Re

 

Прежде всего мне хотелось бы поблагодарить всех участников этой горячей дискуссии — продемонстрировавшей большую концептуальную насыщен­ность, затронувшей целый ряд проблемных точек современной гуманитари- стики и, на мой взгляд, получившейся гораздо интереснее и богаче, чем статья, которая послужила формальным поводом для ее возникновения. Решив выступить в популярном сейчас жанре «вместоманифеста», я знал, что совершаю, по сути, авантюру: мне ли, еще полтора года назад участвовавшему только в молодежных конференциях, провоцировать научную общественность на большие диспуты? Однако мне повезло — провокация удалась.

Довольно трудно писать общий ответ на все двенадцать отзывов — если бы это было возможно, логичнее было бы представить двенадцать ответов (а точнее — реплик в диалоге, потому что жанр «ответа», вообще говоря, пред­полагает определенную завершенность коммуникации, подведение итоговой черты, что в данном случае было бы немного неуместно: настолько разными оказались эти отклики). И не только по тональности, но, главное, по затро­нутой проблематике. Отчасти в этом повинен и мой «вместоманифест», ко­торый начался, собственно, текстом манифестарного характера, продолжался разрозненными футурологическими заметками, а закончился патетической проповедью личностной субъективности (не будучи уверенным, какой из этих жанров скорее инициирует дискуссию, я разом выбрал все). Однако, к счастью, разность отзывов — иного рода: не разностильность, а разнообра­зие; здесь и рассуждения о формах взаимоперевода гуманитарных и социаль­ных наук (и о необходимости такого взаимоперевода в принципе), и ревизия интеллектуального наследия, и поэтика + политика культуры, и просто по­литика, и критический анализ «научного быта» (включая способы саморе­презентации гуманитариев в современном мире), и наблюдения над идеоло­гическим субстратом любой деятельности (социальной, научной или даже моей собственной), и дискурсивный и отчасти психологический портрет на­учного провинциала и провинциализма (опять-таки — социальный/россий­ский, научный/славистический и т.д.), и прочерчивание дальнейших пер­спектив развития науки... Среди участников — не только филологи (хотя филология в дискуссии, по справедливому замечанию Ильи Калинина, «вы­ступает как синекдоха, возможно, наиболее репрезентативная для гумани­тарного знания в целом»), но и философы, историки, социологи, антропо­логи. Поэтому все, что мне остается в моей реплике, — это ограничиться отдельными разрозненными наблюдениями наподобие заметок на полях. Обо всем в одних стихах не скажешь.

Во-первых, бросается в глаза, что практически никто из участников не подверг сомнению правомерность самого поворота — как бы его ни называли и что бы под ним ни подразумевали. В самом деле, был предложен целый спектр вариантов дальнейших действий — от фронтальной переквалифика­ции гуманитарных дисциплин в социальные в прагматистском ключе (Кевин Платт) до смены исследовательской оптики: с рассмотрения ригидных аб­страктных схем к анализу конкретных непосредственных действий, языко­вых и поведенческих (Борис Гаспаров). Спектр столь широкий, что в рамках единой эпистемологической модели их объединить, вероятно, невозможно, да вряд ли и нужно. Однако все их оказалось возможно проговаривать под общей маркой «антропологического поворота». Получается, что уже сейчас можно сделать вывод, что эта марка обладает определенной эвристической ценностью и потенциалом. Единственным исключением здесь выглядит, ка­жется, комментарий Дины Гусейновой, однако и он, скорее, направлен про­тив «антропологического поворота» как идеологического конструкта, навя­зываемого в качестве знамени, — а не против этого движения как такового. Предположу, что, если поворот будет развиваться не по «моей» нормативной модели, а по «стихийной» модели, близкой к тем, о которых говорят Сергей Ушакин и Ханс Гюнтер, — это вряд ли вызовет отторжение у любого участ­ника дискуссии, да и у большинства читателей, скорее всего, тоже. Ведь до­статочно показательно, что Константин Богданов и Александр Панченко в своих бескомпромиссных, но весьма справедливых статьях даже считают нужным «защитить» антропологический поворот от меня. В свою очередь, в этой реплике мне меньше всего хотелось бы настаивать на самоценности моего прогноза. В конце концов, если антропологический поворот состоится не в таком виде, в каком я его изобразил, — это будет только лучше: норма­тивное прописывание канонов и директивное распределение ролей, которое оказалось эвристически исключительно удобным для манифеста-провока­ции, задевающего разом целый ряд болевых точек гуманитарных наук, при­обрело бы зловещий оттенок, если бы было принято на вооружение как пря­мая программа действий. Здесь я с опасениями Александра Панченко вполне солидарен.

Второй момент, который меня заинтересовал при чтении дискуссии, — это то, что практически все участники готовы признать, что гуманитарные науки сейчас находятся в глубоком системном кризисе. Разумеется, за последние лет тридцать этот факт перестал быть новостью, однако то, что в последние три года он вновь стал остро актуален, очень показательно. Для примера, в «НЛО» за последние тринадцать номеров появилось сразу три открытых вы­ступления о судьбах филологии и гуманитарных наук в целом — Ирины Про­хоровой, Кевина Платта и Сергея Козлова (а также дискуссии, вызванные ими); даже для «НЛО», которое всегда было богато на высказывания мето­дологического и теоретико-прогностического характера, это весьма высокий процент (манифест каждые полгода). И дело здесь, по всей видимости, не только и не столько в падении статуса гуманитарных наук и, как следствие, их финансирования.

В качестве иллюстрации приведу один частный пример. С 2008 года не­мецкий судья Кристоф Мангельсдорф выступает с инициативой, чтобы ма­лолетних преступников, совершивших нетяжкие преступления, наказывали чтением: виновные в воровстве и драках должны не заборы красить, а поку­пать и читать художественную литературу, делая подробные конспекты; после этого они также обязаны пройти собеседование со специалистом, ко­торый проверит степень «усвоения материала». Казалось бы, для филолога в эпоху (внешнего) кризиса — работа вполне подходящая: можно продолжать работать с текстами и одновременно оставаться полезным для общества, да и статус какой-никакой останется — пусть не жреца в Храме Науки, но по крайней мере инженера малолетних человеческих душ (а там и до формиро­вания нового литературного канона, в общем, недалеко). Однако я сильно со­мневаюсь, чтобы участников и подавляющее большинство читателей эта ини­циатива вдохновила. И дело здесь, я подозреваю, не только в сомнительной этической подоплеке проекта, когда словесность превращается в изящный репрессивный аппарат.

Однако ощущение кризиса все-таки присутствует на журнальных страни­цах, причем в последние несколько лет — все более эксплицитно, и дело именно в «кризисе жанра», во внутреннем identity crisis — когда у пациента и умереть, и выздороветь не получается. Здесь не место ставить диагнозы, к тому же мне не хочется конкурировать с тонкими и, на мой взгляд, весьма точными интерпретациями ситуации, предложенными Максимом Вальд- штейном, Ильей Калининым и Сергеем Ушакиным — равно как и участни­ками предыдущих подборок. Что меня заинтересовало (и вызвало эту «за­метку на полях») — так это мелькающие вскользь наблюдения о политической составляющей дискуссии; как замечает Борис Гаспаров, «начинает казаться, что само общество стоит на пороге "антропологического поворота"».

Возможно, с этим же связано и то, что одним из лейтмотивов настоящей подборки является «идеология» — от замечаний, что в моей «аллее звезд» полностью пропал марксизм, до подозрительного отношения к моему тексту как к идеологическому конструкту (особенно у Дины Гусейновой и Кирилла Кобрина). Разумеется, никто не станет отрицать у меня определенной идео­логии в широком смысле — то есть некоторого набора представлений, об­условливающих мое поведение и мировосприятие, — и отражения такой идеологии в тексте (собственно, в любом); однако у Гусейновой и Кобрина идеология понимается в более узком, но более привычном политическом из­мерении. При этом, насколько я могу восстановить в памяти дискуссии ру­бежа 1990—2000-х, тогда даже самые горячие бои шли в пределах научного поля, политика оставалась политикой, не обладая для гуманитариев доста­точным весом, чтобы быть включенной на равных во внутрикорпоративные дела. Сейчас что-то меняется. Что именно это такое и к чему оно приведет, рассуждать не берусь, однако отмечаю симптом как весьма любопытный.

Еще одно любопытное наблюдение — то, как мой текст встраивается участ­никами дискуссии в проблемное поле российской филологии. Вообще го­воря, на то он и был написан; однако интересно то, к каким именно фазам от­сылают авторы откликов. Здесь и аморфная предформалистская история литературы (Марк Липовецкий), и формальная школа (Калинин), и догма­тический и иерархизированный официальный советский марксизм (факти­чески — Панченко), и структуралистский Sturm und Drang 1970—1980-х годов (вновь Липовецкий), и постперестроечная культурология (Богданов), не го­воря уже об академической традиции и о филологических спорах о научности последних пятнадцати лет (большинство участников). Не во всех случаях мой текст является эпифеноменом той или иной фазы; не всегда та или иная фаза оценивается отрицательно; наконец, не всегда я выступаю как един­ственный или ключевой трикстер (закономерно цитируются Платт и Козлов, которые, собственно, и вывели разговор об антропологическом повороте на уровень большой дискуссии, где я являюсь только продолжателем, причем, подозреваю, не последним). Однако само обращение участников дискуссии сразу ко всей филологической традиции в России весьма показательно, равно как и призывы к ревизии этого наследия — причем, в отличие от 1990-х, к ре­визии не «вообще», а с определенных конкретных позиций. Не менее знако­вым может являться и то, что эта традиция предстает в виде дискретной последовательности узлов, или, если угодно, болевых точек, одни из которых представляют собой до сих пор недоосмысленное и недоусвоенное, а дру­гие — наоборот, недопреодоленное наследство. Сходным образом выглядят и указания, на какие научные школы и направления сторонникам антропо­логического поворота стоило бы обратить внимание. Безусловно, я сам своей «галереей замечательных людей» и вызвал отчасти такой способ организации ответных повествований; однако достаточно показательной может быть та легкость, с которой «статичный» принцип был подхвачен. Особенно это ста­новится заметным на фоне описания эволюции немецкой историографии (Гусейнова) и современного состояния гуманитарных наук в Германии (Ни- колози) как динамических процессов, а также двух «кластеров», исконно ин­дийского постколониализма и советского конструктивизма, которые — также в виде наблюдаемого становления — рассматривает Ушакин. Таким образом, намеченная Гаспаровым инверсия между генерализующими схемами и не­посредственными действиями как базовыми vs. вторичными финальными объектами до сих пор дает сбой, когда мы говорим о российской филологии — но не о российском архитектурном авангарде, к примеру.

(Впрочем, делать широкомасштабные выводы на материале двенадцати тематически связанных статей — дело зыбкое. Вполне вероятно, что эта экс­траполяция больше говорит обо мне, чем о той ситуации, которую я пытаюсь прочесть «за текстом».)

Вышесказанное, конечно, не должно означать, что я не согласен с теми, кто предлагает скорректировать вектор поворота, не забыть одни теоретиче­ские комплексы и посерьезнее задуматься над употреблением других. Наобо­рот — я благодарен всем, кто предложил свои версии и корректировки, и понимаю, что все неточности и «заносы на поворотах» остаются всецело на моей совести.

Вместе с тем у меня сложилось впечатление, что в части откликов эта моя недоделка трактуется также как символическая иллюстрация положения дел в отечественной филологии. О провинциализме русской гуманитарной сферы в течение дискуссии говорили много, и с большинством наблюдений и выводов я согласен. Единственное, что хотелось бы уточнить, — это при­мечание в начале статьи, где я говорю о том, что ограничиваю себя рамками только российской гуманитаристики. Это примечание (и само ограничение) вызвано было исключительно страхом разговора о тех традициях (культур­ных, но совпавших в данном случае с национальными), о которых я имею слишком фрагментарное представление, так что даже на провокативный вы­зов моих знаний вряд ли бы хватило. Тем не менее это было воспринято (Ке­вином Платтом) как пафос утверждения инсайдерской позиции как един­ственно правильной. Сожалею, что мои формулировки позволили сделать такой вывод, вообще-то противоположный моим интенциям. Для меня за­мкнутое в себе инсайдерское сообщество — это прямая дорога к тому самому провинциализму и изоляционизму, самодостаточному застою, против кото­рого в конечном счете был направлен мой пафос и с которым я по мере сил пытаюсь бороться в себе самом. Наоборот, теоретически оснащенный аутсай­дер, на мой взгляд, — одна из наиболее продуктивных моделей поведения ученого-гуманитария (а может быть, и ученого вообще), и если ставить целью преодоление дисциплинарных границ, то начинать надо именно с коррекции его исследовательской оптики. А отнюдь не с подрыва основ гуманитарных наук — иначе, действительно, подрывник так и останется внутри колеса, вра­щение которого происходит на одном месте с неясной целью и сопровожда­ется бессмысленными растратами любых видов капитала — и символиче­ского, и финансового.

Заканчивать эти разрозненные субъективные заметки на минорной ноте мне бы, однако, не хотелось. К счастью, как я уже говорил, — мой текст ока­зался не причиной, а поводом для дискуссии, на которой был предложен це­лый ряд позитивных программ, от глобальной переориентации на текучесть действительности у Бориса Гаспарова до организации сети научных семина­ров у Кирилла Кобрина. Будут ли они объединяться под именем антрополо­гического поворота или какого-либо другого — мне кажется, вопрос сейчас хотя и весьма важный, но все-таки второй. А первостепенным, на мой взгляд, в данный момент является призыв Максима Вальдштейна — «засучить ру­кава и пахать», или, по заимствованной у Виктора Шкловского формули­ровке Сергея Ушакина, «время вбрасывать мяч».

Тогда, я надеюсь, поворот уже более не будет казаться схематизированной идеологемой, столь же таинственной, сколь и подозрительной, но в то же время не сделается и безальтернативной «большой парадигмой», — а пред­станет как... Нет. Стоп. Для того чтобы дискуссия продолжалась и дальше, сейчас уместнее всего будет поставить многоточие на этом примечании к про­гнозам научной погоды.