Жизнь протопопицы

и «Житие» Аввакума[1]

 

 

Юрий Зарецкий (р. 1953) – историк культуры, профессор факультета философии Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (Москва). Автор книг «Ренессансная автобиография и самосознание личности: Энеа Сильвио Пикколомини» (2000), «Автобиографические “Я” от Августина до Аввакума: очерки истории самосознания европейского индивида» (2002), «Индивид в европейских автобиографиях: от Средних веков к Новому времени» (2011), «Стратегии понимания прошлого: теория, история, историография» (2011).

 

Всякий нарратив от первого лица рождает у читателя ожидание правдивости: в нем слышится голос человека, рассказывающего историю, участником или свидетелем которой он был. Конечно, читатель может в чем-то сомневаться, но эти сомнения лишь подтверждают его изначальную установку. Автобиографические истории, в которых рассказчик преимущественно говорит о себе и своей жизни, хотя обычно и вызывают больше сомнений, не являются исключением из этого правила. Ожидание читателя услышать правду, с одной стороны, и заверения рассказчика, с другой, создают между ними особый тип коммуникативной ситуации, которую мэтр автобиографических исследований Филипп Лежён назвал «автобиографическим пактом»[2].

Разрабатывая это понятие, французский ученый имел, однако, в виду исключительно новоевропейские автобиографии (начиная с «Исповеди» Руссо). Рассказчик в них – это наш современник, и обращается он к нам. Исторический аспект «автобиографического пакта» исследователя не интересовал. Между тем, этот аспект заслуживает внимания, поскольку в случае с автобиографическими свидетельствами, предшествующими Новому времени, ситуация с читательскими ожиданиями усложняется: вместо одной коммуникативной ситуации мы имеем дело с двумя. В первой участвуют рассказчик и его современник, во второй – рассказчик и наш современник.

В эпистемологическом отношении интересна вторая ситуация, поскольку в ней мы являемся сторонними наблюдателями разговора другого рассказчика с другим читателем, разворачивающегося в другом социально-историческом контексте. Очевидно, что этот контекст непосредственно влияет на то, о чем и как говорится в автобиографической истории: каким образом рассказчик отбирает и группирует ее сюжеты, в каких местах делает акценты, какие оценочные суждения выносит и так далее. Другими словами, социально-исторический контекст, с которым он взаимодействует, определяет стратегии его означивания действительности.

В связи с этим особое внимание стоит обратить именно на эту вторую коммуникативную ситуацию. В нашем случае в качестве рассказчика в ней выступает протопоп Аввакум, автор знаменитого «Жития»; в качестве конкретного сюжета, от которого читатель ожидает правдивости, выступают его сообщения о жене Настасье Марковне. Какие стратегии используются в этих сообщениях? Как эти стратегии соотносятся с социально-историческим контекстом написания «Жития»? Как обозначенное выше усложнение коммуникативной ситуации в случае с автобиографиями прошлых эпох способно повлиять на восприятие «настоящей» Настасьи Марковны? Каким образом контекстуализация автобиографических свидетельств может способствовать лучшему их пониманию?

 

«Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу» (Еф. 5:22)

В «Житии»[3] протопопица выступает под разными именами: «жена» (наиболее часто, обозначается именно семейное положение), «протопопица» (так же довольно часто, обозначается социальный статус), «Марковна» (по отчеству, возможно, шутливо), «Настасья Марковна» (по имени-отчеству, официально), Анастасия (по полному имени, полуофициально), «баба» (пейоративно).

Первый раз она упоминается в самом начале рассказа о жизни Аввакума, сразу после сведений о его родителях и обретении им веры. Его будущая жена характеризуется здесь как богомольная («безпрестанно во церковь ходила», «моляшесь Богу»), бедная («в скудости живяше»), осиротевшая («сиротина») дочь некогда состоятельного кузнеца. В брачном союзе ей определяется второстепенная роль: помощницы мужа в достижении им спасения («да даст ми жену – помощницу ко спасению»). Примечательно, что невеста (как, впрочем, и жених) при вступлении в брак оказываются пассивными исполнителями родительской воли, являющейся воплощением воли Божественной: «Изволила мати меня женить. […] И бысть по воли Божии тако» (с. 18).

Дальше протопопица чаще всего упоминается вместе с детьми: «покиня жену и дети», «з женою и детми», «а жена з детми», «жена и дети остались на берегу», «токмо з женою и детьми повезли», «а протопопица в печи, а дети кое-где перебиваются» и тому подобное.

Если рассматривать стратегии означивания ее фигуры в «Житии» в контексте властных отношений, то в большинстве эпизодов с участием мужа и жены Настасья Марковна выступает как объект. Власть мужа над женой в первую очередь проявляется в сфере семейно-бытовых отношений, но распространяется также и на сферу нравственную: Аввакум, будучи священником, призван давать ей, мирянке, моральные наставления. Как самостоятельно действующее лицо протопопица выступает только в нескольких случаях (показательно, однако, что ни в одном из них ее действия не имеют самостоятельного значения, ибо совершаются не ради ее собственных целей, а во имя благополучия мужа и семьи). Так, в сибирской ссылке она спасает едва не замерзшего мужа от верной смерти:

 

«…протопопица втащила меня бытто мертвова в ызбу; жажда мне велика – напоила меня водою, разболокши… [И пока он находится в беспомощном состоянии берет на себя все заботы по хозяйству. – Ю.З.] Плакав, жена бедная с робяты зарезала корову и истекшую кровь ис коровы дала найму-казаку, и он приволок мою с рыбою нарту» (с. 75).

 

Впрочем, распределение властных отношений между мужем и женой не всегда столь однозначно. Поскольку все рассказы «Жития» имеют два плана, земной и небесный, помимо социального пространства мужского-женского, власти-подчинения, протопопица обретает обозначение и применительно к сакральному пространству, – через дихотомию греховного-божественного. Наложение же обеих дихотомий друг на друга может еще более усложнить общую картину.

Рассмотрим один пример такой неоднозначности – эпизод, в котором участвуют несколько акторов: сам Аввакум, Настасья Марковна, приживалка («домочадица») Фетинья, живший в доме протопопа на цепи душевнобольной («бешеный», то есть попавший под власть беса) Филипп и незримый, но играющий важную роль в происходящем бес (с. 64–65).

Однажды после ссор с еретиками Аввакум приходит домой в расстроенных чувствах («зело печален») и обнаруживает, что его жена из-за пустяка («дьявол ссорил») побранилась с Фетиньей. Не утерпев, он начинает бить и оскорблять обеих. Тут же в Филиппе пробуждается бес, и тот принимается «кричать, и вопить, и чепь ломать, бесясь». Он хватает протопопа и, несмотря на попытки домашних его освободить, терзает, а потом вдруг отпускает. Заканчивается эпизод рассказом о покаянии Аввакума перед Богом, женой и Фетиньей, исполнении епитимьи и исходом беса из Филиппа.

Смиренное обращение Аввакума к Марковне с просьбой о прощении примечательно тем, что в нем доминирующие в «Житии» властные отношения между мужем и женой на миг переворачиваются: муж оказывается во власти жены:

 

«Полежал маленько, собрался с совестию, вставше, жену свою сыскал и пред нею прощатца стал. А сам ей, кланяяся в землю, говорю: “Согрешил, Настасья Марковна, прости мя, грешнаго”».

 

Настасья, как и подобает доброй христианке, без лишних слов прощает мужа («Она мне также кланяется»). Затем происходит исполнение наложенной Аввакумом на самого себя епитимьи, в котором участвуют жена, дети и домочадцы:

 

«Таже среди горницы лег и велел всякому человеку себя бить по пяти ударов плетью по окаянной спине; […] и жена и дети стегали за епитимию. И плачют, бедные, и бьют…»

 

Очевидно, что образцовое христианское раскаяние участников события оказывает воздействие на темные силы: «Бес же, видев неминучюю, опять ис Филиппа вышел вон». Очевидно также, что это произошло не только благодаря раскаянию их пред Богом, но и благодаря искреннему признанию Аввакумом своей вины перед женой, а также ее беспрекословному прощению мужа.

Примечательно, впрочем, что в рассказе нет упоминания о раскаянии Настасьи Марковны за свою ссору с Фетиньей: на греховный «бесовский» характер их размолвки указывает только сам Аввакум. В отличие от него самого («Житие» полно эпизодов, рисующих выразительные картины глубоких раскаяний Аввакума), протопопица вообще ни разу не кается – как будто ей самой, без указаний мужа, недоступно христианское осознание греха.

Говоря о стратегиях означивания протопопицы в «Житии», нельзя не обратить внимания на выражения эмоционального отношения к ней рассказчика. В подавляющем большинстве случаев это выражение сострадания (особенно в эпизодах о тяготах семьи в сибирской ссылке). В одном месте говорится об испытанном Настасьей Марковной «горе» и используется красноречивое определение «бедная»: «Два ей горя, бедной, в ызбе стало: я да корова немощная» (с. 75). Часто это отношение распространяется также и на детей. Во время сибирских мытарств члены семьи Аввакума до изнеможения тащат сани с продуктами и утварью, а часть их несут на себе:

 

«…Маленьки еще были, Иван и Прокопей, тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок – верст со сто: насилу, бедные, и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе тащила; а дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною помаленку тащили» (с. 33).

 

В другом месте говорится о «горе» от осознания мучений жены и детей, испытываемом рассказчиком: «А жена и дети, и домочадцы, человек з дватцеть, в Юрьевце остались, неведомо – живы, неведомо – прибиты. Тут паки горе!» (с. 22). Его сострадание особенно отчетливо прочитывается в описании тягот, выпавших на долю протопопицы:

 

«Протопопица родила младенца, больную в телеге и потащили. До Тобольска три тысячи верст, недель с тринатцеть волокли телегами и водою, и санми половину пути» (с. 26).

«Егда будем в Тунгуске-реке, бурею дощеник мой в воду загрузило... Жена моя робят кое-как вытаскала наверх, а сама ходит простоволоса, в забытии ума, а я, на небо глядя, кричю: “Господи, спаси! Господи, помози!”» (с. 28).

 

В одном случае, однако, протопопица совершенно определенно вызывает его осуждение. Обращаясь к своим сыновьям, в момент рассказа находившимся вместе с матерью в тюрьме, Аввакум призывает их не бояться смерти, держаться «старого благочестия» и упрекает жену в том, что она недостаточно укрепляла их духовно: не подготовила к жертве за веру. Это единственный случай, когда протопопица названа «бабой» (здесь – грубое обозначение неумной женщины, свидетельствующее о ее неполноценности по сравнению с мужчиной):

 

«А мать за то сидит с ними, чтоб впредь детей подкрепляла Христа ради умирати, и жила бы, не розвешав уши, а то баба, бывало, нищих кормит, сторонних научает, как слагать персты, и креститца, и творить молитву, а детей своих и забыла подкрепить, чтоб на висилицу пошли и з доброю дружиною умерли заодно Христа ради» (56).

 

Если вернуться к доминирующей стратегии означивания протопопицы, схематично прочерченной в начале «Жития» («помощница ко спасению»), то она наиболее отчетливо прочитывается в двух его знаменитых эпизодах: видении Аввакумом кораблей и диалоге между Аввакумом и Марковной во время их сибирской ссылки.

Смысл первого истолковывается через важные слова-символы: море (жизнь человека), корабль (человеческая судьба), якорь спасения (вера)[4]. Аввакуму снится стремительно приближающийся корабль, и на свой вопрос, обращенный к направляющему его юноше, чей это корабль, он слышит ответ: «Твой корабль. На, плавай на нем, коли докучаешь, и з женою, и з детми» (с. 19). Сýдьбы (а может быть, даже и жизни) жены и детей Аввакума в данном эпизоде, как мы видим, не имеют самостоятельного значения – они являются спутниками в его «плавании».

Во втором эпизоде подчиненная роль протопопицы прочитывается еще более определенно: ей предназначено терпеливо и беспрекословно разделять жизненные тяготы мужа, служа ему поддержкой. Однажды, обессилев от физических страданий в сибирских странствиях, она начинает жаловаться Аввакуму на свою участь, но, получив его ответ, покорно с нею соглашается:

 

«Опосле на меня, бедная, пеняет: “Долго ль-де, протопоп, сего мучения будет?”. И я ей сказал: “Марковна, до самыя до смерти”. Она же против тово: “Добро, Петрович. И мы еще побредем впред”» (с. 36).

 

Образ «замечательной русской женщины»?

Рассказы Аввакума о протопопице в «Житии» стали источником многочисленных суждений об Анастасии Марковне как реальной исторической фигуре. Примечательно, что все эти суждения (они принадлежат мужчинам) имеют в высшей степени хвалебный характер. Известный литературовед и археограф Владимир Малышев говорит о созданном Аввакумом образе «замечательной русской женщины, стойкой и сильной духом»[5]. Другой исследователь древнерусской литературы, Виктор Гусев, соотносит героиню «Жития» с реальностью еще более прямолинейно. По его мнению, «образ Настасьи Марковны ярко воплощает в себе лучшие национальные черты русского женского характера в их конкретно-историческом выражении»[6].

В высшей степени хвалебная оценка фигуры протопопицы характерна также для русских писателей и поэтов. Дмитрий Жуков в повести «Аввакум», вторя литературоведам, считает Настасью Марковну «замечательной русской женщиной, прошедшей рука об руку с ним [Аввакумом. – Ю.З.] через все мытарства и родившей ему девять детей»[7]. То же и в поэме Арсения Несмелова «Протопопица». В ней страдающая жена видит главной целью своей жизни спасение мужа: «Женской любящею, истомленной душой / Рвется, ищет спасения милому»[8].

Оставим в стороне бросающуюся в глаза гендерную составляющую этих суждений – это отдельная тема. Вместо этого обратим внимание на одно их общее эпистемологическое основание: все они предполагают, что рассказчик «Жития» обращается именно к нам, то есть к современному читателю, причем делает он это для того, чтобы мы выработали представление о личности конкретного исторического персонажа.

Совершенно очевидно, однако, что это не так или по меньшей мере не совсем так. И «Житие» в целом, и все входящие в него сюжеты, включая рассказы Аввакума о его жене, писались не для нас и имели иные цели, нежели сообщить потомкам о том, «как это было на самом деле» (wie es eigentlich gewesen). Но тогда совершенно необходимо понять, кому была адресована автобиография Аввакума и какие цели преследовало ее написание. Иными словами, поместить прослеженные стратегии означивания протопопицы в конкретный исторический контекст.

В самом общем виде этот контекст можно представить следующим образом. «Житие» было написано в период религиозных реформ, начатых патриархом Никоном и поддержанных царем Алексеем Михайловичем. Суть реформ состояла в приведении «испорченных» русских богослужебных книг в соответствие с греческими оригиналами и, соответственно, «исправлении» некоторых повседневных религиозных практик (в частности, теперь нужно было совершать крестное знамение тремя соединенными пальцами, а не двумя, и произносить «аллилуйя» во время молитвы трижды, а не дважды, как раньше). Проведение этих реформ в жизнь вызвало резкое неприятие значительной части верующих и породило раскол внутри самой церкви. Те, кто выступил против нововведений (впоследствии они стали называться старообрядцами), рассматривали реформы как дьявольскую затею, а самого Никона считали антихристом, несущим погибель миру.

Аввакум был их признанным лидером. За отказ признать церковную реформу, непримиримый нрав и агитацию за «старую веру» он сначала был сослан с семьей в Сибирь, потом расстрижен, предан анафеме, взят под стражу и посажен в тюрьму в заполярном городе Пустозерске, находившемся в тысяче километров от Москвы. Здесь Аввакум провел в заточении почти 15 лет, продолжая вести переписку со своими соратниками и страстную полемику с оппонентами. Противостояние «мятежного протопопа» реформам продолжалось вплоть до 14 апреля 1682 года, когда он вместе с тремя другими узниками был заживо сожжен в срубе.

В Пустозерске Аввакумом создается бóльшая часть его сочинений, преимущественно посланий религиозно-полемического характера. Одно из них – «Житие» (1672–1673) – занимает особое место, поскольку имеет выраженно автобиографический характер. Жизнь героя/автора предстает в нем как пример непреклонной приверженности «старому благочестию», а сам он выступает как непримиримый борец и мученик за него. Совершенно очевидно, что так же, как и другие сочинения Аввакума пустозерского цикла, эта история являлась веским аргументом в его борьбе.

Не вызывает также сомнений, что эта история была в первую очередь адресована его сторонникам: она должна была укрепить их стойкость. Именно такого отклика на нее ожидает Аввакум от своих сыновей: «Того ради, робята, не боитеся смерти, держите старое благочестие крепко и непоползновенно!» (с. 56). И сегодня мы можем заключить, что это его ожидание в значительной мере оправдалось: на протяжении двух столетий «Житие» тайно переписывалось и хранилось русскими старообрядцами как свидетельство жизни святого мученика.

Таким образом, и автобиография Аввакума в целом, и сообщения в ней о протопопице выполняли вполне определенные социальные функции, обусловленные конкретной «автобиографической ситуацией». И эта ситуация позволяет заключить: Настасья Марковна в «Житии» – это в первую очередь идеальный христианский образ жены-мученицы, модель для подражания гонимым сторонникам «истинной» веры. И лишь во вторую – свидетельство о личных качествах конкретного человека, о семейном положении женщины в России XVII века и так далее. Это скорее иконописный образ, чем портрет с натуры.

Все сказанное выше может быть полезно не только для деконструкции наивно-прямолинейной интерпретации рассказов Аввакума о его жене, но и для осмысления более общих вопросов изучения автобиографических свидетельств раннего Нового времени. В частности, это может служить аргументом в поддержку предложения Габриэлы Янке рассматривать пишущего субъекта как актора, действующего в исторически конкретной среде, а сами автобиографические свидетельства как результаты социальных практик[9]. При таком подходе именно взаимодействие пишущего субъекта со средой определяет стратегии означивания в тексте его «Я», других персонажей рассказываемой истории, упоминаемых в ней реалий. Не вызывает сомнений, что взгляд на автобиографические свидетельства как на продукты социальной действительности открывает новые исследовательские перспективы.

 

Post scriptum

На основании немногих сохранившихся документов биографам Аввакума и его семьи удалось реконструировать основные вехи жизни Настасьи Марковны. Родилась она в 1624 году, в четырнадцать лет вышла замуж за семнадцатилетнего односельчанина, родила от него девятерых детей, двое из которых умерли в младенчестве. Сопровождала мужа сначала во время его десятилетней ссылки в Сибирь, а потом в Окладникову слободу на реке Мезень, где и осталась с детьми после его ареста. Отсюда через доверенных лиц ей удавалось отправлять мужу в Пустозерск передачи. В 1670 году против нее и двух ее старших сыновей были выдвинуты обвинения в пособничестве раскольникам. Сыновья были приговорены к повешению, но покаялись, вследствие чего наказание смягчили: вместе с матерью они были посажены в земляную тюрьму и со всех троих было взято письменное заверение о том, что они не являются врагами церкви («соборней и апостольской церкви ни в чем не противны»[10]). В 1683 году, уже после смерти мужа, она написала две челобитные об освобождении к государям Иоанну и Петру, обращаясь к ним как «бедная и безпомощная вдова бывшего протопопа Аввакумова женишко Настасьица, Марковна дочь»[11]. Получив спустя десять лет по царскому указу свободу, перебралась в Москву, где сначала жила у родни, а потом в собственном доме, купленном на Шаболовке в приходе Троицкой церкви. Здесь же она и умерла в 1710 году, пережив Аввакума на 28 лет.