Шествие

 

Памяти Бориса Дубина

 

Шествие, как отмечала Ольга Фрейденберг, относится к древнейшим формам коллективного символического действия. Цель шествия состоит не в перемещении некоего множества людей из одного места в другое, а в демонстрации кому-либо этого множества. Недаром в русском языке слово «демонстрация» стало синонимом шествия. И недаром в последние годы борьба шла в форме демонстраций и контрдемонстраций, а также в соперничестве оценок числа демонстрантов-участников. Вот сколько нас! Сами участники движения не могут знать, сколько их, нужен внешний наблюдатель. Дружественный должен порадоваться, недружественный − испугаться.

Множество людей может просто прийти в одно место и там стоять. У нас это называется «митинг». Он также может быть демонстрацией численной мощи. Но митинг, с одной стороны, недвижен, с другой, включает произнесение речей. Шествие же − это движение. Шествие должно впечатлить внешнего наблюдателя своей коллективной силой, и это достигается согласованным движением масс. Подчеркнутое отсутствие цели прибыть куда-либо особенно ярко видно при движении по кольцевому маршруту. Московские бульвары в этом отношении очень подходящи, даже если шествие проходит лишь по какой-то определенной их части. Движение, формальной целью которого является само движение, именно отсутствием практического смысла добивается смысла символического − в нашем случае, политического. И такого значительного, что, несмотря на декларированную в Конституции свободу демонстраций, власти явно боялись шествий оппозиции.

Конечно, можно сказать, что шествия в Москве 2011−2014 годов не были безразличны к месту, где они проходили. Шествия оппозиции во многом пародировали первомайские и октябрьские демонстрации трудящихся, то есть использовали их значения, переиначивая и переакцентируя их.

Демонстрации трудящихся, организуемые не спонтанно, а под контролем партии, проходили в Москве так: представители трудовых и учебных коллективов приходили на места сбора, из них формировали колонны, и эти колонны одна за другой двигались к Красной площади, чтобы пройти перед мавзолеем Ленина, на котором стояло главное начальство − Сталин и прочие. Для идущих в колоннах именно момент прохождения перед лицом Сталина и других вождей был ключевым. Те, кому удавалось его увидеть, могли рассказывать об этом детям и внукам.

Взаимопредъявление власти и народа сделало этот коллективный ритуал одним из главных в жизни государства и общества. Без него не обходился ни один режим после Сталина. Своим массовым шествием публика посылала власти и миру месседж о своей лояльности властям. Кроме того, использовалась многочисленная изопродукция, лозунги, плакаты, цветы, звуковое оформление − но все это приобретало смысл только как реквизит движения.

Властитель и его приближенные стоят, а народ шествует. Могло бы быть наоборот? Изредка бывало. Людей сгоняли постоять массой вдоль улиц, по которым проезжал кортеж с именитым гостем властителя. В редких случаях, как помнится, когда Никита Хрущев встречал Фиделя Кастро, они ехали вместе. Иногда люди выходили добровольно: когда встречали вернувшихся из Арктики челюскинцев и первых космонавтов, энтузиазм был неподдельным.

В истории протестных акций 2011−2014 годов также были два примера, когда публика не шла, а стояла. Тем не менее это все равно было динамическое действо, поскольку другая часть публики двигалась мимо нее по Садовому кольцу на автомобилях. Судя по всему, власти предполагали, что так же − массами, стоящими вдоль маршрута кортежа, − москвичи будут приветствовать того, кто был назван выигравшим президентские выборы 2012 года. Но шествия и митинги тех, кто был не согласен с ходом и итогом этих выборов, так напугали, что вместо присутствия публики было обеспечено ее отсутствие. Город зиял.

Вернемся к первомайским и октябрьским шествиям. После прохождения Красной площади они как бы теряли смысл демонстрации, прекращались, и люди поодиночке расходились по своим делам. Вожди же продолжали стоять на трибуне, приветствуя новых демонстрантов и принимая приветствия. Широко известно, сколь семиотически важным был порядок расстановки неподвижных фигур на мавзолее. Из того, с какой стороны от первого лица и на каком расстоянии от него стоял тот или иной политический деятель, кремленологи, а главное, персоны с нижележащих слоев номенклатуры, вычисляли его политический вес и перспективы.

Сейчас данный канал связи вершин власти и всего, что ниже, не используется. Телевидение дает возможность любоваться крупными планами и обсуждать, кто как сегодня выглядел. И все это можно наблюдать дома, никуда не шествуя.

Посткоммунистические шествия и митинги стремились, с одной стороны, отличаться от прежних, но, с другой, − демонстрировать тот же уровень символического эффекта. Первые митинги и шествия в поддержку новой власти также тяготели к Красной площади и Кремлю. Будучи спонтанными, они внушали беспокойство власти, поддержку которой демонстрировали. Власть справедливо полагала, что любовь народа может и кончиться, а митинги и шествия под стенами Кремля могут стать опасными. Именно поэтому − как говорили тогда в Москве − Зурабу Церетели поручили реконструировать Манежную площадь и обеспечить такое архитектурное решение, которое сделало бы невозможным массовые шествия в этой зоне.

Архитектор постарался. Помимо всего прочего, он вырыл под крепостной кремлевской стеной ров. Чтобы показать, что это не реальная фортификация, а лишь игра в нее, во рву установлены скульптуры нарочито мирного характера. Они должны отводить мысли всех там находящихся в самый уютный угол культурного поля, в среду детской сказки, то есть среду семейную − не гражданско-общественную.

Вход на Красную площадь закрыли Иверскими воротами − мол, так было испокон веков. На Красной площади и на Васильевском спуске стали проводить массовые мероприятия, но с шествиями были очень осторожны − слишком сильное символическое средство. Митинги стали разрешать на пространствах, которые от Кремля были отделены не игрушечной канавой, а всей шириной Москвы-реки. Другой вариант − Бульварным кольцом. Ближе не надо, мало ли что.

Шествия 2011−2014 годов, как и все прочие, главное проговаривали самим фактом своего свершения; невероятно много было сказано также с помощью слов и изображений, которые несли манифестанты. Но шествие, митинг − социальная эфемерида, как приходилось уже говорить. Социальная структура, существовавшая, покуда люди шли и стояли рядом друг с другом, была очень сложной и редкой для наших мест. Это было движущееся и останавливающееся ненадолго гражданское общество (рекордно длительным было его существование в лагере #ОккупайАбай).

Люди расходились, митинг кончился, этой структуры больше нет. А без нее не имеют ни художественной, ни политической силы те сотни замечательно смешных, пронзительно точных надписей, лозунгов, карикатур. Кто видел их в музейной обстановке, не мог не поразиться этой обессиленности: они похожи если не на прошлогоднюю листву, то на знамена какой-то незапамятной и отшумевшей битвы.

Да, тексты, шутки утратили свой потенциал. Но тот главный месседж, который шествия сообщали обществу самой своей реальностью, не пропал. Здесь мне приходится вступить в спор с горькой мыслью Бориса Дубина. В своих выступлениях, которые оказались предсмертными, он с необычной для него резкостью вынес вердикт российскому обществу. Это было тогда, когда восторги «крымнаш» охватили, казалось, почти всех. В глазах Бориса это зачеркнуло все, на что появились надежды у тех, кому довелось шагать в оппозиционных шествиях и стоять на митингах.

Мы знали, что пусть в этих шествиях участвует лишь сотая доля москвичей, за ними и за митингами в целом с вниманием следит чуть ли не полстраны. И знали, что почти вся страна охвачена небывалым воодушевлением после присоединения Крыма. В какой-то момент и впрямь показалось, что все эти молчаливые зрители московских шествий разуверились в успехе дела и повернули лица туда, где забрезжила заря не демократической, а имперской, великодержавной России.

Когда в Москве прошло шествие против войны на Украине, Борис не поверил в его значение. Уже после кончины Бориса состоялось второе. Сколько москвичей прошли знакомым путем по бульварам − двадцать−тридцать тысяч или больше − в любом случае для России это немного, скажут нам. Но затем «Левада-центр» провел опрос на тему: «Поддерживаете ли вы проведение в России массовых акций протеста против российского вмешательства во внутренние дела Украины?». На этот вопрос 19% ответили «поддерживаем». Опрос, не забудем, проводится по репрезентативной выборке, и, значит, за 19% его респондентов стоят около двадцати миллионов россиян.