Николай Поселягин
Антропологический поворот в российских гуманитарных науках
Ключевые слова: антропологический поворот, гуманитарные науки, литературоведение, социальные науки
1
Для чего российским гуманитарным наукам нужен антропологический поворот?
Что может означать словосочетание «антропологический поворот» для России[1]?
В настоящее время, когда всевозможные повороты и смены парадигм, breaks and turns, в гуманитарных науках стали скорее регулярностью и правилом хорошего тона, появление еще одного может казаться лишь дополнительной избыточностью. И в самом деле: когда словосочетание, связавшее с этим трендом антропологию, впервые возникло — а это, по всей видимости, произошло не раньше октября 1995 года, когда в Констанцском университете состоялся коллоквиум на тему «The Anthropological Turn in Literary Studies», — оно не получило большого хождения за пределами Германии. В самой же Германии, однако, зерно упало на благодатную почву: усвоенный гуманитарными науками опыт нового историзма и давно распространенная в этнографии концепция «культуры как текста» позволили немецким гуманитариям использовать антропологический поворот как способ переосмысления и обновления своей научной сферы в целом. Уже в середине 2000-х стало возможно подвести предварительные итоги, важнейшими из которых оказались усилившееся стремление к преодолению национально ориентированной замкнутости гуманитаристики[2] и постструктуралистская по своей сути переориентация «культуры как текста» на «культуру как процесс перевода и переговоров»[3].
Если в немецкой науке антропологический поворот оказался удобным способом самоидентификации в глобализирующемся мире, то в англоязычной традиции это словосочетание превратилось в некий бренд, которым стали обозначать самые разные явления — от особенностей деятельности католического богослова-реформатора Карла Ранера[4] до специфики творчества Геродота и Сыма Цяня[5]. (Аналогичная ситуация сложилась и в российской философии и публицистике, где антропологическим поворотом могут называть и творческий путь А.Я. Гуревича, и эволюцию античной философии, и даже гуманизацию техники и предпринимательства.) Поэтому имеет смысл вернуться к сборнику «The Anthropological Turn in Literary Studies», вышедшему по итогам вышеупомянутого коллоквиума в 1996 году в Тюбингене, и сказать о нем еще несколько слов.
Большинство материалов в нем — case studies, намечающие пути взаимодействия филологии и антропологии скорее индуктивно; несколько статей, однако, обладают определенной концептуальной заостренностью. Жан-Жак Лесеркль предлагает под антропологическим поворотом понимать смещение акцента с самоценной текстуальности на прагматику коммуникации, на взаимодействия участников диалога; и условием, и результатом этого диалога становится конструирование «я» и «другого», которое, по мнению Лесеркля, является основным объектом изучения в рамках поворота. Текст, в том числе литературный текст, при этом остается важным звеном — инстанцией, как раз и конструирующей эту прагматическую структуру субъектов коммуникации; именно в нем происходит порождение смыслов, которыми обмениваются участники диалога. Другой автор сборника, Герберт Грабес, исходит из того, что культурная антропология обходит вниманием эстетическую функцию, несмотря на всю ее важность для культуры, а литературоведение (и, по всей видимости, гуманитаристика в целом), войдя с антропологией в сотрудничество, способно компенсировать этот недостаток. Клаус Петер Мюллер видит точку объединения антропологии (прежде всего ее конструктивистской ветви) и филологии в том, что они обе ориентированы, помимо прочего, на изучение производства и воспроизводства смысла, хотя и каждая в своей области. Наконец, для Валентина Каннингема антропологический поворот вообще не является проблемой: для него это, наоборот, возвращение литературной теории от увлечения текстуальностью обратно к литературе как таковой, которая обращена к человеку и, следовательно, уже по определению, антропологична[6].
Вернемся к России.
В юбилейном 100-м номере «Нового литературного обозрения», посвященном антропологии закрытых обществ, была опубликована статья И.Д. Прохоровой «Новая антропология культуры», имеющая статус полуманифеста[7]. В ней было предложено новое направление разговора о самоидентификации российской гуманитарной сферы, который продолжается еще с начала 1990-х под разными именами. Фактически эта статья — предварительный итог плюс попытка дальнейшей консолидации под новым, но интуитивно уже хорошо знакомым знаменем. Чем именно оно интуитивно знакомо — об этом несколько слов чуть дальше.
Вскоре, в 106-м номере, была опубликована подборка, посвященная антропологическому повороту с культурологической и социологической точек зрения[8], — рассматривался широкий контекст бытования гуманитарных и социальных наук (по крайней мере, в США и России), обсуждались перспективы дальнейших путей. Если подходить к проблеме с этих позиций, то тут на данный момент сказано, пожалуй, достаточно. Поэтому в настоящей статье делается попытка подойти к ней — пусть максимально эскизно и бегло — с точки зрения методологии нарождающегося интеллектуального движения. Правда, необходимо сразу внести две оговорки: во-первых, это ракурс довольно утилитарный (см. вопросы, выставленные в начало работы), а во-вторых (и это главное), это не утверждение догматов и не описание явления, а субъективная попытка прогноза на будущее — настолько же условная и необязательная, насколько вообще условны и необязательны бывают подобные прогнозы.
По-видимому, можно предварительно резюмировать, что конечный (идеальный) объект гуманитаристики в пределах антропологического поворота — человек в его социально ориентированной знаковой деятельности. В отличие от классической семиотики (и смежных направлений типа структурализма), где конечным объектом выступает знаковая деятельность человека как таковая, для антропологического поворота главным является именно человек, любой индивид (как действующее лицо социума), но познаваемый не непосредственно, как в физической антропологии, и даже не только через его социальную активность (включая индивидуальный повседневный быт), а прежде всего через знаковые медиаторы — тексты. В каком значении здесь употребляется понятие «текст», станет понятно из дальнейшего.
Также необходимо сразу оговорить, что «социум» здесь понимается не как некая целостность, а как совокупность вступающих в отношения коммуникативного и культурного обмена (диалога) индивидуумов. То есть человек в данном случае выступает как фокус социальности[9], однако сама социальность, в свою очередь, становится медиатором между человеком и человеком — индивид и социум неотделимы друг от друга так же, как (воспользуюсь известной метафорой) две стороны одного листа бумаги. Человек взаимодействует с человеком постольку, поскольку индивидуум конструирует социум, а социум конструирует индивидуума.
2
Я предлагаю выделить несколько научных дисциплин и течений, которые могут оказаться актуальными для антропологического поворота с методологической точки зрения.
- Этнология. В числе основных проблем, которые поднимает антропологический поворот, — проблемы идентичности «себя» и «другого». Для гуманитарных наук они не новы: многие течения XX века ставили перед собой задачу осмысления этих категорий и вполне преуспевали в этом. Однако основной эпистемологический вектор при этом был: к «я» и «другому» — сквозь текст; по-видимому, антропологический поворот способен внести дополнительный аспект, в России по традиции ассоциируемый скорее с историей, социологией и культурологией, чем с собственно гуманитаристикой в узком смысле: текст — сообщество — индивидуум. (Это в принципе не означает, что гуманитарии не занимались исследованиями сообществ, однако дисциплинарный статус этих исследований оказывался неопределенным, отсылая скорее к истории, как в случае, допустим, В.Э. Вацуро или А.И. Зайцева, или к культурологии, как в работах Тартуско-московской школы.) В эпоху глобализации без понимания транснациональных, транссоциальных, кросскультурных и т.п. взаимодействий (в широком смысле — взаимодействий перехода) такие объекты, как «я» или «другой», не выстроить; в то же время еще с 1970-х годов известно, что сами эти взаимодействия познаются нами сквозь и с помощью текстов разного рода и конструируются нами тоже как тексты. Фактически в филологию и философию возвращается их же метод, но обогащенный опытом социальных наук.
С другой стороны, постколониализм, возникший в гуманитарной сфере и прочно утвердившийся в этнографических и социологических исследованиях во многих странах мира, в России до сих пор остается методологией отдельных энтузиастов. Возможно, антропологический поворот, вобрав его в себя, не только сделает более стереоскопической свою исследовательскую оптику, но и привьет российской гуманитаристике набор новых точек зрения и исследовательских ракурсов.
- Семиотика. Антропологический поворот в целом стремится преодолеть диктат текстуальности, генетически восходящий к классической семиотике середины XX века, и в существующих на данный момент манифестах этого движения неизменно присутствует критика семиотики. Думается, однако, что соотношение поворота и семиотики более сложное: борясь с ее главенствующим положением и смещая акценты с текста на человека, антропологически ориентированный гуманитарий не может обойтись без семиотики как методологии чтения текста — а познание человека (в вышеозначенном смысле) в рамках поворота, по всей видимости, не сможет проходить иначе, чем сквозь тексты-медиаторы. Причем медиаторы троякого рода: а именно, те тексты, которые обусловливают деятельность индивида (к примеру, формируют его идеологию, которая сама по себе — закономерный объект как гу- манитаристики, так и антропологии), те, которые сами обусловлены деятельностью человека, и те, которые служат посредниками уже между «я» и «другим» как объектами и «я» как субъектом исследования.
Становится ясно, что человек здесь — «титульный», но отнюдь не единственный предмет внимания. Он дает название всему движению — причем предполагается, что в фокусе исследования остается не романтизированный абстрактный «антропос» из философии XIX века, а обычный прохожий на улице, или общественный деятель по телевизору, или блогер в Интернете, или, наконец, исполнитель ритуала на острове в Малайском архипелаге и средневековый монах в келье — однако все они становятся объектами исследования только сквозь различного типа тексты. В конце концов, здесь ведь «поворачивается» не антропология сама к себе, а гуманитарные науки...
Семиотика может оказаться важной для антропологического поворота в двух вариантах: как интеллектуальное течение с собственной научной базой и набором аналитических практик и как определенная методика анализа (представление изучаемого объекта в виде знаковой системы). Если со вторым вариантом все достаточно ясно, то необходимость первого нужно оговорить немного подробнее. Тем более, что именно семиотику в этом значении антропологический поворот, на первый взгляд, ставит под сомнение.
Как известно, в истории семиотики выделяются два основных направления — условно говоря, «женевское» (с отсылкой не столько даже к самому Фердинанду де Соссюру, сколько к его редакторам Шарлю Балли и Альберу Сеше; хотя справедливее было бы его называть, возможно, «якобсоновским») и «пирсо-моррисовское». Первое направление моделирует свой объект как целостную замкнутую структуру, атемпоральную и иерархически организованную. Изменение любого элемента приводит к появлению новой структуры взамен старой (и, следовательно, принципиально нового объекта), а диахрония возможна только в виде переключений между такими структурами. Наиболее полное воплощение оно нашло в классическом структурализме. Второе направление представляет свой объект в виде динамического процесса — семиозиса, система которого пребывает в состоянии постоянной изменчивости и открытости внешним влияниям. Синхроническое статичное описание этой системы, по сути никогда не пребывающей одинаковой, но при этом все-таки остающейся равной самой себе, возможно только как исследовательская абстракция. Канонические формы объектов, изучавшихся первым направлением, — система языка в синхронном разрезе и структура текста поэтического произведения; канонические формы объектов второго направления — речь в процессе ее непосредственного развертывания (или, говоря языком М.М. Бахтина, в диалогическом измерении) и читательское восприятие текста искусства.
Для антропологического поворота, скорее всего, актуальным окажется именно второе направление. Поскольку антропологический поворот разделяет бартовский призыв к возрождению и восстановлению в правах читателя (фактически — человека, оживляющего самим актом восприятия знаковую систему), он относится к умеренному крылу постструктурализма. Под «постструктурализмом» в данном случае понимается не просто постмодерн в науке, а широкий комплекс интеллектуальных течений, в той или иной мере отталкивающихся от структурализма и развивающихся на семиотическом фундаменте.
В связи с этим для российской версии антропологического поворота могут оказаться в той или иной мере важны такие разные теоретики (необязательно ассоциирующие себя с постструктурализмом), как Ян Ассман, Хоми Баба, Джудит Батлер, М.М. Бахтин, Пьер Бурдьё, Карло Гинзбург, Клиффорд Гирц, Стивен Гринблатт, Ханс Йоас, Джонатан Каллер, поздний Ю.М. Лот- ман, Эдвард Саид, Гайятри Чакраворти Спивак, Хейден Уайт, Мишель Фуко (как ранний, так и поздний), Жан-Мари Шеффер и многие другие — и это только самые «классические» фигуры, имена-символы направлений, актуальных для настоящего разговора. Безусловно, подобный набор имен, на первый взгляд, больше похож на парад знаменитостей в стиле «все флаги в гости...», чем на поиск единой и непротиворечивой интеллектуальной парадигмы, ассоциированной с фамилиями определенного круга теоретиков. Очевидно, что и невозможно всех их объединить одновременно — к слишком разным направлениям гуманитарных, социальных наук и философии они принадлежат, слишком разные символы веры исповедуют и в слишком сложных интеллектуальных отношениях друг с другом состоят. Однако с методологической точки зрения у них есть ряд общих элементов, которые антропологический поворот способен абсорбировать и на их базе разработать свои собственные теоретические установки. По-видимому, он будет являть собой скорее не отдельное течение, а комплекс взаимосвязанных и тесно сотрудничающих течений, что снимет проблематичность объединения «высоких имен» воедино. Кроме того, ориентация (как уже было сказано выше) на индивидуума в его социально обусловленной знаковой деятельности (и на антропологически ориентированный социум, опять-таки в его знаковой деятельности), на контакт с «другим» (в том числе через тексты), присущая если не всем, то большинству вышеназванных авторов, также важна (в общем концептуальном плане) для движения, называющего себя антропологическим поворотом.
В числе этих «классиков» есть и такие, которых российская гуманитари- стика приняла достаточно безболезненно (Лотман и Фуко в первую очередь), и такие, судьба которых в России, наоборот, сложилась непросто. Новый историзм Гринблатта десять лет назад был встречен одними равнодушно, другими резко отрицательно (что может объясняться разными причинами — например, тем, что российский гуманитарий по тем или иным причинам был не готов воспринимать исторически одновременные тексты различного вида как аксиологически равноценные). Постколониальные исследования, за исключением перевода книги Саида «Ориентализм» и нескольких статей, на русском языке практически неизвестны.
3. Антропология. Эта дисциплина дает название всему движению, однако, по-видимому, ее присутствие в пределах поворота может оказаться несколько меньше ожидаемого. Это связано с рядом факторов, не последний из которых — то, что в уже наметившихся обсуждениях феномена «антропологический поворот» в качестве самой устоявшейся канонической фигуры (и чуть ли не «отца-основателя») упоминается Клиффорд Гирц, известный, помимо прочего, тем, что сам повернулся к гуманитарной сфере, введя в аналитический аппарат культурной антропологии семиотику. Вообще для российской гуманитаристики, как кажется, наиболее близкой отраслью антропологии может оказаться именно культурная антропология, а в ее пределах — те направления, которые традиционно ассоциируются с именами Гирца (исследовавшего системы культур разных народов как системы знаков) и Рут Бенедикт (не имевшей возможности во время Второй мировой войны изучать японскую культуру непосредственно и анализировавшей ее сквозь порожденные ею тексты). Вся эта область граничит с гуманитарными науками. Поэтому антропология в рамках поворота, вероятнее всего, будет важна не столько как источник аналитических практик, сколько как основной вектор внимания, тот ориентир, в соответствии с которым будут проходить конкретные научные исследования.
Можно возразить: зачем прививать российской гуманитаристике в целом и филологии в частности этот не очень понятный ориентир, когда уже есть, например, Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский, В.М. Живов и ряд других крупных ученых, создавших множество работ, в которых семиотическими методами исследуется поэтика повседневности? Тем не менее антропологический поворот, даже если эта попытка прогнозирования полностью оправдается, не будет простым возвращением Тартуско-московской школы под новыми флагами[10]. Семиотическим разысканиям Тартуско-московской школы в основном была присуща ориентация на знаковые системы, как напрямую, так и опосредованно — через деятельность человека и общества. Однако та же повседневная жизнь декабриста или социальная ситуация в России в эпоху Петра I были важны не сами по себе, а как внешние проявления — манифестации — внутренних культурных закономерностей, развивающихся автономно и обусловливающих собой все остальные сферы человеческого бытия. Для антропологического же поворота финальным объектом будет именно человек как, в предельном случае, автономная личность и социум как сообщество таких взаимодействующих личностей; а манифестациями, наоборот, станут те самые закономерности, выраженные в различных текстах культуры.
Кроме того, в отличие от марксизма и позитивизма, в антропологическом повороте знаковые системы культуры — то есть тексты в широком понимании (по-видимому, именно такой смысл понятия «текст» окажется наиболее актуальным для этого движения) — не будут простыми «выражениями» чего- то внешнего по отношению к ним. В российской научной культуре достаточно авторитетна академическая традиция, способная стать противоядием против этой утилитаристской тенденции. Для антропологического поворота в России, скорее всего, окажется актуальным также и опыт Бахтина, который считал, что личность в тексте реализуется через слово — кстати, открытую динамическую систему.
- История и психология. У этих двух научных дисциплин, в европейской и американской традиции относящихся не к humanities, а к social sciences, есть большой опыт работы с индивидуумом как с одним из основных объектов своего изучения. Грубо говоря, история касается индивида в социальном аспекте, психология — социума в индивидуальном; при этом в числе имен- символов, знаменующих поворот обеих дисциплин к исследованию своих объектов не непосредственно, а сквозь тексты разного рода, антропологически ориентированные гуманитарии находят Хейдена Уайта и Зигмунда Фрейда соответственно.
- Социология. Социум — второй (после текста) медиатор при обращении к человеку в рамках антропологического поворота. Та ветвь социологии, которая восходит к Максу Веберу и которую можно — в противоположность дюркгеймовской традиции — назвать антропоцентричной, предоставляет ряд конкретных методик анализа, которые в гуманитарных науках используются сравнительно редко. Такие важные для антропологического поворота категории, как «эмоция» (включая процесс актуализации эмоций в социуме), «память», «знание» (включая процессы производства, хранения и передачи памяти и знания), «повседневность», «институция», «закрытое / открытое (со)общество», «модерность», гораздо легче будет изучать, если обратиться к опыту дисциплин социологического цикла, а также, безусловно, к истории.
- Нарратология и дискурс-анализ. Эти гуманитарные направления могут обеспечить антропологический поворот техническими навыками анализа текстов, в том числе — рассмотрения текстов в качестве открытых динамических систем. Антропологический поворот не может изучать человека изолированно, так же как не может существовать изолированная индивидуальная знаковая деятельность; следовательно, одним из ключевых направлений исследования должна стать коммуникация в различных своих проявлениях, и два данных направления могут предоставить для этого необходимые инструменты и методики.
- Анализ идеологий. Под этим несколько неуклюжим названием в данном случае понимается изучение идеологий как текстов особого рода — ментальных рамок и систем аксиоматических представлений для тех социумов и индивидуумов, которые их породили. Весьма вероятно, что для антропологического поворота будет актуально и более широкое толкование идеологии — как социально обусловленных систем мышления.
- Теории перевода. Эта отрасль в данном случае важна не сама по себе, а как важный инструмент для работы с иноязычными и полиязычными текстами культуры при помощи тех методов и точек зрения, о которых говорилось в первом и втором пунктах.
Пожалуй, на данный момент можно ограничиться этими пунктами как основными, оговорив при этом еще раз: это скорее предельно схематический прогноз, чем уверенная в себе констатация, и вовсе необязательно антропологический поворот пойдет именно по этому пути. Вполне допустимо, что он окажется гораздо ближе к собственно антропологии, чем к истории, семиотике и наукам гуманитарного цикла. Еще вероятнее, что это движение выберет себе какой-нибудь третий, сейчас лишь смутно уловимый вариант развития. Наконец, вполне возможно, что антропологический поворот в России окажется невостребованным. Во всяком случае, сейчас не так уж много исследователей, которых можно было бы с определенной степенью уверенности отнести к этому движению, и большинство из них находятся настолько же в русле европейской и американской научной традиции, насколько и в русской[11].
Наконец, в заключение необходимо подчеркнуть, что антропологический поворот, даже если он состоится приблизительно в таком виде, как здесь очерчен, и вберет в себя все из перечисленных выше направлений и дисциплин, — это отнюдь не монстр, который императивно подчинит себе несколько дисциплин и теорий и просто поглотит все остальное. Конечно, потенциально в нем содержатся предпосылки, чтобы развиться не просто в научное направление, а в большую парадигму — универсалистскую философскую теорию, стремящуюся с помощью ограниченного набора терминов и практик объяснить любой феномен человеческой культуры, который попадает в сферу ее внимания. Однако и большие парадигмы XX века уживались друг с другом, сотрудничая, игнорируя или полемизируя, но не уничтожая одна другую полностью, — если только превосходство одной из них перед остальными не утверждалось на государственном уровне, как это произошло с марксизмом в СССР. Так же и антропологический поворот — если он все-таки состоится, то в любом случае не займет собой всего поля гуманитарных наук, насильно подчиняя несогласных. Но зато расширит это поле, разрушив (нередко ненужные) дисциплинарные перегородки, в том числе и между гуманитарными и социальными науками, и обогатит его новыми способами видения.
3
Но необходимо вернуться к первому вопросу из поставленных в начале статьи. И здесь я уже теряю свой эпистемологический оптимизм. Если на вопрос, что антропологический поворот может значить (как потенциально способен реализоваться, как может выглядеть), как мне кажется, существует целый набор вариантов ответа (что я и попытался предельно схематично воспроизвести), то на вопрос, зачем он, собственно, России нужен, я готов дать только один ответ — не знаю.
Антропологический поворот, несмотря на все его внутреннее разнообразие, предполагает общую эпистемологическую систему координат, которую можно обозначить как субъективистскую — имея в виду, конечно, не аксиологию, а способ подхода к предмету: как я могу воспринимать мир и анализировать воспринятое. Здесь первична самоценность концепции, познавательный ракурс, с которого именно я смотрю на объекты; исследователь-субъективист отдает себе отсчет, что никогда не сможет узнать доподлинно, «что хотел сказать автор» (или «что объективно говорит текст»), и занимается не столько воссозданием смыслов, сколько их конструированием с помощью определенного набора аналитических практик. В России же господствующая система координат другая — условно говоря, позитивистская (или традиционная, или академическая): мы предполагаем, что любые исследователи, при известном навыке обращения с фактами и эвристическом опыте их складывания в объективные системы, способны понять истинные смыслы сказанного в тексте и происходившего за текстом. Пусть мы не знаем, что же все-таки собирался сказать тот автор, но зато мы убедительно воссоздаем то, что он смог сказать, и этот смысл не сконструирован нами, а воскрешен из той, другой эпохи. Мы беседуем с текстом, как с реальным «другим», а не как с неуловимым собой. И убедительность здесь — категория сродни естественно-научной доказательности (и, в конечном счете, объективной истине), а не постструктуралистской реализации субъективной идентичности.
Я не знаю, как антропологический поворот может оказаться востребован людьми, системой координат которых является академизм: он не предлагает исходить из фактов, которые сами подсказывают исследователю выбор его оптики. Наоборот, он предлагает разрушить дисциплинарные границы и — в идеале — тоже исследовать «других», но сквозь себя, преодолевать субъективность восприятия с помощью субъективности же, но слегка иного рода: и «я», и «другие» — одинаково «человек в его (субъективной) социально ориентированной знаковой деятельности». И весь набор методологий, которые я предельно кратко — и предельно субъективно — попытался представить в этой статье, способен служить этой конечной цели. Важен здесь именно человек, хотя и весьма комплексно интерпретируемый, а не факты как таковые и не научные дисциплины с их границами, отделяющими одни факты от других и одни аспекты от других.
При этом мой пафос — вовсе не в отрицании академизма и не в массовом уходе от него под знамена антропологического (или любого другого) поворота: меньше всего мне хотелось бы, чтобы эта моя статья воспринималась в стиле «что такое хорошо, а что такое плохо», — а тем более чтобы отрицательным членом этой нехитрой оппозиции становился академизм. В конце концов, если то или иное субъективистское движение превратится в монополию, от этого тоже ничего хорошего ждать не приходится. Академизм — серьезное направление с глубокой традицией, его необходимо развивать и дальше, — только не как единственно возможный для науки путь, а как одно из многих достойных уважения направлений. Более того, я уверен, что без мощного академического бэкграунда большинство субъективистских течений — и течения антропологического поворота в том числе — вряд ли смогут развиваться вообще.
Я боюсь не того или иного направления или той или иной системы эпистемологических координат самих по себе, а их абсолютизации: одинаково опасно, и когда оппозиция «академизм / субъективизм» (оценочная, но часто претендующая на объективность) превращается в коррелят «серьезности / несерьезности», «научности / ненаучности», в основе подразумевающий фундаментальную религиозную оппозицию «истина / ложь»; и когда, наоборот, академизм воспринимается просто в качестве еще не преодоленного фона для самореализации субъективистской мысли. Россия до сих пор не оправилась от многолетнего диктата вполне субъективистского марксизма в его ленинистской (или, точнее, сталинистской) огласовке. Однако и обратный мо нологизм — неизбежный монологизм академической работы с фактами и отрицания тех теорий, которые предполагают иную эпистемологию, — не перестает быть монологизмом: метафорически говоря, вместо Сталина предлагается Брежнев, но болевая точка остается.
Традиционализм, как и брежневский застой, психологически понятен: он кажется уютным, почти домашним (ибо уходит от публичности), даже тактильно ощущаемым; он не ставит «последних вопросов» (наоборот, не замечает их ради сохранения окружающей ситуации в том виде, в котором она и так уже пребывает или должна пребывать); он создает уверенность, что мы обладаем покоем, который заслужили, никакого движения никуда и не нужно, а нужно только продолжать переклассифицировать факты. Однако это еще не значит, что противоположное движение должно безвариантно приводить к тоталитарному диктату единоличной субъективности — оно к нему приводит, только когда я отказываюсь слышать в себе голоса «других» и (вместо утверждения собственной субъективности во что бы то ни стало) признавать эпистемологическую демократию.
Правда, в конце концов я остаюсь в сомнениях, возможен ли этот третий путь в России в обозримом будущем.
_____________________________________
1) Я вынужден ограничиться разговором о ситуации в России, не вдаваясь в подробности бытования гуманитарных наук в остальном мире, потому что для разговора об академической жизни в тех или иных научных сообществах нужно не только знать ее академически, но и прожить в ней какое-то время самому. В конце концов, антропология науки предполагает, что чтение литературы, принадлежащей этой науке, — это лишь один аспект исследования — условно говоря, аутсайдерский (не в оценочном смысле), — а целостная картина объекта выстроится только после взаимоналожения инсайдерской и аутсайдерской точек зрения. У меня же, как человека, пишущего эту работу, есть «инсайдерский» опыт жизни только внутри российской филологии и отчасти эстонской славистики — областей, по большей части (в выбранном для данной статьи ракурсе) не столь различных меж собой. С этим и связано вынужденное — и, безусловно, во многом искусственное — ограничение геополитического толка.
2) Под гуманитаристикой я понимаю явление более узкое, чем российское понятие «гуманитарные науки», и скорее приближающееся к humanities в английской традиции; это цикл наук, ориентированных больше на изучение текстов, чем людей и сообществ, стоящих за этими текстами: литературоведение, философия, киноведение, история визуальных искусств, музыковедение и т.д., отчасти также лингвистика и религиоведение (как комплекс мифологических исследований). В этом случае не только антропология и этнография, но и история с психологией относятся к сфере социальных наук.
3) Подробнее об этом см.: Бахманн-Медик Д. Режимы текстуальности в литературоведении и культурологии: вызовы, границы, перспективы / Пер. с нем. К. Бандуров- ского // НЛО. 2011. № 107. С. 32—48. Здесь также дана богатая библиография, позволяющая представить тенденции академической жизни в немецких гуманитарных и социальных науках «в лицах».
4) Losinger A. The Anthropological Turn: The Human Orientation of the Theology of Karl Rahner / Transl. with a foreword by D.O. Dahlstrom. N.Y.: Fordham University Press, 2000.
5) Stuurman S. Herodotus and Sima Qian: History and the Anthropological Turn in Ancient Greece and Han China // Journal of World History. 2008. Vol. 19. № 1. P. 1—40.
6) LecercleJJ. The «Turn» in Literary Studies: Anthropology, or Pragmatics, or Both // The Anthropological Turn in Literary Studies. Tubingen: Gunter Narr Verlag, 1996. P. 1 — 16; Grabes H. The Aesthetic Dimension: Bliss and/or Scandal // Ibid. P. 17—30; Cunningham V. In the Cap Fits: Figuring the Space of the Human // Ibid. P. 45—64; MutterK.P. «The Enactment or Bringing Forth of Meaning from a Background of Understanding» — Constructivism, Anthropology, and (Non) Fictional Literature // Ibid. P. 65—80.
7) Прохорова И.Д. Новая антропология культуры: Вступление на правах манифеста // НЛО. 2009. № 100. С. 9—16.
8) Подборка «Антропология как вызов»: Платт К.М.Ф. Зачем изучать антропологию? Взгляд гуманитария: вместо манифеста / Авториз. пер. с англ. А. Маркова; Гусейнова Д., Венедиктова Т., Липовецкий М, Зенкин С., Эткинд А., Живое В., Богданов КА, Могильнер М, Грант Б., ГумбрехтХ.У. Десять отзывов на статью Кевина Платта / Пер. с англ. К.В. Бандуровского; Платт К.М.Ф. В ответ на отзывы / Пер. с англ. А. Маркова // НЛО. 2010. № 106. С. 11—64.
9) Термин предложен Т.Д. Венедиктовой.
10) О некоторых отличиях теории Гирца от теории Лотмана уже говорил А.Л. Зорин в предисловии к книге «Кормя двуглавого орла.» — в частности, он указал на то, что гир- цевская семиотика была очищена от структурализма и обогащена исследованиями идеологий. См.: Зорин А. Литература и идеология // Зорин А. Кормя двуглавого орла. Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2001, переизд. 2004. С. 13—17.
11) Я имею в виду прежде всего Константина Богданова, Бориса Гаспарова, Андрея Зорина, Олега Проскурина, Юрия Цивьяна, Михаила Ямпольского, а также некоторых других. Думаю, нелишним будет еще раз оговориться, что антропологический поворот выступает в моей интерпретации не как течение (названные авторы принадлежат к довольно широкому спектру гуманитарных направлений), а как движение — то есть комплекс взаимосвязанных течений с некоторыми общими эпистемологическими установками.