Европейские марки

Из Киркенеса в музей восточных саамов, который находится недалеко от финской границы, мы ехали втроем. За рулем − немец Андреас, рядом сидел я, сзади − сербка Ясмина. Андреас − арт-директор культурного центра «Pikene på Broen»[1], Ясмина отвечает за современную культуру в администрации северонорвежского города Тромсё[2]. Я оказался в Киркенесе в третий раз за последние два года, пытаясь разобраться, как устроено это место между двумя границами, место, которое само есть граница в очень многих смыслах[3]. О том, из чего сделана «граница» в данном случае, и пойдет здесь речь.

Итак, мы выехали из Киркенеса − небольшого портового города на берегу фиорда Варангер. Это один из самых северных в мире населенных пунктов со столь сложно устроенной экономической жизнью и с таким же разнообразным − в этническом, культурном, социальном смысле − населением. Жителей немного, около четырех тысяч человек, плюс несколько тысяч в пригородах, плюс сезонные рабочие. Формально большинство из них − норвежцы; впрочем, несколько сот киркенесцев − русские, приехавшие сюда в последние лет двадцать. Немало русских здесь постоянно не живут, а работают − на верфи, на открытом карьере неподалеку, в порту, в сфере обслуживания. Названия улиц даются в Киркенесе на двух языках, норвежском и русском, − ну, и, конечно, все необходимые для жизни знаки и надписи в магазинах, таблички на административных зданиях и так далее. Сами «норвежцы» тоже далеко не монолитны. Прежде всего значительная часть местных норвежцев имеют саамские корни. Саамы − один из так называемых коренных народов Северной Европы; они живут на территории нынешней Финляндии, Норвегии, Швеции и России. Кстати говоря, район (коммуна), куда административно входит Киркенес, называется Сёр-Варангер, а последний в свою очередь есть часть области Финнмарк, то есть Финской марки. Здесь стоит прерваться и сказать несколько слов о том, что же такое марка.

Речь идет, конечно, не о маленьком четырехугольничке, который надо клеить на конверт или бережно прятать в альбом. Марка − европейское название пограничной, приграничной или даже просто «граничной» области; название это пошло еще с раннего Средневековья. Франки называли ее marka, англо-саксы − mearc, и те и другие имели в виду примерно одно и то же: нечто, находяшееся между двумя источниками власти, политического и экономического влияния, закона. Начиная с раннего Средневековья марка стала обозначением территории, обычно недавно колонизованной, приграничной к областям с враждебным, иноязычным, инокультурным, порой даже − иноконфессиональным населением. Таких марок в Средние века было множество; самые известные − Ostmark (по большей части нынешняя Австрия), Danemark (нынешняя Дания), Брандербургская марка, Испанская марка, Шотландская марка, Валлийская марка.

Типологически − несмотря на разницу в местоположении и населении − устройство этих территорий похоже. Обычно они отдавались короной во владение могущественному вассалу, который одновременно получал в распоряжение немалые права. По сути такие марки были автономными или полуавтономными областями, которые управлялись полувоенными методами. Права и свободы правителя марки (отсюда и титул «маркграф») отчасти распространялись и на некоторые категории ее жителей. Часто марка временно освобождалась от королевских податей, правитель получал возможность распоряжаться своими землями, как ему заблагорассудится, лишь в крайних случаях он подлежал суду монарха. Право на таких территориях тоже нередко было свое, представляя собой стихийно сложившийся довольно пестрый свод законов. За все это, конечно, нужно было расплачиваться. Марка чаще всего жила в состоянии полувойны; правитель ее вынужден был за свой счет содержать войско и строить оборонительные сооружения. Соседи часто нападали на марку, отряды из марки часто совершали набеги на соседей и даже предпринимали более серьезные экспедиции, в ходе которых округляли собственные территории. Центральная власть получала таким образом − бесплатно − надежную защиту своих рубежей; однако со временем правители марки становились слишком могущественными и опасными, так что монархам раз от раза приходилось вовлекаться в военно-политическую и семейную игру приграничья.

Это все хрестоматийные знания; более интересно, как было устроено общество марки − социально, этнически, культурно. Конечно, не стоит преувеличивать монохромность средневекового западно- и центральноевропейского общества, но по большей части − и особенно если мы говорим о сельской местности − оно действительно было довольно однообразным. Пикардийцы составляли подавляющую часть населения Пикардии, кастильцы − Кастилии, кентцы − Кента. Бывали, конечно, и инородные этнические элементы, и даже религиозные (особенно в городах, если вспомнить о евреях), но это скорее исключение. В марке же пестрота языков, привычек, занятий, гардероба и предметов обихода была нормой. Причем очень важно: единицей этой пестроты был не отдельный человек, а скорее всего община. Иными словами, марка представляла собой смешение разных групп людей, каждая из которых следовала своему установившемуся образу жизни. На низовом уровне эти общины − принадлежа к разным народам − почти не перемешивались. Но, чем выше по социальной лестнице, тем больше переплетения уже на персональном уровне.

Клирики в таких местах служили самые разнообразные. Учитывая, что многие из марок возникли на границе с нехристианским миром (или с христианским, но иным, вспомним хотя бы так называемую «кельтскую церковь» в раннесредневековых Ирландии и Уэльсе), среди священнослужителей можно здесь найти уроженцев почти всех уголков Европы: кадровая политика католической церкви на окраинах христианского мира всегда была делом тонким и интернациональным. Более того, монархи старались поставить во главе местных диоцезов «своих» епископов, которые присматривали бы за полунезависимыми маркграфами, − и эти епископы могли быть откуда угодно, вопрос ведь не в происхождении, а в персональной лояльности.

Феодальный класс марки был еще пестрее. Он представлял собой смесь завоевателей с местной элитой; при этом следует понимать, что осваивать приграничье шли прежде всего искатели счастья со всего христианского мира. Часто это были младшие сыновья известных аристократических фамилий, которые − из-за майората − не наследовали титула и связанных с ним владений, но в то же время по церковной линии не пошли (обычно второй брат в семье выбирал карьеру клирика). Имя, доход, земли − все таким людям приходилось добывать самим, силой оружия и умением приспосабливаться; последнее включало в себя талант пускать корни в той местности, где оказался. Отсюда браки представителей местной и пришлой элит.

Ярким примером средневековой марки была Валлийская марка (The Welsh Marches). После нормандского завоевания Англии на юго-западной, западной и северо-западной границе Уэльса[4] появились отряды нормандских, французских, фламандских и прочих искателей счастья. Постепенно они стали подчинять себе соседние валлийские территории, в какие-то моменты оккупировав даже почти весь Уэльс (правда, потом вынуждены были уйти с большинства завоеванных мест). Вильгельм Завоеватель, которого захват еще одной территории в Британии, к тому же отдаленной и бедной, не очень интересовал, попытался обустроить границу с беспокойными и воинственными валлийцами с наименьшими для себя потерями − дела в самой Англии, Нормандии, Франции и других частях Западной Европы были ему гораздо интереснее. Он поставил на трех главных приграничных направлениях трех своих близких соратников и дал им огромные права и свободы. Так возникли три приграничных английских графства, одно из которых − Чешир − стало типичной маркой, и его правители получили даже титул «палатинов»[5].

Мир на границе был установлен ненадолго, и уже через несколько лет после смерти Вильгельма Завоевателя нормандские лорды принялись захватывать валлийские территории. К началу XII века под их властью был весь юго-восточный Уэльс, а также часть западного, юго-западного и северо-восточного. Здесь и возникла Валлийская марка. Завоевание вовсе не означало ни «этнических чисток», ни даже вытеснения местных мелких правителей. Валлийское население с его традициями, в том числе и правовыми, неплохо вписалось в новую административную конструкцию. Валлийцы жили по преимуществу в горах, следовали своим обычаям и подчинялись своим правителям. Внизу, в сельской местности и в новообразованных городах, поселилось в основном пришлое население: англичане, нормандцы, французы, фламандцы, которых король Генрих I позвал колонизовать валлийские земли, и другие. Сообщение между мирами колонистов и местных было не очень значительное, однако смешение, в том числе этническое, все-таки происходило, особенно в среде «лордов марки». Когда валлийские правители так называемого «Исконного Уэльса» начинали войны против англо-нормандцев, довольно часто выяснялось, что воюют они с собственными родственниками.

Своего рода «скрепой» такого общества была не столько верховная власть монарха, который находился далеко (чаще всего даже не в Лондоне, а на континенте), сколько главная универсальная сила западного Средневековья − католическая церковь. На всех подконтрольных короне территориях английской король (а речь идет не только о Валлийской марке, королевскую власть признавали все правители даже «Исконного Уэльса») с помощью Рима проводил церковную реформу, добиваясь единообразия и следования универсальным правилам господствующей римской версии католицизма, а не странным обычаям «кельтского христианства». Несмотря на сохранявшиеся столетиями старые обычаи, эта политика принесла успех; получается, что духовно окормляли пришлых и местных одни и те же священники по одним и тем же каноническим установлениям.

Для современных медиевистов, изучающих Валлийскую марку, с какого-то момента самым интересным становится вопрос об идентичности ее жителей. Кем считали они себя, к чему или к кому испытывали наибольшую лояльность: к своей общине, лорду, священнику, короне? К однозначным выводам историки придти не смогли, конечно, − несмотря на то, что в их руках превосходный (и удивительно богатый для Средневековья) материал: десятки сочинений клирика Геральда Камбрийского, который жил во второй половине XII − начале XIII века. Геральд происходил из баронской семьи марки, в его роду были французы, нормандцы, валлийцы, сам он учился в Париже, долго жил в Англии, где потом − после неудачи своей валлийской церковной карьеры − и провел остаток жизни. Геральд написал несколько автобиографических сочинений, что позволяет реконструировать его собственные представления о том, кем же он был. Не вдаваясь в подробности, можно сказать, что перед нами многослойная идентичность, в которой разные элементы активизируются, даже «мобилизуются» в зависимости от конкретного момента. Иногда Геральд − типичный англо-нормандец, иногда − слуга универсальной церковной власти, иногда − даже валлиец, особенно в глазах людей из окружения английского короля.

Можно предположить, что подобная многосоставная, слоеная, мерцающая идентичность была характерна для большинства представителей правящих классов средневековых марок. Постепенно она распространилась и на низшие классы: в конце Средневековья мы видим области, во многих из которых население перемешалось так, что «местных» от «пришлых» уже не отличить. Впрочем, к тому времени размылась и сама структура марки как разновидности территориально-административного устройства. Границы давно отодвинулись, и необходимость существования таких приграничных зон отпала. От всего этого в Новом времени остались только оттиснутая в топонимике и геральдике память, да шутки по поводу Чешира, который, несмотря на то, что превратился в обычное захолустье, по-прежнему именовался палатинатом; титул его до сих пор присваивают наследнику британского престола, принцу Уэльскому[6].

Итак, мы ехали по Финской марке, основанной норвежской короной в 1576 году как лен Вардёхус; в течение нескольких столетий она несколько раз меняла административные границы, а в 1919 году получила нынешнее название. Финская марка граничит на востоке с Россией, на юго-востоке − с Финляндией и очень долго тянется вдоль Баренцева моря. На юго-запад от нее, вниз по склону горки Скандинавского полуострова, − норвежская область Тромс. Восточная часть Финской марки (а Киркенес вообще находится восточнее Санкт-Петербурга и Стамбула) когда-то вообще считалась «ничейной землей», и границу там провели только после принятия норвежской Конституции 1814 года; напомню, Норвегия вышла тогда из Датского королевства и заключила унию со Швецией. Думаю, необходимость провести-таки разграничительную линию в этих почти совершенно пустых местах стала результатом наполеоновских войн − их Россия завершила, приобретя по ходу бывшую шведскую Финляндию, а Швеция, заполучив бывшую датскую Норвегию; соответственно, здесь установили новую границу между Швецией и Россией.

Промышленность − и вместе с ней «современность», «модерность» − стала появляться здесь лишь в конце XIX века, а до того саамы, квены, норвежцы, финны и русские занимались каждый своим промыслом: кто-то рыбачил, кто-то пас скот, кто-то охотился. Представить себе границу распространения этих этнических групп (соответственно, и групп подданных разных монархов) можно было, лишь проезжая по этим землям и наблюдая, как в какой-то момент русские деревянные церкви сменяются протестантскими кирхами. Во времена, когда эта земля стала «чьей-то» в смысле государственной принадлежности, она представляла собой мир, в котором практически не было «истории», а пришельцы из «исторического мира» вроде русских православных отшельников или норвежских (или датских) администраторов существовали здесь совершенно обособленно, не перемешиваясь. Фактически «история» наступила в здешних краях только тогда, когда их официально назвали «Финской маркой».

Странно, что власти недавно получившей независимость Норвегии решили стилизоваться под неслучившееся на крайнем Севере страны Средневековье. Ведь название совершенно четко отсылает к эпохе настоящих марок − к ситуации феодального пограничья с враждебными соседями. В 1919 году соседкой Финской марки была уже даже не Российская империя, а тоже только что получившая независимость Финляндия, никаких особо враждебных чувств к Норвегии не испытывавшая[7]. Вообще это был примерно один и тот же тип общества − что финский, что норвежский. Если жителя Киркенеса спросить, отчего Финскую марку назвали почти сто лет назад Финской маркой, то можно получить ответ, мол, они там, на юге, в Осло, всегда считали нас на севере колонией, отсталыми, полудикими людьми, а так как они и к финнам относились свысока, то вот мы и стали Финской маркой. Отчасти это правда; даже сегодня, несмотря на растущую роль Севера и явное изменение отношения к нему в Осло, нечто колониальное здесь еще можно почувствовать. Но совсем немного. Здесь на Севере − прежде всего в Финской марке − сложился уже совершенно особый мир, который не очень зависит от расположения столицы. И это мир марки, но только уже совсем иной, не средневековой, современной. В музей саамов[8] я ехал как раз для того, чтобы посмотреть, как работает один из механизмов нового типа старого сообщества.

Оказалось, что там, куда мы приехали, этот конкретный механизм не работал, − но и такой вариант был для меня очень интересен, ибо показывал работу/неработу других механизмов, связанных с норвежским Севером, тех, что побольше и помощнее. Музей истории и культуры восточных саамов (при нем небольшой исследовательский отдел, все, как принято сегодня) было решено построить в конце прошлого тысячелетия. Потом стряслась довольно мутная история; две сотрудницы музея, что встретили нас, водили по очень странному помещению и поили чаем, рассказывали в подробностях про архитектурный конкурс, требования властей, сроки, подряды и прочее, но понять, кто прав, а кто виноват, было совершенно невозможно. Виноваты, впрочем, все, так как построенный чуть ли не двенадцать лет назад музей до сих пор не открыт. Строители забыли про местный климат, про подачу электричества, про пожарную безопасность и много про что еще. В довершение всего потекла крыша. На устранение недоделок нужны деньги, которых никогда нет, особенно после кризиса 2008 года и полурецессии, − не говоря уже о том, что у власти в стране в последние годы находятся правые правительства, которые не очень любят раскошеливаться на «общественно-значимое», не приносящее немедленной прагматической пользы. В результате в лесу, недалеко от деревни Нейден, стоит отделанное серыми досками низкое, длинное здание, похожее на загородный дом швейцарского бюрократа средней руки, в котором в полном одиночестве, среди огромного количества бумаг и увешанных планами черных стен сидят два человека и занимаются подготовкой пока еще никем не планируемых выставок в музее, который так и не открыли. Похоже то ли на притчу Кафки о стражнике у врат Закона, то ли на роман Дино Буццати «Татарская пустыня» (аналогии с известной пьесой Беккета из-за банальности не привожу).

Эту историю можно было бы счесть комической и даже отчасти драматической, но если мы уберем политическую и экономическую злобу дня, то нам откроется любопытная картина. Саамы принадлежат к перечню народов, которые называют «коренными обитателями». То есть предполагается, что они были здесь (в широком смысле «здесь», от Кольского полуострова до Лапландии, части Швеции и нынешней норвежской области Тромс) раньше предков нынешних «норвежских норвежцев» (или, если угодно, «скандинавских норвежцев»). В романтическом, национально- и государственно-ориентированном сознании второй половины XIX − начала XX века, которое стояло (и отчасти стоит до сих пор) на разделении народов на «исторические» и «неисторические», саамы − как бы часть Природы. История (то есть Культура) начинается потом.

Но здесь, на северо-востоке Норвегии, было еще интереснее. Прежде всего, сама Норвегия была частью другого государства − сначала Дании, потом Швеции, − не очень важной провинцией, как многие считали, почти колонией. Но в самóй Норвегии (все-таки с принятия Конституции 1814 года автономной!) роль дальнего захолустья, колонии играл ее собственный Север. На этом деление на колонизаторов и колонизуемых не остановилось − на Севере отчетливо существовало разделение между собственно норвежцами, с одной стороны, и как бы «коренными» − финнами, саамами, квенами. Был еще один элемент − русские поморы, которые вели здесь торговлю с допетровских времен; эта торговля не прекращалась и в XIX веке. Русские были, конечно, чужаками (подданные другой короны, православные, говорят на совсем ином языке), но они внесли немалый вклад в общее устройство сознания обитателей нынешней Финской марки. Однако «агентами модерна» в регионе стали, конечно же, норвежцы, принесшие сюда промышленность, городские поселения европейского типа и так далее.

Саамам и квенам не оставалось ничего иного, как либо не замечать происходящего, продолжая жить как они привыкли, либо раствориться в новой жизни. Среди нынешнего местного (то есть не приехавшего с юга Норвегии) населения Киркенеса очень многие, наверное, даже большинство, так или иначе имеют саамские корни. Но вспомнили они об этом чаще всего относительно недавно: лет 40−50 назад, когда началась кампания по возрождению культуры и языка саамов и других «коренных народов». Для языка придумали письменность, его стали преподавать в школах (по выбору), создали специальные центры изучения и сохранения культуры, даже организовали специальный саамский парламент, который представляет интересы этого народа[9]. Наконец, относительно недавно собственность на 95% процентов земли и угодий в Финской марке была передана местным коренным народам. Неработающий музей, который мы посещали, − важная часть этой политики.

Типичная для позднего модерна история конструирования «древнего народа». Задействованы самые обычные в таких случаях инструменты; прежде всего те, что должны помочь отделить саамов от других норвежцев, − даже, нет, − откопать саама из-под более поздних наслоений в сознании современного северного норвежца. Это, с одной стороны. С другой, перед нами практика консервирования «коренного народа» в его как бы «доисторическом существовании» − оттого и в музее, и в других местах мне говорили в основном о традиционных промыслах и занятиях, к которым стоит вернуться и которые стоит развивать. В определенном смысле это то же колониальное и национально-ориентированное сознание (да что там, просто «национальное», «этнически-ориентированное сознание»): оно архаизирует Другого, лишает его «настоящей истории», погружает в вечную «древность», скрыто отказывает ему в современности как таковой, в способности просто быть гражданином, горожанином, жителем региона и так далее. По сути такая политика ненавязчиво навязывает этническую идентичность − пусть даже из самых добрых побуждений. Любопытно, что придумали это люди, которые сами как огня бегут именно от национальных и этнических идентификаций, − но ведь это они описывают и сохраняют, а не их!

Отсюда − при всем, конечно, уважении к подобной деятельности в ее практическом воплощении исследований и музейных реконструкций − двойственное ощущение, которое такие проекты вызывают. Они безупречны этически и разумны политически, но за ними стоит явное непонимание мира, в котором мы живем, − в случае Финской марки, мира в котором живет эта область. Этническая, национальная идентичность может быть ультрасовременной, прагматичной, а не только сводиться к старинным орнаментам на рубахах и забытым ритуалам. В том же Уэльсе язык «коренного» населения региона избежал почти неизбежной архаизации; он сегодня не только язык Давида ап Гвилима[10] или «Хроники правителей»[11], но и местного Би-би-си, бизнеса, администрации, молодежи. На нем говорит гораздо больше людей, чем на своем государственном, − в соседней независимой Ирландии. А все потому, что ирландский навязывали и нарочито архаизировали, превратив его в своего рода лингвистический заповедник для местных любителей выпить пинту «Гиннесса» под хоровое исполнение старой-доброй песни. Надо сказать, многие киркенесцы, имеющие саамские корни, с которыми я разговаривал, относятся к сфокусированной на сохранении этнического элемента политике холодновато. Они признают: наверное, что-то такое нужно, но сами не проявляют особого энтузиазма. Они − современные люди, жители Финской марки, люди мерцающей идентичности, но уже, конечно, другой, нежели на валлийской границе в XIII веке.

По дороге назад в Киркенес мы заехали поглазеть на обе проходящие здесь границы. Российская устроена типически: пропускной пункт, паспортный контроль, таможня, даже небольшой дьюти фри на ничейных пяти метрах. На той стороне реки − Россия, но она ничем не отличается здесь от Норвегии, та же пустота, леса, горы, озера и речки, фиорды. Не видно ни души, по сути ничейная земля, которую отчего-то нарезали на части. Финскую границу заметить почти невозможно, разве что машину тряхнуло как-то особенно у знака, говорящего, что мы в Лапландии. Далеко мы не поехали: Андреас, киркенесец уже почти полтора года, решил воспользоваться нашей музейной экспедицией и закупиться в придорожном магазине. В Норвегии все дорого, в Финляндии тоже − но не так. Мне самому оставалось пребывать в Киркенесе только двое суток, поэтому я просто послонялся у полок, обнаружив попутно, что британского эля здесь гораздо больше, чем всей скандинавской пивной продукции вместе взятой. Внизу одиноко стояла бутылочка бразильского пива, которое у нас в Лондоне обожают местные ямайцы.

В общем, можно было подводить некоторые − даже полутеоретические − итоги. Марка называется «Финской», но на самом деле она Киркенеская. Здесь, в этом городе, сосуществуют разные социальные, экономические, культурные уклады, характерные для модерности[12]. Здесь есть промышленность: гавань и порт, обслуживающий в основном российские суда. Рядом с городом − открытый карьер, где добывают железную руду (а пустую породу возят, как мне сказали, на Ямал). Есть постиндустриальная «индустрия услуг»: отели, «снежные сафари», туры для зевак, желающих полюбоваться ловлей королевского краба, знаменитый «снежный отель», который действительно возводят каждую зиму из снега[13]. Хорошая школа. Большой госпиталь: больных сюда свозят со всей коммуны Сёр-Варангер. Естественно, ловят рыбу и краба, хотя большие рыболовецкие компании в последние несколько десятилетий почти убили небольшой промысел. И, конечно, contemporary art; этим занимается здесь «Pikene på Broen».

От экономических укладов − к слоям возможной самоидентификации местных жителей. Первый понятный − национально-государственный. Большинство местных − норвежские граждане; есть, как я уже говорил, немало российских. Плюс приглашенные «иностранные специалисты». В «Pikene på Broen» работают два немца[14], предыдущим арт-директором была русская. На улицах можно встретить выходцев из Африки, Юго-Восточной Азии; владелец киркенеской горнодобывающей компании и ее топ-менеджмент − австралийцы. Теперь наведем фокус порезче, на собственно Норвегию. В Киркенесе много выходцев с юга страны, из Осло. Раньше это были бюрократы и предприниматели, которые работали здесь как бы «представителями метрополии». Сейчас ситуация резко изменилась. Север Норвегии − место с большим экономическим будущим, достаточно вспомнить проекты добычи нефти и газа на арктическом шельфе и планы международного использования Северного морского пути для перевозки товаров между Юго-Восточной Азией и Европой. В отличие от метрополии, юга страны, на Севере сейчас есть рабочие места. Еще два проектных менеджера из «Pikene på Broen» из Осло, обе закончили там университет, одна училась даже в знаменитом Голдсмитском арт-колледже в Лондоне. И все они сейчас здесь, в Киркенесе, − и обозначают себя как киркенесцы. В других организациях, особенно в тех, что связаны с «креативной индустрией», то же самое.

Добавим сюда еще два уровня. Первый − тот, о котором уже шла речь: этнический. Саамские корни уже не считаются постыдными. Как пишет Кьелл Олсен в очень дельном исследовании этнической политики норвежских властей на Севере, саамская идентичность, несмотря на попытки архаизировать сам народ и его культуру, − явление исключительно современное[15]. Если раньше старый саам начинал что-то говорить на своем языке, только изрядно выпив и удалившись от семейного стола в покойное кресло в углу, то сейчас быть саамом − одна из идентичностей, которая при определенных обстоятельствах «всплывает», точнее − мобилизуется. Но это вовсе не значит, что она постоянно находится в активной фазе. Как и остальные, она мерцает. В этом − и почти только в этом − нынешняя «Киркенеская марка» напоминает средневековую Валлийскую марку.

Второй уровень − региональный. Не просто Север, а Баренц-регион, включающий в себя огромную территорию от Коми до Тромса. Сама идея такого региона может показаться весьма искусственной, притянутой за уши, − мол, взяли все территории, примыкающие к Баренцову морю, и составили нечто якобы единое из совсем разных областей и способов жизни. В каком-то смысле это верно; подтверждение этому − название недавно запущенного специальной организацией «Barents Sekretariat», онлайн-проекта, посвященного этому региону[16]. Новости и аналитические статьи, статистика и прогнозы пытаются охватить Баренц-регион как нечто целое; однако если мы взглянем на название самогó проекта, то истинная позиция его редакторов становится ясной. «Patchwork Barents», «Лоскутное одеяло Баренца». Лоскутное одеяло состоит из довольно случайных деталей. В шитье такого одеяла главное − необходимость использовать то, что есть под рукой, и рамочки, ограничивающие количество и величину элементов. В каком-то смысле это применительно и к региону Баренца.

Вместе с тем Баренц-регион в каком-то смысле действительно нечто, имеющее не только внешнюю рамку в виде побережья одного, пусть очень важного, моря. Как ни странно это звучит в разговоре о современной жизни, почти начисто лишенной сентиментальности в отношении далекого прошлого (кроме показной сентиментальности, конечно), я имею в виду историю, собственно, два исторических обстоятельства. Первое − это регион, очень давно объединенный торговлей, причем одну из главных ролей в торговле играли поморы. Так что «русский элемент» не стоит списывать со счетов вовсе, даже понимая, насколько отличается устройство жизни и тип мышления жителей, например, в Архангельске и Киркенесе. Второе − это регион колонизации, проводимой из разных центров власти и влияния, но населенный примерно одним и тем же коренным населением[17]. Так что история «саамского возрождения», о которой шла речь выше, не экзотический пример[18].

Современное европейское общественное сознание считает главной ценностью свободу и богатство выбора каждого отдельного человека. Сама идея «европейскости» стоит на этом. С такой ценностью можно спорить, как это пытаются неуклюже делать по восточную сторону от Брест-Литовска, но в рамках нынешнего мира противопоставить ей что-либо, более привлекательное, невозможно. Особенно важна возможность выбора идентичности − от гендерной до социальной и национальной. В этом смысле «Киркенеская марка» есть несомненное воплощение главной европейской ценности. Любопытно, что этот «эталон», «золотой метр» европейскости, находится на самом краю мира, где ловят рыбу, бурят шельф и гоняют по северным морям грузовые пароходы. Нам в очередной раз дарят уверенность, что modernity, породившая такой тип хозяйства и образ жизни, не закончилась. Мы живем в ней здесь и сейчас.