя повествования. Отдельные публикации, посвященные Ромму (автором многих из них был Чудинов), которые появлялись в России, все же не могли создать у читающей публики цельного образа столь многоликой личности, какой был воспитатель юного Попо.

Известно, что начало любого произведения (тем более исторического) должно быть интригующим, создающим то настроение, которое возникает у путешественника в начале пути в неведомую сказочную страну. Книга Чудинова начинается именно так: в зале старинного овернского замка, где благородный старец с необыкновенно красивым именем Алессандро Галанте-Гарроне благословляет автора на непростой, но столь чудесный и волнующий путь по дорогам России и Европы далекого XVIII века. Это ощущение волшебного странствия, своего рода паломничества, не исчезает у читателя даже тогда, когда он знакомится с тем, что принято называть «обзором историографии и источников». Скорее, наоборот, – интерес и «чувство дороги» только возрастают, когда автор знакомит нас с захватывающей историей бумаг Ромма и Строганова, в которую оказались вплетены судьбы многих историков, литераторов и просто «интерпретаторов» этого «необычного союза». Постепенно, двигаясь за автором, начинаешь ощущать, что впереди ждет что-то совершенно неожиданное, – столь полно сохранились источники, прежде всего те, которые принято называть источниками личного происхождения, о жизни, мыслях и чувствах этих двух людей. В сущности, такой объем источников, который позволяет не только проследить вехи биографии, но и «залезть» в голову и душу человека, жившего столетия назад, сам по себе уже составляет для историка великую удачу и счастье. Правда, за этой «удачей» стоят годы и годы каторжного труда исследователя, труда, связанного не только с выявлением и обработкой материала, но и скрупулезным анализом частностей, с прислушиванием к интонациям текста, с тем, что на языке «традиционного» историка все еще называется «вживанием в прошлое». Часто это бывает тем более трудно сделать, когда речь идет о давно исчезнувших историко-культурных реалиях, в особенности реалиях чужой культуры. Книга Александра Чудинова убеждает, что это возможно – и возможно не только на уровне «интуитивных предположений» (в эти «ловушки» при обращении к Ромму и Строганову попадали многие исследователи, в том числе такие искушенные, как Юрий Лотман), но и на основе достаточно жесткой системы доказательств и убедительной (насколько это возможно на сегодняшний день) интерпретации текста. Это сочетание скрупулезности анализа источника с живостью изложения и с нескрываемой симпатией, и даже любовью, автора к своим героям характеризует всю книгу Чудинова – от аннотации до эпилога. Жизненный путь, движения ума и сердца главных героев предстают перед нами на фоне чудесных зарисовок то жизни маленького овернского городка 1750 года, когда в нем рождается Жильбер Ромм, то нравов ученой среды «республики наук», то городов и весей необъятной России – от Петербурга и Москвы до подножия Уральских гор, от Белого до Черного морей. Этот фон дополняется завораживающими своей сказочной обыденностью деталями – шляпой, которую не следует надевать, но только держать на сгибе руки, абрикосовым конфитюром, подсчетом расходов на дрова, которые должен был делать молодой и амбициозный провинциал Ромм, вознамерившийся «завоевать» Париж. Как тут не вспомнить трудно объяснимое чувство очарования, когда мы в далеком детстве читали о подобных деталях у Александра Дюма в «Трех мушкетерах», где речь шла о юном гасконце, штурмовавшем столицу Франции полутора столетиями раньше. Поразительно, но в книге Александра Чудинова, несмотря на всю строгость научного исследования, нет-нет, да и проскользнет тонкая изящная ирония, столь характерная для Дюма.

Может, все-таки пора обратиться к главной теме книги – к «необычному союзу» Жильбера Ромма и Павла Строганова? Пожалуй, все-таки еще рано. Есть еще один план этого произведения – «второстепенные» персонажи. Начинается этот «второй ряд» героев книги с образов родителей и родственников Ромма, дополняется поразительной исчерпывающей характеристикой его однокашников, затем проступают черты предмета его юношеской любви – Мадлен Буавен, которые сменяются сонмом представителей парижской «республики наук», среди которых выделяется целый слой неудачников, подобных Жану-Полю Марату. Неожиданно промчалась яркой кометой личность Бомарше… И далее, далее, далее. Но особенно великолепной оказалась галерея женевских ученых, на образы которых так редко падает взор российских историков и читателей: физиолога и археографа Жана Сенебье; теолога, историка и философа Якоба Верне; химика П.Ф. Тенгри, физика Марка Пикте, астронома и математика Жака Андрэ Малле-Фавра; наконец, Ораса Бенедикта де Соссюра, великого представителя великой научной династии! Можно представить, как пришлось сдерживать себя автору, когда он обратился к эпохе Французской революции, дабы не отвлекать читателя от основной линии повествования! И все же… Жаль, что один из персонажей революционного Парижа не проступил на страницах книги более четко – Теруань де Мерикур, неистовая женщина, ставшая объектом обожания юного гражданина Очера. Впрочем, следует пожалеть, что не только эта «архивистка» Якобинского клуба не была «прописана» автором книги более явственно и зримо, но и многие другие персонажи, особенно «русского происхождения» – Иван Симолин, Андрей Воронихин, А. Машков и многие другие. Собственно, у каждого из них была своя история, а у некоторых – и свои историки. Кстати, в книге есть и своего рода «третий ряд» персонажей – это исследователи, которых, как и Александра Чудинова, увлекли в свое время две необычные личности – Жильбер Ромм и Павел Строганов.

Наконец, мы подошли к главным героям книги. Следует признать: Александр Чудинов изменил, и сделал это достаточно убедительно, прежние, весьма расхожие, представления не только о «необычном союзе» этих двух людей, но и о личности каждого из них. Мы говорим прежде всего о представлениях, бытовавших среди российской читающей публики. Думаю, не ошибусь, если скажу, что и за рубежом (во Франции и Италии) никто из исследователей не смог столь последовательно и полно прочертить тот интеллектуальный и нравственный путь, который прошли, двигаясь вместе и порознь, эти два человека. Нам бы не хотелось прибегать к беглой констатации того, в чем именно состоял этот путь (эти пути): читатель должен сам решить эту несложную после публикации книги Чудинова задачу. Мы можем только в восхищении признать убедительность авторской версии. Признать. Но вместе с тем и выразить сомнение: не слишком ли автор умалил масштабность личности Ромма? Разносторонний (хоть и не состоявшийся) ученый, талантливый воспитатель, неутомимый путешественник, ловкий шпион, выдающийся революционер… Да еще и томный, и одновременно дерзкий воздыхатель, а со временем, по-видимому, еще и пылкий любовник… Только одно перечисление этого множества лиц Ромма не может не вызывать восхищения. Невольно задаешься вопросом: смогла бы менее выдающаяся личность «создать» столь необыкновенного (даже для той необыкновенной эпохи) человека, каким стал Павел Строганов? Напряженность в их отношениях, а затем и взаимное отторжение просто не могли не произойти. Однако это было вовсе не результатом педантизма и ограниченности Ромма как воспитателя или его измены ученику из-за увлеченности революцией. Это был естественный результат того типа воспитания, когда ученик начинает собственный путь, отторгая многое из того, что ему по инерции, но все более неубедительно навязывает учитель. Впрочем, все это только наши ощущения, вызванные далеко не столь глубоким знанием предмета, которое проявил автор книги.

И еще одно соображение, вызванное желанием и надеждой. Желанием увидеть, что будет происходить с графом Павлом Строганова дальше, в другой, возможно, в самой настоящей жизни, начавшейся с распадом Негласного комитета и закончившейся в 1817 году, уже после наполеоновских войн. Воссоздав жизненный путь, от рождения до смерти, одного из двух героев книги (Ромма), важно то же сделать и в отношении другого (Строганова). В противном случае возможно ли вообще понять характер и глубину того влияния, которое оказал на Павла Строганова «необычный союз», связавший учителя и ученика на многие годы? Вряд ли.

Владимир Земцов

 

 

Принцип Черчилля. Стань личностью – добьешься успеха
Хельге Хессе
М.: Текст, 2011. – 221 с. – 3000 экз.

 

«Все мы букашки. Но я, как мне кажется, светлячок», – так говорил о себе Уинстон Черчилль, один из самых влиятельных людей ХХ столетия. О знаменитом англичанине написаны горы книг, и поэтому надо отдать должное смелости Хельге Хессе, философа и журналиста из Дюссельдорфа, рискнувшего вновь обратиться к теме, которую оригинальной никак не назовешь. В таких делах очень важно выбрать нужный ракурс, и автор постарался его найти: в его интерпретации биографический Черчилль накрепко соединился с Черчиллем-брендом, предлагающим читателю то, что так ценят в современном обществе, – стратегию успеха. Живо повествуя о своем герое, Хессе концентрирует внимание сугубо на том, какие личностные черты и качества великого политика способствовали его головокружительному восхождению к могуществу и власти. Размышляя над тем, чему могут научиться у Черчилля современники, автор изготавливает что-то вроде пособия для руководителей: герой книги предстает прежде всего «эффективным менеджером» (правда, отнюдь не в российском смысле этого термина), обладающим безотказным секретом управления массами. Не случайно рецензенты, откликнувшиеся на выход в 2007 году немецкого издания, в один голос отмечали, что его целевой аудиторией станут, по-видимому, управленцы и начальники, желающие вести людей за собой.

В этой работе фигура Черчилля не имеет, используя авторское выражение, «ореола памятника», что свойственно многим предшествующим биографиям. Герой повествования, обремененный слабостями и причудами, сумел даже их обратить себе на пользу благодаря незаурядному упрямству. «Многие недостатки, которые Черчилль осознал уже в детстве, давали повод усомниться, что в будущем он сможет занимать руководящий пост» (с. 19). Из книги мы узнаем, что школьные успехи премьер-министра, сокрушившего нацистов, были весьма средними, а телесные наказания из-за несносного характера были для юного Уинстона обычным делом. (Однажды в знак протеста против очередной порки он даже растоптал соломенную шляпу директора.) На складывающийся темперамент влияло так же и то, что из-за отчужденности родителей будущий политик воспитывался в основном няней, теплые отношения с которой сохранялись у него до самой ее кончины.

Как и следовало ожидать, несчастливые школьные годы глубоко повлияли на Черчилля и во многом определили его дальнейшую жизнь.

 

«За это время он не только научился постоянно сопротивляться, но и узнал, что такое быть аутсайдером. В то время, как его соученики в соответствии с условностями высшего общества получали воспитание, чтобы стать джентльменами, Уинстон Черчилль превратился в вольнодумца, который не обращает внимания на традиции или ожидания окружающих» (с. 13).

 

Хессе не случайно называет своего героя аутсайдером; ведь, несмотря на огромную популярность и солидный статус, на протяжении всей политической карьеры он не принадлежал ни к одному лагерю и регулярно переходил из партии в партию, что не раз позволяло упрекать его в оппортунизме. Например, рецензент газеты «Frankfurter Allgemeine» укоряет самого Хессе за то, что тот вынес на обложку нелепое, по его мнению, словосочетание «принцип Черчилля»: по его словам, это не что иное, как попытка обмануть наивных покупателей, поскольку никаких твердых принципов у британского политика вовсе не было[6]. Подхватывая эту мысль, можно сказать, что условием всякого устойчивого успеха является умение заключать компромиссы, то есть своего рода беспринципность. А в этом деле Черчилль был несомненным виртуозом. Разумеется, масштабы личности оттеняли, делая незначащими, иные странности характера и поведения, вполне способные испортить жизнь другому, менее одаренному и более заурядному, человеку:

 

«Всю жизнь Черчилль любил играть, он любил вино и виски – иногда в удивительных количествах – и порою поддерживал дружеские отношения с людьми, имевшими сомнительную репутацию, по меньшей мере, с аутсайдерами» (с. 15).

 

Исследуя слабости Черчилля, Хессе отмечает подверженность политика депрессиям, с которыми, однако, тот успешно боролся. Так, после провала в 1915 году операции в проливе Дарданеллы, когда Черчилль оказался, как сообщается в книге, фактически «политическим трупом», его жена Клементина даже опасалась, что он может свести счеты с жизнью. Подобные состояния сам политик называл «черной собакой», а выход из них находил в любимом увлечении – в живописи. Кстати, он начал рисовать в сорок лет, но, несмотря на поздний старт, сумел достичь на этом поприще явных успехов. Более того, Черчилль позже сокрушался по поводу того, что не стал художником. Из повествования Хессе вообще напрашивается вывод о том, что Черчиллю удавалось все, за что бы он ни брался. И дело отнюдь не ограничивалось свершениями в журналистской деятельности и литературном труде; в свое время, например, политик освоил кирпичную кладку и даже выстроил собственными руками небольшой игровой домик для своей дочери.

По словам автора, упорным самообразованием Черчилль доказал, что для последующего успеха не обязательно учиться в Кембридже или Оксфорде. Несомненно, начало его профессиональной жизни показывает, что, помимо самообразования, большую роль в становлении лидера сыграли также происхождение и школьное обучение – несмотря на «сильное отвращение к культуре», которое будущий лидер, по его собственному признанию, испытывал в молодости. В то же время, полагает Хессе, при изучении жизненного пути Черчилля становится ясно следующее:

 

«Поняв свои сильные качества и определив свои интересы, можно целеустремленностью и упорством преодолеть недочеты того и другого. Черчилль осознал преимущества своей ситуации и не позволил недостаткам лишить себя мужества. В любом случае он выбрал оптимистическую позицию. Уверенность, всегда присущая его характеру, была видна во всем» (с. 31).

 

Согласно предлагаемой читателю версии, она выражалась в его манере предвидеть великое, а также в способности после поражений и провалов начинать все сначала. Но что самое главное, эта уверенность фундаментально проявилась позднее, в самые опасные моменты Второй мировой войны, когда Черчилль все время повторял, что в конце концов все закончится хорошо, а наградой за перенесенные страдания станет победа.

Интересно, что эти изъявления уверенности на практике зачастую не имели под собой оснований, выступая откровенным блефом опытного карточного игрока. Скептик обязательно заметил бы, что слава Черчилля по большей части базируется на кратком периоде 1940–1945 годов, когда благоприятное совпадение целого ряда политических обстоятельств позволило ему проявить себя в качестве лидера нации. Но автор не может позволить признать данный бесспорный, в общем-то, факт, поскольку в этом случае пособие для менеджеров перестало бы выполнять свою функцию, а впечатляющая «стратегия успеха» обернулась бы элементарным везением. Поэтому он продолжает настаивать на своем:

 

«Это важная отличительная черта поведения успешных людей: сознательно или инстинктивно заниматься тем, что близко, и не углубляться в области, в которых ничего не понимаешь. Так же обстояло дело и с Черчиллем» (с. 39).

 

Согласитесь: если это и принцип, то довольно странный.

Поначалу эта небольшая книга приятно затягивает, но постепенно, по ходу повествования, маркетинговая фигура все более ощутимо берет верх над реальным человеком. Призывая «успешных людей» следовать примеру Черчилля, автор с упоением рассказывает об инстинкте справедливости, якобы присущем его герою, для которого война была не чем иным, как ареной подвигов и самопожертвования.

 

«Чувство справедливости, благородство, так ярко выраженные в английской ментальности, способствовали тому, что у Черчилля выработался стиль поведения, при котором в борьбе он был неумолим и несгибаем, но после окончания схватки, в случае победы, вел себя великодушно, а в случае поражения – признавал его и демонстрировал необходимую лояльность» (с. 59).

 

Милость к поверженному противнику знала лишь одно исключение. «Я ни к кому не испытываю ненависти, кроме Гитлера, – говорил великий человек своему секретарю в военные годы. – На это есть профессиональные причины» (с. 62).

По идее, книга Хельге Хессе могла бы помочь читателю решить одну из двух задач: более обстоятельно познакомить с ярким политическим персонажем или дать несколько полезных советов. На практике, однако, от нее не стоит ждать ни того ни другого. Предлагаемый ею образ со всеми его причудами слишком декоративен, чтобы походить на живую личность; это парадное повествование, упоминающее о недостатках героя только для того, чтобы изобразить его победителем человеческих слабостей. Что же касается жизненной стратегии, неминуемо ведущей к успеху, то, даже прочитав этот текст несколько раз, ее, скорее всего, не удастся обнаружить. Нарочитая самоочевидность и банальность правил, извлекаемых из этого примера, оборачивается иллюзией, на самом деле ничего не раскрывающей. Если верить автору, «Однажды – Черчилль только что принял ванну, – Рузвельт постучал в его дверь, и тот крикнул: “'Войдите!”. Когда Рузвельт вошел, Черчилль встал. При этом полотенце, в которое он закутался после ванны, упало. Стоя обнаженным перед изумленным президентом Америки, Черчилль произнес: “Как видите, господин президент, мне нечего от вас скрывать”» (с. 138). Книга немецкого журналиста чем-то похожа на эту баснословную историю.

Юлия Сахарова

 

 

Советские рабочие и поздний сталинизм. Рабочий класс и восстановление сталинской системы после окончания Второй мировой войны
Дональд Фильцер
М.: РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2011. – 359 с. – 2000 экз.
Серия «История сталинизма»

 

В книге Дональда Фильцера, профессора русской истории Университета Восточного Лондона, исследуется эволюция трудовых отношений в СССР в тяжелый период послевоенного восстановления. Главной особенностью этого процесса автор считает то, что он разворачивался на фоне реанимации тотального контроля сталинского режима над обществом, а также неожиданной для многих повторной активации политических институтов и атрибутов власти в тех формах, в каких они сложились в 1930-е годы.

Автор не разделяет представления некоторых историков о массовой поддержке народами Советского Союза сталинского режима после победы в Великой Отечественной войне. Напротив, в своей монографии он развивает подходы тех российских специалистов – например Геннадия Бордюгова и Елены Зубковой, – по мнению которых, задачи, вставшие перед населением и перед правящей элитой в послевоенные годы, радикально различались. Как утверждает Фильцер, послевоенный период явился высшей точкой развития сталинской репрессивной системы. Возобновление государственного террора свидетельствовало об отсутствии взаимопонимания между народом и властью; оно говорило о том, что большевики, наряду с развалом в экономике, столкнулись и с политическим кризисом. В частности, его признаки проявились в ходе избрания Верховного совета СССР в 1946 году, когда «советские люди открыто выражали свое инакомыслие, утверждая, что эти выборы – пустая трата времени и денег, поскольку коммунистическая партия все равно повсюду протащит своих кандидатов» (с. 18).

По мнению британского ученого, возрождение старой социально-экономической системы в послевоенный период следует сопоставлять с процессами, происходившими в 1928–1937 годах и сопровождавшимися снижением потребительского потенциала населения, разорением села и расширением использования рабского труда за счет миллионов репрессированных крестьян. Вместе с тем одно из основных отличий послевоенного времени заключалось в «стирании границы между рабским и свободным трудом» за счет внедрения антирабочего законодательства (с. 22). Третья после «военного коммунизма» и коллективизации демографическая катастрофа в России, ставшая следствием Второй мировой войны, оказалась самой страшной. Советские потери составили около 27 миллионов человек (14% предвоенной численности), причем домой не вернулись 17 миллионов мужчин – половина всех призванных в 1941–1945 годах. Дефицит трудовых ресурсов усугублялся потребительским отношением властей к человеческой жизни, поскольку в роли своеобразного «отдела кадров» в стране подвизались карательные органы. Подвергнув в условиях голода 1946–1947 годов криминализации ряд аспектов повседневной жизни, режим превратил в уголовных преступников значительную часть советских граждан.

 

«[В итоге] послевоенное восстановление оказалось в полной зависимости от призванной принудительно, обиженной властями рабочей силы, озлобленность которой усугублялась чудовищными условиями труда и быта» (с. 31).

 

Продовольственные катаклизмы не раз использовались большевиками в политических целях. Так, по словам историка Елены Осокиной, ужасный голод 1933 года «стал главным фактором “золотого” успеха Торгсина» и одновременно «знаком бедственного положения общества», принудительно лишавшегося драгоценных металлов и валюты[7]. Массовый голод 1946–1947 годов, унесший полтора миллиона жизней, стал событием из того же ряда. Политбюро, разумеется, не планировало ту засуху, но затем вообще отказывалось ее признавать. Поэтому ее тяжкие последствия можно считать рукотворными:

 

«Вместо того, чтобы пустить в продажу государственные продовольственные резервы, хранящиеся на случай чрезвычайных обстоятельств, власти предпочли урезать потребление» (с. 72).

 

Они пошли на это в сентябре 1946 года, резко взвинтив цены и снизив нормы отпуска продуктов по карточкам. Одновременно разовым порядком утратили право на пользование карточками 23,6 миллиона рабочих и служащих, проживавших в сельской местности, а также 3,4 миллиона городских иждивенцев и 0,5 миллиона граждан, ранее находившихся на государственном обеспечении (с. 78).

Понятно, что в обществе зрело недовольство, порой выливавшееся в открытые акты протеста на отдельных предприятиях; в частности, особое негодование людей вызвал факт отправки 2,5 миллионов тонн зерна в страны Восточной Европы и во Францию. В Новгородской области на собрании в рыбном тресте глава парторганизации заявлял:

 

«И вот до чего мы докатились! Они называют это заботой о материальных потребностях рабочих людей, занятых выполнением четвертой сталинской пятилетки. Теперь понятно, почему они даже не собрали ни одного митинга по этому вопросу. Будут восстания, мятежи, и рабочие спросят: “Разве мы за это боролись?”» (с. 73).

 

Трагедию неравной борьбы советских рабочих с голодом Фильцер иллюстрирует также выразительной выдержкой из обращения профкома Полтавского локомотиворемонтного завода в ЦК отраслевого профсоюза:

 

«День ото дня растет число рабочих, опухших от голода. По большей части страдают работники, представляющие костяк трудового коллектива завода. Это рабочие с большим стажем и имеющие многочисленные семьи, проживающие в деревнях, где их дети лишились хлебных карточек. Имеются случаи падения людей в голодные обмороки на рабочих местах» (с. 104).

 

Несмотря на увеличение золотого запаса страны за годы войны и послевоенной разрухи, Сталин запрещал его продажу в целях помощи голодающим, о чем позднее вспоминал Вячеслав Молотов:

 

«Страна была разрушена, люди жили бедно, голодали, а у нас был огромный золотой запас скоплен, и платины было столько, что не показывали на мировом рынке, боясь обесценить»[8].

 

По мере отступления голода и преодоления экономического кризиса, достигшего апогея в 1948 году, снабжение населения продовольствием и основными потребительскими товарами начало улучшаться, ослабляя социальную напряженность. В конце 1947 года была проведена денежная реформа, синхронизированная с переходом к свободной торговле продуктами питания; в результате произошло резкое снижение цен на колхозных рынках. Однако, как отмечает автор, «за пределами Москвы и Ленинграда товары продолжали оставаться дефицитными, а большинство населения по-прежнему балансировало на грани выживания» (с. 111). Кроме того, обмен денег, произведенный по курсу 1:10 для купюр, находившихся на руках у населения, больно ударил по крестьянам, в основной своей массе денег в Сбербанке не хранившим и потерявшим до 90% накоплений (с. 110). Среди других «издержек» коммерциализации торговли выделялись всплеск хищений и расцвет черного рынка. Наконец, больно ударила по послевоенной экономике волна забастовок из-за масштабных задержек заработной платы, охватившая в первой трети 1948 года железнодорожный транспорт.

 

«Подобные задержки являлись составной частью советской экономической реальности начиная со времен первых советских пятилеток. [...] Проблема оставалась достаточно острой до конца 1949 года» (с. 119).

 

Несмотря на то, что к 1950 году потребление продуктов в стране достигло докризисного уровня, а затем и превзошло его, социальные трудности отнюдь не миновали. Так, если в 1940 году совокупный жилой фонд в СССР составлял 270 миллионов квадратных метров (5,1 метра на человека), то в 1950-м эти цифры составляли 513 миллионов квадратных метров (4,67 метра). То есть при росте жилищного фонда почти вдвое жилая площадь, приходящаяся на одного человека, снизилась на 8%. Тогда, например, считалось обычным делом размещать женщин-работниц в бараках по 40 и даже по 100 человек в одной комнате. «Жилищные условия миллионов рабочих в первые послевоенные годы были ужасающими, что являлось основной причиной высокой текучести кадров», – констатирует автор (с. 128). Сталин же не желал поддерживать нужные объемы жилищного строительства, и только с приходом Никиты Хрущева в этой сфере начались позитивные сдвиги. Столь же неблагоприятным было положение дел и в других отраслях социальной политики. Например, в плохом состоянии находилось советское здравоохранение, в 1948–1953 годах переживавшее «затухающее восстановление»:

 

«Граждане перестали умирать от голода и болезней, вызываемых недоеданием, но эпидемии “болезней нищеты” продолжались, а медицинская помощь, отличавшаяся по качеству для различных групп населения, для большинства оставалась неадекватной даже при лечении простейших заболеваний и травм» (с. 158).

 

Невыносимые условия труда и быта вкупе с последовательной политикой властей оборачивались недовольством и агрессивностью рабочих. Неудовлетворительные условия жизни были главной причиной массовых побегов трудящихся с предприятий, а учащихся из школ трудовых резервов. В военные годы людей, не желавших работать в нечеловеческих условиях, навязываемых советской властью, не останавливал даже страх сурового наказания. Изучая статистику «дезертирства с трудового фронта», автор приходит к выводу, что большинство беглецов так и не были пойманы. Как правило, они скрывались в родных деревнях, пользуясь покровительством местных властей и правоохранительных органов, по понятным причинам не стремившихся их преследовать. По сельским районам, как метафорически выражается Фильцер, пролегала своеобразная «линия фронта», разделявшая город и деревню (с. 247). Связи, складывающиеся в этой системе общественных отношений, были прочнее лояльности сталинским директивам.

Многие молодые рабочие и крестьяне, подчеркивается в книге, испытывали глубокую неприязнь к Сталину и к советской власти, усиленную голодом 1947 года и беззакониями режима.

 

«[При этом], учитывая демографические потрясения, вызванные войной, общественная позиция молодежи приобрела особое значение. Для нее реалиями сталинизма являлись не террор или героические жертвы, а отчаяние и безнадежность. Эти чувства могли несколько ослабнуть по мере улучшения условий существования, но добиться позитивной самоидентификации молодых с системой оказалось весьма сложной задачей» (с. 211).

 

Призванный решать проблемы социализации и воспитания советской молодежи комсомол с этим не справлялся и не пользовался должным авторитетом. А альтернативные формы общественной активности были невозможны: протесты рабочих, особенно коллективные, жестоко подавлялись – вплоть до расстрела организаторов. «В сталинскую эпоху советские рабочие утратили право на коллективную борьбу, каждому из них приходилось искать способы решения своих проблем индивидуально» (с. 214).

Именно страх перед народом, три четверти которого составляло крестьянство, и нежелание договариваться с поднимающимся из руин обществом побудили партийную бюрократию вновь обратиться к механизмам, отлаженным еще до войны.

 

«С самого начала формирования сталинской системы в 1930-х годах сам Сталин и верхушка правящей элиты видели в обществе противника, угрозу своей власти, а не опору для нее. Опыт, приобретенный обществом во время войны, только усугубил эти опасения, подняв их на уровень, который нельзя было себе представить в 1939-и или 1940 году» (с. 346).

 

В этом плане разгром гитлеровского фашизма ничего не мог изменить: сталинская система принципиально не поддавалась реформированию, ее можно было только разрушить, и поэтому ее послевоенное восстановление было неминуемым. Завершая работу, Дональд Фильцер отдает дань уважения простым советским людям, пережившим немыслимые ужасы войны и тяжкие испытания послевоенного времени: «Мы с полной уверенностью можем утверждать, что все, чего они сумели добиться для себя и общества в целом, они добились не благодаря системе, а вопреки ей» (с. 348).

Александр Клинский

 

 

По сценарию Сталина: роль органов НКВД–МГБ СССР в советизации стран Центральной и Восточной Европы 1945–1953 гг.
Никита Петров
М.: РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2011. – 351 с. – 1500 экз.
Серия «История сталинизма»

 

Автор книги, являясь одним из руководителей центра «Мемориал», опубликовал более ста научных работ по истории советского террора, массовых репрессий и карательных ведомств. В новом исследовании, написанном в том же русле, на основе архивных документов рассматривается роль органов государственной безопасности СССР в установлении политических режимов советского типа в странах Центральной и Восточной Европы после Второй мировой войны. Кроме того, рассказывается об участии сотрудников НКВД, СМЕРШ и МГБ в организации политических репрессий в странах «народной демократии».

Деятельность советских карательных органов в восточноевропейских странах, полагает автор, можно разделить на три периода, два из которых рассматриваются в книге. Первый из них продлился со вступления Красной армии на освобожденную от немцев иностранную территорию в 1944–1945 годах до августа 1949-го, когда Сталин принял решение о прекращении агентурной и разведывательной работы на территории сателлитов СССР. В эти годы советские спецслужбы действовали в союзных государствах непосредственно, а сфера их компетенции была довольно широкой. Второй период, предполагавший отказ советских чекистов от секретных операций на территории союзников при сохранении за первыми значительных властных полномочий, продолжался до середины 1953 года. Наконец, после этой даты, открывшей третий период, новое кремлевское руководство, пришедшее после кончины вождя, решило резко ограничить прямое вмешательство представителей советской госбезопасности в дела Восточной Европы, сведя его к сугубо консультационным и инструкторским функциям. Первоначальный список стран, включенных Кремлем в ряды союзников, был намечен уже в 1947 году на основе сходства проводимой ими социально-экономической политики с «историческим опытом СССР». Следование московскому курсу было обязательным даже в мелочах, и именно этим мотивировалось исключение из числа «братских стран» Югославии, несмотря на копирование ее руководителем сталинского культа личности. Эта страна не попала в перечень государств, где запрещалась советская разведывательная деятельность, утвержденный постановлением Совета министров СССР от 2 августа 1949 года.

Никита Петров утверждает, что уже к началу 1945 года у Сталина сложился четкий план советизации Восточной Европы. Весь комплекс социально-экономических преобразований, проводимых в то время местными коммунистами, не оставляет никаких сомнений в его наличии. Только активное внешнее вмешательство могло гарантировать необратимость включения стран Восточной Европы в советскую орбиту.

 

«Любая социализация, а отнюдь не только сталинская ее модель, не могла состояться без участия СССР. Так что и речи быть не может о “естественности” такого хода событий. И если бы не советское присутствие в этих странах, то ни о какой национализации крупных предприятий, закрытии банков, земельной реформе, подавлении политических свобод и, наконец, репрессиях со стороны НКВД–МГБ и речи быть не могло» (с. 7–8).

 

Советская оккупационная зона в Германии представляла типичный и яркий пример прямой советизации с помощью репрессивных методов:

 

«По большому счету, политика СССР в 1945 году на оккупированных немецких землях по своим целям и методам мало отличалась от гитлеровской оккупации советских земель» (с. 89).

 

Понимая неизбежность грядущего раскола Германии, Сталин хотел максимально прочно зафиксировать здесь советское присутствие, четко определив его цель: «Запад из западной Германии сделает свое, а мы из восточной Германии – свое государство!» (с. 83). В отличие от прочих стран Восточной Европы, где Кремль предпочитал убирать противников с помощью тайных приемов и руками местной политической полиции, на территории ГДР широко применялось открытое подавление «врагов режима» карательными органами Советского Союза. В частности, в качестве инструментов социальной чистки использовались открытые на месте бывших нацистских концлагерей специальные лагеря НКВД.

Репрессии носили не точечный, а массовый характер: по самым осторожным оценкам, в 1945–1947 годах по приговорам советских военных трибуналов в Восточной Германии были расстреляны не менее пяти тысяч немецких граждан. По свидетельству автора, осужденных расстреливали по ночам, в лесу или в поле, подальше от населенных пунктов. Эти детали фиксировались в актах о приведении приговоров в исполнение, доступных сегодня исследователям. Тем не менее, иногда сотрудники СМЕРШ «работали» до такой степени грубо, что об этом становилось известно не только местным жителям, но и в Москве. Уполномоченный НКВД–МГБ в Германии Иван Серов в сентябре 1946 года описывал в письме Сталину один такой инцидент:

 

«В начале этого года пьяные работники СМЕРШ вечером поехали в поле близ города Галле приводить в исполнение приговоры Военного трибунала. Спьяна трупы были зарыты настолько небрежно, что на утро проходящие по дороге около этого места немцы увидели торчащими из земли две руки и голову от трех трупов» (с. 135).

 

Прохожие, обнаружившие тела, обратились в местную полицию, и оккупационным властям пришлось принимать срочные меры. После отмены в мае 1947 года смертной казни важнейший инструмент советизации Восточной Германии был на время утрачен, но очень скоро власти ГДР восстановили его.

Если проводимый по решению союзнической Контрольной комиссии процесс денацификации в западных зонах Германии затрагивал исключительно активных нацистов, то в советской зоне под удар попали не только они, но и чиновники, крупные собственники, аристократы. Именно эти люди составляли большинство заключенных немецких специальных лагерей НКВД. Такие граждане считались врагами, не подлежащими исправлению, отмечает автор, в то время как, «по соображениям Сталина, “малоактивные” и средние нацисты еще вполне могли стать новыми попутчиками коммунистов» (с. 262).

Что касается второго из упоминаемых автором исторических этапов, то в 1949–1953 годах сотрудники МГБ в Центральной и Восточной Европе играли роль своеобразных политических «наместников» Кремля. Воздерживаясь от непосредственного вовлечения в карательные акции, они тем не менее напрямую участвовали в выработке политики стран «народной демократии», в том числе и репрессивной. Представители советских спецслужб, работавшие в восточноевропейских странах, чутко улавливали, как к ним относятся те или иные фигуры и организации. В случае нежелания местных коммунистических руководителей поддерживать контакты или делиться информацией советники формировали в Москве негативное мнение об этих лицах. Отношение к политике советского государства и его зарубежным представителям служило главным критерием выделения в руководстве стран социалистического блока «враждебных группировок». Именно регулярные сообщения о «врагах» и их опасных планах, направляемые советниками МГБ в Москву, сыграли ключевую роль в эскалации политических репрессий в странах Восточной Европы на рубеже 1940–1950-х годов.

Политические чистки и репрессии в Восточной Европе проводились неравномерно, отмечает автор. Например, в Чехословакии подготовка к крупному процессу над «изменниками» из рядов высшего политического руководства началась позже, чем в других странах. Однако ее ход, непременное участие советских чекистов, а также обеспеченный ими результат полностью совпадали с тем, что происходило при аналогичных процессах в Венгрии и Болгарии. В книге подробно описывается роль советских чекистов в показательных судебных процессах в Восточной Европе. Так, их функции включали инструктаж местных следователей, информирование Москвы о ходе следственных действий, пересылку протоколов допросов важнейших обвиняемых лично Сталину на отзыв и корректировку, проведение совещаний с местными следователями. При этом сам факт участия советских представителей держался в строжайшей тайне. Обвинительные заключения рассматривал и утверждал сам Сталин. Это находит документальное подтверждение в процессах Ласло Райка в Венгрии и Трайчо Костова в Болгарии, которым в книге уделяется особое внимание.

Политические суды в странах Восточной Европы стали важными моментами советизации: с их помощью «народные демократии» подводились к сталинскому стандарту общественного устройства. Кроме того, кампания шпиономании и разоблачения «врагов народа» в странах-сателлитах имела целью подготовить почву для очередной обличительной акции внутри послевоенного Советского Союза. Не случайно одновременно с подготовкой летом 1949 года показательных процессов в Венгрии и Болгарии в СССР было развернуто знаменитое «ленинградское дело». То же можно сказать и о направленности репрессий: в странах-сателлитах, как и в СССР, явно обозначился новый, национальный, аспект сталинской репрессивной политики, когда гонения и репрессии обрушились на евреев. Операции МГБ 1951–1953 годов тоже были предварительно отрепетированы в «социалистическом лагере».

После смерти Сталина содержание и характер деятельности советников госбезопасности из СССР решительно меняются. Теперь на первый план действительно выходят именно советы и организационная помощь. Причиной стало изменение курса Кремля, предполагавшего смягчение международной обстановки и отказ от политического террора. Кроме того, местные органы госбезопасности к тому моменту уже полностью сформировались и обрели силу: исчезла необходимость подменять их деятельность или принуждать к проведению репрессий – достаточно было просто за ними присматривать. Но в те периоды, когда обстановка обострялась, советники из КГБ вновь, как и в 1940-е годы, приступали к прямым репрессиям. По крайней мере, так было в Венгрии в 1956 году и в Чехословакии в 1968-м.

По словам автора, политический климат современной России не способствует историческим экскурсам в сферу былой экспансионистской политики Кремля.

 

«История о том, как странам Центральной и Восточной Европы давлением и силой была навязана советская модель политического и экономического устройства, совершенно не вписывается в принятую нынче большинством российских политиков концепцию “обоюдной ответственности” за выбор курса, когда часть вины за произошедшее возлагается на жертву советизации» (с. 14).

 

В подтверждение своей идеи Петров ссылается на то, что в последние годы в российских научных учреждениях не было ни одной диссертационной защиты по темам, связанным с послевоенным политическим присутствием СССР в Восточной Европе или с советскими репрессиями в этих странах. Рецензируемая книга хотя бы отчасти восполняет этот пробел.

Юлия Александрова