Несколько частных замечаний по важному поводу

 

Я с некоторым трепетом — и даже сомнением — принимаю участие в обсуж­дении перспектив «антропологического поворота», и вот почему.

Прежде всего, это персональная неуверенность. В большинстве областей знания, которые приглашаются для участия в «повороте» (или которые сами собой будут в нем участвовать), я откровенно плаваю, а в некоторых так и во­обще полный невежда. Безусловно, довольно внимательно следя в последние двадцать с лишним лет за развитием филологии, социологии, этнографии (этнологии, «антропологии в узком смысле», как ни назови), можно более- менее представлять себе общее направление их развития, видеть сильные сто­роны — и догадываться о слабых. Но этого, как мне кажется, недостаточно. Оттого я решительно не могу охватить весь почти бесконечный горизонт дис­куссии; если и принимать в ней участие, то только по отдельным позициям.

Во-вторых, меня, честно говоря, несколько смущает неотрефлексирован- ная интенция «за все хорошее против всего плохого» в планах на «антропо­логический поворот». «Все хорошее» — это «человек» (как бы его ни пони­мали участники разговора), «все плохое» — это. Зона «плохого» и вовсе не определена; сюда можно отнести и акцент некоторых послевоенных гумани­тарных направлений на изучение структур (вместо человека), и тотальную «текстоизацию» филологии, истории, истории литературы (специально вы­деляю), истории культуры, философии и так далее (на проникновение «семиотики» в свою отрасль мне недавно жаловались друзья-археологи); к «плохому» относят и обособленность различных дисциплин, и (при всем уважении к нему, высказанном Николаем Поселягиным) традиционный «академизм» (который, при ближайшем рассмотрении, оказывается вовсе не столь уж традиционным — и уж точно не «академизмом» в исторически ограниченном значении этого понятия).

Мы живем в эпоху почти полного угасания, умирания последних волн пер­вого в новой истории «антропологического поворота» (гуманизма); если за­тевать второй, то стоит тогда понять, чем он будет отличаться от предыду­щего. Главное отличие, на мой непросвещенный взгляд, должно заключаться в самой концепции «человека», которую — и это очень важно — надо не «при­нять», и даже не «сформулировать», а «изобрести», «выдвинуть в качестве гипотезы» (что, как мне кажется, итальянские гуманисты, под влиянием Пла­тона и гностиков, и сделали). И эта новая концепция неизбежно будет от­личаться от старой — сильно отличаться, иначе непонятно, зачем все это на­чинать вообще. У меня же такое ощущение, что в нынешнем разговоре об «антропологическом повороте» «человек» берется вместе со всем позднегу- манистическим контекстом, условно говоря — «человек из Марка Блока и Жака Ле Гоффа», и контекст этот не отрефлексирован, не взят в рассуждение. К тому же — если вернуться к несколько бесформенному «плохому» нашего разговора — не стоит забывать, что перечисленные там дисциплины и гума­нитарные направления не зря же стали таковыми, негуманистическими, не- антропоцентричными. В той же «Школе "Анналов"» торжество статистиче­ских методов или истории большой длительности Броделя были результатом именно кризиса антропоцентричности основателей движения. А эта антро- поцентричность, к примеру, Марка Блока была во многом продуктом как его времени (и его социальной группы), так и пафоса его противостояния «ака­демической французской историографии», «Лависсу и Рамбо», которые за историей царствований, переворотов, войн и хартий не видели живого чело­века в истории. Чтобы вернуть «жизнь в истории» средневековому человеку, тот же Марк Блок первым делом лишил его «истории» в традиционном значении этого слова. В «Королях-чудотворцах» он ввел дистанцию между собой — французом, республиканцем, патриотом — и историей Франции, в которой увидел не «историю», а «антропологию», что в те времена отсылала к народам, не имеющим письменности, а значит, и истории. Иными словами, Блок подверг средневекового француза такому же анализу, какому его совре­менник—антрополог подвергал туземцев Тасмании или Новой Гвинеи. Эта дистанция, этот сознательный разрыв с контекстом собственной жизни поз­волили Марку Блоку изобрести новую дисциплину — «историческую антро­пологию» — и, по моему глубокому убеждению, в перспективе прикончить то, что традиционно называли «историей» (в смысле историописания). В се­годняшних же дискуссиях об антропологическом повороте речь чаще всего идет о «собирании дисциплин», о своего рода хит-параде достижений наибо­лее прогрессивного гуманитарного знания, а не о решительном отказе. В нау­ке (если мы сочтем гуманитарные дисциплины таковыми) исключительно важен жест. Мне в нашем разговоре не хватает жеста отказа.

Третий повод для моего беспокойства — телеологическая неясность. В за­мечательной статье Николая Поселягина много говорится о том, нужен ли России «антропологический поворот», подойдет ли он ей, справится ли она с ним. Честно говоря, я совершенно не понимаю этой проблемы. Прежде всего, что имеется в виду под «Россией»? Российское общество? Российская интел­лигенция? Российские гуманитарии? Российские специалисты в нескольких областях? Если на какой-либо из первых четырех моих вопрошаний после­дует ответ «да», то можно с уверенностью сказать — «антропологический по­ворот» неотчетливо претендует на некую идеологическую функцию. Не на то, чтобы стать «идеологией», нет, но вот функцией точно; и функция эта — за­ложить базу для некоего относительно общего (в различных масштабах этого «общего») мировоззрения той России, которую мы хотели бы видеть в буду­щем (демократической, гуманной и проч.). Если же под «Россией» пони­маются только «российские специалисты в нескольких гуманитарных обла­стях», то и здесь возникает телеологический вопрос. Идет ли речь о попытке создать новую «большую теорию» или имеется в виду некая «теоретическая конфедерация», где различные передовые в своих областях гуманитарного знания теории мирно сосуществуют (но только передовые и только антропо- центричные!)? Статус и предназначение «антропологического поворота», увенчайся он успехом, остаются сегодня для меня непонятными. И, наконец, если речь идет о повороте «антропологическом», то почему тогда Россия от­деляется от остального мира? Ведь наша дискуссия ведется на страницах из­дания, славящегося своим интернационализмом, ее участники живут и тру­дятся во всех уголках света; абсолютно уверен, что, перейди мы на английский, она нисколько бы не потеряла своей остроты и глубины. Действительно, вот это меня очень беспокоит: не получится ли так, что вместо некоего профес­сионального теоретического обсуждения мы окажемся в ситуации разговора о путях «модернизации» российских гуманитарных наук? Последнее очень важно, бесспорно, но все же это — о другом.

И, наконец, последнее. Я уверен, что дискуссия наша необходима; более того, ее стоило начать лет десять назад. И, быть может, поставить самые не­приятные, казалось бы, дурацкие вопросы, вроде: «А зачем вообще нужны гу­манитарные знания?» В эпоху одновременного торжества технократического утилитаризма и национализма второй волны вопрос этот не выглядит столь уж праздным. Ответ на него должен носить не этический или прагматиче­ский, а именно теоретический характер. Иначе, к примеру, историческое зна­ние окончательно станет сырьем для националистических бредней или на­бором курьезных фактов из Википедии.

 

P.S. Стоило бы еще подумать над, казалось бы, такой приземленной ве­щью, как институциализация дискуссий об «антропологическом повороте». «НЛО» — место для печатного обсуждения. Банные чтения — для живого и непосредственного. Но, как мне кажется, на каком-то этапе следует перейти от «разговора» к «выработке» теории; для этого нужны регулярно действую­щие семинары, регулярно публикующие результаты своей деятельности — уже не реплики, а полноценные статьи и даже труды.