Андрей Платонов sub specie anthropologiae

Дискуссия об антропологическом повороте, представленном на страницах журнала «Новое литератрное обозрение» в виде «мощного интеллектуаль­ного тренда в гуманитарном мире ХХ века»^[1], а также «вызова» и многообе­щающего, но «рискованного мышления»^[2], пока носит общий стратегический характер. Обсуждаются общие линии развития разных гуманитарных наук, которые могут участвовать в антропологическом проекте, их взаимоотноше­ния и вопросы институционального характера. Статья Н. Поселягина ставит более конкретный вопрос, какие современные научные течения могут ока­заться полезными с точки зрения антропологического подхода. Речь идет об этнологии, семиотике, антропологии, истории и психологии, социологии, нарратологии, анализе дискурсов и идеологий. Поскольку у антропологиче­ского подхода нет своей специфической методологии, здесь часто заимст­вуются и комбинируются методы других наук. Поэтому антропологический поворот определяется автором статьи не как «течение», а как «движение», то есть «комплекс взаимосвязанных течений с некоторыми общими эпистемо­логическими установками».

Упоминаемый в статье констанцский сборник «The Anthropological Turn in Literary Studies»^[3] состоит большей частью из case studies и не открывает особенных теоретических перспектив. С этой точки зрения скорее представ­ляют интерес программные работы Вольфганга Изера, известного предста­вителя так называемой Констанцской школы рецепции, который, по-моему, первым заговорил о перспективе антропологического поворота в Германии. Продолжая линию функционального анализа литературы и воздействия на читателя, Изер видит главную задачу художественных текстов в том, что они обогащают и формируют человеческое воображение, приспосабливая его к практике повседневной жизни. Эту задачу литературные тексты могут вы­полнять благодаря выключению практических принуждений вследствие до­минантности эстетической функции. Изер считает, что «взаимодействие фикции и воображения оказывается основой эвристики литературной ант- ропологии»^[4]. Размышления Изера о роли фикциональных текстов, без со­мнения, представляют теоретический интерес с точки зрения антропологи­ческой ориентации, однако возникает вопрос, как философский дискурс можно транслировать в литературоведческую практику.

Мне кажется, что в данной ситуации, когда мы приближаемся ощупью к вопросу антропологического поворота, возможен подход к проблеме и с дру­гой стороны. В отличие от конструкций новой антропологической пара­дигмы, идущих «top to bottom», то есть от общего к частному, я предлагаю попробовать противоположный индуктивный, эмпирический путь, «bottom to top». Не претендуя на научную строгость и полноту, я в дальнейшем пере­числю лишь ряд работ об Андрее Платонове, которые по мотивике более или менее соответствуют моему представлению об антропологическом направле­нии. Тем самым, оставаясь в рамках настоящей дискуссии, мы сможем про­лить дополнительный свет на антропологические аспекты творчества Пла­тонова и дать конкретный пример возможного антропологического подхода.

Начну с вопроса экзистенциальных категорий, которые занимают видное место в любом антропологическом дискурсе. С этой точки зрения особенный интерес представляет статья Ю. Левина 1990 года^[5], в которой автор в эскизной форме описывает экзистенциальный словарь «Котлована». Согласно Левину, экзистенциалистское мироощущение возникает в катастрофические моменты истории. В статье упоминается Ж.-П. Сартр, но, без сомнения, имеется в виду и философия М. Хайдеггера, чья книга «Бытие и время» вышла в свет в 1927 го­ду, когда Платонов работал над «Чевенгуром». В списке ключевых экзистен­циальных категорий «Котлована» фигурируют такие понятия, как смысл жизни, сиротство, забвение, истощение, слабость, мучение, скука, тоска, горе, пустота, смерть и др. Не следует обязательно разделять взгляды экзистенциа­листской философии, чтобы понять, что с точки зрения антропологического анализа таким ключевым понятиям в этом контексте отведено особое значение.

Примечательно и то, что исследователи Платонова в течение двадцати лет уделяли немало внимания именно этим категориям. Неудивительно поэтому, что имя Хайдеггера не раз упоминается в научной литературе о Платонове. Например, Н. Григорьева указывает на некоторые параллели в «маршрутах существования»^[6] Хайдеггера и Платонова, а Т. Лане изучает в связи с «Кот­лованом» мотив «беспочвенности», общий для обоих авторов^[7].

Любой из платоновских экзистенциалов обладает более или менее широ­ким диапазоном коннотаций, близких и далеких. Так, мотив сиротства у Платонова рассматривается И. Спиридоновой в свете христианской куль­туры^[8], в то время как Н. Полтавцева изучает сиротство у Платонова и Джойса в сравнительном ключе^[9]. Для Н. Корниенко сиротство — «знак-символ раз­рушенной целостности национальной жизни и обезбоженного мира»^[10]. Мно­гогранное понятие сиротства является категорией русской культуры, близкой безотцовщине, но в то же самое время означает общую «вброшенность» (Хай- деггер) человека в мир, его бездомность и беззащитность в мире, то, что Д. Лу- кач называет «трансцендентальной бесприютностью».

В произведениях Платонова часто прослеживается мотив тоски. Вспом­ним хотя бы размышления Саши Дванова о вечере революции в «Чевен­гуре». Теме революционной меланхолии и тоски посвящена глава из книги Д. Флэтли^[11]. Как считает автор, меланхолия выполняет роль «антидепрессив­ного механизма» в кризисном процессе модерна. Меланхолическое настрое­ние возникает на основе болезненного разрыва между обещаниями модерной цивилизации и опытом разочарования. В «Чевенгуре» тоска и скука многих героев, связанные с неудавшейся революцией, выражаются в стремлении к дружбе чевенгурских товарищей.

Танатологическая тематика занимает у Платонова исключительно важное место. С точки зрения антропологического дискурса здесь интересна не столько федоровская проблематика бессмертия, сколько роль смерти в экзи­стенциальном и «онтологическом» смысле. Именно последний аспект анали­зирует К. Баршт, который пишет, что у персонажей Платонова нет страха перед смертью, потому что смерть считается «возвращением умирающего в мине­ральное состояние»^[12]. На мифологические и фольклорные корни концепции смерти у Платонова указывает А. Кулагина^[13]. Вопрос жертвенной смерти в «Котловане» рассматривается в статье Ю. Пастушенко^[14]. Эволюция взглядов Платонова на смерть исследуется в книге О. Меерсон «Свободная вещь»^[15].

Центральное место у Платонова занимают разные аспекты телесности. К. Баршт рассматривает тему телесности как «явление вещественно-суще­ственного мира»^[16], в то время как автор этих строк обращает внимание на со­циальный аспект проблематики — на вопрос целостности и увечности тела в условиях тоталитарного общества на материале романа «Счастливая Москва» и рассказа «Мусорный ветер»^[17]. В другом ракурсе взгляд Платонова на чело­веческое тело рассматривает К. Ливерс^[18], который прослеживает эволюцию платоновской антропологии на протяжении 1920—1930-х годов. Его интере­сует переход от утопического аскетизма и ущемления телесности ради рево­люционных установок к принятию биологической основы человеческой жизни. Этот переход у Платонова связан с гендерным сдвигом, с переходом от мизогинии 1920-х годов к «биофильскому» отношению к жизни, которое, по Платонову, связано с женским полом. Подобным образом Ф. Буллок в своей книге «The Feminine in the Prose of Andrei Platonov» исследует разные этапы употребления женской образности, которые отражают отношение ав­тора к советской культуре и к утопическому мышлению^[19].

Развитие Платонова от утопического отрицания полового влечения к его принятию в таких повестях, как «Река Потудань» или «Фро», описывается Э. Найманом с точки зрения сексуальности^[20]. О «реабилитации семейной любви» в повести «Фро» пишет А. Жолковский^[21]. Изменению взглядов Пла­тонова на половой вопрос посвящена и статья С. Семеновой^[22], в которой она — обойдя фрейдистскую терминологию американских исследователей — исследует претворение половой эротики в дружество и товарищество в «Че­венгуре» и дальнейший сдвиг авторского отношения к любви и полу в пове­стях «Джан» и «Река Потудань».

Другой аспект сексуальности в текстах Платонова находится в центре вни­мания работ А. Ханзен-Лёве, в которых отрицание телесной любви рассмат­ривается на фоне сектантского — и федоровского — аскетизма^[23]. Ханзен- Лёве включает «антигенеративиный» принцип Платонова в теоретическую концепцию, в которой противопоставляются две линии в развитии романа — генеративный, семейный роман (по образцу «Войны и мира») и антигенера­тивный тип творчества в диапазоне от Стерна («Тристрам Шенди») до Дос­тоевского («Подросток»). Автор развертывает свою аргументацию на мате­риале платоновской повести «Антисексус» и романа «Чевенгур»^[24].

С телесностью связаны мотивы пустоты и пищи, которым Платонов уде­ляет немало внимания. Л. Карасев анализирует оппозиции вещества и пу­стоты и верха и вниза^[25], то есть головы и живота, в сравнительном анализе Платонова и Достоевского. Н. Злыднева указывает на тесную связь мотива пустоты с животом, который, по мнению автора, представляет у Платонова «центральный орган человеческого организма»^[26]. Н. Друбек-Майер рассмат­ривает «пустоту в кишках»^[27] в «Счастливой Москве» на фоне мифологиче­ской традиции софийности. На материале того же романа М. Дмитровская показывает, что рассуждения Платонова об отношении тела и души представ­ляют травестийное изложение мысли Платона о сходстве между душой и жи­вотом, которые одинаково нуждаются в постоянном заполнении^[28].

Мотиву пищи посвятила несколько статей Э. Рудаковская. Она считает, что пища является «медиатором между физиологическим и духовным»^[29], поскольку соответственное слово церковнославянского происхождения обла­дает одновременно абстрактным и конкретным значениями, в результате чего можно говорить как о сытости тела, так и о сытости души. Исходя из резуль­татов этих работ, я рассматриваю оппозицию голода и сытости как структу­рообразующий принцип, который в своих семантических разветвлениях скрепляет каркас «Чевенгура»^[30].

Особенное внимание Платонов уделял отношению человека к «братьям нашим меньшим» — детям и животным. Начиная с раннего «Рассказа о мно­гих интересных вещах», Платонов высказывает убеждение, что изнутри каж­дого животного «выглядывает человек, ум и счастье которого заперты в тем­нице жестокой природы»^[31]. Он даже выражает утопическую мысль, что эволюция животных при социализме достигнет человеческого уровня. О. Ти­мофеева подвергает критике преобладающее в европейской философской традиции учение о том, что между миром животных и миром человека лежит непреодолимая пропасть^[32]. О родственных отношениях между животными и людьми пишет и К. Баршт, подчеркивающий, что у Платонова переходы между человеком, животным, растением и минеральным веществом — лишь градуальные^[33]. Платонов придерживается в этом вопросе позиции, которую занимали также художники Франц Марк и Павел Филонов или такие поэты, как Хлебников и Заболоцкий. На этом фоне у Платонова возникают разные виды антропоморфности и метаморфоз — прогрессивные, в которых речь идет о приближении животных к человеку, и регрессивные, в которых про­исходит обратная эволюция человека на уровень животного (например, в «Мусорном ветре»)^[34].

Не удивительно, что Платонов уделяет большое внимание ребенку как су­ществу, близкому животному. Анализируя детскую интонацию в поздних рассказах Платонова для детей, Т. Зейфрид подчеркивает одну черту, которая характерна для образа ребенка у Платонова, — незащищенность и как резуль­тат виктимизация ребенка^[35]. Л. Карасев обращает внимание на детское по­ведение и мироощущение многих героев Платонова и на тот факт, что они часто мысленно возвращаются в детство^[36]. Столь распространенные мотивы детскости у Платонова указывают на остраняющую функцию непосредствен­ного, невежественного взгляда на реальность^[37]. Отношение Платонова к «презренной твари» и ко всем, кто смотрит на мир глазами «нищих духом», является существенной чертой его мировоззрения. Если говорить о прими­тивизме Платонова в стилевом отношении, то можно было бы с полным пра­вом констатировать и известный примитивизм в сфере его антропологи­ческих воззрений. Во многих его произведениях культура примитива и невежества противопоставляется культуре ума, письма и государственности.

В свете антропологического фокуса определенные черты платоновского творчества выступают еще более рельефно^[38]. Наряду с образом утописта, критика утопии и писателя, подвергающего язык и опыт советской эпохи ху­дожественной обработке, перед нами предстают контуры автора, притяги­вающего к себе интерес исследователей общих вопросов человеческого су­ществования и основных экзистенциалов. Антропологический подход может открыть новые горизонты в анализе платоновского творчества, поскольку он обращает наше внимание на тот факт, что Платонов не только писатель «рус­ской» тематики, но художник, входящий в широкий контекст мировой лите­ратуры и культуры ХХ века.