Обзор российских интеллектуальных журналов

 

Вячеслав Евгеньевич Морозов (р. 1972) – историк, политолог, профессор Института политологии Тартуского университета. Живет в Тарту и Санкт-Петербурге. Автор книги «Россия и Другие: идентичность и границы политического сообщества» (2009).

 

Pro et Contra (2012. № 6)

Вестник общественного мнения (2012. № 3-4)

Полис (2013. № 1, 2)

Россия в глобальной политике (2013. № 1, 2)

 

Этот обзор мы начнем не совсем обычным образом: с подробного разбора конкретной статьи, опубликованной во втором номере «Полиса» (2013. № 2) – работы Валерия Конышева и Александра Сергунина «Теория международных отношений: канун новых “великих дебатов”?». Этот текст напрямую, и далеко не самым деликатным образом, задел профессиональное «я» не только автора этих строк, но и тех коллег-международников, кто не считает блажью теоретическую рефлексию. Поскольку авторы рубят правду-матку, не стесняясь в выражениях, то и мы не будем разводить церемоний и прямо выскажем все, что думаем по поводу этого произведения.

Статья знакомит широкую публику с хорошо известными специалистам этапами развития международной теории, которая с момента своей институционализации на рубеже 1910–1920-х годов прошла через несколько так называемых «великих дебатов», или «больших споров» (grand debates). Основное содержание статьи, однако, составляет лобовая атака на постпозитивизм, который авторы приравнивают к иррационализму.

В первую очередь необходимо, наверное, пояснить, что под постпозитивизмом в теории международных отношений принято понимать широкий спектр критических подходов – от умеренного конструктивизма до радикального постструктурализма и новейших течений, опирающихся на родовую философию Джорджо Агамбена и Алена Бадью. Постпозитивистская философия науки, особенно начиная с Томаса Куна, также, безусловно, внесла свой вклад в становление этого направления, хотя скорее опосредованно, чем напрямую. Однако данный текст примечателен в первую очередь тем, что ставит вопросы из области философии науки на любительском уровне, полностью игнорируя ее историю за последние сто лет.

Постпозитивизм, по мнению авторов, «весьма скептически оценивает познавательные способности человека и категорически отвергает, что он действительно может быть объективным в процессе познания» (с. 69).

«[Постпозитивисты] отрицают наличие абсолютных и признают только относительные истины, уравнивая при этом понятия истинности и полезности знания… У постпозитивистов проблема истины сводится к довольно примитивному, и уж точно не новому, тезису о бесконечном множестве субъективных трактовок реальности» (с. 70).

Авторы оперируют такими сложнейшими понятиями, как «объективность» и «истина», как если бы их значение было очевидным и непротиворечивым. Им даже в голову не приходит задаться вопросом о том, стремится ли наука XXI века к познанию абсолютной истины или уже давно оставила эту миссию религии. Разумеется, если считать, что абсолютная истина конечна, неизменна и, как следствие, рационально познаваема, то и категория объективности оказывается ясной и недвусмысленной. Уравнивать критическое переосмысление объективности с субъективизмом может только человек, очень мало знающий о современной науке в целом, и особенно о современной физике и математике.

Лингвистический поворот в социальных науках Конышев и Сергунин определяют как «перенесение методов языкознания в сферу политического анализа». Это попросту неверно, поскольку влияние структурной лингвистики на социальные науки имело место на онтологическом и эпистемологическом и лишь в последнюю очередь на методологическом уровне. Тезис о соразмерности лингвистического и социального (который, кстати, разделяют далеко не все приверженцы постпозитивистской социальной теории) приравнивается к утверждению, что «речевая практика общества (дискурс) “порождает” истину сама по себе» (с. 70). При большом желании в этом можно увидеть отсылку к понятию «режимов истины», предложенному Фуко (на которого авторы местами ссылаются), но оно выхолощено и превращено в свою полную противоположность. Конышев и Сергунин называют тексты «формами речи» и на этом основании отрицают возможность присутствия в конкретных текстах объективных смыслов. В сущности, это равнозначно заявлению о принципиальной невозможности коммуникации, но авторы этого не замечают. Причина – в непонимании самой сути структурной лингвистики, с одной стороны, и понятия дискурса, с другой (последний термин авторы используют преимущественно как ругательный).

Понятие идентичности Конышев и Сергунин принимают исключительно как «категорию социальной психологии», заявляя, что «понятие идентичности еще более расплывчато и неопределенно, чем критикуемые постпозитивистами понятия национальных интересов, суверенитета и гражданства». Особое возмущение у авторов почему-то вызывает ключевой для современной конструктивистской теории тезис о конституирующей роли Другого в формировании идентичности (в их терминологии – «восприятие “я” другими субъектами политики»):

«Получается, что содержание идентичности данного народа/государства зависит от мнения других участников политики (народов, государств). Но о какой суверенной политике данного народа/государства тогда может идти речь?» (с. 71).

В сущности, основной аргумент здесь прост, как лопата: мы знаем, в чем состоят национальные интересы и суверенитет государства, а вы путаетесь у нас под ногами и пытаетесь все усложнить, да еще подсовываете нам какую-то «идентичность».

Идеи Карла Шмитта о природе политического Конышев и Сергунин называют «праворадикальными», ничуть не смущаясь тем фактом, что сегодня они находятся на вооружении преимущественно левых теорий и движений. По их мнению, опираясь на Шмитта, все постпозитивисты критикуют реалистическую традицию «за априорную конфликтность в понимании природы международных отношений» (с. 72). Опять-таки все свалено в одну кучу: от либеральных конструктивистов, действительно настаивающих на возможности неконфликтной политики (но не любящих Шмитта), до радикальных постструктуралистов, для которых антагонизм и в самом деле определяет политическое.

К сожалению, текст статьи не оставляет сомнений в том, что Конышев и Сергунин очень плохо разбираются в том, что они критикуют. Они не читали не только Куна с Лакатосом, но и классических постпозитивистских трудов по теории международных отношений. Говоря о копенгагенской школе и теории секьюритизации, они ссылаются на ключевую для нее работу Бузана, Вэвера и де Вильде 1998 года, однако очевидно, что прочли ее поверхностно или вовсе знакомы с ней по другим источникам. Иначе они не могли бы не обратить внимания, что в этой книге подробно рассматривается вопрос об объективных факторах, способствующих секьюритизации (facilitating conditions), и не стали бы заявлять, что в теории секьюритизации «угроза возникает не потому, что таково реальное положение дел, а потому, что так положение представлено в дискурсе» (с. 71).

Названная книга – единственное классическое произведение постпозитивистского направления, на которое ссылаются авторы. Они полностью игнорируют работы таких классиков конструктивистской теории, как Никлас Онуф, Фридрих Кратохвил, Александр Вендт, Тед Хопф, Майя Цефусс, основополагающие постструктуралистские труды Дэвида Кэмпбелла и Лене Хансен. Из всех работ Роба Уокера Конышев и Сергунин ограничиваются одной ранней книгой 1988 года, известной сегодня лишь узким специалистам, – в отличие от его «Inside/Outside» (1993), влияние которой было во многом определяющим. Полностью проигнорированы российские авторы, в работах которых обсуждаются проблемы национального интереса, суверенитета, идентичности, теории секьюритизации. Даже те работы отечественных и зарубежных конструктивистов, которые были опубликованы в том же «Полисе», не попали в поле зрения обличителей постпозитивистской ереси. Оппоненты Конышева и Сергунина придуманы ими самими, а призыв начать новые «великие дебаты» адресован в пустоту.

Статья Конышева и Сергунина публикуется в рамках «Темы номера» – «Переосмысляя современный социальный порядок». Она соседствует с рядом других примечательных текстов, которые особенно интересно смотрятся в сравнении. Так, мы беремся утверждать, что статьи Алексея Воскресенского, Александра Неклессы и Андрея Зубова разным языком говорят примерно об одном и том же – как хорошо было бы построить в России демократию. Этот нормативный посыл наиболее явно присутствует в работе Зубова, который уверяет читателя, что совсем несложно привести «органическое» доказательство преимущества демократии перед авторитаризмом. Таковое, если коротко, состоит в следующем:

«Демократия раскрывает внутренние силы человека, побуждая к ответственному перед самим собой и самостоятельному действию, а авторитаризм выдавливает из подданного соки… Органика демократии в том, что она есть самораскрытие жизни, всегда креативное, плодотворное, хотя порой чреватое эксцессом» (с. 49–50).

Тексты Воскресенского и Неклессы и вовсе строятся вокруг одного и того же нарратива: авторы пересказывают теорию модернизации из вузовского учебника, а оригинальность текстам обеспечивает главным образом витиеватая терминология. Так, Воскресенский заменяет «демократию» на «социальный порядок открытого доступа» – термин, позаимствованный у Дугласа Норта и его соавторов. Неклесса не ограничивается столь простым приемом: он полностью переписывает на свой, хорошо знакомый его постоянному читателю, лад историю демократии и гражданского общества.

Тот же прием применяет и Марк Рац, задающийся целью построить ни много ни мало «идеальную модель (государственной) оргуправленческой деятельности» (с. 51). Он считает невозможным решить эту задачу за счет модернизации институтов, так как она обычно заканчивается имитацией. Вместо этого, автор предлагает начать с деятельности государства и разрабатывает на этой основе целый терминологический аппарат, различающий «деятельность над деятельностью» и «работу с косным материалом». Далее мы узнаем следующее:

«Общий механизм осуществления Д/Д [деятельности над деятельностью]… состоит в непосредственной передаче в “нижележащую” деятельность тех или иных организованностей, которые должны ее изменить. Место таких организованностей могут занимать регулятивы (ценности, цели, нормы), знания, проекты – от идей до прямых указаний» (с. 55).

Читая это, трудно избавиться от ощущения, что весь этот терминологический огород нужен исключительно ради того, чтобы избежать использования понятия «институт». Стоит вернуть его обратно, и вся схема становится простой и понятной – правда, теряя при этом всякую новизну.

Тема будущего российской политической системы всегда причислялась журналом к числу важнейших. Формулировка темы первого номера «Полиса» – «Россия в точке бифуркации» – предполагает возможность политических альтернатив, и именно обсуждению таковых посвящено большинство материалов рубрики. Владимир Пастухов обращается к теме российского конституционализма, обозначая основную проблему следующим образом:

«Главным недостатком российской Конституции является то, что акцент в ней сделан на тщательном “выписывании” свобод, а не на определении механизмов их защиты» (с. 22).

Такая незащищенность основных принципов приводит российскую государственность к «дуализму» – здесь Пастухов почти дословно повторяет концепцию «дуального государства» (dual state), сформулированную Ричардом Саквой, но почему-то без ссылки на британского исследователя. В общем виде дуализм представляет собой раздвоение политической системы на формальную (описанную в Конституции) и реальную (существующую на уровне политических практик). Говоря более конкретно, Пастухов описывает трансформацию политического режима в дуальное государство как серию контрреформ (в судебной, медийной и политической сферах), осуществленных в 2001–2004 годах. Чтобы реанимировать российский конституционализм, по мнению автора, необходимо в первую очередь провести обратные реформы, начав именно с судов. В отличие от Саквы, который уверен, что любые попытки внести изменения в Конституцию могут открыть поле для злоупотреблений, Пастухов ставит вопрос о необходимости конституционной реформы, которая должна обеспечить адекватные механизмы защиты декларируемых прав и свобод.

Материалы «круглого стола» «Куда пойдет Россия: новые возможности и ограничения современного развития» публикуются в двух частях, в первом и втором номерах журнала за 2013 год. Практически все участники обсуждения констатируют нарастание кризисных симптомов в политической системе и неизбежность перемен. Правда, некоторые из выводов выглядят устаревшими: так, Вильям Смирнов утверждает, что реакцией властей на массовое недовольство стала «политика постепенного и непоследовательного расширения политического плюрализма и права на оппозицию, формирование более открытых органов публичного управления» (№ 2. С. 97). К такому умозаключению закономерно было бы прийти до начала политических репрессий в мае 2012 года. Сегодня такие оценки выглядят наивно-апологетическими – тем более, что, как отмечает буквально на следующей странице Ольга Попова, поправки к закону «О политических партиях» привели к укреплению существующего режима вследствие дробления оппозиционного партийного поля и дискредитации политического плюрализма в глазах избирателей. К числу наиболее интересных и обнадеживающих, пожалуй, можно отнести наблюдения Леонида Сморгунова о наметившейся тенденции к возрастанию значимости муниципального уровня власти и осознанного, стратегического голосования каждого из избирателей.

Публикация материалов еще одного «круглого стола» начинается во втором номере. Его тема – «Такие разные России» – предполагает обращение к теме социально-культурного многообразия. Как нам показалось, большинство участников парадоксальным образом одновременно переоценивают уникальность России как страны, для которой многообразие якобы характерно в большей степени, чем для большинства других, и недооценивают возможные последствия существующих различий. Последние, по мнению большинства авторов, органичны России, а потому не могут привести к тем же последствиям, что и в Европе с ее кризисом мультикультурализма.

Наиболее интересным нам показался взгляд на многообразие, предложенный Григорием Хакимовым, который обращает внимание на все еще многочисленные фрагменты российского социума, живущие вне господствующего в стране капиталистического уклада:

«Формы хозяйственных отношений (материальная жизнь и рынок) не способствуют формированию капитализма,.. а скорее создают способы социально-экономического отчуждения большей части российского общества от капиталистической трансформации. Можно заключить, что многие постсоветские экономические институты (домохозяйства, фирмы, предприятия, монополии и т.д.) до сих пор демонстрируют нерыночное (семейное, клановое, административное и т.д.) приспособление к капитализму» (с. 92).

Статья Ирины Бусыгиной и Михаила Филиппова «Ограничить коррупцию: найти новых людей или изменить мотивации?» (№ 1) много обещает, но в конечном итоге разочаровывает. Авторы начинают с утверждения, что знают, как победить коррупцию в России:

«В российских условиях существует нечто, поддающееся изменениям в краткосрочной перспективе: можно попытаться модифицировать стратегическую мотивацию политиков, изменив для них правила игры и сделав так, чтобы борьба с коррупцией стала для них выгодной и приоритетной» (с. 51).

За этим следует подробное исследование проблемы коррупции и существующих методов борьбы с ней в рамках модели «принципал–агент». Однако читатель, ожидающий конкретных рецептов, будет разочарован: авторы приходят к давно известному выводу, что для победы над коррупцией необходимы политические реформы, которые сделают политиков подотчетными народу.

Схожие проблемы характерны и для статьи Марианны Павлютенковой об электронном правительстве в России (кстати, тема имеет непосредственное отношение к борьбе с коррупцией). Материал рассмотрен очень подробно, но выводы несколько банальны: для развития электронного правительства необходимо достаточное финансирование, наличие политической воли, общественный контроль и поддержка со стороны бизнеса.

Впрочем, все познается в сравнении. Работу Бусыгиной и Филиппова отличает если не новизна выводов, то последовательное использование определенной концептуальной рамки, которая позволяет по-новому взглянуть на некоторые известные проблемы. Павлютенкова систематизирует фактический материал по вполне актуальной проблеме. В тексте же Юлия Нисневича «Постсоветская Россия: двадцать лет спустя» читатель не найдет ни того ни другого. Статья представляет собой дайджест двух десятков индексов, от общеизвестных (таких, как «World Development Indicator») до относительно специальных (например, «State Fragility Index and Matrix»), – все эти исследования автор обобщенно называет пышным словом «государствоведческие». Наконец, делается вывод, поражающий своей новизной и творческой свободой синтаксиса:

«За двадцать лет, прошедших со дня появления на карте мира этого государства, правящий авторитарно-клептократический режим корпоративного типа не обеспечивает достойную жизнь российским гражданам и достойное место России среди ведущих государств мирового сообщества» (с. 109).

Гораздо более серьезная работа с количественными показателями проведена Андреем Мельвилем, Денисом Стукалом и Михаилом Миронюком, статья которых вошла во второй номер «Полиса» под рубрикой «С точки зрения политолога». Авторы ставят перед собой задачу объяснить, почему во всех без исключения посткоммунистических автократиях качество институтов остается на низком уровне. Свое объяснение авторы назвали «моделью “царя горы”» – авторитарного лидера типичного посткоммунистического режима, основанного на извлечении ренты. Дело в том, что «плохие», коррумпированные, институты для «царя горы» как раз хороши, поскольку позволяют осуществить «захват государства» и обеспечить контроль над рентой. Отметим, впрочем, что в методологическом отношении работа вызывает вопросы: гипотеза, которую авторы доказывают с применением сложных количественных методов, просто постулирует плохое качество институтов в посткоммунистических автократиях. Этот факт, в принципе, достаточно очевиден и без математических моделей, тогда как объяснение этого феномена с точки зрения ренты авторы приводят, ссылаясь на уже существующую литературу.

Несколько материалов заглавной темы первого номера посвящены конкретным проблемам. Так, Наталья Панкевич изучает перспективы развития Москвы (в том числе в связи с ее территориальным расширением), взяв за основу теорию глобального города. Автор предупреждает об опасности чрезмерной концентрации ресурсов в столице:

«В условиях выраженных диспропорций превращение Москвы в мировой финансовый центр означает ее дальнейшее изъятие из национального контекста… Если уже сегодня в общественном мнении российская столица существует вне общероссийского контекста, то в дальнейшем ее возврат в российские реалии вряд ли станет возможен. Такое положение дел наносит существенный ущерб и символическому капиталу Москвы, которая уже не мыслится как символ единения страны и нации» (с. 81).

В качестве альтернативы автор предлагает направить усилия на становление «множественных национальных центров» и «формирование национальной сетевой платформы» (с. 82), используя при этом опыт Европейского союза. Вместе с тем, насколько можно судить по довольно краткому описанию политики ЕС на этом направлении, она состоит в поощрении взаимодействия между отдельными городами через различные сетевые структуры. Вопрос о возможности такой модели в российских условиях, когда все уровни политики задыхаются под тяжестью «вертикали власти», в работе не ставится.

В статье Надежды Радиной «Власть в информационном поле природных и техногенных катастроф (по материалам документальных фильмов)» обобщен интересный материал, однако его связь с центральным концептом – понятием власти – остается не до конца проработанной. Автор ссылается на труды Никласа Лумана и Джудит Батлер, но отсутствие в тексте рабочего определения «власти» и сколько-нибудь развернутого методологического раздела приводит к тому, что интерпретация эмпирического материала не выглядит убедительной.

Рубрика «Orbis terrarum» в первом номере включает две статьи. Андрей Байков анализирует идеологический компонент в эволюции Евросоюза, по не вполне понятным критериям выделяя пять основных «идеологем»: европеизм, католицизм, федерализм, кейнсианство и мультикультурализм. Список выглядит странно уже хотя бы потому, что каждый его элемент составляет вполне законченную и относительно стабильную идеологию, а не идеологему (последний термин обычно обозначает элемент идеологии, сам по себе идеологического содержания не имеющий). С этой поправкой можно было бы согласиться с включением в список европеизма, федерализма и мультикультурализма, а вот оставшиеся элементы вызывают новые вопросы. Почему автор выводит социальную доктрину Евросоюза из католицизма, а не напрямую из социализма? Не следует ли наряду с кейнсианством говорить о неолиберализме как идеологии и экономической доктрине, доминирующей на современном этапе?

Текст Андрея Емельянова «Особенности политического процесса и политических структур на Африканском континенте» последовательно выдержан в ориенталистском ключе. Африка предстает в тексте как абсолютная противоположность европейской рациональности, экзотический регион, где царят дикие политические нравы. Огульные обобщения, не делающие различий между странами региона, также очень характерны для ориенталистского образа мысли. Автору удалось почти невозможное: создать текст на 22 журнальных страницы, в котором нет не только ни одной ссылки на литературу или источники, но и ни одного сколько-нибудь развернутого примера из истории хотя бы одной конкретной страны. В самом деле, нельзя же считать иллюстрацией перечень государств, где произошло по шесть военных переворотов и где не было ни одного (с. 161), и почти подрывное, по нынешним меркам, сообщение, что «президент Центральноафриканской Республики Жан-Бедель Бокасса, президент Уганды Иди Амин обожествляли свои персоны» (с. 148). Соответственно, весь континент вымазан однообразной черной краской, а позитивная социальная и политическая динамика, характерная сегодня для многих стран региона, полностью игнорируется.

Отсутствие ссылок, видимо, объясняется тем, что, как мы узнаем из примечания в начале статьи, она «основана на материалах соответствующей главы из учебного пособия А.Л. Емельянова “Постколониальная история Африки южнее Сахары”» (с. 142). Здесь же сказано, что автор не только работает в МГИМО профессором, но и входит в Научный совет РАН по проблемам стран Африки. Эта информация заставляет ужаснуться еще больше: неужели наши студенты обречены не только узнавать о ситуации в Африке, но и сдавать экзамены по таким вот опусам? Если текст Емельянова и может претендовать на статус учебного, то лишь в качестве наглядного пособия в рамках курса по ориентализму и неоколониализму.

Впрочем, при более внимательном изучении нам удалось найти возможность оправдать появление этого текста в «Полисе»: для этого его нужно читать как оппозиционную аллегорию в духе Джонатана Свифта. Думается, вдумчивый читатель оценит, например, следующие пассажи:

«Для традиционалистского электората не имеет значения партийная принадлежность лидера, главное – его личные характеристики, связь со своим народом или этнической группой… Лидер прежде всего является национальным героем, символизирующим в своем лице идеалы и чаяния страны… Искусственная поддержка социального мифа, манипулирование им для социально-психологического воздействия на массы становится важным средством сохранения режима личной власти. Речь идет о создании искусственной харизмы, образа верховного вождя нации, мессии, власть которого санкционирована религией и традицией» (с. 146–147).

«Африканские правители используют различные пути ради победы на выборах, кроме самого, казалось бы, логичного – попытаться осуществлять хорошее руководство» (с. 149).

Трансформация понятия силы в современном политическом контексте подробно рассматривается на страницах «России в глобальной политике». Содержание первых двух номеров за текущий год в значительной степени определяет тематика силы, безопасности и военных угроз. Материалы рубрики «Сила XXI века», открывающей первый номер, охватывают три основных компонента понятия силы, или мощи, принятых в современной литературе: военный, экономический и «мягкий», или имиджевый. Все три текста написаны известными людьми с богатым политическим прошлым и основаны на их выступлениях на конференции в честь десятилетия журнала и двадцатилетия Совета по внешней и оборонной политике.

Алексей Арбатов подробно анализирует состояние военной безопасности России и ее вооруженных сил. Как утверждает автор, для современного мира по-прежнему характерен минимальный уровень интенсивности военных угроз, однако этот период, вероятно, приближается к концу. Рост напряженности на Ближнем Востоке, и особенно в Южной Азии после ухода НАТО из Афганистана, наверняка, заставит Россию столкнуться с новыми угрозами на центральноазиатском и кавказском направлениях. При этом ее вооруженные силы, несмотря на успехи, достигнутые в их реформировании при Анатолии Сердюкове, продолжают готовиться к вчерашней войне – широкомасштабной конфронтации с Североатлантическим альянсом. Россия отстает в развитии информационно-управляющих систем, стратегической мобильности и средств воздушно-космической обороны, ориентированных на противодействие не стратегическим ядерным силам США, а угрозам со стороны третьих стран и террористических группировок. В ближайшие годы планируется потратить огромные средства на строительство атомных авианосцев, самолетов и бронетехники, но при этом самолеты не будут оснащены «дальнобойными высокоточными средствами ударов извне зон ПВО противника» (с. 32). По мнению Арбатова, помимо отказа от гигантомании и переориентации вооруженных сил на локальные войны будущего, необходимо также продолжать работу в области ядерного разоружения и укреплять международный режим контроля над вооружениями.

Два других автора рубрики используют сюжеты, связанные с экономической силой (Сергей Дубинин) и «силой образов» (Евгений Примаков), лишь в качестве отправной точки для рассуждений на близкие им темы. Дубинин углубляется в анализ российской финансовой системы в контексте мирового кризиса, а Примаков пропагандирует сильную роль государства в экономике и безоговорочный суверенитет.

Для второго номера журнала современная военная сила, ее организация и использование – центральная тема. Автор статьи «Между пушками, маслом и здравым смыслом» Павел Золотарев согласен с Арбатовым в том, что «постсердюковский» период в развитии российских вооруженных сил «сопровождается попытками как со стороны промышленности, так и со стороны некоторых военачальников добиться производства вооружения и военной техники, ориентированных на войны далекого прошлого» (с. 78). Как и Арбатов, он ставит под вопрос целесообразность создания новой тяжелой жидкостной ракеты и призывает не допустить возрождения проекта по созданию боевого железнодорожного ракетного комплекса. Вместе с тем Золотарев все же полагает, что «Россия, обладающая самой большой территорией и огромными богатствами, должна быть готова к любым конфликтам – вплоть до широкомасштабной войны» (с. 74). Расходясь здесь во мнениях с Арбатовым, Золотарев настаивает на необходимости сохранения мобилизационного потенциала в вооруженных силах и промышленности, а также, например, на разработке новых образцов бронетехники для ведения традиционных боевых действий.

К российским вооруженным силам имеет непосредственное отношение и тема статьи Владимира Орлова и Александра Чебана «Жизнь после смерти. Придет ли новое партнерство на смену программе Нанна–Лугара?». Авторы констатируют, что отказ российского руководства от продления «Соглашения между Российской Федерацией и Соединенными Штатами Америки относительно безопасных и надежных перевозки, хранения и уничтожения оружия и предотвращения распространения оружия» от 17 июня 1992 года был обоснованным, так как программа в основном достигла поставленных целей. Однако на смену ей должна была бы прийти более компактная схема сотрудничества в области контроля над вооружениями, которая финансировалась бы на равноправной основе, а не в рамках донорской помощи со стороны США. Авторы не испытывают большого оптимизма по поводу возможностей заключения нового соглашения в обозримом будущем. Правда, в качестве основного препятствия они называют состояние российско-американских отношений в целом, тогда как нам представляется, что первично – ухудшение внутриполитической атмосферы в России.

Разговор о будущем российской военной машины приобретает неожиданный поворот под рубрикой «Дальневосточный фронт», где Василий Кашин недвусмысленно заявляет:

«Китайская угроза, при всем ее гипотетическом характере, является одним из главных факторов, определяющих российскую внешнюю политику и военное строительство» (с. 185).

Автор обращает внимание на очевидный, но не осознаваемый большинством россиян факт: учитывая особенности расположения инфраструктуры и населенных регионов на российском Дальнем Востоке, а также имеющийся военный потенциал, России будет крайне сложно отразить атаку со стороны Китая. Эта угроза, по мнению автора, осознается российским руководством, которое направляет все больше ресурсов на развитие дальневосточной военной группировки. (Заметим, правда, что в этом свете остаются совершенно непонятными резоны, по которым первые два полка новейших зенитно-ракетных систем С-400 были развернуты вокруг Москвы и лишь третий будет направлен на Дальний Восток, см. с. 183.) Картина усугубляется еще и тем, что, как свидетельствует Александр Лукин в той же рубрике, в китайском обществе сегодня сильны националистические настроения, призывающие к более активной внешней политике. Оба автора далеки от алармизма и полагают, что у России есть все шансы избежать прямого столкновения с Китаем, развивая экономические отношения и выстраивая совместные международные структуры наподобие БРИКС и Шанхайской организации сотрудничества. Однако для целей военного планирования факт уязвимости Дальнего Востока, безусловно, имеет огромное значение.

Завершает рубрику работа Андрея Ланькова «Цугцванг Пхеньяна», основной тезис которой состоит в неизбежности реформ в Северной Корее. Выбор в пользу преобразований будет крайне рискованным, но у нынешнего руководства, по мнению автора, нет альтернативы, так как иначе нынешнее поколение руководителей во главе с Ким Чен Ыном едва ли может рассчитывать на пожизненное пребывание у власти.

В материалах рубрик «Военное планирование» и «Эхо холодной войны» во втором номере преимущественно обсуждается опыт США и НАТО. Статья Никиты Мендковича содержит массу интересной информации об успехах, достигнутых в ходе операции США и НАТО в Афганистане, и о допущенных ошибках. Их анализ, наверняка, будет интересен широкому кругу читателей, не являющихся узкими специалистами по данной теме. Еще два материала – переводы статей из «Foreign Affairs»: Эндрю Крепиневич обсуждает оптимальные для США пути возможного дальнейшего сокращения военных расходов, а Ричард Беттс предлагает повнимательнее посмотреть на то, какие результаты в прошлом приносила политика сдерживания потенциального противника и ее альтернативы. По мнению автора, Соединенные Штаты добились успеха, проводя сдерживание Советского Союза в период «холодной войны», тогда как отказ от сдерживания Ирака и выбор стратегии превентивной войны завершился провалом. Рекомендации автора состоят в том, чтобы проводить политику сдерживания в отношении Ирана – это не исключает и военных действий, но лишь в ответ на агрессию, а не на агрессивные намерения. Кроме того, Вашингтону необходимо как можно скорее определить свою стратегию в отношении Китая: «считать ли Пекин угрозой, которую следует сдерживать, или державой, с которой надо уживаться» (с. 101).

Рубрика «Весеннее обострение» во втором номере посвящена ситуации в исламском мире и также сосредоточена на вопросах безопасности. Это, правда, менее характерно для статьи Виталия Наумкина «Культурное многообразие, демократия и хорошее управление. К итогам пятого Глобального форума Альянса цивилизаций», которую сложно суммировать иначе, чем фразой «за все хорошее, против всего плохого». Недостаток конкретики в работе Наумкина с лихвой компенсирует Григорий Мирский, который продолжает пугать общественность неизбежностью обострения ситуации на Ближнем Востоке и ругать Запад за его политику в отношении Сирии. Избыток этого нагнетания очевиден уже в заголовке статьи: «“Арабская весна” – туман и тревога. Ближний Восток: все опаснее». Новой, хотя и достаточно спорной, нам показалась лишь оценка автором успехов Ирана в стремлении занять роль лидера исламского мира:

«Это персидское и шиитское государство, преодолев историческую неприязнь между арабами и персами, между суннитами и шиитами, смогло стать лидером того, что принято называть “арабским сопротивлением империализму и сионизму”» (с. 135).

Еще два материала рубрики сосредоточены на пакистанской теме. Вячеслав Белокреницкий дает обзор общей ситуации в стране и вызовов, с которыми приходится сталкиваться его лидерам. Хусейн Хаккани, анализируя американо-пакистанские отношения, приходит к выводу, что двум странам пора перестать считать друг друга союзниками и оглядываться друг на друга во внешней политике. Это развяжет руки Вашингтону в его вооруженном противостоянии террористическим группировкам в регионе, позволит обеим сторонам избежать постоянных разочарований, а Пакистан заставит более трезво взвесить свои возможности.

Первый номер журнала в свою очередь строится преимущественно вокруг экономической проблематики. Под рубрикой «Экономика на распутье» журнал публикует интервью с работающим в Кембридже южнокорейским экономистом Чан Ха Чжуном. В ходе его беседы с филиппинским коллегой Мануэлем Монтесом обсуждается самый широкий круг вопросов мирового экономического развития, и с этой точки зрения интервью предваряет сразу несколько следующих тематических блоков. Тексты зарубежных авторов, собранные под рубрикой «Запад: закат или рассвет?», написаны в умеренно оптимистическом ключе. И Фарид Закария, и Роджер Олтман, статьи которых в оригинале вышли в журнале «Foreign Affairs», хотя и настаивают на необходимости серьезных преобразований, все же считают, что лидирующие капиталистические экономики обладают достаточной гибкостью, чтобы приспособиться к новым условиям и возобновить рост. Тимофей Бордачев, напротив, описывает будущее европейской интеграции скорее в пессимистических тонах: об этом свидетельствует и заголовок статьи – «Удар цунами». Как полагает российский исследователь, Европейскому союзу предстоит неизбежно идти вспять, по пути функциональной дезинтеграции (термин выбран автором по контрасту с «функциональной интеграцией», которая, как принято считать, была основным методом строительства единой Европы).

Будущему западного мира посвящена и рубрика «Америка и ее амбиции», на страницах которой разворачивается полемика между американскими авторами. В статьях, также в оригинале написанных для «Foreign Affairs», Барри Позен доказывает, что США необходимо умерить свои внешнеполитические амбиции, тогда как Джон Айкенберри, Стивен Брукс и Уильям Уолфорт призывают Америку «не возвращаться домой», то есть не сворачивать военное и политическое присутствие на других континентах.

Под рубрикой «БРИКС: вверх или вниз?» также сталкиваются противоположные точки зрения. Николай Косолапов полагает, что БРИКС является необходимой составной частью глобальной экономики, благодаря быстрому экономическому росту и, соответственно, растущему спросу играя роль локомотива. Автор полагает, более того, что существование БРИКС отвечает интересам ведущих западных государств, и даже намекает, что они, возможно, приложили руку к созданию этого объединения. В то время как ведущие экономики заинтересованы в сохранении БРИКС на вторых ролях, у этих стран, по мнению автора, есть все шансы выйти на авансцену, если они смогут создать новую, посткапиталистическую экономическую модель, в которой более заметную роль будет играть государство. Ручир Шарма, напротив, считает, что с экономической точки зрения возникновение БРИКС стало возможным лишь благодаря случайному совпадению периодов быстрого роста в очень разных по структуре экономиках. Будущее ему также видится не в столь радужном свете: экономики БРИКС растут все медленнее, а опыт последних десятилетий показывает, что переход из разряда развивающихся стран в группу развитых – явление исключительное.

Еще два материала номера напрямую перекликаются друг с другом, несмотря на принадлежность к разным жанрам и разным рубрикам. Немецкий футуролог Карл-Хайнц Штайнмюллер рассказывает в своем интервью Юрию Шпакову, что центр тяжести в сфере государственного регулирования будет все больше смещаться в сферу новых технологий. Статья Елены Черненко «Холодная война 2.0?» посвящена, вероятно, наиболее важной для современного общества технологической области – информационному пространству. Автор анализирует разногласия между Россией и странами НАТО во главе с США по вопросам регулирования киберпространства. В то время как на Западе главную задачу видят в обеспечении безопасности информационной инфраструктуры, в Москве более всего озабочены защитой внутреннего информационного пространства от вмешательства извне по образцу «Твиттер-революций».

Две другие статьи рубрики «Технологии и политика» делают упор скорее на политических, чем на технологических аспектах рассматриваемых проблем. Они, как и работа Бордачева, посвящены Европейскому союзу, однако написаны с полной уверенностью в том, что европейская интеграция в обозримой перспективе свернута не будет. Это особенно заметно по статье Татьяны Романовой «Империя норм: регулятивная экспансия ЕС и ее пределы». На примере недавних директив об ограничении авиационных эмиссий автор показывает, что Евросоюз вовсе не собирается отказываться от выстроенного за десятилетия общего правового пространства, но, напротив, распространяет некоторые его элементы за свои территориальные пределы. Директивы, о которых идет речь, требуют от авиакомпаний из третьих стран оплачивать выбросы парниковых газов, которые их самолеты производят при полетах в европейском воздушном пространстве. На деле это означает, что эти компании, будучи зарегистрированы за пределами ЕС, вынуждены подчиняться его законодательству. Романова считает, что противники такого регулирования в США, России и Китае недостаточно внимания уделяют нормативным парадоксам, вытекающим из экстратерриториального регулирования. Ограничиваясь экономическими аргументами против принимаемых Брюсселем мер и не обращаясь к нормативным аспектам проблемы, они ставят себя в проигрышное положение в этом споре.

Андрей Журавлев и Екатерина Кузнецова начинают с уже привычной читателю констатации, что отношения России и ЕС зашли в тупик. Выход, по мнению авторов, может быть найден при условии отказа от чрезмерной концентрации на вопросах, вызывающих наибольшие разногласия (газового и визового). Вместо этого следует обратиться к тем пунктам, по которым возможен прорыв к новому уровню отношений. К числу таких тем они относят сферу информационно-коммуникационных технологий, а также развитие Калининградской области. Правда, с учетом фундаментальных разногласий в сфере кибербезопасности, о которых идет речь в статье Черненко, перспективы сотрудничества в информационной сфере, возможно, следовало бы оценивать менее оптимистично.

Второй номер открывается рубрикой «Россия и устройство мира», материалы которой объединяет стремление их авторов дать российскому руководству добрый совет в области внешней политики. Дэниел Трейзман оценивает шансы России на мировое лидерство с точки зрения различных «критериев влиятельности». По мнению автора, дела по многим показателям обстоят неплохо, однако очевидны репутационные провалы, которые лишь усугубляются недавней сменой политического курса. Марк Медиш и Дэниел Лучич советуют, не теряя времени, постараться наполнить реальным содержанием повестку дня председательства России в «двадцатке»: несмотря на то, что прошло уже более половины годичного срока (отсчитываемого с 1 декабря), инициативы Москвы ограничиваются общими декларациями. Леонид Григорьев и Александра Морозкина, которые вновь поднимают тему БРИКС, принадлежат к лагерю БРИКС-оптимистов: они считают, что, невзирая на различия в экономической структуре, пять стран для решения насущных задач экономического и социального развития все-таки нуждаются в общих институтах. Особенно подробно в статье рассмотрены новые возможности, которые появятся в случае создания Банка развития БРИКС.

У статьи Игоря Окунева о внешнеполитическом курсе третьего президентского срока Владимира Путина многообещающий заголовок: «Внешняя политика для большинства? Новое изменение внешнеполитического кода России». К сожалению, автор решил не останавливаться подробно на заглавном вопросе, хотя было бы интересно понять, насколько текущая внешняя политика соответствует ожиданиям большинства россиян и что такое соответствие или несоответствие может означать как для внешней, так и для внутренней политики. Вместо этого, добрая половина текста представляет собой схоластическую дискуссию о понятии «геополитического кода» и о том, действительно ли этот код изменился или текущие перемены курса имеют конъюнктурный характер.

Если эту схоластику отбросить, перед нами предстанет умеренно апологетический текст: как считает автор, начальным толчком для отказа России от ориентации на Запад стало нежелание самого Запада воспользоваться уникальной возможностью построить «единый западный фронт от Владивостока до Сиэтла» (с. 43). Вторым фактором стала утрата Европой своей привлекательности в глазах внешнего мира:

«Социальное государство, которое становится заложником неимущих слоев населения и подрывает стимул к самореализации, неуправляемый мультикультурализм, размывание института традиционной семьи и гендерных ролей в обществе, агрессивная эмансипация представителей нетрадиционных сексуальных ориентаций, воинствующий атеизм и моральный релятивизм – все это становится нормами жизни на Западе» (с. 44).

Именно так, похоже, и выглядит современная Европа в глазах отечественных консерваторов, включая Путина и, видимо, самого Окунева. Ответом на все это безобразие, как считает автор, стал евразийский проект российского лидера, обусловленный в том числе его желанием «навсегда войти в историю». Именно в этом Окунев видит причину «консолидации общества на антизападной (и, соответственно, антиоппозиционной [sic!]) почве» (с. 45). Здесь мы позволим себе не согласиться не только идеологически, но и по существу: как нам представляется, «антизападная консолидация» в современной российской политике имеет самостоятельное значение и относится к сфере скорее внутренней, нежели внешней, политики. По сути дела речь идет о попытке обеспечить выживание режима, максимально отгородившись от «чуждых влияний». Евразийский же проект, во-первых, появился значительно раньше антизападного поворота и, во-вторых, в данный момент оказался в лучшем случае на втором месте в списке политических приоритетов.

О том, что евразийская интеграция не обязательно напрямую связана с консервативной волной, захлестнувшей российское общество, свидетельствует и статья Евгения Винокурова «Прагматическое евразийство», опубликованная под рубрикой «В фокусе – Евразия». Как заявляет в первом же абзаце сам автор:

«[Работа] систематизирует и защищает прагматичный взгляд на евразийскую интеграцию. Он основан на понимании того, что интеграция – не цель, а инструмент решения насущных проблем вовлеченных государств, главной из которых является модернизация экономик».

Винокуров, правда, оговаривается, что «прагматизм в политике не исключает ценностного содержания. Евразийство – это идеология» (с. 49). При этом, однако, ни один из его аргументов никоим образом не связан с хорошо знакомой всем нам евразийской идеологией – ни классической, ни современной. Напротив, речь идет об экономических и социальных преимуществах интеграции, о ее открытом характере и готовности России сотрудничать с Евросоюзом. В последнем аспекте, правда, позиция автора выглядит чересчур оптимистичной: это Россия (по крайней мере на словах) говорит о готовности создать единое экономическое пространство, которое объединило бы Евросоюз и постсоветские страны. ЕС же категорически против такого сотрудничества и действительно заставляет своих соседей, в первую очередь Украину, выбирать между двумя проектами. Причем если несколько лет назад казалось, что шансы на смягчение позиции Брюсселя еще есть, то сегодня политический курс Кремля совершенно исключает такой сценарий.

Сдвоенный номер «Вестника общественного мнения» (2012. № 3-4) открывает рубрика «Исследование ценностей: возможности и границы типологических сравнений», которая включает всего один материал – статью Владимира Магуна и Максима Руднева «Типология европейцев по ценностям Р. Инглхарта и межстрановые различия». Цель авторов двояка: с одной стороны, показать, что внутри каждой страны существуют значительные различия в отношении к базовым ценностям, а с другой стороны, описать различия между странами исходя из сравнительной численности каждого из трех выявленных ими «ценностных классов».

Рубрика «Проблемный регион: опыт социологического описания и интерпретации» посвящена ситуации на Северном Кавказе и вокруг него. Здесь публикуется 45-страничный отчет о сравнительном исследовании регионов российского Северного Кавказа, которое его авторы (сотрудники «Левада-центра») почему-то называют «пилотажным». Выводы исследования нельзя признать неожиданными: авторы отмечают общий высокий уровень недовольства социально-экономической ситуацией, особенно в полиэтничных республиках и в крупных городах. На фоне проблем в экономике и социальной сфере гражданские права и свободы оказываются на втором плане. Заид Абдулагатов и Мадина Шахбанова провели исследование патриотического сознания молодежи Республики Дагестан, в ходе которого обнаружилась тревожная тенденция. Большинство молодых людей считают себя патриотами России, но этот патриотизм оказывается декларативным: он не сочетается с признанием необходимости исполнения гражданских обязанностей или с готовностью уживаться с представителями других народов, особенно с русскими.

Алексей Левинсон размышляет об отношении россиян к кавказским проблемам на основе полевых наблюдений, собранных в основном в ходе качественных исследований, проводившихся в разных регионах, в том числе и на Северном Кавказе. Круг обсуждаемых в его статье проблем довольно разнообразен: «Кавказ как травма»; отношение к имперскому и советскому прошлому, к проблеме колонизации; отношение к коррупции и клановости и, наконец, политика центра по отношению к Северному Кавказу.

Традиционная для журнала тема социальных процессов на постсоветском пространстве представлена на страницах номера работой Сергея Николюка «Беларусь на рубеже “эпох”», которая показалась нам несколько эклектичной с точки зрения собранного в ней материала. В поле зрения автора попадают самые разные проблемы, от оценки социально-экономической ситуации до доверия к социальным институтам, и найти общий структурный стержень в тексте нам не удалось. Отношение россиян к Польше и Германии стало предметом исследования коллектива польских авторов, отчет о котором также публикуется в номере. Анна Моргунова изучает отношение российского общества к трудовым мигрантам, отдельно останавливаясь на позициях государства, профсоюзов и работодателей.

Вероятно, наиболее интересной для большинства неспециалистов будет рубрика «Протестное движение 2011–2012 года». Работа Ксении Логиновой посвящена участию молодежи в голосовании на думских выборах и в последующих протестных акциях. Она показывает, что степень участия определялась не социально-экономическими факторами, а особенностями мировоззрения и участием в обсуждении политических проблем в Интернете. Это подтверждает существующее представление о политической, а не экономической мотивации участников протестного движения, однако не исключает возможности мобилизации вокруг социально-экономических проблем в будущем. Эти выводы находят подтверждение и в ходе исследования протестной активности в Тюмени, проведенного Олесей Лобановой и Андреем Семеновым. Его авторы также отмечают эмоциональный характер мотивации активистов, что отчасти объясняет и спад протестной активности после короткого эмоционального подъема.

Самый подробный анализ различных аспектов протестного движения представлен в обширной (также на 45 страниц) работе Дениса Волкова «Протестное движение в России глазами его лидеров и активистов». Статья написана на основе интервью и содержит многочисленные цитаты, позволяющие услышать голоса участников движения, однако затрудняющие обобщенный анализ. По мнению автора, одним из важнейших результатов протестной волны стала выработка механизмов гражданского контроля над политическими активистами и согласования различных точек зрения. В результате у протестного движения не появилось единоличного лидера, но зато сформировалось «пестрое, конкурентное, публичное политическое поле», которое смогло наладить механизмы самофинансирования и стало «альтернативой путинскому режиму» (с. 184). Власти осознали опасность такой самоорганизации и принялись подавлять общественные инициативы. Тем не менее, как подчеркивает Волков, внутренние противоречия политической системы от этого никуда не исчезнут, а «намеренное разрушение гражданских структур, которые обеспечили мирное развитие событий на этот раз, повышают вероятность того, что следующий неизбежный всплеск общественного недовольства будет менее управляемым и более жестоким» (с. 185).

«Pro et Contra» в последнем, шестом, выпуске за 2012 год обращается к не совсем обычной для себя теме: «Москва как физическое и социальное пространство». Работа Натальи Зубаревич анализирует ситуацию в столице исходя из того, что получаемая городом благодаря его особому статусу рента добавляется к агломерационному эффекту и решающим образом влияет на социально-экономические процессы. Столичный статус особенно значим в условиях сверхцентрализованного государства, поскольку бизнесу необходима близость к институтам принятия решений, что в российских условиях подразумевает расположение в Москве. Это приводит к концентрации ресурсов, но и создает дополнительную нагрузку на инфраструктуру, которая усугубляется вследствие не совсем разумного управления. Дефицит на рынке труда и значительно более высокие, чем в остальной России, расходы на социальную сферу приводят к тому, что миграционные потоки направлены только в одном направлении: трудоспособное население приезжает в столицу за работой, а пенсионеры не желают, как в других странах, переезжать куда-нибудь поближе к природе. Их можно понять: ведь в других местах они не смогут получить равноценного социального обеспечения и медицинского обслуживания.

В статье «Московская агломерация и “Новая Москва”» Алла Махрова, Татьяна Нефедова и Андрей Трейвиш помещают недавнюю территориальную экспансию столицы в исторический контекст, рассматривая при этом не только историю расширения города, но и сопутствовавшие ей проекты развития агломерации. Работа Ольги Вендиной озаглавлена «Архипелаг Москва». В ней рассматривается внутреннее многообразие московского социума, которое, как выясняется, имеет и пространственное измерение. В самом общем смысле Москва делится на индустриальную и постиндустриальную. Это видно по таким данным, как уровень образования населения, наличие образовательной, культурной и социальной инфраструктуры, результаты голосования на выборах. При этом дальнейшее развитие Москвы по пути глобального города усугубляет эти различия, закрепляя их в идентичности и мировоззрении москвичей.

Если судить по материалам, обобщенным в статье Алексея Левинсона, именно постиндустриальная Москва вышла на митинги в конце 2011-го – начале 2012 года, и поэтому не удивительно, что «лозунги… никогда не были узкоместными, московскими, а всегда касались общероссийских проблем» (с. 65). Участники митингов представляли именно ту часть московского социума, для которой в наибольшей степени характерна открытость как к переменам, так и к альтернативным точкам зрения, к компромиссу между противоречащими друг другу интересами. Однако готовность к диалогу со стороны участников протестов отнюдь не означает ответной готовности со стороны других социальных групп. В этом свете утверждение Левинсона, что участники протестов не были изолированы от всей Москвы и от остальной России, может оказаться чересчур оптимистическим.

Станислав Львовский исследует границы, существующие в Москве на микроуровне, – от колец, разделяющих город на центр и периферию, до вахтеров и консьержей, преграждающих доступ к отдельным фрагментам городского пространства. Автор приходит к выводу, что передвижение по Москве серьезно затруднено не только для автомобилистов, но и для пешеходов. Он связывает особую московскую топологию и организацию среды с высокой степенью социального недоверия и стремлением всех участников процессов, от властей до рядовых граждан, получить «ощущение контроля» над городским пространством. Все это неизбежно заставляет поставить вопрос об уникальности московских границ и препятствий: ведь с подобной же «вязкостью» городского пространства приходится сталкиваться жителям любого крупного города.

Вне «Темы номера» в номер вошли две оригинальных статьи и один перевод из «The Washington Quarterly» – статья Майкла Мазарра «Стратегическая несостоятельность США». Борис Грозовский в работе «Государственное вмешательство: институциональная ловушка» оценивает состояние и перспективы российской экономики с точки зрения обеспечивающих ее функционирование институтов. Автор констатирует сочетание архаичных и современных черт в различных секторах экономики и общественной жизни и приходит к выводу, что доминирование государства в экономике подрывает ее эффективность, вследствие чего нынешняя модель развития является тупиковой. Вместе с тем существуют влиятельные силы, заинтересованные в сохранении status quo и состоящие в основном из компаний, так или иначе аффилированных с государством (в том числе зарабатывающих на госзаказах). Намеченные автором сценарии выхода из тупика в различных вариациях уже неоднократно обсуждались в литературе. Грозовский считает сохранение нынешней модели возможным лишь в сценарии полицейского государства, и похоже, что именно этот сценарий начинает реализовываться на практике.

Лев Гудков изучает роль «сталинского мифа» в современном российском обществе. Фигура Сталина, как отмечает автор, утратила всякую связь с исторической реальностью и превратилась в точку пересечения самых разнообразных мифов. При этом общий уровень знаний о сталинской эпохе и о репрессиях остается вполне достаточным, но никакого желания осмысливать этот опыт россияне в массе своей не выказывают. Автор объясняет это «коллективным имморализмом» и отсутствием «общепризнанных интеллектуальных и моральных авторитетов», что, как он полагает, стало результатом в том числе и сознательной политики властей. Здесь, опять-таки, приходится поставить вопрос о том, насколько эти признаки «непреодолимого комплекса национальной… неполноценности, инфантильной неспособности к ответственности и потребности в “подростковой” причастности к демонстрации силы» (с. 130) свойственны только России, и не являются ли многие из описанных в статье симптомов «незрелости» характерными особенностями современного общества потребления. Да и сам факт «незрелости» можно ведь констатировать лишь в сравнении с неким образцовым «зрелым» обществом. Такие модели российская интеллигенция испокон веку ищет в Европе, но когда находит, то обычно вдруг выясняется, что и Европа созрела не до конца и никак не может, например, преодолеть затяжной экономический кризис. Этот факт, к сожалению, приводит очень многих наших соотечественников к мысли, что раз Европа не во всем хороша, то и Сталин не во всем плох. Разорвать этот порочный круг вроде бы можно, да все никак не выходит.