Что такое любовь?

1. ПОЛ И ФИЛОСОФИЯ

Кое-кто полагал, что в фундаменте философии, как систематической воли, заложено исключение полового различия. Действительно, не в том, что в этой воле было наиболее состоятельным, — от Платона до Ницше включительно — слово «женщина» достигало статуса понятия. Быть может, и не в том призва­ние этого слова? Но разве лучше обстояло дело со словом «мужчина», если лишить его родового смысла и взять с точки зрения чистой сексуации?[2] Должны ли мы тогда заключить, что философия и в самом деле обезразличивает половое различие? Я так не считаю. Слишком многое говорит об обрат­ном, особенно если учесть, что хитрость такого различия, очевидно куда бо­лее тонкая, чем хитрость Разума, заключается в том, что ни слово «женщина», ни слово «мужчина» не выдвигается на первый план. Возможно, поэтому фи­лософски приемлемо применить к полу способ, которым Жан Жене вопро­шал о расах. Он спрашивал, что такое негр, уточняя: «И во-первых, какого он цвета?» Тогда, если мы зададимся вопросом, что такое мужчина или что такое женщина, вполне философски благоразумно будет уточнить: «И во-первых, какого он(а) пола?» Ибо согласятся, что вопрос о поле является первичной трудностью: половое различие может быть помыслено лишь через трудоем­кое определение той идентичности, внутри которой оно возникает.

Добавим, что современная философия — чему есть каждодневные под­тверждения — адресована и адресуется женщинам. Философию даже можно подозревать — мою в том числе, — что как дискурс она в значительной мере ориентирована стратегией соблазнения.

Так или иначе, философия подступается к полу через любовь — это верно до такой степени, что только у Платона некто Лакан вынужден был искать опору, чтобы помыслить любовь в переносе.

Здесь, однако, возникает более серьезное возражение: за исключением соб­ственно платоновского начала, все, что было сказано подлинно верного о люб­ви — пока психоанализ не поколебал это понятие, — было сказано в области искусства, особенно в искусстве романа, чей пакт с любовью носит сущност­ный характер. Помимо всего прочего, отметим, что женщины преуспели в этом искусстве, придав ему определяющий импульс. Мадам де ла Файетт, Джейн Остин, Вирджиния Вулф, Кэтрин Мэнсфилд, множество других. И задолго до них, в XI веке — что невообразимо для западных варваров — госпожа Мурасаки Сикибу, автор величайшего текста, в котором развертывается сказы­ваемое любви в ее мужском измерении, «Гэндзи-моногатари».

Итак, пусть не возражают мне, приводя в пример классическую локализа­цию женщин в поле эффектов возвышенной страсти и в измерении нарратива. Во-первых, как я покажу, значимая связь между «женщиной» и «любовью» за­трагивает все человечество, более того, легитимирует само его понятие. Кроме того, я, разумеется, разделяю мысль, что женщина способна, в будущем тем бо­лее, преуспеть в любой области и даже переосновать любое поле заново. Про­блема, как и с мужчинами, лишь в том, чтобы знать, при каких условиях и ка­кой ценой. Наконец, я считаю романную прозу искусством ужасающей и абстрактной сложности, а шедевры этого искусства — величайшими свидетель­ствами того, на что способен субъект, когда он пронзен и учрежден истиной.

Из какого места можно наблюдать связку истинностных процедур, подоб­ных связке между любовью и романом? Из места, в котором удостоверяется, что любовь и искусство пересекаются, то есть они совозможны во времени. Это место называется философией.

Следовательно, слово «любовь» здесь будет сконструировано как фило­софская категория, что вполне легитимно, если вспомнить, что такой же ста­тус имеет платоновский Эрос.

Отношение этой категории к тому, как мыслит любовь психоанализ, на­пример в вопросе о переносе, будет, скорее всего, проблематичным. Скрытым правилом здесь будет правило внешней связности: «Сделай так, чтобы фи­лософская категория, при всем своем возможном своеобразии, оставалась со­вместимой с психоаналитическим понятием». Но я не буду вдаваться в де­тали этой совместимости.

Отношение этой категории к открытиям романного искусства будет кос­венным. Скажем, что общая логика любви, схваченная в расщеплении между (универсальной) истиной и (сексуированными) знаниями, должна быть впо­следствии проверена через конкретные прозаические тексты. Правило в та­ком случае будет правилом подведения под понятие: «Сделай так, чтобы твоя категория учитывала великие прозаические тексты о любви как синтаксис, задействующий ее семантические поля».

Наконец, отношение этой категории к общеизвестным очевидностям (ибо любовь, по сравнению с искусством, наукой и политикой, является истин­ностной процедурой не то чтобы наиболее распространенной, но наиболее доступной) будет смежностью. В вопросе о любви присутствует здравый смысл, попытка избежать которого будет достаточно комичной. Правило мо­жет быть таким: «Сделай так, чтобы твоя категория, какими бы парадоксаль­ными ни были ее следствия, не удалялась от ходячих интуиций о любви».

 

2. О НЕКОТОРЫХ ОПРЕДЕЛЕНИЯХ ЛЮБВИ, ЧТО НЕ БУДУТ ИСПОЛЬЗОВАНЫ ДАЛЕЕ

Философия вообще, любая философия, основывает свое место мысли на дисквалификациях (recusations) и на декларациях. В самом общем плане, на дис­квалификации софистов[3] и на декларации, что имеются истины. В нашем случае это будет:

1) Дисквалификация концепции слияния в любви. Любовь не является тем, что из заданной структурно Двоицы производит Единое экстаза. Эта дис­квалификация, в сущности, идентична дисквалификации бытия-к-смерти. Ибо экстатическое Одно полагает себя по ту сторону Двоицы лишь в качестве подавления множественности. Отсюда метафора ночи, настойчивая сакрали­зация встречи, террор, осуществляемый миром. Тристан и Изольда Вагнера. В моих категориях, это фигура катастрофы, в данном случае происходящей в любовной родовой процедуре. Но это катастрофа не самой любви, она яв­ляется следствием философемы, философемы Единого.

2) Дисквалификация жертвенной концепции любви. Любовь не является принесением в жертву Того же на алтаре Другого. Ниже я попытаюсь показать, что любовь не является даже опытом другого. Она — опыт мира, или ситуации, при постсобытийном условии, что имеется нечто от Двоицы (qu'il y a du Deux). Я намерен изъять Эрос из какой бы то ни было диалектики Гетероса[4].

3) Дисквалификация «сверхструктурной» или иллюзионной концепции любви, столь дорогой для пессимистической традиции французских морали­стов. Я имею в виду концепцию, в соответствии с которой любовь — лишь иллюзорное украшение, через которое проходит реальное секса. Или же что сексуальное желание и ревность являются основой любви. Мысль Лакана иногда граничит с этой идеей, например когда он говорит, что любовь — это то, что восполняет отсутствие сексуальных отношений[5]. Но он также говорит и обратное, когда признает за любовью онтологическое призвание, призвание «подступа к бытию». Дело в том, что любовь, как я полагаю, ничего не вос­полняет. Она пополняет, и это совсем другое дело[6]. Она оказывается прова­лом только при условии, что ее ошибочно полагают связующим отношением. Но любовь — не отношение. Любовь — это производство истины. Истины о чем? О том именно, что Двоица, а не только Одно, задействованы в ситуации[7].

 

3. РАЗЪЕДИНЕНИЕ

Перейдем к декларациям.

Здесь необходимо задать аксиоматику любви. Зачем нужна аксиоматика? По причине глубокого убеждения, впрочем, обоснованного Платоном: любовь никогда не дана непосредственно в сознании любящего субъекта. Относитель­ная скудость всего, что философы говорили о любви, как я убежден, происхо­дит оттого, что они подступались к ней через психологию или через теорию страстей. Но любовь, хотя и включает в себя опыт блужданий и мучений лю­бящих, нисколько не раскрывает в этом опыте свою собственную сущность. Напротив, именно от этой сущности зависит возникновение субъектов любви. Скажем, что любовь — это процесс, который распределяет опыт так, что из­нутри этого опыта закон распределения не поддается расшифровке. Что можно сказать по-другому: опыт любящего субъекта, являющийся материей любви, не учреждает никакого знания о любви. Именно в этом особенность любовной процедуры (по сравнению с наукой, искусством или политикой): мысль, которой она является, не является мыслью о ней самой, как мысли. Любовь, являясь опытом мысли, не мыслит себя (s'impense). Знание в любви, несомненно, требует применения силы, в частности силы мысли. Но оно само остается неподвластным этой силе.

Следовательно, необходимо держаться в стороне от пафоса страсти, за­блуждения, ревности, секса и смерти. Никакая другая тема не требует чистой логики более, чем любовь.

Мой первый тезис будет следующим:

 

1. В опыте даны две позиции.

Под «опытом» я разумею опыт в самом широком смысле, презентацию[8] как таковую, ситуацию. И в презентации даны две позиции. Условимся, что обе позиции сексуированы, и назовем одну из них позицией «женщины», а другую позицией «мужчины». На данный момент мой подход строго номиналистский — никакое разделение, эмпирическое, биологическое или соци­альное, здесь не учитывается.

То, что имеются две позиции, может быть установлено лишь задним чис­лом. На деле именно любовь, и только она, позволяет нам формально утвер­ждать существование двух позиций. Почему? По причине второго тезиса, по- настоящему фундаментального, который гласит:

 

2. Эти позиции полностью разъединены.

«Полностью» необходимо понимать в буквальном смысле: в опыте ничто не является одним и тем же для позиции мужчины и позиции женщины. Что означает: позиции не разграничивают опыт так, что есть тип презентации, за­крепленный за «женщиной», тип презентации, закрепленный за «мужчиной», и, наконец, зоны совпадения или пересечения. Все, что презентировано, презентировано таким образом, что не может быть удостоверено никакое совпа­дение между закрепленным за одной и за другой позицией.

Назовем такое положение дел разъединением, дизъюнкцией. Сексуированные позиции разъединены в отношении опыта в целом. Разъединение не мо­жет быть обнаружено, оно не может само стать объектом конкретного опыта или непосредственного знания. Ибо такой опыт или знание сами находились бы в разъединении и не могли бы встретиться с чем-либо, что говорило бы о другой позиции.

Для того чтобы имелось знание, структурное знание разъединения, потре­бовалась бы третья позиция. Именно это запрещает третий тезис:

 

3. Третьей позиции не существует.

Идея третьей позиции вовлекает работу Воображаемого: это ангел. Спор о поле ангелов имеет фундаментальное значение, поскольку его ставка — ар­тикулировать разъединение. Что невозможно сделать лишь с одной из пози­ций в опыте или в ситуации.

Что же тогда позволяет мне здесь артикулировать разъединение, не обра­щаясь к ангелу, не превращаясь в ангела? Поскольку ресурсов самой ситуа­ции здесь недостаточно, необходимо, чтобы она была пополнена. Не третьей структурной позицией, но уникальным событием. Это событие запускает лю­бовную процедуру, и мы назовем его встречей.

 

4. УСЛОВИЯ СУЩЕСТВОВАНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Но прежде, чем мы перейдем к встрече, необходимо коснуться, если так можно выразиться, другой крайности в этой проблеме. Это наш четвертый тезис:

 

4. Дано только одно человечество.

Что значит «человечество» в негуманистическом смысле? Этот термин не может быть основан ни на одном объективном предикате. Неважно, будет ли такой предикат биологическим или задающим идеал, в любом случае он не­релевантен. Под «человечеством» я понимаю то, что обеспечивает поддержку родовым, или истинностным, процедурам. Существует четыре типа таких процедур: наука, политика, искусство и, как раз, любовь. Человечество, сле­довательно, есть тогда, и только тогда, когда есть (эмансипаторная) политика, (концептуальная) наука, (созидающее) искусство — и любовь (не сведенная к коктейлю из сентиментальности и сексуальности). Человечество — это то, что поддерживает бесконечную сингулярность истин, которые вписываются в эти четыре типа. Человечество — это историческое тело истин.

Обозначим функцию человечества как Н(х). Эта запись означает, что дан­ный терм х, каким бы он ни был, поддерживает хотя бы одну родовую про­цедуру. Аксиома человечества тогда звучит так: если терм х (чтобы быть со­звучным широко распространенному кантианству, скажу: ноуменальный человек = х) активен, точнее, активирован в качестве Субъекта посредством одной из родовых процедур, тогда удостоверено, что функция человечества существует, — постольку, поскольку она допускает данный терм х в качестве аргумента.

Необходимо подчеркнуть, что существование человечества, то есть эффек­тивность его функции, возникает в точке, которую действующая истина ак­тивирует как «локальное подтверждение», являющееся субъектом. В этом смысле любой терм х принадлежит области значений или виртуальности функции человечества, которая в свою очередь локализирует его постольку, поскольку он охвачен истиной. Остается нерешенным, понуждает ли терм х функцию к существованию или, наоборот, функция «гуманизирует» терм х. Эта нерешенность подвешена на событиях, запускающих истину, оператором верности[9] которой является терм х (то есть х выдерживает трудоемкую дли­тельность любви, инициированную встречей: ему приходится быть — мето­нимией чему служит прославленное одиночество влюбленных — локализо­ванным в качестве доказательства, что Человечество существует).

Как таковой термин Н в целом (то есть существительное «человечество») предстает в качестве виртуальной сводки четырех типов — политики (х акти­вист), науки (хученый), искусства (хпоэт, художник и т.д.), любви (х, в разъ­единении «снятый» Двоицей, любовник, любовница). Термин Н связывает все четыре типа в узел. Как мы увидим, презентация этого узла находится в сердцевине разъединения между позициями «мужчины» и «женщины» в их отношении к истине.

Теперь наш четвертый тезис, утверждающий, что существует лишь одно человечество, будет означать: любая истина имеет значение для всего несу­щего ее исторического тела. Истина, любая истина, безразлична к каким бы то ни было предикатам, разделяющим то, что ее поддерживает.

Это видно хотя бы из того, что термы х — ноуменальные переменные для функции Человечества — образуют гомогенный класс, который не подвержен никакому другому разделению, кроме того, которое налагают субъективные активации, инициированные событием и помысленные внутри процедуры верности.

В частности, истина как таковая изъята из какой бы то ни было позиции. Истина транспозиционна. В общем-то, она — единственное, что обладает этим качеством, и именно поэтому истина будет именоваться родовой. В «Бытии и событии» я попытался построить онтологию из этого прилагательного.

 

5. ЛЮБОВЬ КАК РАБОТА С ПАРАДОКСОМ

Если соотнести следствия из четвертого тезиса с тремя предыдущими тези­сами, то можно четко сформулировать проблему, которая нас занимает: как возможно, чтобы истина была транспозиционной, как таковой для всех — если существуют, по крайней мере, две позиции, мужчины и женщины, ко­торые радикально разъединены в отношении опыта в целом?

Кто-то может подумать, что из первых трех тезисов вытекает следующее утверждение: истины сексуированы. Есть женская наука и мужская наука, как в свое время кое-кто полагал, что есть наука буржуазная и наука проле­тарская. Есть женское и мужское искусство, женские и мужские политиче­ские взгляды, женская любовь (стратегически гомосексуальная, как реши­тельно заявляют некоторые направления феминистской мысли) и мужская любовь. При этом обязательно добавят, что, хотя все это так, об этом невоз­можно ничего знать.

Все совершенно иначе в пространстве мысли, которое я хочу учредить. В нем одновременно утверждается, что разъединение радикально, что третьей позиции нет и, однако, что случаются истины, являющиеся родовыми, изъя­тыми из любого позиционного разъединения.

Любовь является именно тем местом, где имеют дело с этим парадоксом.

Рассмотрим это утверждение со всей серьезностью. В первую очередь оно означает, что любовь — операция, которая артикулируется через парадокс. Любовь не снимает этот парадокс, она с ним работает. Точнее, она производит истину из самого парадокса.

Знаменитое проклятие «каждый пол умрет сам по себе, со своей стороны»[10] на деле представляет собой очевидный — и не парадоксальный — закон вещей. Оставаясь на уровне ситуации (если в ней отсутствует событийное пополне­ние, а значит, и чистый случай), оба пола не прекращают умирать каждый сам по себе. Более того, под нажимом Капитала, который нисколько не озабочен половым различием, [гендерные] социальные роли оказываются неразличи­мыми: чем более явно — непосредственно и без протокола — действует закон разъединения, тем больше оба пола, практически неразличимые, умирают каж­дый со своей стороны. Ибо «сторона», на которой умирает пол, став невидимой, оказывается тем более порабощающей, препровождая обратно к тотальности разделения. Сама мизансцена половых ролей, распределение термов х в два на­блюдаемых класса, то есть hx и fx, нисколько не является выражением разъ­единения, служа для него лишь гримом, смутным опосредованием, управляе­мым всеми видами распределительных ритуалов и протоколов. Но ничто не подходит лучше Капиталу, чем существование одних лишь х. Наши общества с недавних пор заняты разгримированием разъединения, которое тем самым снова становится невидимым, теперь без опосредующей маскировки. Таким образом, на сексуированные позиции накладывается их видимая неразличи­мость, в которой упускается разъединение как таковое. Ситуация, в которой каждый чувствует, что убивает в себе возможное человечество, что он накла­дывает запрет на х, которым он является в верности истине.

Тогда становится очевидной функция любви в сопротивлении закону бы­тия. Мы начинаем понимать, что любовь, отнюдь не являясь тем, что «есте­ственным образом» налаживает мнимую связь между полами, производит истину из их развязанности.

 

6. ЛЮБОВЬ, КАК СЦЕНА ДВОИЦЫ, ПРОИЗВОДИТ ИСТИНУ ИЗ РАЗЪЕДИНЕНИЯ И ГАРАНТИРУЕТ ОДНО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Чтобы понять такое предназначение любви и, следовательно, утвердить ее как постоянную новизну в мысли — как говорит поэт Альберто Каэйро, «лю­бить значит мыслить», — необходимо вернуться к разъединению. Сказать, что оно тотально, что нет нейтрального наблюдателя или третьей позиции, значит сказать, что две позиции не могут быть сосчитаны за две. На основе чего мог бы быть сделан такой подсчет? Двое презентированы как таковые только в трех, они презентированы как элемент трех.

Необходимо тщательно различать любовь — и пару, чету. Пара — это то, что из любви видимо для третьего. Таким образом, два сосчитаны исходя из ситуации, где наличествуют трое. Но третий, о котором идет речь, кем бы он ни был, не представляет собой отдельную, третью позицию. Следовательно, двое, которых считает третий, являются какими угодно, неразличимыми двумя, полностью внешними Двоице разъединения. Феноменальная види­мость пары, подчиненная внешнему закону счета, ничего не говорит о любви.

Пара именует не любовь, но статус (и даже Государство[11]) любви. Не презен­тация любви, но репрезентация. Двое, сосчитанные с точки зрения трех, не существуют для любви. Для любви нет трех, а Двоица в ней пребывает изъя­той из любого счета.

Поскольку трех нет, необходимо модифицировать формулировку тезиса 1, ибо точнее будет сказать, что

 

1бис. Дана одна позиция и дана другая позиция.

Даны «одно» и «одно», не образующие два, единичность каждого «одного» при этом неотличима, хотя они тотально разъединены, от единичности дру­гого. В частности, никакая одиночная позиция не включает в себя опыт дру­гого, иначе это было бы интериоризацией двух.

Этот момент всегда ставил в тупик феноменологические подходы к любви: если любовь есть «сознание другого как другого», это значит, что другой идентифицируем в сознании как тот же. Иначе как помыслить, что созна­ние — которое является местом идентификации себя как того-же-как-себя — может (вос)принять или испытать другого как такового?

У феноменологии тогда лишь два выхода:

—или приглушить инаковость. На моем языке это означает, что она детотализирует разъединение и, по сути, сводит схизму мужчина/женщина к про­стому разделению человеческого, где сексуация как таковая исчезает;

— или же уничтожить тождественное. Это сартровский подход: сознание есть ничто, и у него нет места для самого себя, оно является сознанием себя, нететическим сознанием себя. Но известно, чем для Сартра становится лю­бовь, вынуждаемая этой чистой прозрачностью: безвыходным колебанием между садизмом (заставить другого быть объектом-собой) и мазохизмом (за­ставить себя быть объектом-собой для другого). Что означает, что Двоица яв­ляется лишь махинациями Одного.

Чтобы одновременно удержать и разъединение и то, что существует ис­тина разъединения, необходимо исходить не из сознания любящего, но из любви как процесса.

Скажем тогда, что любовь является именно свершением Двоицы как та­ковой, сценой Двоицы.

Но внимание: сцена Двоицы не является бытием Двоицы, которое пред­полагает трех. Сцена Двоицы является работой, процессом. Она существует лишь как траектория в ситуации, при условии гипотезы, что в ней имеется нечто от Двоицы. Двоица — это гипотетический оператор, оператор алеатор- ных запросов для той или иной траектории.

Свершение гипотезы о Двоице изначально событийно. Событие — это слу­чайное пополнение ситуации, которое мы называем встречей. Разумеется, со­бытие-встреча существует лишь в форме своего затмения и исчезновения. Оно удерживается лишь через именование, и это именование представляет собой декларацию, признание в любви. Декларирующее имя извлекается из пустоты места, в котором встреча заимствует минимум бытия для его пополнения.

Что за пустота выставляется через признание в любви? Это безотчетная пустота разъединения. Признание в любви запускает в оборот ситуации во­кабулу, извлеченную из нулевого интервала, который разделяет позиции мужчины и женщины. «Я тебя люблю» сцепляет два местоимения, «я» и «ты», несоединимые с точки зрения разъединения. Признание номинально фиксирует встречу, бытием которой является пустота разъединения. Осу­ществляющаяся в любви Двоица является подлинным именем разъединен­ного, схваченного в его разъединении.

Любовь — это нескончаемая верность первичному именованию. Она являет­ся материальной процедурой, которая переоценивает тотальность опыта, обо­зревает всю ситуацию — фрагмент за фрагментом, исходя из того, соединимы или нет эти фрагменты с номинальным предположением о наличии Двоицы.

Есть числовая схема, свойственная любовной процедуре. Эта схема гласит, что Двоица расщепляет Единое и испытывает бесконечность ситуации. Одно, Два, Бесконечность — такова нумеричность любовной процедуры. Она струк­турирует становление родовой истины. Истины чего? Истины ситуации, по­скольку в ней существуют две разъединенные позиции. Любовь — не что иное, как серия испытывающих запросов о разъединении, о Двоице, которая в рет­роактивном действии встречи удостоверяется как всегда представлявшая со­бой один из законов ситуации.

Если в ситуации разъединения свершается хотя бы одна истина, тогда ста­новится ясно, что всякая истина адресована всем и что она гарантирует един­ство проявлений и следствий функции человечества Н(х). Ибо тогда заново установлено, что есть только одна ситуация, та, в которой схватывается ис­тина. Одна ситуация, не две. Ситуация, в которой разъединение является не формой бытия, но законом. И все без исключения истины являются истинами этой ситуации.

Любовь есть место, работа которого в том, что разъединение не разделяет ситуацию в ее бытии. Или что разъединение является лишь законом, а не суб­станциальным разграничением. Это научная сторона любовной процедуры.

Любовь раскалывает Единое по линии Двоицы. И только исходя из этого, может быть помыслено, что, хотя ситуация и прорабатывается разъедине­нием, она такова, что в ней имеется что-то из Единого и что именно этим Еди­ным-множественным удостоверяется любая истина.

В нашем мире любовь является хранителем универсальности истинного. Она высвечивает его возможность, поскольку производит истину разделения.

Но какой ценой?

 

7. ЛЮБОВЬ И ЖЕЛАНИЕ

Двоица в качестве постсобытийной гипотезы должна быть отмечена матери­ально. У ее имени должны быть прямые референты. Этими референтами, как всем известно, являются тела, тела, отмеченные сексуацией. Отличительный признак, который несут тела, вписывает Двоицу в регистр своих имен. Сек­суальное связанно с любовной процедурой как приходом Двоицы в двух точ­ках: имени пустоты (признания в любви) и материального диспозитива, ограниченного телами. Извлеченное из пустоты разъединения имя и поме­ченные различием тела образуют оператор любви.

Вопрос о том, как тела входят в любовь, должен быть тщательно рассмот­рен, поскольку он затрагивает неизбежную развязанность между любовью и желанием.

Желание находится в плену у своей причины, которая не является самим телом, еще меньше «другим» как субъектом; причина — это объект, чьим носителем является тело, объект, перед которым субъект, оказавшись в фантазматической рамке, приходит к собственному исчезновению. Разумеется, любовь участвует в процессии желания, но для любви нет объекта желания как причины[12]. Таким образом, любовь, помечающая материальность тел ги­потезой Двоицы, которую она активирует, не может ни избежать объекта- причины желания, ни подчиниться его приказам. Ибо любовь имеет дело с телами со стороны разъединяющего именования, тогда как желание соотно­сится с ними как с основанием бытия расщепленного субъекта.

Поэтому любовь всегда оказывается в замешательстве, если не перед сек­суальностью, то, по крайней мере, перед блуждающим в ее поле объектом. Любовь проходит через желание, как верблюд через игольное ушко. Любовь вынуждена пройти через него, но лишь затем, чтобы жизнь тел удержала ма­териальную отметку разъединения, внутреннюю пустоту которой воплотило признание в любви.

Скажем, что любовь и желание имеют дело не с одним и тем же телом, хотя это тело, в сущности, «одно и то же».

В ночи тел любовь стремится, следуя разъединению, расширить всегда частичный характер объекта желания. Она стремится преодолеть ограниче­ние, нарциссическую опору и установить (что она может сделать, лишь бу­дучи изначально ограниченной объектом), что данное тело-субъект принад­лежит генеалогии события и что до того, как проявится блеск объекта желания, это тело было сверхштатной эмблемой грядущей истины, что это тело — встречено.

Только в любви перед телами стоит задача засвидетельствовать Двоицу. Тело желания — это состав преступления, преступления со стороны «я». Оно пытается заручиться поддержкой Единого в форме объекта. Лишь любовь отмечает Двоицу через определенное освобождение от объекта, которое предполагает соответствующую захваченность им.

Именно в точке желания любовь впервые раскалывает Единое, чтобы свершилась гипотеза Двоицы.

Хотя здесь есть какая-то насмешка — поскольку это тема Святых Отцов Церкви — необходимо принять то, что отличительные половые признаки сви­детельствуют о разъединении лишь при условии признания в любви. Без этого условия Двоицы нет и отмеченность полом целиком находится в разъединении, без возможности быть удостоверенной. Скажем чуть жестче: любое обнажающее раскрытие тел вне связи с любовью является в строгом смысле мастурбационным; оно имеет смысл лишь изнутри одной позиции. Это никакое не осуждение, а лишь простое разграничение, поскольку «сек­суальная» мастурбационная активность является вполне разумной со сто­роны каждой из разъединенных позиций. Но в этой активности нет ничего общего с той ситуацией, когда переходят — но можно ли здесь «перейти»? — от одной позиции к другой.

Только любовь предъявляет сексуальное как фигуру Двоицы. Следова­тельно, она является местом, где утверждается, что наличествуют два сексуированных тела, а не одно. Любовное раскрытие тел является доказательством того, что за уникальным именем пустоты, разверзающейся в промежутке разъединения, происходит разметка самого этого разъединения. Это и есть процедура верности, которая основывается на факте радикального разъеди­нения (дизъюнкции).

Но сексуированное удостоверение разъединения в постсобытийном имени его пустоты не отменяет разъединение. Дело лишь в том, чтобы произвести из него истину. Следовательно, действительно верно, что не существует сек­суальных отношений, ибо любовь основывает Двоицу, а не соотношение Од­них в Двоице. Два тела не презентируют Двоицу — тогда понадобился бы бес­полый третий, — они лишь отмечают Двоицу.

 

8. ЕДИНСТВО ЛЮБОВНОЙ ИСТИНЫ, СЕКСУИРОВАННЫЙ КОНФЛИКТ ЗНАНИЙ

Это очень тонкий момент. Необходимо понять, что любовь под эмблемой Двоицы производит истину из разъединения, но она производит истину из­нутри неотменимого принципа разъединения.

Не присутствуя, Двоица действует в ситуации как связка из имени и телес­ной отметки. Она служит для исчисления ситуации через трудоемкие запро­сы, включая запросы о своем сообщнике, который является также помехой: желании. Сексуальность, но также и совместное проживание, представлен­ность в обществе, выходы в свет, разговоры, работа, путешествия, ссоры, дети — все это представляет собой материальность процедуры, ее истинност­ную траекторию в ситуации. Но эти операции не объединяют партнеров. Двоица действует разъединенно. Будет наличествовать лишь одна любовная истина ситуации, но процедура этого единства движется внутри разъедине­ния, истину которого она производит.

Эффекты этого напряжения можно наблюдать на двух уровнях:

1)    В любовной процедуре наличествуют функции, соединения которых по-новому определяют позиции.

2)    То, что единая истина дозволяет в будущем предвосхищать относи­тельно знания, является сексуированным. Иначе говоря, отдаленные от ис­тины, позиции возвращаются к знанию.

По первому пункту я позволю себе отослать читателя к тексту (послед­нему в этой книге), опирающемуся на творчество Самюэля Беккета, под на­званием «Письмо родового»[13]. Там я показываю, что, по Беккету (я возвра­щаюсь к тому, что в романной прозе функционирует как мысль о любви как мысли), становление любовной процедуры задействует:

— функцию блуждания, алеа, случайностного путешествия по ситуации, которое обеспечивает артикуляцию Двоицы вкупе с бесконечностью. Эта функция выставляет гипотезу о Двоице к бесконечной презентации мира;

—функцию неподвижности, которая хранит и удерживает первоначальное именование и гарантирует, что имя события-встречи не исчезнет вместе с са­мим событием;

— функцию императива: всегда продолжать, даже в разлуке. Поддержи­вать само отсутствие как способ продолжения;

— функцию нарратива, которая последовательно записывает в виде не­кого архива становление-истиной блуждания.

Итак, можно установить, что разъединение заново вписывает себя в таб­лицу функций. «Мужчина» тогда будет аксиоматически определен как лю­бовная позиция, соединяющая императив и неподвижность, тогда как «жен­щина» соединяет блуждание и нарратив. Не страшно, что эти аксиомы могут совпасть с поверхностными (или весьма ценными) общими местами: «муж­чина» — это тот (или та), кто ничего не делает, я имею в виду ничего явного для и во имя любви, поскольку он полагает, что то, что сработало один раз, вполне может работать и дальше без переаттестации. «Женщина» — это та (или тот), кто отправляет любовь в путешествие и желает, чтобы любовная речь повторялась и обновлялась. Или в лексике конфликта: «мужчина» нем и жесток; «женщина» болтлива и требовательна. Это эмпирическая материя для труда любовных запросов об истине.

Второй пункт самый сложный.

В первую очередь я отвергаю то, что в любви каждый пол может узнать что-либо о другом поле. Я в это нисколько не верю. Любовь — это запрашива­ние о мире с точки зрения Двоицы, она никоим образом не является запросом одного из термов Двоицы о другом. Есть реальное разъединения, заключаю­щееся в том, что как раз никакой субъект не может занимать в одно и то же время и в одном и том же отношении обе позиции. Это невозможное, которое лежит в основе самой любви. Оно управляет вопросом о любви как месте зна­ния: что, с точки зрения любви, может быть познано?

Необходимо тщательно различать знание и истину. Любовь производит истину ситуации, в которой разъединение является законом. Эту истину она конструирует до бесконечности. Значит, истина никогда полностью не пре- зентирована. Любым знанием, связанным с этой истиной, можно располагать как предвосхищением: если эта незавершимая истина будет иметь место, ка­кие суждения тогда будут пусть не истинными, но достоверными? Такова об­щая форма знания, обусловленного родовой процедурой или процедурой истины. Из технических соображений я назвал ее вынуждением[14]. Можно вы­нудить знание через гипотезу об имении-места истины, которая осуществ­ляется. В случае любви осуществление истины обращено на разъединение. Каждый может вынудить знание о сексуированном разъединении исходя из любви, при гипотезе о том, что она имела место.

Но вынуждение осуществляется внутри ситуации, где действует любовь. Если истина одна, тогда вынуждение, а значит, и знание подчинены разъеди­нению позиций. То, что исходя из любви знает «мужчина», и то, что знает «женщина», остается разъединенным. Иначе говоря: достоверные суждения о Двоице исходя из ее событийного открытия не могут совпадать. В част­ности, знания о поле сами остаются непоправимо сексуированными. Оба пола не то чтобы не знали о себе, но они достоверно знают о себе разъединен­ным образом.

Любовь является сценой, где осуществляется единая истина о сексуированных позициях, проходящая через непримиримый конфликт знаний.

Дело в том, что истина находится в точке не-знаемого. Знания являются достоверными и антиципирующими, но при этом разъединенными. Это разъ­единение формально представимо внутри инстанции Двоицы. Позиция «мужчины» утверждает расколотое в Двоице — то между-двумя, где нахо­дится пустота разъединения. Позиция «женщины» утверждает, что Двоица длится в блуждании. Я как-то предложил следующую формулу: знание муж­чины направляет свои суждения на ничто Двоицы. Знание женщины — ни на что, кроме самой Двоицы. Можно также сказать, что сексуация знаний в любви разъединяет:

1)   достоверное мужское высказывание: «Истинным будет то, что мы были двумя, но никоим образом не одним»;

2)   не менее достоверное женское высказывание: «Истинным будет то, что мы были двумя, и иначе нас не было».

Женское высказывание направлено на само бытие. Таково ее предназначе­ние — онтологическое — в любви. Мужское высказывание направлено на из­менение числа, мучительное взламывание Единого гипотезой о Двоице. Оно сущностно логично.

Конфликт знаний в любви демонстрирует, что Единое какой-либо ис­тины всегда предъявляется одновременно логически и онтологически. Это отсылает нас к Книге гамма «Метафизики» Аристотеля — и к прекрас­ному комментарию к этой книге, озаглавленному «Решение смысла», не­давно появившемуся в издательстве «Врэн». Загадкой в этом тексте Арис­тотеля является переход между онтологической позицией науки о бытии- как-бытии и решающей позицией принципа тождества — чисто логиче­ского принципа. Этот переход переходим не более, чем переход от позиции мужчины к позиции женщины. Авторы комментария показывают, что Ари­стотель «вынужденно» впадает в опосредующий стиль — в опровержение софистов. Между онтологической и логической позициями есть лишь по­средничество опровержения. Таким образом, каждая из позиций, вовле­ченных в любовь, может войти в контакт с другой лишь как с некой софисти­кой, которую необходимо опровергнуть. Кому не знакома утомительная жестокость этих опровержений, в конце концов сводящихся к прискорбной фразе «ты меня не понимаешь»? Можно было бы сказать, что это раздра­женная разновидность признания в любви. Кто действительно любит, тот плохо понимает.

Я не могу считать случайностью, что комментарий к Аристотелю, который я здесь использую для моих собственных целей, написан женщиной и муж­чиной, Барбарой Кассэн и Мишелем Нарси.

 

9. ЖЕНСКАЯ ПОЗИЦИЯ И ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

Здесь можно было бы закончить. Но я добавлю постскриптум, который вер­нет меня к тому, с чего я начал.

Существование любви ретроактивно проявляет то, что в разъединении по­зиция женщины является единственным носителем связи между любовью и человечеством, — человечеством, понимаемым, как это делаю я, в качестве функции Н(х), которая образует узел, вовлекающий истинностные про­цедуры, то есть науку, политику, искусство и любовь.

Скажут: еще одно общее место, гласящее, что «женщина» не может не ду­мать о любви, «женщина» — это бытие к любви.

Смело пересечем общее место.

Установим аксиоматически, что позиция женщины такова, что в случае изъятия из любви она оказывается затронутой бесчеловечностью. Иначе го­воря, функция Н(х) обладает значимостью, лишь поскольку существует ро­довая любовная процедура.

Эта аксиома означает, что для данной позиции предписание человечест­ва может иметь значение лишь тогда, когда удостоверено существование любви.

Мимоходом заметим, что такое удостоверение не обязательно принимает форму любовного опыта. Можно быть «захваченным» существованием ис­тинностной процедуры иным путем, нежели ее испытывание. Здесь опять- таки необходимо остерегаться любого психологизма: важно не сознание любви, но наличие для терма х доказательства ее существования.

Есть терм х — ноуменальная виртуальность человеческого, каким бы ни был ее эмпирический пол, — активирующий функцию человечества лишь при условии такого доказательства, и мы утверждаем, что этот терм — жен­щина. Таким образом, «женщина» — это та (или тот), для кого изъятие из любви обесценивает Н(х) в его других разновидностях — в науке, политике и любви. A contrario, существование любви виртуально развертывает Н(х) во всех его типах, и в первую очередь в наиболее связанных или пересекаю­щихся. Что, возможно, проясняет — если принять, что именно о «феминизи­рованном» терме х речь идет в письме романисток, — почему женщины до­стигли совершенства в романе.

Для позиции мужчины дело обстоит по-другому: каждый тип процедуры сам обеспечивает значимость функции Н(х), без учета других типов.

Таким образом, я пытаюсь последовательно дать определение словам «мужчина» и «женщина» исходя из точки, в которой любовь надрезает связку четырех типов истинностных процедур. Иначе говоря, будучи соотнесенным с функцией человечества, половое различие может быть помыслено лишь в осуществлении любви как различающего критерия.

Но разве может быть иначе, если любовь, одна любовь производит истину из разъединения? Желание не может обосновать мысль о Двоице, поскольку оно захвачено засвидетельствованием бытия-Одним, которое предписыва­ется объектом.

Можно также сказать, что желание, какой бы ни была сексуация, является гомосексуальным, тогда как любовь, даже между геями, является принципи­ально гетеросексуальной.

Проход любви через желание, о чьей проблематичной диалектике я гово­рил выше, может быть высказан так: заставить гетеросексуальное любви пройти через гомосексуальное желания.

В конечном счете, оставив за скобками пол тех, кого любовная встреча на­значает к истине, лишь внутри поля любви даны «женщина» и «мужчина».

Но вернемся к человечеству. Если принять, что Н является виртуальной композицией четырех типов истин, можно утверждать, что для женской позиции любовь связывает все четыре типа и что лишь при условии люб­ви человечество, Н, существует в качестве общей конфигурации. Тогда как для позиции мужчины каждый тип метафоризирует другие типы, и эта ме­тафора равняется утверждению имманентного присутствия в каждом типе человечества Н.

Тогда перед нами две следующие схемы[15].

Из этих схем ясно, что женская репрезентация человечества является од­новременно обусловленной и связанной, что обеспечивает более полное вос­приятие — и, в некоторых случаях, более короткий путь к бесчеловечности. В то же время мужская репрезентация является одновременно символиче­ской и разделяющей, что может привести к безразличию, но обеспечивает большую способность к заключениям.

Идет ли речь об ограничительной концепции женского? Не сводится ли это общее место, пускай и более утонченное, к схеме господства, гласящей в общем и целом, что доступ к символическому и универсальному более непо­средственен для мужчины? Что этот доступ менее зависим от встречи?

Можно возразить, что встреча есть всегда и везде: любая родовая про­цедура является постсобытийной.

Но не это является принципиальным. Принципиально то, что любовь, как я уже сказал, является гарантом универсального, поскольку только она вы­свечивает разъединение в качестве простого закона единой ситуации. То, что значение функции Н(х) для женской позиции зависит от существования любви, может быть высказано и так: женская позиция требует для Н(х) га­рантий универсальности. Лишь при таком условии она связывает составляю­щие Н. Позиция женщины в ее уникальном отношении к любви опирается на ясность формулы «для любого х, Н(х), какими бы ни были эффекты разъединения или разъединений (поскольку сексуальное разъединение, воз­можно, не является единственным)».

Здесь я совершаю дополнительный шаг по отношению к лакановским формулам сексуации. Очень схематично: Лакан исходит из фаллической функции Ф(х)[16]. Он назначает универсальный квантор для позиции муж­чины (для-всех-мужчин) и определяет позицию женщины через комбинацию экзистенциального квантора и отрицания, что приводит к утверждению, что женщина — это не-все и не-вся (pas-toute).

Во многих отношениях это классическая позиция. Когда Гегель говорил, что женщина — это ирония сообщества, он указывал именно на такой эффект экзистенциальной межи: женщина подрывает целое, которое мужчины от­чаянно пытаются упрочить.

Но это происходит строго внутри поля действия функции Ф(х). Наиболее очевидный вывод из того, что я здесь сказал, заключается в том, что функция человечества Н(х) не совпадает с функцией Ф(х).

В отношении функции Н(х) именно позиция женщины поддерживает универсальную всеобщность, а позиция мужчины метафорически диссеми- нирует виртуальности единой композиции Н.

Любовь является тем, что, отделяя Н(х) от Ф(х), возвращает женщинам — на всей протяженности истинностных процедур — универсальный квантор.

Пер. с франц. Сергея Ермакова

 

_________________________________

 

* Qu'est-ce que l'amour? — Глава из книги:  Badiou A. Conditions. © Editions du Seuil, 1992.

1) Этот текст представляет собой переработанную версию до­клада, прочитанного в рамках коллоквиума «Работа знания и половое различие» (1990). Коллоквиум проходил в Меж­дународном коллеже философии и был организован Женевьевой Фрэс, Моникой Давид-Менар и Мишелем Тором. Мой доклад был озаглавлен «Любовь — место сексуированного знания?», он был опубликован вместе с другими докла­дами коллоквиума в издательстве «L'Harmattan» (1991).

2) Сексуация, по определению Ж. Лакана, в отличие от био­логической сексуальности, обозначает способ, каким субъ­ект вписан в сексуальное различие. — Примеч. ред.

3) Подробнее о бадьюанской концепции противостоянии со­фиста и философа см.: Бадью А. Манифест философии. СПб.: Machina, 2003. С. 63—65.

4) ETEQog — иной, другой (гр.). Здесь «гетерос» не имеет ни­какого отношения к гетеросексуальности, поскольку, со­гласно Бадью (см. ниже), именно любовь и может ее за­свидетельствовать. — Примеч. перев.

5) Подробнее об этом см. статью Л. Кьезы в этом номере «НЛО».

6) Бадью противопоставляет здесь глаголы suppleer и sup- plementer, компенсацию-восполнение (нехватки) и сверх­штатную надбавку. По Бадью, событие никогда не является ответом на ту или иную нехватку внутри ситуации, любая ситуация при взгляде на нее изнутри — полна и не нужда­ется в событии. И лишь после сверхштатного события, зад­ним числом, становится очевидной «центральная пустота», которая подшивает ситуацию к ее бытию. В общем и целом, это вполне хайдеггеровская мысль: ведь и бытие в повсе­дневности является чем-то излишним для Dasein, которое может довольствоваться одними сущими. — Примеч. перев.

7) Ситуация — это «какое-либо положение вещей, произ­вольно предъявленная множественность» (Бадью А. Ма­нифест философии. С. 17) или «любая предъявленная кон­систентная множественность, то есть: множество и режим счета-за-одно, структура». См.: Badiou A. L'etre et l'evene- ment. Paris: Seuil, 1988. Р. 557.

8) «Презентация — первичное слово метаонтологии (или фи­лософии). Презентация — это бытие-множественным в его действительном развертывании. "Презентация" полностью соответствует "неконсистентному множеству"». См.: Badiou A. L'etre et l'evenement. P. 555. Презентация должна тщательно отличаться от присутствия (Ibid. P. 35). Мы пе­редаем presentation как презентацию, а глагол presenter в большинстве случаев как презентировать. — Примеч. перев.

9) Верность (процедура верности) — базовая операция бадьюанского субъекта — имеет очень простую логическую структуру: это случайностная траектория запросов (enquetes) субъекта о том, что может быть присоединено из ситуации к имени события. Например, в случае научной ситуации, о том, какие уже существующие ресурсы могут быть задействованы для развития новой революционной теории или интуиции и т.д. Субъект состоит из всех эле­ментов ситуации, запрошенных позитивно, то есть из всех элементов, присоединенных им к имени события. Таким образом, верность — это одновременно и верность собы­тию, и верность себе как субъекту — если субъект прекра­щает запрашивать ситуацию, он исчезает. — Примеч. перев.

10) «Les deux sexes mourront chacun de leur cote» — строчка из поэмы Альфреда де Виньи «Гнев Самсона» («La colere de Samson»,1839). Ср. с переводом Д. Проткина «Два пола встретят смерть, хотя и будут рядом». — Примеч. перев.

11) Бадью, начиная с «Бытия и события», часто пользуется тем, что во французском языке слово etat означает как «со­стояние, статус», так и «государство». Etat у Бадью — это «счет счета», «метаструктура», то, что накладывается на исходную ситуацию-множество (например, в случае с по­литикой — на общество), пересчитывая ее таким образом, что из ситуации исключаются все неконсистентные эле­менты и гарантируется, что ситуация не встретится с собственной «блуждающей пустотой», которая, однако, и является собственным бытием ситуации. Если изначаль­ный счет-за-одно — это презентация ситуации, то etat — это репрезентация. См.: Badiou A. L'etre et l'evenement. P. 109— 117, 542. — Примеч. перев.

12) Подробнее об этом см. статью Л. Кьезы. — Примеч. ред.

13) Badiou A. Conditions. P. 329—366.

14) О вынуждении см., во-первых, предисловие к данной книге Франсуа Валя (Badiou A. Conditions. P. 7—54), наш текст «Истина: вынуждение и неименуемое» (Ibid. P. 196—212) и, разумеется, последние размышления в «Бытии и событии».

15) Схемы не приведены на сайте по техническим причинам.

16) Подробнее об этом см.: LacanJ. On Feminine Sexuality, The Limits of Love and Knowledge: Book XX. New York; London: Norton, 1998 (рус. пер. готовится к публикации).