На чем стоим

 

Владимир Александрович Шаров (р. 1952) – писатель, автор книг «Будьте как дети» (2008), «Воскрешение Лазаря (2003), «Репетиции» (1997), «След в след» (1996), «До и во время» (1995) и других.

 

Испокон века все, кто занимался историей, обращали внимание на специфику бытия так называемых сырьевых стран, их взлетов и падений, их представлений о мире и своей собственной судьбе, назначении. Россия здесь, конечно, не исключение. Прежде уточню: речь идет не о нефтяных, а именно о сырьевых странах.

Если нужда в нефти временна и преходяща (вкусы и потребности человека изменчивы), сто пятьдесят лет назад углеводороды мало кого занимали, то второе – вечно, так сказать, имманентно тебе присуще, ведь сырье (всех видов и оттенков), включая по нынешним временам воду и солнце, распространено в мире сравнительно равномерно, и, значит, чем больше твоя территория, еще важнее – чем больше этой самой территории приходится у тебя на одну человеческую душу, тем лучше ты в этом мире устроен. От того Россия не одному мне напоминает этакого лорда-латифундиста, решительно оберегающего свои поместья, а западные и во всех смыслах куда более производительные страны – эффективных, но малоземельных фермеров. Последнее – территория – будет в том разговоре, что пойдет дальше, играть существенную роль.

Разговор о сырье начну с того, что хорошо известно: средневековая Русь все необходимое за границей – от людей до товаров – покупала за меха, «мягкую рухлядь» (теми же соболями она на Востоке поддерживала православную веру). Но куда раньше, во времена неолита, оттуда же, с Урала, очень хороший обсидиан, из которого делали каменные ножи и скребки, в немалых количествах везли в Приднепровье, на нынешнюю Украину; а в XVIII веке все тот же Урал больше денег, чем мехами, давал стране своими недавно построенными чугунолитейными заводами. Чтобы закончить с теми же соболями, скажу, что в 1572 году Иван Грозный был главным кандидатом на пустовавший тогда польский престол. Оставалось щедрыми дарами склонить на свою сторону колеблющихся магнатов и шляхту (Посольский приказ всячески это рекомендовал), но Грозный так был уверен в своем избрании, что пожалел казны. Можно только гадать, как бы сложилась история России, если бы она и Польша были объединены на два века раньше, то есть до и без Ливонской войны и Смуты и не военной силой и жестокими разделами, а на манер Англии и Шотландии – династической унией. Вещью в те времена вполне обычной и во всех смыслах политесной. Речь здесь не об альтернативной истории, а о вполне прагматической возможности маневра, свободе рук, которая, так уж сложилось, у тебя сейчас есть, а в другой ситуации и у другой страны ее нет и взяться ей неоткуда.

То же, но несколько с другой стороны. Возможно, это связано с удобством счета (или вообще с его возможностью), но в современном мире богатство, а следом – и силу страны как-то ненароком приравнивают к валовому внутреннему продукту (ВВП), что, на мой взгляд, имеет слабое отношение к действительности. Ведь всякому ясно, что твоя жизнь лишь отчасти связана с тем, что ты зарабатываешь и каждый месяц в клюве приносишь домой (твой личный ВВП), – в не меньшей степени она зависит от того, что ты унаследовал, на чем сидишь и чем владеешь. Речь опять же о земле, то есть о старом, испокон века принадлежащем твоей семье богатстве, которое мало подвержено перипетиям современной политики.

Собственно, и само государство (любое, без исключения) стоит на законе о майорате, и это переходящее от одного поколения к другому неотчуждаемое богатство в несчетное число раз больше, чем наш переменный ежегодный доход. Поэтому и без специальных методик, просто на глазок, ясно, что Россия – ее земля и все, что есть в этой земле; моря окрест и все, что есть в этих морях; и даже воздух над ней, несмотря на нашу очевидную отсталость, в нормальных, общепринятых деньгах стоит на базаре куда больше, чем Германия с ее передовой промышленностью и высокотоварным сельским хозяйством. Причем эта оценка не только чисто экономическая, а и на равных, например, военная – во много раз благодаря территории увеличивающая сухопутные, военно-воздушные и военно-морские силы страны. Отсюда и характер наших последних войн от Наполеона до Гитлера – заманить врага вглубь страны, ее пространства и здесь, измотав до последней степени, нанести поражение (я говорю не о стратегических планах, а о том, как дело в реальности происходило). Игнорируя все это, мы мало что поймем. В частности, не ответим, как и в других отношениях напоминая этакий огромный феодальный манор – низкотоварный и малодоходный реликт ушедшей эпохи, – мы столь долго и столь успешно сопротивляемся побеждающему вокруг буржуазному устройству жизни.

Кстати, любимый народнический вопрос: просто ли мы безнадежно отстали или мы – и в самом деле другая культура, которая на каких-то пространствах умерла, ушла в небытие, а на других сумела уцелеть, даже укрепиться, – по-прежнему открыт. Продолжая эту мысль, можно сказать, что большевики многое тут блистательно угадали и использовали (от рыцарей революции до борьбы с мелкобуржуазной стихией в деревне).

Впрочем, здесь все сразу и решительно усложняется. Во-первых, нетрудно заметить, что антибуржуазный пафос революции (платоновский «Чевенгур» недаром написан как тончайший и точнейший парафраз «Дон Кихота» и Мюнстерской коммуны) скоро оказывается не просто пропагандистским обращением к духовности, чистоте, бескорыстию, преданности, то есть ко всему тому, без чего тебе никогда не снискать вечной жизни, но с чем в нынешней – «юдоли страданий» – ты вряд ли преуспеешь. Но этот пафос оказывается связан и с весьма слабо закамуфлированными и в высшей степени конкретными планами восстановления ушедшей эпохи с ее монархией (генеральный секретарь партии), служивым дворянством (номенклатура) и крепостным крестьянством (колхозы). А дальше – с естественным восстановлением отношений и всего уклада жизни, который тогда был и иным быть не мог. И вот я думаю, что если возвратиться к термину «мелкобуржуазная стихия», то, возможно, центр его и центр ненависти коммунистического государства к ней не в «буржуазности», а в «стихийности».

То есть дело в том, что буржуазный мир, в идеале с начала до конца построенный на конкуренции, на свободной игре рыночных сил, для многих и многих остался просто хаосом. Чем-то, еще не тронутым ни Духом Божьим, ни цивилизацией. Пространством, во всех смыслах чужим и враждебным. И вот человек, по своей природе стремящийся к устойчивости, стабильности, хорошо чувствующий себя в иерархизированном обществе, где всяк сверчок знает свой шесток, то есть у каждого есть свое, строго закрепленное за ним положение, следовательно, и судьба; где вообще все разложено по полочкам и, значит, свободный ход механизма невелик и отмерен, – так вот, этот человек, признавая достоинства хаоса (он очень производителен, из-за того же нерегулируемого, свободного хода замечательно приспособлен ко всякого рода новациям), начинает быстрее и быстрее от него уставать. Все упорнее хочет выйти на пенсию и коротать оставшийся век дома, в любимом кресле с газетой в руках и кошкой на коленях. Эта усталость и есть приговор.

Но тогда буржуазный мир – лишь некая флуктуация на манер греческих или финикийских городов-государств, на манер итальянских городских республик или той же Ганзы, граждане которых, несмотря на свою из рук вон выходящую эффективность в экономике, искусствах, науках и технологиях (поначалу и в военном деле), в общем безвольно, оказывались то ли погребены, то ли, наоборот, упокоены, согреты одной из империй, как тесто из квашни, наползающих на них со всех сторон. Нынешние разговоры об умирании капитализма к этому неплохо подверстываются.

Продолжаю ту же мысль. А может быть, дело просто в колебаниях между двумя крайними точками: одна – мало чем стесняемый индивидуализм (обоснований его полно и в философии, и в законах, и в литературе, в самом образе жизни), то есть монадность человека (как известно, для Господа одна живая человеческая душа, ее спасение, значит больше, чем все мироздание), вторая – примат общности, коллективизма, растворенности тебя в хорошо перемешанной однородной массе, которая в разные времена и при разных обстоятельствах может называться и народом, и церковью, и армией, и толпой. То есть таким состоянием, когда сплошь и рядом человек даже не может сказать, где кончается он и начинаются все они вместе.

Как и другие, плохо знающие физику, люблю приводить из нее примеры. То есть мы то ли корпускулы из классической физики, то ли часть волны, а то и того хуже – бескрайнее, без межей и границ, поле из квантовой физики. И вот человеческий род, будто маятник, все ходит и ходит туда-сюда, ища где лучше. Иногда где-нибудь задержится, застрянет, выстроив на этой площадке вполне стабильное и неплохо функционирующее общество со всеми его производными, но затем, помолившись, снова поднимется и пойдет то ли дальше, то ли назад.

Возвращаясь в колею, скажу, что сейчас очень многие в России, несмотря ни на что, я бы сказал, физиологически ощущают себя неотъемлемой частью некоего организма, который испокон века владеет общим манором. Причем неделимость, как этого существа, так и этого манора, даже не обсуждается. Кстати, подобную веру Россия знавала и раньше, но всякий раз она оказывалась преходяща. А дальше стоило укрепиться убеждению, что мухи и котлеты – отдельно, начиналась нескончаемая череда восстаний и, как венец их, уже в ХХ веке – революция. Но сейчас это чувство регенерировало, и именно оно – та несущая балка, что держит как страну, так и нынешний режим.

 

***

Эту тему, по-видимому, стоит продолжить. Как кажется, страны можно сравнивать и по уровню этой самой коллективности сознания, убеждения в неотличимости и неотделимости твоей частной судьбы и твоей частной жизни от жизни общенародной[1]. Естественно, что если мы хор, то данная музыкальная тема – главная для власти и всегда и во всем будет ею поддерживаться. Однако интереснее другое. Это убеждение, которое власть вполне цинично использует и одновременно искренне разделяет, однажды перерождается в веру самого народа, и тогда уже никаких концов не найдешь. Не скажешь, что это самообман, правда или просто ловкое мошенничество.

Теперь, если позволите, сменю зыбкую почву сознания на твердую почву материи. Откуда взялся этот манор? Чьим упорством, волей, старанием все это было подведено под высокую руку власти и народа? Данный вопрос ключевой, и без ответа на него многое в русской истории так и останется непонятным.

Тут надо сказать об очень разном историческом опыте. Если в Европе все страны, и, как правило, не раз за свою историю, росли как на дрожжах, затем стремительно скукоживались – та же Польша, то от моря до моря, то ее просто нет; и в обществе – на равных и у элиты, и в народе – утвердилось мнение, что военные расходы – пустая трата человеческих жизней и денег: даже если что-то завоюешь, скоро все равно потеряешь – в России взгляд на это иной.

Конечно, и здесь все боятся войны и ее ненавидят, но шесть веков беспрерывного приращения территории объяснили людям, что война, как она ни страшна, предприятие не бесполезное. Особенно, когда ее ведешь «малой кровью и на чужой территории». Сказали им, что со всех точек зрения (и Божеской – об этом чуть ниже, – и человеческой), правильно при случае приторочить к себе новый кусок, а потом, терпя до последнего и не считаясь ни с какими жертвами, его удерживать. Потому что теперь, после очередного всемирного общинного передела земли, это твой собственный, данный тебе Свыше надел и ты никогда себе не простишь, если позволишь соседу его обкорнать.

Когда речь идет о России, все на самом деле еще серьезнее. Ведь мы говорим о Святой земле, в каждом углу которой, если он у нее отнят, тут же воцаряется враг рода человеческого – антихрист[2]. Он же, естественно, и вел с тобой брань. То есть у нас земная и очень малопривлекательная человеческая история опять же одним махом превращается в надмирную историю, в противостояние добра и зла. Отсюда (но отнюдь не только) – и существующий в России культ государства, и культ служивых людей, как военных, так и гражданских.

С одной стороны, это рыцари, на манер Иоаннитов и госпитальеров не жалея живота своего защищающие от неверных Святую землю, но еще важнее другое, то, что государство у нас есть главная производительная сила общества. В Европе любой тебе скажет, что суть и назначение власти совсем в ином. Ее функция – регулировка отношений между гражданами, перераспределение богатства и социальная справедливость, поддержание закона, порядка. Мы же смотрим на себя как крестьянин, который расчищает запашку, поднимает зябь, сеет зерно и убирает урожай, то есть в поте лица своего добывает совсем невеликий прибавочный продукт, но всегда помнит, что основным капиталом – землей – его целиком и полностью обеспечило государство. Тем более что народ у нас хоть и считает себя Святым, полон самоуничижения. Только и слышишь, что мы косны и неповоротливы, ленивы и бунташны, от того иначе как строгостью с нами нельзя.

Если в Америке фермеры лишь ждали отмашки, чтобы всей лавиной с чадами и домочадцами, скотом и сельхозорудиями ломануться на Запад столбить участки, то мы, если нас не вытянуть арапником, не оторвать (все равно как: рекрутами, ватагами ссыльных или каторжных, в наше в этом смысле более либеральное время – столыпинской реформой или комсомольскими стройками) от своего тоже когда-то им, государством, добытого клочка земли, так и останемся лежать на печи. Сами мы ни на что не способны. Только благодаря власти, ее предвиденью и ее провиденью, ее замыслам, ее уму и дальновидности, ее готовности нашими телами выстлать дорогу в иные страны и на наших костях строить новые города, мы и сейчас живем сравнительно сносно.

То есть власть воистину хозяин и кормилец, благодетель и наставник, что то же самое – направляющая и организующая сила, без которой мы бы никогда никого не завоевали и никого не присоединили, не проложили дорог и не построили заводов, не нашли бы и не добыли нефть, газ, уголь, металлические руды и алмазы, о чем с самого начала и шла речь[3].

Конечно, народ, даже будучи с этим согласен, все равно не слишком любит власть: уж больно она крута и не снисходительна, но именно в этом согласии, а не в выборах – ее легитимность и ее мандат на правление. В этом первопричина и основа ее размаха и административного восторга (поднял на дыбы и на дыбу), в этом корень ее права «в интересах дела» без какого-либо ограничения бить нас, «верных своих» (что тоже входит в мандат), правда, при одном-единственном условии: территория Святой земли при этом должна расти и расти. Последним, в частности, объясняется нынешняя популярность Сталина. С точки зрения большинства, за пределы этого мандата во все время своего правления он никогда не выходил.

Теперь, если не возражаете, чуть снижу пафос. Раз русская элита столь успешно занималась и занимается производительной деятельностью, естествен вопрос: как и по каким критериям идет ее отбор и продвижение по служебной лестнице? На Западе каждая компания производит прибавочный продукт, или добавленную стоимость. Обычно, если дело не касается инновационных областей (там, насколько я слышал, все выше), речь идет о пяти, десяти, редко – о двадцати пяти процентах.

И вокруг этого добавочного куска, открыв, будто голодные птенцы, рот, сидят: сам владелец со всеми своими присными, наемные работники со своими трейд-юнионами, государство с налоговиками, за ними, чуть поодаль – юристы, страховщики, прочие – ясно, что мимо стольких заинтересованных лиц и организаций не пролетит и крошка. Доли и так у всех невелики, и упустить свое никто не захочет. Соответственно, если у тебя эта добавленная стоимость большая – ты хорош, а если мала или ее вообще нет – никуда не годен. Так что этот критерий по-прежнему работает, тем паче, что неуспешная компания со всеми своими владельцами и менеджерами скоро разваливается и сама собой уходит с рынка.

Другое дело в России. В сырьевых областях добавленная стоимость сплошь и рядом достигает сотен, а то и тысяч процентов (на новых, еще фонтанирующих скважинах и того больше) и редко когда опускается ниже. То есть цифры всегда исключительно велики, а с другой стороны, все эти проценты лишь отчасти зависят от твоей квалификации, распорядительности, сметки, скорее они определяются запасами самого месторождения и его геологией, удаленностью от дорог и населенных пунктов (так называемым транспортным плечом), то есть кучей привходящих обстоятельств, которые, как и твою работу с работой других, сравнивать практически невозможно. Соответственно и сказать, кто работает хорошо, а кто из рук вон плохо, тоже затруднительно. Раз этот привычный для Запада критерий отбора внутри элиты у нас не работает, заменяя его, на первые позиции с непреклонной неизбежностью выходят другие, а именно – личные связи, личная и корпоративная преданность, блат, кумовство, и, судя по результатам, все скопом они со своим делом справляются.

И наконец то, что в этом эссе мне кажется самым важным. В Европе в XVI–XVII веках провиденциализм как система понимания мира был шаг за шагом вытеснен рационализмом. И мы привыкли считать, что данный процесс неизбежен, просто где-то идет быстрее, а где-то едва переставляет ноги. Но, думаю, Россия (к другим сырьевым странам в той или иной мере это тоже относится) – свидетельство, что есть огромные пространства, которые разумное детище буржуазных революций со всей возможной аккуратностью обходит стороной, а то и бежит от них, как черт от ладана. Ни произрасти, ни укрепиться здесь оно не в состоянии.

Речь, естественно, идет о нас, о том, что мы во всех смыслах страна не ума холодных наблюдений, а чуда Господня. Блага (сырье) падают нам с Неба, как манна и перепела, или вдруг забьют из-под скалы, как вода в источнике при Рефидиме. Ведь ясно – с этим и спорить не станешь, – что не кто Иной, как Господь, дал нам нефть, газ и многое-многое другое. Больше того, в объеме и цене этого мы не сеем и не пашем. Он как птичек небесных Сам, из Своих рук питает нас. Но тогда возникает законный вопрос: почему именно мы отмечены Его милостью? И только провиденциализм способен на него внятно ответить.

Как известно, в этом учении все не случайно, все – Его промысел. Если ты грешен – с неизбежностью жди природных катаклизмов: голода, холода, других кар, но коли мы так облагодетельствованы, так выделены из череды других народов, значит, что бы кто ни говорил и в чем бы нас ни обвинял, мы Ему угодны. По тому же основанию мы и страна Веры. А также страна с неизбывным убеждением в собственной правоте: ведь наша правота есть и правота Всевышнего, который нас отметил и благословил. Требуются усилия, чтобы с этой логикой не согласиться.