купить

Антропологический поворот в российских гуманитарных науках

Ключевые слова: антропологический поворот, гуманитарные науки, литературоведение, социальные науки

 

1

Для чего российским гуманитарным наукам нужен антропологический поворот?

Что может означать словосочетание «антропологический поворот» для России[1]?

В настоящее время, когда всевозможные повороты и смены парадигм, breaks and turns, в гуманитарных науках стали скорее регулярностью и пра­вилом хорошего тона, появление еще одного может казаться лишь дополни­тельной избыточностью. И в самом деле: когда словосочетание, связавшее с этим трендом антропологию, впервые возникло — а это, по всей видимости, произошло не раньше октября 1995 года, когда в Констанцском универси­тете состоялся коллоквиум на тему «The Anthropological Turn in Literary Studies», — оно не получило большого хождения за пределами Германии. В самой же Германии, однако, зерно упало на благодатную почву: усвоенный гуманитарными науками опыт нового историзма и давно распространенная в этнографии концепция «культуры как текста» позволили немецким гума­нитариям использовать антропологический поворот как способ переосмыс­ления и обновления своей научной сферы в целом. Уже в середине 2000-х стало возможно подвести предварительные итоги, важнейшими из которых оказались усилившееся стремление к преодолению национально ориентиро­ванной замкнутости гуманитаристики[2] и постструктуралистская по своей сути переориентация «культуры как текста» на «культуру как процесс пере­вода и переговоров»[3].

Если в немецкой науке антропологический поворот оказался удобным способом самоидентификации в глобализирующемся мире, то в англоязыч­ной традиции это словосочетание превратилось в некий бренд, которым стали обозначать самые разные явления — от особенностей деятельности ка­толического богослова-реформатора Карла Ранера[4] до специфики творчества Геродота и Сыма Цяня[5]. (Аналогичная ситуация сложилась и в российской философии и публицистике, где антропологическим поворотом могут назы­вать и творческий путь А.Я. Гуревича, и эволюцию античной философии, и даже гуманизацию техники и предпринимательства.) Поэтому имеет смысл вернуться к сборнику «The Anthropological Turn in Literary Studies», вышед­шему по итогам вышеупомянутого коллоквиума в 1996 году в Тюбингене, и сказать о нем еще несколько слов.

Большинство материалов в нем — case studies, намечающие пути взаимо­действия филологии и антропологии скорее индуктивно; несколько статей, однако, обладают определенной концептуальной заостренностью. Жан-Жак Лесеркль предлагает под антропологическим поворотом понимать смещение акцента с самоценной текстуальности на прагматику коммуникации, на взаи­модействия участников диалога; и условием, и результатом этого диалога ста­новится конструирование «я» и «другого», которое, по мнению Лесеркля, яв­ляется основным объектом изучения в рамках поворота. Текст, в том числе литературный текст, при этом остается важным звеном — инстанцией, как раз и конструирующей эту прагматическую структуру субъектов коммуникации; именно в нем происходит порождение смыслов, которыми обмениваются участники диалога. Другой автор сборника, Герберт Грабес, исходит из того, что культурная антропология обходит вниманием эстетическую функцию, не­смотря на всю ее важность для культуры, а литературоведение (и, по всей ви­димости, гуманитаристика в целом), войдя с антропологией в сотрудничество, способно компенсировать этот недостаток. Клаус Петер Мюллер видит точку объединения антропологии (прежде всего ее конструктивистской ветви) и фи­лологии в том, что они обе ориентированы, помимо прочего, на изучение про­изводства и воспроизводства смысла, хотя и каждая в своей области. Наконец, для Валентина Каннингема антропологический поворот вообще не является проблемой: для него это, наоборот, возвращение литературной теории от увле­чения текстуальностью обратно к литературе как таковой, которая обращена к человеку и, следовательно, уже по определению, антропологична[6].

Вернемся к России.

В юбилейном 100-м номере «Нового литературного обозрения», посвящен­ном антропологии закрытых обществ, была опубликована статья И.Д. Про­хоровой «Новая антропология культуры», имеющая статус полуманифеста[7]. В ней было предложено новое направление разговора о самоидентифика­ции российской гуманитарной сферы, который продолжается еще с начала 1990-х под разными именами. Фактически эта статья — предварительный итог плюс попытка дальнейшей консолидации под новым, но интуитивно уже хо­рошо знакомым знаменем. Чем именно оно интуитивно знакомо — об этом несколько слов чуть дальше.

Вскоре, в 106-м номере, была опубликована подборка, посвященная антро­пологическому повороту с культурологической и социологической точек зре­ния[8], — рассматривался широкий контекст бытования гуманитарных и соци­альных наук (по крайней мере, в США и России), обсуждались перспективы дальнейших путей. Если подходить к проблеме с этих позиций, то тут на дан­ный момент сказано, пожалуй, достаточно. Поэтому в настоящей статье дела­ется попытка подойти к ней — пусть максимально эскизно и бегло — с точки зрения методологии нарождающегося интеллектуального движения. Правда, необходимо сразу внести две оговорки: во-первых, это ракурс довольно ути­литарный (см. вопросы, выставленные в начало работы), а во-вторых (и это главное), это не утверждение догматов и не описание явления, а субъективная попытка прогноза на будущее — настолько же условная и необязательная, на­сколько вообще условны и необязательны бывают подобные прогнозы.

По-видимому, можно предварительно резюмировать, что конечный (иде­альный) объект гуманитаристики в пределах антропологического поворота — человек в его социально ориентированной знаковой деятельности. В отличие от классической семиотики (и смежных направлений типа структурализма), где конечным объектом выступает знаковая деятельность человека как тако­вая, для антропологического поворота главным является именно человек, любой индивид (как действующее лицо социума), но познаваемый не непо­средственно, как в физической антропологии, и даже не только через его со­циальную активность (включая индивидуальный повседневный быт), а прежде всего через знаковые медиаторы — тексты. В каком значении здесь употребляется понятие «текст», станет понятно из дальнейшего.

Также необходимо сразу оговорить, что «социум» здесь понимается не как некая целостность, а как совокупность вступающих в отношения коммуни­кативного и культурного обмена (диалога) индивидуумов. То есть человек в данном случае выступает как фокус социальности[9], однако сама социаль­ность, в свою очередь, становится медиатором между человеком и челове­ком — индивид и социум неотделимы друг от друга так же, как (воспользуюсь известной метафорой) две стороны одного листа бумаги. Человек взаимодей­ствует с человеком постольку, поскольку индивидуум конструирует социум, а социум конструирует индивидуума.

 

2

Я предлагаю выделить несколько научных дисциплин и течений, которые мо­гут оказаться актуальными для антропологического поворота с методологи­ческой точки зрения.

  1. Этнология. В числе основных проблем, которые поднимает антрополо­гический поворот, — проблемы идентичности «себя» и «другого». Для гума­нитарных наук они не новы: многие течения XX века ставили перед собой за­дачу осмысления этих категорий и вполне преуспевали в этом. Однако основной эпистемологический вектор при этом был: к «я» и «другому» — сквозь текст; по-видимому, антропологический поворот способен внести до­полнительный аспект, в России по традиции ассоциируемый скорее с исто­рией, социологией и культурологией, чем с собственно гуманитаристикой в узком смысле: текст — сообщество — индивидуум. (Это в принципе не озна­чает, что гуманитарии не занимались исследованиями сообществ, однако дис­циплинарный статус этих исследований оказывался неопределенным, отсы­лая скорее к истории, как в случае, допустим, В.Э. Вацуро или А.И. Зайцева, или к культурологии, как в работах Тартуско-московской школы.) В эпоху глобализации без понимания транснациональных, транссоциальных, кросскультурных и т.п. взаимодействий (в широком смысле — взаимодействий пе­рехода) такие объекты, как «я» или «другой», не выстроить; в то же время еще с 1970-х годов известно, что сами эти взаимодействия познаются нами сквозь и с помощью текстов разного рода и конструируются нами тоже как тексты. Фактически в филологию и философию возвращается их же метод, но обогащенный опытом социальных наук.

С другой стороны, постколониализм, возникший в гуманитарной сфере и прочно утвердившийся в этнографических и социологических исследова­ниях во многих странах мира, в России до сих пор остается методологией от­дельных энтузиастов. Возможно, антропологический поворот, вобрав его в себя, не только сделает более стереоскопической свою исследовательскую оптику, но и привьет российской гуманитаристике набор новых точек зрения и исследовательских ракурсов.

  1. Семиотика. Антропологический поворот в целом стремится преодолеть диктат текстуальности, генетически восходящий к классической семиотике середины XX века, и в существующих на данный момент манифестах этого движения неизменно присутствует критика семиотики. Думается, однако, что соотношение поворота и семиотики более сложное: борясь с ее главен­ствующим положением и смещая акценты с текста на человека, антрополо­гически ориентированный гуманитарий не может обойтись без семиотики как методологии чтения текста — а познание человека (в вышеозначенном смысле) в рамках поворота, по всей видимости, не сможет проходить иначе, чем сквозь тексты-медиаторы. Причем медиаторы троякого рода: а именно, те тексты, которые обусловливают деятельность индивида (к примеру, фор­мируют его идеологию, которая сама по себе — закономерный объект как гу- манитаристики, так и антропологии), те, которые сами обусловлены деятель­ностью человека, и те, которые служат посредниками уже между «я» и «дру­гим» как объектами и «я» как субъектом исследования.

Становится ясно, что человек здесь — «титульный», но отнюдь не един­ственный предмет внимания. Он дает название всему движению — причем предполагается, что в фокусе исследования остается не романтизированный абстрактный «антропос» из философии XIX века, а обычный прохожий на улице, или общественный деятель по телевизору, или блогер в Интернете, или, наконец, исполнитель ритуала на острове в Малайском архипелаге и средневековый монах в келье — однако все они становятся объектами иссле­дования только сквозь различного типа тексты. В конце концов, здесь ведь «поворачивается» не антропология сама к себе, а гуманитарные науки...

Семиотика может оказаться важной для антропологического поворота в двух вариантах: как интеллектуальное течение с собственной научной базой и набором аналитических практик и как определенная методика анализа (представление изучаемого объекта в виде знаковой системы). Если со вто­рым вариантом все достаточно ясно, то необходимость первого нужно огово­рить немного подробнее. Тем более, что именно семиотику в этом значении антропологический поворот, на первый взгляд, ставит под сомнение.

Как известно, в истории семиотики выделяются два основных направле­ния — условно говоря, «женевское» (с отсылкой не столько даже к самому Фердинанду де Соссюру, сколько к его редакторам Шарлю Балли и Альберу Сеше; хотя справедливее было бы его называть, возможно, «якобсоновским») и «пирсо-моррисовское». Первое направление моделирует свой объект как целостную замкнутую структуру, атемпоральную и иерархически организо­ванную. Изменение любого элемента приводит к появлению новой струк­туры взамен старой (и, следовательно, принципиально нового объекта), а диа­хрония возможна только в виде переключений между такими структурами. Наиболее полное воплощение оно нашло в классическом структурализме. Второе направление представляет свой объект в виде динамического процесса — семиозиса, система которого пребывает в состоянии постоянной из­менчивости и открытости внешним влияниям. Синхроническое статичное описание этой системы, по сути никогда не пребывающей одинаковой, но при этом все-таки остающейся равной самой себе, возможно только как исследо­вательская абстракция. Канонические формы объектов, изучавшихся первым направлением, — система языка в синхронном разрезе и структура текста поэ­тического произведения; канонические формы объектов второго направле­ния — речь в процессе ее непосредственного развертывания (или, говоря язы­ком М.М. Бахтина, в диалогическом измерении) и читательское восприятие текста искусства.

Для антропологического поворота, скорее всего, актуальным окажется именно второе направление. Поскольку антропологический поворот разде­ляет бартовский призыв к возрождению и восстановлению в правах читате­ля (фактически — человека, оживляющего самим актом восприятия знако­вую систему), он относится к умеренному крылу постструктурализма. Под «постструктурализмом» в данном случае понимается не просто постмодерн в науке, а широкий комплекс интеллектуальных течений, в той или иной мере отталкивающихся от структурализма и развивающихся на семиотическом фундаменте.

В связи с этим для российской версии антропологического поворота могут оказаться в той или иной мере важны такие разные теоретики (необязательно ассоциирующие себя с постструктурализмом), как Ян Ассман, Хоми Баба, Джудит Батлер, М.М. Бахтин, Пьер Бурдьё, Карло Гинзбург, Клиффорд Гирц, Стивен Гринблатт, Ханс Йоас, Джонатан Каллер, поздний Ю.М. Лот- ман, Эдвард Саид, Гайятри Чакраворти Спивак, Хейден Уайт, Мишель Фуко (как ранний, так и поздний), Жан-Мари Шеффер и многие другие — и это только самые «классические» фигуры, имена-символы направлений, акту­альных для настоящего разговора. Безусловно, подобный набор имен, на первый взгляд, больше похож на парад знаменитостей в стиле «все флаги в гости...», чем на поиск единой и непротиворечивой интеллектуальной па­радигмы, ассоциированной с фамилиями определенного круга теоретиков. Очевидно, что и невозможно всех их объединить одновременно — к слишком разным направлениям гуманитарных, социальных наук и философии они принадлежат, слишком разные символы веры исповедуют и в слишком слож­ных интеллектуальных отношениях друг с другом состоят. Однако с методо­логической точки зрения у них есть ряд общих элементов, которые антропо­логический поворот способен абсорбировать и на их базе разработать свои собственные теоретические установки. По-видимому, он будет являть собой скорее не отдельное течение, а комплекс взаимосвязанных и тесно сотрудни­чающих течений, что снимет проблематичность объединения «высоких имен» воедино. Кроме того, ориентация (как уже было сказано выше) на ин­дивидуума в его социально обусловленной знаковой деятельности (и на ант­ропологически ориентированный социум, опять-таки в его знаковой деятель­ности), на контакт с «другим» (в том числе через тексты), присущая если не всем, то большинству вышеназванных авторов, также важна (в общем кон­цептуальном плане) для движения, называющего себя антропологическим поворотом.

В числе этих «классиков» есть и такие, которых российская гуманитари- стика приняла достаточно безболезненно (Лотман и Фуко в первую очередь), и такие, судьба которых в России, наоборот, сложилась непросто. Новый ис­торизм Гринблатта десять лет назад был встречен одними равнодушно, дру­гими резко отрицательно (что может объясняться разными причинами — на­пример, тем, что российский гуманитарий по тем или иным причинам был не готов воспринимать исторически одновременные тексты различного вида как аксиологически равноценные). Постколониальные исследования, за ис­ключением перевода книги Саида «Ориентализм» и нескольких статей, на русском языке практически неизвестны.

3. Антропология. Эта дисциплина дает название всему движению, однако, по-видимому, ее присутствие в пределах поворота может оказаться несколько меньше ожидаемого. Это связано с рядом факторов, не последний из кото­рых — то, что в уже наметившихся обсуждениях феномена «антропологиче­ский поворот» в качестве самой устоявшейся канонической фигуры (и чуть ли не «отца-основателя») упоминается Клиффорд Гирц, известный, помимо прочего, тем, что сам повернулся к гуманитарной сфере, введя в аналитиче­ский аппарат культурной антропологии семиотику. Вообще для российской гуманитаристики, как кажется, наиболее близкой отраслью антропологии мо­жет оказаться именно культурная антропология, а в ее пределах — те направ­ления, которые традиционно ассоциируются с именами Гирца (исследовав­шего системы культур разных народов как системы знаков) и Рут Бенедикт (не имевшей возможности во время Второй мировой войны изучать япон­скую культуру непосредственно и анализировавшей ее сквозь порожденные ею тексты). Вся эта область граничит с гуманитарными науками. Поэтому антропология в рамках поворота, вероятнее всего, будет важна не столько как источник аналитических практик, сколько как основной вектор внимания, тот ориентир, в соответствии с которым будут проходить конкретные на­учные исследования.

Можно возразить: зачем прививать российской гуманитаристике в целом и филологии в частности этот не очень понятный ориентир, когда уже есть, например, Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский, В.М. Живов и ряд других крупных ученых, создавших множество работ, в которых семиотическими методами исследуется поэтика повседневности? Тем не менее антропологический по­ворот, даже если эта попытка прогнозирования полностью оправдается, не будет простым возвращением Тартуско-московской школы под новыми флагами[10]. Семиотическим разысканиям Тартуско-московской школы в основ­ном была присуща ориентация на знаковые системы, как напрямую, так и опосредованно — через деятельность человека и общества. Однако та же по­вседневная жизнь декабриста или социальная ситуация в России в эпоху Петра I были важны не сами по себе, а как внешние проявления — манифе­стации — внутренних культурных закономерностей, развивающихся авто­номно и обусловливающих собой все остальные сферы человеческого бытия. Для антропологического же поворота финальным объектом будет именно че­ловек как, в предельном случае, автономная личность и социум как сообще­ство таких взаимодействующих личностей; а манифестациями, наоборот, ста­нут те самые закономерности, выраженные в различных текстах культуры.

Кроме того, в отличие от марксизма и позитивизма, в антропологическом повороте знаковые системы культуры — то есть тексты в широком понима­нии (по-видимому, именно такой смысл понятия «текст» окажется наиболее актуальным для этого движения) — не будут простыми «выражениями» чего- то внешнего по отношению к ним. В российской научной культуре доста­точно авторитетна академическая традиция, способная стать противоядием против этой утилитаристской тенденции. Для антропологического поворота в России, скорее всего, окажется актуальным также и опыт Бахтина, который считал, что личность в тексте реализуется через слово — кстати, открытую динамическую систему.

  1. История и психология. У этих двух научных дисциплин, в европейской и американской традиции относящихся не к humanities, а к social sciences, есть большой опыт работы с индивидуумом как с одним из основных объектов своего изучения. Грубо говоря, история касается индивида в социальном аспекте, психология — социума в индивидуальном; при этом в числе имен- символов, знаменующих поворот обеих дисциплин к исследованию своих объектов не непосредственно, а сквозь тексты разного рода, антропологиче­ски ориентированные гуманитарии находят Хейдена Уайта и Зигмунда Фрейда соответственно.
  2. Социология. Социум — второй (после текста) медиатор при обращении к человеку в рамках антропологического поворота. Та ветвь социологии, ко­торая восходит к Максу Веберу и которую можно — в противоположность дюркгеймовской традиции — назвать антропоцентричной, предоставляет ряд конкретных методик анализа, которые в гуманитарных науках используются сравнительно редко. Такие важные для антропологического поворота кате­гории, как «эмоция» (включая процесс актуализации эмоций в социуме), «па­мять», «знание» (включая процессы производства, хранения и передачи па­мяти и знания), «повседневность», «институция», «закрытое / открытое (со)общество», «модерность», гораздо легче будет изучать, если обратиться к опыту дисциплин социологического цикла, а также, безусловно, к истории.
  3. Нарратология и дискурс-анализ. Эти гуманитарные направления могут обеспечить антропологический поворот техническими навыками анализа текстов, в том числе — рассмотрения текстов в качестве открытых динами­ческих систем. Антропологический поворот не может изучать человека изо­лированно, так же как не может существовать изолированная индивидуаль­ная знаковая деятельность; следовательно, одним из ключевых направлений исследования должна стать коммуникация в различных своих проявлениях, и два данных направления могут предоставить для этого необходимые ин­струменты и методики.
  4. Анализ идеологий. Под этим несколько неуклюжим названием в данном случае понимается изучение идеологий как текстов особого рода — менталь­ных рамок и систем аксиоматических представлений для тех социумов и ин­дивидуумов, которые их породили. Весьма вероятно, что для антропологи­ческого поворота будет актуально и более широкое толкование идеологии — как социально обусловленных систем мышления.
  5. Теории перевода. Эта отрасль в данном случае важна не сама по себе, а как важный инструмент для работы с иноязычными и полиязычными текс­тами культуры при помощи тех методов и точек зрения, о которых говори­лось в первом и втором пунктах.

Пожалуй, на данный момент можно ограничиться этими пунктами как ос­новными, оговорив при этом еще раз: это скорее предельно схематический прогноз, чем уверенная в себе констатация, и вовсе необязательно антропо­логический поворот пойдет именно по этому пути. Вполне допустимо, что он окажется гораздо ближе к собственно антропологии, чем к истории, семиотике и наукам гуманитарного цикла. Еще вероятнее, что это движение выберет себе какой-нибудь третий, сейчас лишь смутно уловимый вариант развития. На­конец, вполне возможно, что антропологический поворот в России окажется невостребованным. Во всяком случае, сейчас не так уж много исследователей, которых можно было бы с определенной степенью уверенности отнести к этому движению, и большинство из них находятся настолько же в русле ев­ропейской и американской научной традиции, насколько и в русской[11].

Наконец, в заключение необходимо подчеркнуть, что антропологический поворот, даже если он состоится приблизительно в таком виде, как здесь очерчен, и вберет в себя все из перечисленных выше направлений и дисцип­лин, — это отнюдь не монстр, который императивно подчинит себе несколько дисциплин и теорий и просто поглотит все остальное. Конечно, потенциально в нем содержатся предпосылки, чтобы развиться не просто в научное направ­ление, а в большую парадигму — универсалистскую философскую теорию, стремящуюся с помощью ограниченного набора терминов и практик объ­яснить любой феномен человеческой культуры, который попадает в сферу ее внимания. Однако и большие парадигмы XX века уживались друг с другом, сотрудничая, игнорируя или полемизируя, но не уничтожая одна другую пол­ностью, — если только превосходство одной из них перед остальными не утверждалось на государственном уровне, как это произошло с марксизмом в СССР. Так же и антропологический поворот — если он все-таки состоится, то в любом случае не займет собой всего поля гуманитарных наук, насильно подчиняя несогласных. Но зато расширит это поле, разрушив (нередко не­нужные) дисциплинарные перегородки, в том числе и между гуманитарными и социальными науками, и обогатит его новыми способами видения.

 

3

Но необходимо вернуться к первому вопросу из поставленных в начале статьи. И здесь я уже теряю свой эпистемологический оптимизм. Если на во­прос, что антропологический поворот может значить (как потенциально спо­собен реализоваться, как может выглядеть), как мне кажется, существует це­лый набор вариантов ответа (что я и попытался предельно схематично воспроизвести), то на вопрос, зачем он, собственно, России нужен, я готов дать только один ответ — не знаю.

Антропологический поворот, несмотря на все его внутреннее разнообразие, предполагает общую эпистемологическую систему координат, которую можно обозначить как субъективистскую — имея в виду, конечно, не аксиологию, а способ подхода к предмету: как я могу воспринимать мир и анализировать воспринятое. Здесь первична самоценность концепции, познавательный ра­курс, с которого именно я смотрю на объекты; исследователь-субъективист отдает себе отсчет, что никогда не сможет узнать доподлинно, «что хотел ска­зать автор» (или «что объективно говорит текст»), и занимается не столько воссозданием смыслов, сколько их конструированием с помощью определен­ного набора аналитических практик. В России же господствующая система координат другая — условно говоря, позитивистская (или традиционная, или академическая): мы предполагаем, что любые исследователи, при известном навыке обращения с фактами и эвристическом опыте их складывания в объ­ективные системы, способны понять истинные смыслы сказанного в тексте и происходившего за текстом. Пусть мы не знаем, что же все-таки собирался сказать тот автор, но зато мы убедительно воссоздаем то, что он смог сказать, и этот смысл не сконструирован нами, а воскрешен из той, другой эпохи. Мы беседуем с текстом, как с реальным «другим», а не как с неуловимым собой. И убедительность здесь — категория сродни естественно-научной доказатель­ности (и, в конечном счете, объективной истине), а не постструктуралистской реализации субъективной идентичности.

Я не знаю, как антропологический поворот может оказаться востребован людьми, системой координат которых является академизм: он не предлагает исходить из фактов, которые сами подсказывают исследователю выбор его оптики. Наоборот, он предлагает разрушить дисциплинарные границы и — в идеале — тоже исследовать «других», но сквозь себя, преодолевать субъек­тивность восприятия с помощью субъективности же, но слегка иного рода: и «я», и «другие» — одинаково «человек в его (субъективной) социально ори­ентированной знаковой деятельности». И весь набор методологий, которые я предельно кратко — и предельно субъективно — попытался представить в этой статье, способен служить этой конечной цели. Важен здесь именно че­ловек, хотя и весьма комплексно интерпретируемый, а не факты как таковые и не научные дисциплины с их границами, отделяющими одни факты от дру­гих и одни аспекты от других.

При этом мой пафос — вовсе не в отрицании академизма и не в массовом уходе от него под знамена антропологического (или любого другого) поворота: меньше всего мне хотелось бы, чтобы эта моя статья воспринималась в стиле «что такое хорошо, а что такое плохо», — а тем более чтобы отрицательным членом этой нехитрой оппозиции становился академизм. В конце концов, если то или иное субъективистское движение превратится в монополию, от этого тоже ничего хорошего ждать не приходится. Академизм — серьезное направ­ление с глубокой традицией, его необходимо развивать и дальше, — только не как единственно возможный для науки путь, а как одно из многих достойных уважения направлений. Более того, я уверен, что без мощного академического бэкграунда большинство субъективистских течений — и течения антрополо­гического поворота в том числе — вряд ли смогут развиваться вообще.

Я боюсь не того или иного направления или той или иной системы эпи­стемологических координат самих по себе, а их абсолютизации: одинаково опасно, и когда оппозиция «академизм / субъективизм» (оценочная, но часто претендующая на объективность) превращается в коррелят «серьезности / несерьезности», «научности / ненаучности», в основе подразумевающий фун­даментальную религиозную оппозицию «истина / ложь»; и когда, наоборот, академизм воспринимается просто в качестве еще не преодоленного фона для самореализации субъективистской мысли. Россия до сих пор не оправи­лась от многолетнего диктата вполне субъективистского марксизма в его ленинистской (или, точнее, сталинистской) огласовке. Однако и обратный мо нологизм — неизбежный монологизм академической работы с фактами и отрицания тех теорий, которые предполагают иную эпистемологию, — не пе­рестает быть монологизмом: метафорически говоря, вместо Сталина пред­лагается Брежнев, но болевая точка остается.

Традиционализм, как и брежневский застой, психологически понятен: он кажется уютным, почти домашним (ибо уходит от публичности), даже так­тильно ощущаемым; он не ставит «последних вопросов» (наоборот, не заме­чает их ради сохранения окружающей ситуации в том виде, в котором она и так уже пребывает или должна пребывать); он создает уверенность, что мы обладаем покоем, который заслужили, никакого движения никуда и не нужно, а нужно только продолжать переклассифицировать факты. Однако это еще не значит, что противоположное движение должно безвариантно приводить к тоталитарному диктату единоличной субъективности — оно к нему приводит, только когда я отказываюсь слышать в себе голоса «других» и (вместо утверждения собственной субъективности во что бы то ни стало) признавать эпистемологическую демократию.

Правда, в конце концов я остаюсь в сомнениях, возможен ли этот третий путь в России в обозримом будущем.

 

_____________________________________

 

1) Я вынужден ограничиться разговором о ситуации в России, не вдаваясь в подробности бытования гуманитарных наук в остальном мире, потому что для разговора об академиче­ской жизни в тех или иных научных сообществах нужно не только знать ее академически, но и прожить в ней какое-то время самому. В конце концов, антропология науки пред­полагает, что чтение литературы, принадлежащей этой науке, — это лишь один аспект исследования — условно го­воря, аутсайдерский (не в оценочном смысле), — а целост­ная картина объекта выстроится только после взаимонало­жения инсайдерской и аутсайдерской точек зрения. У меня же, как человека, пишущего эту работу, есть «инсайдер­ский» опыт жизни только внутри российской филологии и отчасти эстонской славистики — областей, по большей части (в выбранном для данной статьи ракурсе) не столь различных меж собой. С этим и связано вынужденное — и, безусловно, во многом искусственное — ограничение гео­политического толка.

2) Под гуманитаристикой я понимаю явление более узкое, чем российское понятие «гуманитарные науки», и скорее при­ближающееся к humanities в английской традиции; это цикл наук, ориентированных больше на изучение текстов, чем людей и сообществ, стоящих за этими текстами: литерату­роведение, философия, киноведение, история визуальных искусств, музыковедение и т.д., отчасти также лингвистика и религиоведение (как комплекс мифологических исследо­ваний). В этом случае не только антропология и этногра­фия, но и история с психологией относятся к сфере соци­альных наук.

3) Подробнее об этом см.: Бахманн-Медик Д. Режимы текс­туальности в литературоведении и культурологии: вы­зовы, границы, перспективы / Пер. с нем. К. Бандуров- ского // НЛО. 2011. № 107. С. 32—48. Здесь также дана богатая библиография, позволяющая представить тенден­ции академической жизни в немецких гуманитарных и со­циальных науках «в лицах».

4) Losinger A. The Anthropological Turn: The Human Orienta­tion of the Theology of Karl Rahner / Transl. with a foreword by D.O. Dahlstrom. N.Y.: Fordham University Press, 2000.

5) Stuurman S. Herodotus and Sima Qian: History and the Anthropological Turn in Ancient Greece and Han China // Journal of World History. 2008. Vol. 19. № 1. P. 1—40.

6) LecercleJJ. The «Turn» in Literary Studies: Anthropology, or Pragmatics, or Both // The Anthropological Turn in Literary Studies. Tubingen: Gunter Narr Verlag, 1996. P. 1 — 16; Grabes H. The Aesthetic Dimension: Bliss and/or Scandal // Ibid. P. 17—30; Cunningham V. In the Cap Fits: Figuring the Space of the Human // Ibid. P. 45—64; MutterK.P. «The Enactment or Bringing Forth of Meaning from a Background of Under­standing» — Constructivism, Anthropology, and (Non) Fic­tional Literature // Ibid. P. 65—80.

7) Прохорова И.Д. Новая антропология культуры: Вступле­ние на правах манифеста // НЛО. 2009. № 100. С. 9—16.

8) Подборка «Антропология как вызов»: Платт К.М.Ф. За­чем изучать антропологию? Взгляд гуманитария: вместо манифеста / Авториз. пер. с англ. А. Маркова; Гусейнова Д., Венедиктова Т., Липовецкий М, Зенкин С., Эткинд А., Жи­вое В., Богданов КА, Могильнер М, Грант Б., ГумбрехтХ.У. Десять отзывов на статью Кевина Платта / Пер. с англ. К.В. Бандуровского; Платт К.М.Ф. В ответ на отзывы / Пер. с англ. А. Маркова // НЛО. 2010. № 106. С. 11—64.

9) Термин предложен Т.Д. Венедиктовой.

10) О некоторых отличиях теории Гирца от теории Лотмана уже говорил А.Л. Зорин в предисловии к книге «Кормя двуглавого орла.» — в частности, он указал на то, что гир- цевская семиотика была очищена от структурализма и обогащена исследованиями идеологий. См.: Зорин А. Ли­тература и идеология // Зорин А. Кормя двуглавого орла. Русская литература и государственная идеология в по­следней трети XVIII — первой трети XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2001, переизд. 2004. С. 13—17.

11) Я имею в виду прежде всего Константина Богданова, Бориса Гаспарова, Андрея Зорина, Олега Проскурина, Юрия Цивьяна, Михаила Ямпольского, а также некоторых дру­гих. Думаю, нелишним будет еще раз оговориться, что ант­ропологический поворот выступает в моей интерпретации не как течение (названные авторы принадлежат к довольно широкому спектру гуманитарных направлений), а как дви­жение — то есть комплекс взаимосвязанных течений с не­которыми общими эпистемологическими установками.