Война как пережиток прошлого

 

We produce goods with the very latest

machinery, but we utilize them on the

basis of ideas and institutions which

originated a century or more ago.

Harry Elmer Barnes

 

Согласно интерпретации Арно Майера, Первая мировая война была имманентна не капитализму − как думали Веблен или Гобсон, и как настаивал Коминтерн, опиравшийся (или нет) на работу Ленина об империализме как завершающей стадии капитализма, − а «старому порядку», где политическая власть и культурная гегемония в Европе все еще принадлежали традиционной аристократии[1]. Майер иллюстрирует этот тезис обширной эмпирической фактурой, хорошо известной, но до сих пор не осмысленной как следует. Вплоть до того элементарного обстоятельства, что во всех странах, которым предстояло воевать, перед самой войной были блокированы тенденции к либерально-демократическим реформам и к власти пришли силы реакции: в 1907−1917 годах от руководства в своих странах были устранены Столыпин, Бек, Бетман-Гольвег, Кайо, Асквит, Джолитти[2].

Задолго до этого примерно то же самое заметил родоначальник американского ревизионизма (теперь легкомысленно забытого) в вопросе о виновности в развязывании войны Гарри Элмер Барнс:

 

«Что было бы, если после убийства эрцгерцога австрийской политикой руководил бы Тиша, французской − Кайо, а российским министром иностранных дел был бы Коковцев вместо Сазонова? […] Очень вероятно, что тогда война могла бы и не состояться»[3].

 

Имена Майера и Барнса поставлены мной рядом не без некоторого дополнительного смыслового значения − скоро будет видно почему.

Итак, Первая мировая война оказалась возможной, потому что европейскими нациями руководил архаичный (рудиментарный) истеблишмент. То есть истеблишмент с архаичной культурой. Архаичной, поскольку ее важные аспекты (если не вся она целиком) не были функционально адекватны новым условиям существования. Словами Барнса (смотри эпиграф) − «Мы производим товары при помощи самой новейшей техники, а пользуемся ими на основе идей и институтов столетней [я бы сказал, тысячелетней. − А.К.] или даже большей давности»[4] − и определялась готовность истеблишмента решать конфликты силой («война»). Между тем, техника войны была уже такова, что война превращалась в то, что биологи и геологи без колебаний назвали бы катастрофой: в историческом нарративе о мировой войне она зачастую и называется «катастрофой» или «катаклизмом». Даже если те, кто пользуется этими понятиями, преследуют риторические цели, выбор риторики симптоматичен.

То, что подобные «катастрофы», или масштабные социальные кризисы, происходят в результате комбинации архаики и модерна в коллективном габитусе, было замечено и концептуализировано давно.

Одна из таких концепций − марксистское представление о структурном кризисе общества как следствии отставания надстройки от изменившегося базиса общества. В специфически марксистской артикуляции она была известна в мире только в марксистских же кругах, но зато в СССР никакой другой никто никогда и не пользовался.

Вне марксистских кругов существует, хотя и на периферии, еще одна артикуляция в сущности того же самого наблюдения − концепция «культурного запаздывания», или «культурного лага», которую в 1922 году предложил Уильям Огбёрн. В русской интеллектуальной традиции ей соответствует представление о «пережитках прошлого». Хотя эта концепция и имеет сциентистский статус, но в науке разработана слабо, и как фигура здравого обыденного сознания она до сих пор выглядит сильнее.

Как инструменты анализа обе артикуляции этой концепции недостаточно удобны, потому что чреваты казуистикой. Они делят общество на два сегмента, и предполагается, что один из них («базис» у Маркса, «техника» у Огбёрна) постоянно опережает другой («надстройку» у Маркса, «культуру» у Огбёрна) и этот другой все время должен догонять первый. Концепция Огбёрна обратной последовательности не предполагает. Марксизм предполагает, но так оговорочно, что для немарксистов это остается почти незаметным в тени акцентированной материалистической риторики. Помимо этого, само противопоставление культуры и технологии кажется искусственным. Граница между базисом и надстройкой тоже при более внимательном рассмотрении оказывается обширной «серой зоной». От этих ограничений концепцию «культурного лага» избавил Гарри Элмер Барнс. В его формулировке «культурное запаздывание» − это «ситуация, когда один комплекс [компонентов культуры] уходит вперед, а другие комплексы остаются неизменными или меняются медленно»[5].

Барнс, в отличие от Маркса и Огбёрна, не утверждает (в своей общей формуле), что какие-то специфические части габитуса по самой своей природе более изменчивы и лидируют в процессе культурной эволюции, а какие-то, наоборот, более инертны и должны потом догонять лидеров. Но его представление остается окрашенным верой в «прогресс». А даже если мы верим в прогресс (я лично верю), мы должны считаться с тем, что в общем случае изменение (как опережающее, так и догоняющее) различных компонентов (любых) культуры вовсе не обязательно «прогрессивно».

Чтобы избавиться от этих неудобств, артикулируем то же самое представление еще более обобщенно: коллективный габитус все время меняется, постепенно преодолевая неадекватность одних своих компонентов другим.

Весь исторический поток может быть истолкован как непрерывные разбалансирование и обратная гармонизация коллективного габитуса, порождающие движение общества вперед и вверх (прогресс), назад и вниз (регресс) или без какого-либо вектора вообще (колебательное движение) − в том случае, когда баланс габитуса восстанавливается простой отменой происшедшего изменения. И теперь взглянем на мировую войну как на эпизод в этом потоке.

Арно Майер показал, что политическое устройство и (высокая) культура Европы на рубеже XIX и XX веков существовали по инерции, в силу традиции. Майер самоопределяется как марксист, но не пользуется понятиями «базис» и «надстройка», хотя в контексте его повествования они определенно напрашиваются.

Барнс (вот какое совпадение!) был одновременно и видным ревизионистом в историографии Первой мировой войны, и энтузиастом концепции «культурного лага» − но в своем комментарии к Первой мировой ею не воспользовался, во всяком случае эксплицитно. Сделаем это за него.

Если мы считаем Первую мировую войну, а тем более весь хронотоп 1914−1945 годов катастрофой или кризисом коллективного габитуса, то «культурный лаг» вполне можно объявить ее причиной. Это объяснение совершенно не конкурирует с другими. Оно лишь переводит обсуждаемую фактуру в иной содержательный план, но эта операция открывает перед нами настоящий исследовательский простор. Предстоит выяснять, какие именно изменения в европейском габитусе произошли, или «двинулись вперед» (как выражается Барнс), и какие другие изменения должны были произойти, чтобы восстановить нарушенный баланс.

Начнем наши аналитические упражнения с «вызова», который бросил культуре изменившийся характер войны. В результате индустриализации, или «технического прогресса» (как это часто называется), резко возросла эффективность средств разрушения, способов уничтожения людей и вообще энергетика войны, сопоставимая теперь с природными (климатическими) катастрофами. Помимо этого, и скорее всего именно вследствие этого, война становится длительной и тотальной.

Осведомленным агентурам было вполне ясно, что война, намечавшаяся в начале ХХ века, будет неслыханной по своим масштабам и последствиям. Такая перспектива, а тем более война как свершившийся факт, сильно беспокоила общественное сознание. Чтобы снять это напряжение, нужны были культурные новшества. Сразу же обнаружились две возможные парадигмы для удовлетворения этой нужды.

Общество могло убедить себя в том, что ничего страшного не происходит, то есть найти этику, которая позволила бы оправдать (легитимизировать) войну, несмотря на технологии, придававшие ее перспективе облик катастрофы. Такая попытка была предпринята. Вот яркий пример:

 

«Война − одна из благородных, хотя и ужасных форм борьбы... Во имя жизни ведется война, и служит она полноте жизни. Вы, пацифисты-гуманисты, восстающие против войны и призывающие к вечному миру, вы не верите в высший смысл человеческой жизни, не верите в вечную жизнь».

 

Это писал Николай Бердяев («Философия неравенства». Письмо 11 «О войне») − и даже не до того, как война началась и можно было еще думать, что она будет короткой и не очень кровавой, а в разгар войны, уже показавшей, к чему идет дело. Ему вторили, хотя и на разный манер, многочисленные собратья по перу во всех европейских странах.

Сейчас апологетика войны в таком невротически-экзальтированном и религиозно-стилизованном духе выглядят почти карикатурно, и вряд ли кто-нибудь решится произнести что-либо подобное. Тем более это никого не убедит. Она и сто лет назад была приемлема разве что для тех, кто чувствовал себя в полной безопасности и не был обременен ответственностью за принимаемые решения. Культ войны требовалось артикулировать иначе и (или) подкрепить его другими дискурсивными трюками.

Воинственность тех, кому приходилось защищаться от агрессора, подкреплялась либо патриотическим дискурсом («Родина или смерть»), либо запугиванием перспективой (имевшей основания или нет) порабощения и социального угнетения побежденных. Ну, а готовность к агрессии подкреплялась надеждой на военную добычу.

Эти трюки, впрочем, не были новыми. Они нуждались только в усиленной риторической декламации. Но в новых условиях они становились все менее эффективными: риск погибнуть (все равно за что − за родину, за идею, за добычу) психологически стал неприемлемо велик. Поэтому к ним добавился еще один дискурсивный трюк, который, вообще говоря, при желании можно свести к старым двум, хотя при своем возникновении он выводился не из них.

Он появляется с середины XIX века и становится очень влиятелен к его концу. Это социальный дарвинизм. Арно Майер в отдельной главе своей книги собрал коллекцию его адептов во главе с почти символической фигурой Фридриха Ницше. Перед нами блестящие имена: Оскар Уайльд, Штефан Георге, Томас Манн, Гуго фон Гофмансталь, Морис Баррес, Поль Бурже, Габриэле Д’Аннунцио, Гюстав Ле Бон, Юлиус Лангбен, Карл Пирсон, Эрнест Ренан, Альфред Фуллье, Жорж Ваше де Лапуж, Эрнст Гекель, Людвиг Гумплович, Густав Ратценхофер. Даже Гаэтано Моска, Вильфредо Парето, Роберт Михельс, Макс Вебер не имели иммунитета от социал-дарвинизма[6]. Социальный дарвинизм процветал везде, кроме, может быть, России, где он еще не успел вытеснить харизматический бред в стиле Бердяева и где «лирики» пользовались намного большим почетом, чем «физики», а синтезировать то и другое никому не приходило в голову.

Социал-дарвинизм этически рационализирует войну как борьбу популяций за выживание (господство). И в этом смысле он выглядит как способ ликвидировать культурный лаг, возникший в результате «технического прогресса» в способах ведения войны. Но этой цели он не достигает.

Нацисты сильно радикализировали социал-дарвинистское умозрение. И, когда гитлеровская камарилья взяла на себя эту идеологическую инициативу и соединила ее (при помощи расизма) с открытой претензией на мировое (вернее, полумировое − пополам с англосаксами) господство, те, кто оказался в положении обороняющейся стороны, не могли морально вооружиться таким же образом, даже если тайком или подсознательно ставили перед собой те же самые цели.

Нацистская Германия войну проиграла, и победители оказались заложниками идеологии, с помощью которой они легитимизировали свое вооруженное сопротивление нацизму. Это был пацифизм как коннотативная часть либерал-гуманистического умозрения. К тому же они оказались «жертвами» своей победы. Как только одна из сторон побеждает, культ насилия становится не нужным и даже опасным, поскольку теперь он будет подогревать дух реванша и вдохновлять подрывные силы. Что и случилось в послеверсальской Германии. А в наше время это демонстрируют агенты джихадизма.

Стоит добавить, что нацизм это предвидел. Ведь на самом деле его дискурс был вовсе не так прямолинеен и даже парадоксален. «Священная» война, как уверяли его лидеры, велась для того, чтобы покончить окончательно с войной, то есть во имя мира − в тысячелетнем «рейхе». В положительной риторике нацизма слова «мир» и «свобода» встречаются не реже, чем в либерально-пацифистском дискурсе.

Так появилась альтернативная парадигма обратной гармонизации разбалансированного габитуса, или ликвидации «культурного лага», приведшего к мировой войне. Казалось бы, он должен вытеснить социальный дарвинизм из коллективного габитуса. Но этого не случилось.

И вот почему. Социальный дарвинизм с его установочными импликациями появился и уже приобрел авторитет до мировой войны и сам был культурным новшеством sui generis, нарушившим баланс культуры (коллективного габитуса) и создавшим таким образом еще один «культурный лаг», который теперь вновь надо было преодолевать. Все было бы просто, если бы апология войны была единственным коннотатом социал-дарвинизма. Но это не так. Другой его коннотат − апология конкуренции как двигателя экономического роста и повышения качества жизни (в той мере, в какой это означает одно и то же), − а стало быть, улучшение человека как биологической особи.

Мыслимы и наблюдаемы разные пути преодоления «культурного лага», если габитус разбалансирован появлением социал-дарвинистской этики. Исходя из представления, что война есть технически особый оперативный метод конкуренции[7], предполагается, что изъять войну из практики человеческих отношений можно следующими способами: 1) прекратить конкурентные отношения; 2) сохранить конкуренцию для одних агентур (фирм), но исключить ее из практики других (наций); 3) сохранить режим конкуренции между нациями, но не допустить перерастания конкуренции в войну.

К первому радикальному варианту склонялись левые движения анархо-социалистического оттенка. Его в решающий момент своей истории выбрал российский большевизм. Его импликацией в сфере международных отношений была доктрина пролетарского интернационализма. Но проповедь братства «трудящихся народов» повисла в воздухе, поскольку представление о бесконкурентном общественном космосе оказывалось все менее реалистичным ввиду упорного выживания конкуренции как фактуры, независимо от того, отрефлексирована она в умозрении общества или нет − и даже независимо от того, возможен без нее или нет экономический рост, то есть ликвидация бедности (если угодно, «прогресс»).

Два других варианта, кажется, так никогда и не были артикулированы как доктрины, но они без особого труда просматриваются за длинным рядом структурно-геополитических и международно-правовых проектов, предлагаемых и осуществляемых разными агентурами мировой общественности, включая государства. Примеры (без типологической сортировки и без оценки эффективности): «новая дипломатия» Вудро Вильсона, Лига наций и ООН, «план Маршалла» и «Бреттон-Вудская система», СССР и Евросоюз, движение неприсоединившихся стран, создание межгосударственных организаций и даже, если угодно, НАТО и Варшавский пакт как инструменты взаимного сдерживания, не говоря уже о многочисленных новинках и уточнениях международного права и об агентурах и практиках его применения.

Все только что упомянутые стратегии можно отнести к типу декларированных. К этому можно добавить еще этическое движение пацифизма с его открытой антивоенной пропагандой. А также проект демократизации во всех суверенных странах, основанный на надежде, что демократические республики «друг с другом воевать не будут, потому что не будут воевать никогда». На этом строил свой проект мирового сообщества Кант, и в этом духе после 1945 года продолжает свой сизифов труд Вашингтон, занятый упорным «экспортом демократии». Если угодно, тем же самым долгое время был занят и Кремль, хотя его представление о демократии отличалось от вашингтонского (равно как и представлений Канта). Сюда же можно отнести гораздо реже обсуждаемое предложение (требование) полностью рассекретить всю дипломатическую активность в надежде на то, что «народы» будут всегда хватать за руку «поджигателей войны». Или предложение прекратить практику военных союзов, которая оживилась в Европе на развалинах «системы Венского конгресса» (и еще раз после Ялты-Потсдама). Именно это практика, как считают многие, и оказалась одной из причин 30-летней мировой войны и могла привести к ее третьему раунду, если бы другие обстоятельства не сделали его «холодным».

К этим обстоятельствам мы тут как раз плавно и переходим. «Культурный лаг» может ликвидироваться в ходе выработки компенсаторных стереотипов поведения.

Примеры: экзальтированный гуманизм с его материально-поведенческими установками − гедонизмом, нарциссизмом, эгоцентризмом. Этот путь преодоления «культурного лага» не вполне инстинктивен. Во всяком случае имеет место его идеологическая сублимация, муссирующая «право индивида на жизнь». Эта идеология враждебна лишениям, смерти и по импликации − участию индивида в войне («let’s make love, not war»). Она легитимизирует уклонение от военных действий. Интересно, что сейчас в нарративе Первой мировой войны явно наметилась реабилитация дезертиров − их оказалось намного больше, чем думали раньше.

Увлекательно думать, что нынешняя демографическая установка на малодетную семью наряду с другими факторами объясняется также нежеланием производить на свет пушечное мясо. А нации без молодежи воевать друг с другом не станут.

Этот вариант ликвидации «культурного лага» на первый взгляд выглядит как чисто инстинктивный, то есть актуализируется исключительно на повседневном уровне, почти бессознательно. Хотя он находится, вероятно, очень близко к поверхности сознания и легко может быть превращен в целевую доктрину, будучи подсказан агентам социального творчества каким-либо «пророком».

Наконец, регулярно возникают и разворачиваются тренды, не имеющие прямого отношения к необходимости ликвидировать дисбаланс габитуса, но релевантные в этом плане, или, если угодно, «провиденциальные», то есть «затеянные самим Господом нам во спасение». Их − мириады. Их можно заметить или не заметить, поощрять или, наоборот, сдерживать. Их релевантность обнаруживается задним числом. Иногда быстро. Иногда с запозданием. Иногда оказывается обманчивой. Иногда двусмысленной. Очень часто − не безусловной.

Например, кажется очевидным, что развитие международной торговли и глобальных финансовых потоков, а тем более космополитизация частной предпринимательской фирмы с типичным для нее внутрикорпоративным разделением труда понижает вероятность международных конфликтов по меньшей мере постольку, поскольку они не совместимы с процессом нормального воспроизводства.

Более двусмыслен эффект международной миграции. С одной стороны, этническое перемешивание и космополитизация благоприятны для мира между государствами. С другой стороны, в зонах перемешивания возникают напряжения, чреватые конфликтами. Энох Пауэлл уже давно предсказывал «реки крови» в результате наплыва иммигрантов в Великобританию. Пока его пророчество в Европе не оправдывается. Но напряженность возрастает: в Западной Европе, в России и в других республиках бывшего СССР, в городах многоплеменной Африки.

Технический прогресс, приведший войну к абсурду в начале прошлого века, продолжается. Ядерное оружие, как считают многие, было на самом деле главным, если не единственным гарантом мира после 1945 года. Похоже на то. Но неспособность его создателей сохранить на него монополию может иметь непредвиденные последствия. Может как усилить его сдерживающий потенциал, так и ослабить. Все будет зависеть от «культуры» его обладателей. И вот вам еще один «культурный лаг», который пока не известно, как будет преодолеваться.

Мы видим на этих примерах, что ликвидация одних «культурных лагов» ведет к возникновению других. Мы все время находимся и в конце этого процесса и в его начале[8].