Обзор российских интеллектуальных журналов

 

Петр Владиславович Резвых (р. 1968) – доцент кафедры истории философии факультета гуманитарных и социальных наук Российского университета дружбы народов, автор статей по немецкой философии XVIII–XIX веков, в качестве автора сотрудничал с газетой «НГ ExLibris».

 

Разнообразие и интенсивность публичных дискуссий последних месяцев не могли не сказаться на облике гуманитарной периодики. Широкий спектр тематики новых номеров интеллектуальных журналов наглядно свидетельствует о том, что гуманитарное сообщество пребывает в состоянии творческой мобилизации: с трудом поспевая за стремительным развитием событий в общественной жизни, оно вместе с тем стремится противопоставить потоку групповых эмоций трезвую аналитическую рефлексию.

Эта двойственность особенно ощущается в последних томах «Отечественных записок». Свой четвертый (а по общей нумерации – 49-й) номер за 2012 год «ОЗ» посвятили обсуждению проблем развития современной российской школы. Композиция номера отражает уже давно отработанную редакцией стратегию аналитического освоения подобных вопросов: взгляд изнутри соотнесен с результатами экспертно-аналитической диагностики и исторической рефлексии. Открывающие выпуск материалы «круглого стола» под названием «Мы же должны улучшать мир» с участием Анатолия Берштейна, Сергея Волкова, Михаила Левита, Михаила Мокринского, Татьяны Малкиной, Александра Филиппова, Антона Молева и Леонида Блехера, в которых констатируется отсутствие ясно сформулированного запроса в адрес школы как со стороны государства, так и со стороны общества, наглядно свидетельствуют о том, что сколько-нибудь содержательного консенсуса относительно проблем и задач школьного образования нет и среди тех, кто его реально осуществляет. Впрочем, как замечает Леонид Блехер, эту ситуацию не следует воспринимать исключительно негативно:

«Нынешний период – это период разговоров и формирования новых представлений. […] Единого или более или менее сформированного общественного мнения пока нет. […] Мы должны цепляться за эту неопределенность как за возможность все обдумать с разных сторон» (с. 14).

Попытка такого обдумывания и предпринята в материалах номера.

Видение проблем современной российской школы изнутри, глазами реальных участников учебного процесса (учителей, директоров школ, родителей) представлено в рубрике «Учительская». Несмотря на стилистические и аргументативные различия, в статьях Бориса Жукова «Школа имени Плюшкина», Анатолия Берштейна «Профессия – дилетант» и Петра Мостового «На развалинах общего образования» нарисована примерно одна и та же картина. Судорожные усилия чиновников по реформированию средней школы определенно не поспевают за стремительными общественными изменениями, а учителя в большинстве своем пытаются преодолеть дезориентацию, держась за унаследованные от советской традиции представления о смысле и целях школьного образования, давно уже не отвечающие реальности. Аналогичная защитная реакция на утрату привычных ориентиров наблюдается и среди родителей: представленные здесь же данные опроса фонда «Общественное мнение» «Как реформировать среднюю школу?» показывают, что, несмотря на общую неудовлетворенность наличным положением дел в средней школе, большинство предпочитает институциональным преобразованиям вполне консервативные меры, в отношении желательного содержания образования часто придерживается диаметрально противоположных мнений, а советскую школу продолжает считать достойным образцом.

В качестве основного фактора, вызывающего дезориентацию, все авторы единодушно указывают на усиливающееся влияние рынка на культуру, вследствие чего перед педагогическим сообществом неизбежно встает вопрос, точно сформулированный Петром Мостовым: «Должно ли образование участвовать в трансляции рыночных культурных моделей?». Именно от ответа на него зависит все остальное: определение степени и форм участия государства в организации образования, содержание учебных планов, формирование модели финансирования и так далее. Проблема, однако, в том, что ответить однозначно утвердительно или отрицательно на этот вопрос не получается. Если Жуков и Берштейн предостерегают от донкихотства и нарциссизма, которыми чревато нежелание многих педагогов смотреть в глаза рыночной реальности, то Мостовой подчеркивает, что превращение преподавателя в продавца образовательных услуг неизбежно повлечет за собой фактическое исключение из образования воспитательной компоненты. А это, по его мнению, приведет к господству «стайных» отношений в сообществах учеников. Найти же средний путь между бесплодным патернализмом и анархией пока не удается.

В контрасте с тревожной, если не сказать грозной и предостерегающей, интонацией первого раздела аналитические материалы, представленные в рубрике «Педсовет», демонстрируют трезвый прагматический подход к проблеме: прежде, чем формулировать императивы, надо обдумать наличные вызовы и инвентаризировать имеющиеся возможности. Симон Кордонский в статье «Социальные функции образования» предлагает рассматривать в качестве главного вызова изменение социальной структуры российского общества, поскольку первоочередной задачей образования является воспроизводство социальной структуры. Кордонский выделяет три базовых социальных роли современного жителя России: «обыватель», «профессионал» и «интеллигент». Первые потребляют в соответствии с инструкциями; вторые в рамках определенной компетенции заняты созданием потребляемого и составлением инструкций по его использованию, третьи применяют свои профессиональные знания за пределами сферы своей компетенции. По мнению Кордонского, советская школа с ее установкой на формирование всесторонне развитой личности готовила главным образом к роли интеллигента (потребительские ценности в советском обществе не поощрялись, а элементы профессионального обучения в школьных программах присутствовали в весьма ограниченном объеме). Формирующаяся же на наших глазах новая социальная структура предполагает сращивание профессионального и сословного статусов и в интеллигентах не нуждается – ей нужны прежде всего квалифицированные потребители, лишь незначительная часть которых сможет стать профессионалами не столько в результате конкуренции, сколько в силу фактической принадлежности к определенной сословной группе. Отсюда итоговая формулировка Кордонского: новая школа должна заниматься именно «подготовкой обывателей и давать знания, необходимые для поступления в вузы, где готовят профессионалов». Однако нынешняя школа к этому не готова и, продолжая по инерции держаться за советское наследие, скорее изолирует ученика от реальности, нежели готовит его к осмысленному встраиванию в новое социальное целое.

В том же ключе выдержано и интервью Андрея Фурсенко «Смещение центра», проникнутое уверенностью в том, что все меры по реформированию школы, принятые в последние годы, включая такие непопулярные, как введение ЕГЭ (о гиперкритической реакции общественности на него свидетельствует справка того же фонда «Общественное мнение» «Не полюбившийся ЕГЭ»), были правильными. В отсутствии консенсуса по ключевым вопросам развития образования он не видит никакой особенной проблемы: поскольку большинство всегда консервативно и воспринимает нововведения в штыки, согласия здесь в принципе быть не может. Подтверждением этого тезиса Фурсенко служат социологические данные, собранные в материале Георгия Любарского «Общество о целях образования», где показано, что в представлениях россиян о целях образования, при всем их разнообразии, отсутствует последовательность, задаваемая пониманием логики работы образовательных институтов. При таком положении дел рассчитывать на поддержку общественного мнения действительно не приходится.

Менее радикальную позицию формулирует Евгений Бунимович («В зеркале школы»). Считая взгляд на образование как на услугу губительным для авторитета учителя, он вместе с тем полагает, что в условиях уже принятых государственных решений разумнее не бить в набат, а трезво оценивать возможные риски и искать конструктивные методы оптимизации процесса. Решающими в этом отношении Бунимович считает вопросы подготовки учителей, тогда как проблема стандартов и организационных форм имеет, по его мнению, служебное значение. Вместе с этим соображением дискуссия перемещается из области стратегии в область методики, которой и посвящен следующий раздел «Методический кабинет».

Поскольку закрыть школы на реконструкцию в масштабах страны до окончательного прояснения стратегических вопросов невозможно, решать практические вопросы организации обучения все равно приходится, и здесь современная российская школа сталкивается с совершенно новыми трудностями. Чтобы поспевать за стремительным развитием информационных технологий, она должна вырабатывать новые экономические механизмы. Здесь, как показывает Ирина Абанкина в статье «Диффузия инноваций», необходимо гибкое сочетание государственного финансирования и других способов привлечения средств, в частности, поиска друзей и партнеров. Необходимо адекватно реагировать и на усиливающуюся социальную дифференциацию, вырабатывая механизмы диверсификации образовательных процессов. На индивидуальном уровне важным инструментом в этом отношении, как показано в интервью Татьяны Ковалевой «Тьюторство как культура индивидуализации», может оказаться введение в школах должности тьютора, а на институциональном – создание ниш для эксклюзивных образовательных инициатив, таких, например, как классическое гуманитарное образование, о необходимости сохранения которого рассуждает в глубоко традиционном ключе Юрий Шичалин в статье «Кому и для чего нужны классические гимназии». Невозможно обойтись в реальном процессе обучения и без эффективных инструментов диагностики результатов – они, как справедливо указывает Дмитрий Рогозин в заметке «Образовательные услуги и индикаторы их качества», одинаково важны и для тех, кто рассматривает обучение как услугу (ведь в отсутствие мерила качества невозможен рациональный выбор), и для тех, кто настаивает на социализующей функции школы (ведь для определения эффективности социализации тоже нужны ясные критерии). Поэтому проблема не в том, применяются ли в оценке качества количественные критерии, а в том, достаточно ли они дифференцированы, чтобы отвечать сложности предмета.

Из материалов следующей рубрики «Уроки иностранного» становится ясно, что все обсуждаемые вопросы не являются специфическими для постсоветской России, а скорее отражают глобальные сдвиги в рассматриваемой сфере. Ситуация со школьным образованием в Израиле (статья Евгения Призанта «Вчерашняя школа в завтрашней экономике»), Германии (заметки Михаэля Херманна «Спутник, PISA и реформа образования»), Китае (статья Ирины Лаврентьевой «ЕГЭ по-китайски»), Франции (интервью Анн Коффинье «Образование создает свободных людей») нисколько не менее драматична. Однако зарубежный опыт показывает, что возможности преобразования школы во многом зависят от наличия механизмов, обеспечивающих продуктивный диалог между носителями административной власти и обществом, а также реальным практическим участием общественных организаций в реформах.

Небольшая, но емкая рубрика «Кабинет религиоведения» отведена обсуждению особенно болезненного вопроса о взаимоотношениях образования и религии. Алексей Муравьев и Марианна Шахнович в обширной статье «Религия в современной российской школе» пытаются нащупать взвешенный подход к решению вопроса о религиозной компоненте школьного образования, последовательно разграничивая осведомленность о религиозных традициях и практическую включенность в одну из них. Авторы настаивают, что при включении религиозных содержаний в школьную программу главным ориентиром должно оставаться формирование коммуникативной культуры, позволяющей представителям разных исповеданий находить если не общий язык, то хотя бы приемлемые формы сосуществования. Особую остроту, как демонстрирует Филипп Пузуле в заметке «Диалог с извечной мудростью», этот вопрос обретает в контексте миграционных процессов.

Наряду с опытом других стран в ходе решения всех затронутых в предыдущих рубриках вопросов, естественно, оказывается востребованной и историческая рефлексия. Оказавшись в виртуальном «Кабинете истории» (так озаглавлен завершающий раздел основной части номера), читатель может вместе с авторами поразмыслить об амбивалентном характере религиозного образования в дореволюционной России (очерк Александра Панченко «Бурсаки в России»), парадоксальных эффектах обучения государственных чиновников за рубежом (статья Дмитрия Серова «И желаю цесарской язык изучить в совершенство»), опыте создания школы, независимой от казны, накопленном в рамках традиции пореформенного земского образования (исследование Геннадия Аксенова «Почему удались земские школы»), или противоречащем ожиданиям пионеров советской педагогики нивелирующем эффекте программы всеобуча (статья Алексея Любжина «Тупик коммунизма»).

Несмотря на то, что вопросов по прочтении большинства материалов у читателя меньше не становится, номер в целом действительно помогает увидеть ситуацию российского образования более структурно, а ведь именно такую задачу и ставила перед собой редакция.

В отличие от предыдущего пятый (50-й) номер «ОЗ» за 2012 год посвящен не рассмотрению проблем реформирования одного института, а анализу трансформации социальной структуры в целом: в центре внимания редакции оказывается проблема социальной мобильности. Хотя словосочетание «социальная мобильность» взято из социологического лексикона, вовсе не обязательно владеть понятийным инструментарием социологии, чтобы понять, что мобильность в обществе определяется как физическим перемещением человека в пространстве, так и изменением системы социальных связей, в которую он оказывается включен. Однако детально описать сложные и многообразные механизмы взаимосвязи между тем и другим чрезвычайно трудно. Недаром открывающее номер эссе Александра Филиппова озаглавлено «Парадоксальная мобильность». В самом деле, хотя благодаря развитию транспорта и коммуникаций передвижение в пространстве стало более доступным, это вовсе не привело к появлению более подвижной социальной структуры. Глобализация не сделала мир более однородным и прозрачным, но, наоборот, породила множество новых видимых и невидимых границ, пересекать которые становится все труднее. Более того, в современном обществе восхождение по социальной лестнице, вопреки распространенному мнению, вовсе не обеспечивает большей свободы движения в пространстве: мобильность превращается в принуждение, а неподвижность может стать специфическим проявлением социальной активности. В свете подобных размышлений предмет дискуссии расплывается, а потому требуется методическая дисциплина, чтобы, избрав определенный ракурс обсуждения, удерживаться в его пределах. Именно поэтому формальное деление выпуска на «теоретическую», «сравнительную», «историческую» и «практическую» части не может отразить всей многомерности его тематики.

Проблемы, затрагиваемые авторами номера, можно условно объединить в несколько комплексов. Первый – взаимосвязь механизмов социальной мобильности с обеспечением социальной справедливости при сохранении устойчивости социального целого. Как верно замечают Сергей Макеев и Светлана Оксамитная в статье «Социальная подвижность без выравнивания шансов», каждое общество стремится одновременно решить две противоположные задачи: закрепить людей на социально неравноценных позициях и обеспечить им относительно равные шансы на перемещение внутри социальной иерархии. Сохранение баланса между обеими тенденциями обеспечивает обществу потенциал развития, а его нарушение может вызвать к жизни неконтролируемые деструктивные процессы. Эту мысль иллюстрируют статья Ришара Робера «Деклассирование: новая социальная проблема?» и отрывок из книги Филиппа Гибера и Алена Мержье «Социальный антилифт». В обоих материалах описывается прогрессирующее размывание французского среднего класса вследствие чрезмерного сосредоточения левых партий на борьбе с крайними проявлениями дискриминации. В исследовании Ларисы Косовой о механизмах социальной мобильности в советском обществе («Про равенство и неравенство») убедительно показано, что возможности восхождения по социальной лестнице по мере развития советской системы становились все более ограниченными, делая общество при невозможности аккумуляции социальных ресурсов все менее способным к развитию, – что и привело в итоге к краху. А в очерке Татьяны Сидориной и Оксаны Тимченко «Социальное иждивенчество – оборотная сторона благоденствия» авторы вскрывают один из парадоксов социального государства, которое своим попечением о выравнивании шансов порождает зависимость от социальной поддержки, тем самым не увеличивая, а понижая потенциал мобильности ее адресатов. Аналогичный парадокс применительно к системе образования обнаруживает Алексей Левинсон («Дурное образование – хороший лифт»): созданное советским государством всеобщее среднее образование, призванное обеспечить потенциал развития, привело к снижению социальной мобильности. Фактическое же его превращение в постсоветских условиях во всеобщее высшее, напротив, вполне эффективно выполняет роль социального лифта в условиях рынка.

Второй проблемный комплекс, обсуждаемый в номере, – анализ логики смены элит и осуществление на его основе диагностики состояния существующих властных структур. Нетрудно увидеть прямую связь подобных размышлений с развитием протестного движения, а потому неудивительно, что тезисы, выдвигаемые в процессе обсуждения, формулируются довольно решительно. Так, Александр Рубцов в статье «Власть в России: люди, лифты, коридоры», благоразумно не упоминая конкретных имен, анализирует обобщенные сценарии карьерного роста представителей нынешней государственной верхушки, настойчиво подчеркивая эффекты ухудшающего отбора (социальные лифты в современной России он называет «восходящим мусоропроводом») и подводя к мысли о необходимости «смены режима, по масштабу соизмеримой с началом 1990-х». Подобно ему, Петр Мостовой в историческом очерке «Правящий класс в прошлом и будущем России» стремится показать, что современная российская политическая система характеризуется отсутствием правящего класса, и усматривает в этом ее радикальное отличие от советской, где роль правящего класса, по его мнению, выполняла вовсе не номенклатура, а партия в целом, по крайней мере пока исправно работал механизм ротации элит.

Наконец, третья группа проблем, обсуждаемая в номере, – связь динамики социальной структуры в России с экономико-географическими факторами. Здесь, как верно замечает Владимир Николаев в статье «Движение ради продвижения», принципиальным для понимания российских реалий остается осознание того факта, что «ступени социальной лестницы… впечатаны в территориальную организацию, иерархически выстроенную по линии “периферия – центр”». Впрочем, социальные эффекты, порождаемые иерархией территорий, тоже весьма многообразны. Движение между периферией и центром неожиданно может оказаться мощным ресурсом роста и предоставить реальные шансы на социальный успех. Об этом свидетельствует и история сибирских строек советской эпохи, реконструированная Михаилом Рожанским на основе устных свидетельств в работе «“Оттепель” на сибирском морозе», и логика развития северного региона, описанная в статье Надежды Замятиной и Алексея Яшунского «“Севера” как зона роста для российской провинции», и данные об отходничестве, собранные и проанализированные Юрием Плюсниным в статье «Отходничество в современной России». Напротив, перемещение в центр порой лишь по видимости расширяет спектр социальных возможностей, тогда как на деле оно оказывается ограничителем доступа к социальным лифтам (в том, что проблема эта не является специфически российской, убеждают наблюдения Уэсли Янга, изложенные в статье «Азиатские корни как социальный груз»).

Несмотря на наличие острых полемических материалов, в целом этот номер «ОЗ» производит впечатление куда более академичное и явно обращен к более подготовленной аудитории, чем несколько предыдущих.

В отличие от «Отечественных записок», остающихся верными монотематическому принципу организации выпусков, редакция «Логоса» от номера к номеру все более смело экспериментирует, комбинируя совершенно разнородные тематические блоки. Впрочем, двумя центрами притяжения для нее по-прежнему остаются политическая теория и культурные исследования. Не случайно третий номер «Логоса» за 2012 год открывают две статьи, репрезентирующие именно названные тематические поля. Это работа Георгия Дерлугьяна «Что социолог может толком сказать о насилии? Контртезисы», в которых аналитически разграничиваются различные ситуации применения насилия и критикуется недифференцированное использование этого понятия не только в публицистической речи, но и в концептуальных построениях социальных наук, и эссе Инны Кушнаревой «Кот и Cute», интерпретирующее с привлечением разнообразного инструментария распространившуюся среди пользователей социальных сетей моду на изображения котиков.

В основной части выпуска политическая теория представлена статьями признанных авторитетов. В «Традиции политической мысли» Ханны Арендт фундаментальные особенности политического мышления Запада возводятся к его метафизическим истокам. В «Философии и демократии» Майкла Уолцера в поисках оснований для установления границ участия философа в принятии политических решений исследуется вопрос о соотношении между правом принимать решение и знанием того, какое именно решение является правильным. В работе Юна Эльстера «Рынок и форум: три разновидности политической теории» критикуются два крайних представления о соотношении между экономикой и политикой в демократическом обществе (восходящая к Шумпетеру теория социального выбора, уподобляющая логику голосования купле-продаже, и хабермасовская теория рациональной дискуссии, полностью автономизирующая политику от экономики) и предпринимается попытка формулирования промежуточной позиции.

Что же касается культурологической тематики, то здесь редакция решила продолжить начатую в одном из предыдущих номеров дискуссию о переводе, обогатив ее как теоретическими опытами (статья Сергея Тюленева «Что перевод системе? Что ему она?», прилагающая к теории перевода некоторый принципы лумановской теории систем), так и рядом любопытных case studies, рассматривающих конкретные механизмы влияния общекультурного и политического контекста на теорию и практику перевода (статьи Ибона Урибарри «Немецкая философия в Испании XIX столетия: восприятие, перевод и цензура на примере Иммануила Канта», Андрея Азова о дискуссиях вокруг переводческих принципов Ивана Кашкина «К истории теории перевода в Советском Союзе. Проблема реалистического перевода» и Екатерины Кузнецовой «Способы идеологической адаптации переводного текста: о переводе романа Э. Хемингуэя “По ком звонит колокол”»). Впрочем, под занавес читателя ждет сюрприз: в статье Вячеслава Данилова «У дверей гамбургского трибунала над переводчиком», посвященной рассмотрению переводческих скандалов в постсоветском философском сообществе и направленной главным образом против выдвинутого Валерием Подорогой проекта аналитической антропологии, академический тон уступает место фельетонной иронии.

В четвертом номере «Логоса» за 2012 год культурологические экзерсисы отступают в тень – в выпуске безраздельно царит политическая теория. Открывают его два очень разных материала. Если в работе Йена Шапиро «О не-господстве» трактуются основополагающие, но вместе с тем в высшей степени абстрактные вопросы политической философии (речь идет о том, является ли понятие не-господства более фундаментальным для обоснования демократии, нежели понятия справедливости, равенства и свободы), то в статье Бориса Капустина «Изменяющиеся связи между капитализмом и демократией (в России и мире)» предлагается вполне конкретный анализ особенностей современной российской демократии, которую автор квалифицирует как дисфункциональную, рассматривается связь этих особенностей со спецификой современного капитализма и формулируются выводы о перспективах развития демократических протестных движений на постсоветском пространстве. Однако материалы двух основных тематических блоков номера располагаются между этими двумя крайностями. Две основные темы – это Европа и революция.

В рубрике «Europa Æterna», составленной из беседы Фрэнсиса Фукуямы с Юргеном Хабермасом «Гражданин Европы: только миф?», исторического очерка Лайонела Госсмана «Идея Европы» и обзора Михаила Маяцкого «Европа и ее мыслительная мускулатура: вопрос упражнения?», исследуются истоки и перспективы Европейского союза. При этом размышления Хабермаса о возможности нового основания ЕС на базе широких общественных дебатов, которые послужат формированию единой общеевропейской политической культуры, неожиданно релятивируются указанием Госсмана на тесную связь генезиса самой идеи единого европейского государства с политическими процессами, весьма далекими от демократических. (Недаром главным героем его очерка становится австрийский публицист Рихард Куденхове-Калерги, в поисках поддержки панъевропеизма возлагавший надежды на Гитлера и Муссолини.)

Существенно превосходящая ее объемом рубрика «Образы разрыва» целиком отдана под размышления о смысле понятия революции – жест, вполне красноречиво свидетельствующий о стремлении мобилизовать новые смысловые потенции этого понятия в условиях стремительного развития оппозиционных движений. Не только Александр Бикбов, в статье которого «Представительство и самоуполномочение» на основе опросов участников митингов декабря 2011-го – июня 2012 года анализируются конкретные формы протестного движения и обосновывается возможность формирования в его рамках вполне эффективных форм представительства, но и Дмитрий Кралечкин, интерпретирующий в работе «Воспроизводство государства в невыносимых для граждан условиях» философскую реконструкцию французской революции Сартром и Фюре, и Владимир Мау, обосновывающий в статье «Разрыв непрерывности» целый ряд корректив к традиционному пониманию революции и утверждающий на основе этих поправок революционный характер трансформации российского общества в 1980–1990-е годы, несомненно, проецируют свои теоретические построения на актуальную политическую ситуацию. В этом контексте и вполне академические соображения Крейга Калхуна о влиянии французской революции 1848 года на формирование социальных теорий, и эстетически окрашенные размышления Эрика Селбина о непреодолимой притягательности символов революционной культуры, и развертывающаяся на языке отвлеченных методологических аргументов дискуссия между Борисом Межуевым и Борисом Капустиным приобретают острое политическое звучание. Впрочем, трудно избавиться от ощущения, что атмосфера этих дискуссий напоминает не столько этически мотивированное противостояние, сколько увлекательную азартную игру, из которой при необходимости всегда можно вовремя выйти.

Образ революции играет ключевую роль и в последнем номере «Художественного журнала» (2012. № 86-87), озаглавленном «Наше новое прошлое». После утопического путешествия в будущее авторы «ХЖ» предприняли попытку оглянуться назад в поисках новых ориентиров, новой точки отсчета, с которой можно было бы себя соотнести. Вполне естественно, что для поборников социально активного искусства такой точкой отсчета стала именно эпоха революции. Однако результат обращения к революционному наследию оказался в неожиданном контрасте с породившим его утопическим порывом: никогда еще в «ХЖ» не было так много академически трезвых и ясно артикулированных высказываний, как в этом выпуске.

Расплывчатые эмоциональные реплики, вроде заметок Константина Звездочетова «То ли еще будет? Ой, ей-ей!», и Вадима Захарова «В настоящее возьмут не всех. Тезисы художника в депрессии», и абстрактные рефлексии о всевозможных «-измах», наподобие эссе Дэвида Гирса «Неомодерн» или рассуждений Джона Робертса об «Искусстве после утраты мастерства», явно проигрывают в сравнении с попытками нащупать смысл революционной эстетики через анализ конкретных практик: эксцентрического письма Дидро, в чьем «Племяннике Рамо» Мария Чехонадских («Племянник Рамо и его современные братья») усматривает прообраз современного богемного художника; фотографических опытов Александра Кожева, в которых Борис Гройс («Фотограф как мудрец») усматривает прямое продолжение размышлений философа о конце истории; попыток разработки научной организации художественного труда в авангардистских кружках 1920-х годов, в которых Алексей Пензин («Биополитика советского авангарда») стремится разглядеть одновременно и истоки сталинистской политической практики, и потенциал сопротивления ей; полотен Курбе, чье политическое содержание пытается восстановить в правах Линда Нохлин («Деполитизация Гюстава Курбе: трансформация и реабилитация при Третьей республике»); наконец, в исторических образах самих революционеров, всматриваясь в которые, Илья Будрайтскис («Когда начинается история революции?») пробует приблизиться к пониманию самого опыта участия в революции. Эти и другие материалы последнего «ХЖ» явно говорят о серьезных изменениях в художественной среде, хотя оценивать характер этих изменений было бы пока преждевременным.

В отличие от «ХЖ» и «Логоса», «Ab Imperio» ни прямо, ни косвенно не апеллирует к актуальным политическим событиям, продолжая последовательно развивать заявленную на 2012 год тему имперского разнообразия. Второй номер редакция посвятила исследованию феномена номадизма, третий – анализу различных механизмов исключения в имперских структурах, четвертый – рассмотрению специфики формирования знания в империи. Во всех трех случаях основной интенцией редакции является радикальное остранение привычных представлений. Так, в представленных во втором номере работах Пекки Хямяляйнена «Империя команчей. Введение: колониализм наоборот», Михаила Рожанского «Навстречу утренней заре: странствия в поисках настоящего», Эмиля Насритдинова «Духовное кочевничество и среднеазиатские путешественники-таблиги», Ани Бернштейн «Скрещенье тел: интертелесная мобильность в евразийском буддизме», Жанны Корминой «Номадическое православие: о новых формах религиозной жизни в современной России», Стивена Норриса «Принадлежность к кочевой нации: кинематограф, принадлежность нации и память в постсоветском Казахстане» и других многообразно тематизируются парадоксы соотношения физического и смыслового пространств. Номадизм предстает здесь не как маргинальный феномен, но как полноценный способ освоения пространства, порождающий собственные смысловые порядки, как своего рода колонизация без образования устойчивых структур.

В составивших основу третьего номера статьях Томаса Меткалфа «От одной империи к другой: влияние Британского Раджа на американский колониализм на Филиппинах», Ольги Мастяницы «Женщина между сословной и этнической идентичностью», Тимоти Блаувельта «Сопротивление и приспособление на сталинистской периферии: крестьянское восстание в Абхазии», Брэндона Шехтера «“Наказ народа”: коренизация Великой отечественной войны среди “нерусских”», Андрея Боляновского «Между национальными устремлениями и колониализмом Гитлера: восточноевропейские военные формирования в Вооруженных силах Германии в 1941–1945 гг.» и других ставится под вопрос наличие последовательной логики, управляющей механизмами исключения, и гомогенность исключаемых групп.

Наконец, в опубликованных в четвертом номере «Ab Imperio» работах Каруны Мантена «Изобретение традиционного общества: империя и истоки социальной теории», Андреаса Каппелера «Переписи населения в России и Австро-Венгрии как имперские проекты», Марины Лоскутовой «“Сведения о климате, почве, образе хозяйства и господствующих растениях должны быть собраны…”: просвещенная бюрократия, гумбольдтовская наука и местное знание в Российской империи второй четверти XIX в.», Вилмы Жалтаускайте «Имперская власть и римско-католические духовные семинарии после 1863 г.», Мишеля Тисье «Местные законы и развитие юридического знания в поздней Российской империи» и других проблематизируется и релятивизируется сам понятийный инструментарий исторической реконструкции: поскольку развитие языка современных социальных наук в значительной мере связано с потребностью империй интегрировать в самоописания элементы локального знания, превращая локальные различия в темпоральные (особое значение в этом отношении придается анализу изобретения «традиционных культур»), постольку некритическое употребление подобных понятий несет в себе опасность серьезных искажений.

Тем самым редакция «Ab Imperio» еще раз напоминает своим читателям: критический потенциал гуманитарного знания в отношении реальности воспроизводится и поддерживается только критической установкой в отношении собственных оснований.