Отцы, сыновья и публика в России второй половины XVIII века

 

ВВЕДЕНИЕ

В последней трети XVIII века проблема взаимоотношений родителей и детей оказалась в центре общественного внимания. В определенной степени этот интерес был связан с попыткой реализации Екатериной II амбициозного про­екта по воспитанию нового поколения граждан и подданных. Идеальные представления о семье органично вписывались в особый патриотический дискурс, активно формируемый в этот период. Как показала в своем иссле­довании Ингрид Ширле, для особого стиля политической коммуникации с акцентом на патриотические чувства и способы их репрезентации, получив­шего широкое распространение в период екатерининского царствования, было характерно не только активное использование семейных метафор, но и перенесение семейных структур на государственные отношения¹.

Не только воспитание детей, но и взаимные обязательства и обязанности сторон по отношению друг к другу стали предметом обстоятельного рассмот­рения нравоучительной литературы. В этой литературе как светского, так и духовного характера иерархия авторитетов выстраивалась от Бога к монарху и к родителям. Бог представал на страницах руководств и наставлений для юношества «чадолюбивейшим отцом», а «страх Божий» рассматривался как основополагающее условие достижения благополучия. Монарх и родители — представителями «высочайшего Существа» на земле, власть которым дана свыше. Если родители должны были заботиться о своих детях, воспитывать их, учить, а в случае необходимости — наказывать, «руководствуя к доброде­тели», то дети обязаны были следовать наставлениям, быть благодарными и почитать тех, кто даровал им жизнь, заботился о них, кормил, одевал и убе­регал от пороков. В повиновении и послушании, смирении и почтении, учти­вости, благодарности и любви предлагалось видеть важнейшие добродетели и «должности» по отношению к родителям, монарху и обществу в целом^[2].

Реальные семейные и родственные взаимоотношения были весьма далеки от идеала, представленного на страницах изданий нравоучительного и воспи­тательного характера. О злободневности этой темы в российском дворянском обществе свидетельствовало и то, что она нашла отражение также в целом ряде публицистических и художественных произведений, созданных в по­следней трети XVIII века. Вспыхивавшие время от времени острые семейные конфликты, которые часто выходили за пределы узкого семейного и родствен­ного круга, становились предметом для обсуждения более широкой аудито­рии. Эти конфликты обнажали сложное соотношение сил и непосредственные интересы сторон. Причем сами участники этих семейных распрей, заинтересо­ванные в доказательстве своей правоты и поддержке со стороны, способство­вали тому, чтобы эти междоусобия сугубо приватного свойства, как может по­казаться на современный взгляд, носили исключительно публичный характер.

В связи с этим важно исследовать, как происходила передача властной по­зиции в дворянской семье при смене поколений. Что играло решающую роль: традиция, личные предпочтения главы семейства или какие-то другие фак­торы? Было ли пространство для маневра у всех потенциальных претенден­тов на первенствующую позицию? Какие стратегии они выбирали?

Чтобы ответить на эти вопросы, в статье я рассматриваю более или менее подробно две семейные истории, которые получили большой общественный резонанс во второй половине XVIII века: графов Бестужевых-Рюминых и графов Румянцевых. В центре внимания — отношения между отцами и сы­новьями, а основным материалом является переписка между членами семьи. Письма, которыми обменивались корреспонденты, анализируются под таким углом зрения, чтобы выяснить, как авторы репрезентировали себя в письмах, какие роли выбирали, как ведение переписки служило делу дисциплинирования и управления, а в конечном счете способствовало поддержанию по­рядка и осуществлению господства. Меня будет также интересовать, как письма становились для сыновей средством добиться родительской милости и благосклонности; какую роль играла семейная корреспонденция в форми­ровании общественного мнения о семье и ее членах. На примере детального рассмотрения конфликтов в семьях крупных государственных сановников в статье анализируются характер и специфика институтов семьи, родства и патроната в среде российской правящей дворянской элиты второй половины XVIII века и предпринимается попытка выяснить, как эти институты были связаны с формированием в России особого публичного пространства и об­щественного мнения.

 

ПУБЛИКА И ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ В РОССИИ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XVIII ВЕКА

 

По наблюдениям Д. Смита, исследователя феномена российского масонства XVIII века, слово «публика» — оно встречается уже в Генеральном регла­менте — было тесно связано «с деперсонализированной сферой деятельности бюрократических институтов». Под «публикой» понимали сообщество под­данных, которым адресовались действия власти. Этим словом обозначали также зрительскую и читательскую аудиторию. Кроме того, «публикой» име­новали автономную страту, представлявшую собой совокупность разных аудиторий. Иначе она именовалась также «хорошим обществом» или просто «обществом»^[3]. Среди культурных процедур и социальных институтов, обес­печивавших единство российской просвещенной «публики», исследователи выделяют развитие книгопечатания и возникновение рынка печатной про­дукции, появление театров, салонов, клубов, литературных кружков и ученых обществ, где культивировались новые формы общения^[4].

Формирование нового коммуникативного пространства и развитие раз­личных форм «общественности» в России, как и других европейских го­сударствах XVIII века, были непосредственно связаны с такими сложными процессами, как совершенствование системы государственного управления, расцвет бюрократической культуры и постепенное обособление сферы част­ной жизни.

В основе этой новой «общественности» лежало общение между «част­ными» лицами, которые были независимы и равны, говорили от собственного имени и пользовались при общении с единомышленниками письменной речью. Это было особое пространство, где осуществлялись критика и «пуб­личное рассуждение». Таким образом, появление новой институциональ­ной реальности — особого публичного пространства и новой общественной силы, общественного мнения, — определило сущность Просвещения как осо­бого социокультурного феномена. Причем в каждой стране характер и спе­цифика этого феномена «общественности» зависели от конкретных истори­ческих условий развития^[5].

Границы между обществом, двором и бюрократическим аппаратом остава­лись на протяжении всего XVIII века в достаточной степени условными. Так, с одной стороны, отношения протекционизма пронизывали все бюрократиче­ские структуры российской абсолютистской монархии, с другой — разветвлен­ные патронатно-клиентельные сети были одним из факторов общественной самоорганизации, а частные дома и личные канцелярии крупных государст­венных сановников становились средоточиями общественной жизни^[6].

В России, где новые социальные институты и формы общения развива­лись медленнее в сравнении с такими странами Европы, как, например, Франция, Великобритания или немецкие государства, на протяжении всего XVIII века «общественность» была немногочисленна и состояла преимуще­ственно из дворян.

Понятие «чести» не случайно становится распространенной морально- этической категорией в российском дворянском обществе второй половины XVIII века, как убедительно показала в своих исследованиях Е.Н. Мараси- нова, проанализировав внушительный объем дворянской частной пере­писки^[7]. Высокопоставленные родители старались воспитать в своих детях «благородную амбицию». Честолюбие считалось одной из главных челове­ческих добродетелей, ведущих их обладателей к успеху, славе и благополу­чию. «Должности вельмож, конечно, велики, трудны и тягостны. Но какое за них лестное удовлетворение, какая приятная награда, честь, уважение и по­хвала!» — восторженно восклицал племянник И.И. Шувалова Н.Ф. Голицын, чьей мечте о блестящей карьере так и не суждено было осуществиться. «Честь всех деяний человеческих должна быть первым подвигом и живым образом всех достоинств, заслуг и добродетелей в почтенных высшими степенями лю­дей...» — писал полководец П.А. Румянцев в записке об организации армии^[8]. «Похвала и слава, особливо тому роду, который между предками своими счи­тает более таких людей кои украшены были добродетелями, честию, заслу­гою, верностью и любовию ко своему отечеству, следовательно, и к Госу­дарю», — акцентировалось в тексте Наказа Екатерины II^[9].

В представлениях людей того времени понятие «чести» было тесно свя­зано с понятием «кредита» или, другими словами, авторитетом, влиянием, доверием^[10]. «Честь» понималась не только как внутреннее достоинство че­ловека, но и как внешнее доказательство отличия, изъявление уважения, при­знание чьего-либо превосходства, то есть в значении «репутации», в смысле общего мнения о человеке. Только к середине XIX века все, что было связано с искательством «внешней чести», стало приобретать негативную смысловую окраску и тем, кто был одержим страстью к отличиям, почестям, славе, стали отказывать в благородстве^[11].

Несмотря на то что материалы переписки интенсивно изучаются с точки зрения исследования дворянской коллективной психологии и формирования особого политического дискурсивного пространства, роль эпистолярной ком­муникации в формировании «общественности» в России XVIII века недо­оценивается. Приемные канцелярий и присутствия не рассматривались как места неформального взаимодействия и общения, где складывалось обще­ственное мнение.

В условиях, когда дворяне служили, занимались хозяйственной деятель­ностью у себя в имениях, постоянно перемещались и редко собирались вме­сте, обмен письмами становился одним из самых популярных способов об­щения и поддержания важных контактов. Причем сам процесс составления письма был, как правило, делом коллективным. В нем участвовали секретари, копиисты и другие служащие канцелярии. Хотя письма адресовались кон­кретному корреспонденту, их авторы имели в виду, что тексты посланий мо­гут быть зачитаны в кругу близких родственников и друзей. Корреспонденты отдавали себе отчет и в том, что письма, посылаемые по почте, часто подвер­гаются перлюстрации. О тесном переплетении приватной, публичной и го­сударственной сфер свидетельствовало то, что официальная и частная кор­респонденция отправлялась сановниками в одних пакетах посредством не только курьерской и почтовой служб, но и доверенных лиц, которым также поручалось довести до сведения адресата конфиденциальную информацию. Регулярный обмен письмами способствовал не только сближению людей и объединению их в сообщества. Ведение переписки также могло быть эффек­тивным инструментом управления, дисциплинирования и исключения^[12].

На формирование и развитие новой эпистолярной культуры со сложным церемониалом и этикетом в России второй половины XVIII века оказывали влияние западноевропейская эпистолярная и литературная традиции. В Рос­сии несколько позднее, чем в немецких землях, в Англии или во Франции, составление писем стало рассматриваться как искусство, которым необхо­димо было в совершенстве овладеть каждому, кто рассчитывал преуспеть и сделать карьеру^[13].

Составление писем и порядок эпистолярного взаимодействия определя­лись и повседневной практикой бюрократического делопроизводства. Пра­вила составления, регистрации, доставки писем адресату, их хранения (как и других делопроизводственных документов) были определены Генеральным регламентом. Опубликованный в 1720 году, впоследствии этот документ не­однократно без изменений переиздавался тысячными тиражами. Он перепи­сывался чиновниками от руки, бережно переплетался, являясь, по-видимому, одним из самых востребованных текстов на протяжении всего XVIII столе­тия. Регламент не только упорядочивал делопроизводство, но и закреплял за канцеляриями и присутствиями центральное место в системе администра­тивного управления^[14].

Систематическое ведение специальных журналов, где регистрировалась и копировалась исходящая и входящая корреспонденция наряду с сопут­ствующими документами; бережное их хранение (а также подлинников и черновиков); регулярное составление ведомостей, реестров и списков — стали общепринятой практикой. Все это позволяло в случае необходимости быстро отыскать требуемый документ, выяснить дату его создания и под­робности, касающиеся отправления по месту назначения, проследить тра­екторию его пересылки и узнать продолжительность доставки. Слаженная работа канцелярских чиновников, курьерской и почтовых служб обеспечи­вала регулярную циркуляцию писем и других документов. Достаточно вы­сокая степень прозрачности и публичности делопроизводственного процесса была важным результатом развития бюрократической культуры в России XVIII столетия.

Принципы организации и функционирования личных канцелярий круп­ных сановников еще недостаточно подробно описаны в литературе, а вопрос о технологии создания документов, в частности составлении писем, не при­влекал специального внимания российских исследователей^[15]. (Хотя в рабо­тах, касающихся изучения переписки, проблема интимности частной коррес­понденции — писание писем собственной рукой или при помощи секретарей; круг людей, имевших доступ к информации, обсуждавшейся в переписке кон­кретных корреспондентов, — и затрагивается^[16].) Мало известно о формах и стиле общения в канцеляриях, где служащие проводили вместе за письмен­ными работами довольно продолжительное время.

Сановники нуждались в способных молодых канцеляристах, которые были бы образованны, знали языки, умели сочинять письма и бумаги, и ста­рались окружать себя пишущими людьми. Канцелярская служба при круп­ных сановниках позволяла талантливым и расторопным чиновникам не только одними из первых узнавать о многих событиях, иметь широкий круг знакомств, получить доступ в различные собрания и кружки, успешно про­двигаться вверх по служебной лестнице, но и собирать разнообразный мате­риал для своих литературных сочинений.

История становления и развития таких, казалось бы, сугубо бюрократи­ческих институтов, как канцелярии и присутствия, важна с точки зрения из­учения не только государственности, но также общества и «общественности» в России. Интересно, что именно в Генеральном регламенте, где подробно описывался порядок работы с документами, делалась попытка разграничить служебное пространство присутственного места в государственном учреж­дении, которое было организовано определенным образом и специально предназначено для делопроизводственных процедур, и приватное простран­ство дома сановника.

Балдахин над столом, покрытым добрым сукном, чернильницы и прочие письменные принадлежности, часы на стене становятся важнейшими функ­циональными и знаковыми атрибутами приемных и кабинетов, где вершат­ся государственные дела. Регламентом предписывались и правила поведения в канцеляриях и присутствиях, в частности, вход в помещение, где слу­шались и обсуждались дела и принимались по ним решения, разрешался только по особому докладу. Там запрещалось вести посторонние разгово­ры, смеяться и произносить «непотребные и праздные слова». Для посети­телей, ожидавших своей очереди, предусматривались специальные поме­щения — приемные.

В таких общественных местах оказывались по воле случая разные люди, которые коротали время за легкой, ни к чему не обязывающей беседой, об­менивались новостями, пересказывали друг другу сплетни и анекдоты. Именно там собирали сведения о настроениях публики те, кто был заинте­ресован в информации подобного рода. Так, М.А. Гарновский, стряпчий по делам князя Г.А. Потемкина в Петербурге в 1780-е годы, ежедневно бывая «в канцеляриях, передних и на аудиенциях», узнавал, что обсуждают «пло­щадь, публика, совет и двор», и регулярно докладывал своему покровителю о мнениях публики «верхнего парламента» и «нижнего парламента»^[17]. Про­странство многочисленных приемных, число которых возрастало в связи с реформированием административной системы, было особой средой, где раз­вивались формы общественного взаимодействия и общения. Великий князь Николай Павлович (будущий император Николай I), регулярно ожидавший вместе с другими выхода императора, сравнивал передние, где собирались «все генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, гвардейские и приезжие гене­ралы и другие знатные лица, имевшие доступ к государю», с биржей, где не только обменивались новостями, устраивали разные служебные дела, рас­сказывали истории и подшучивали друг над другом, но и критиковали на­чальников и правительство^[18].

 

СЕМЕЙНАЯ ДРАМА ГРАФОВ БЕСТУЖЕВЫХ-РЮМИНЫХ И ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ

 

Конфликт в семействе елизаветинского канцлера графа А.П. Бестужева-Рю­мина, разгоревшийся с особой силой в конце 1750-х — начале 1760-х годов, был хорошо известен современникам. Враждовали отец и сын, причем вое­вали они серьезно, нанося друг другу сокрушительные удары.

Возведенный в государственные канцлеры в 1744 году граф Алексей Пет­рович Бестужев-Рюмин (1693—1766) был до своего падения в 1758 году одним из самых влиятельных сановников в царствование императрицы Ели­заветы. Именно благодаря его усилиям отцу канцлера вместе со всем нисхо­дящим потомством были пожалованы графский титул и значительные зе­мельные владения. Современники отдавали должное его уму, политическому чутью, работоспособности и опытности в делах. В частности, ему приписы­вали заведение особого порядка «секретной корреспонденции», когда рос­сийские дипломаты, аккредитованные в других государствах, должны были сообщать в своих донесениях, кроме обычных известий, также «свои догадки, мнения, пересказы и народную молву». В биографии графа А.П. Бестужева- Рюмина Д.М. Бантыш-Каменский писал о том, что канцлера «более боялись, чем любили», зная его как человека хитрого, пронырливого и мстительного. Недоброжелатели упрекали его также в излишнем пристрастии к вину и жен­щинам. Умело интригуя, он был опасным конкурентом. Граф Бестужев-Рю­мин был женат на Анне-Екатерине, урожденной Беттигер, дочери резидента России в Гамбурге и Нижнем Саксонском округе. По свидетельству совре­менников, она обладала привлекательной внешностью и не отказывала себе в светских удовольствиях. В браке канцлер имел несколько детей, но в живых в конце концов остался только один сын^[19].

Казалось бы, графу Андрею Алексеевичу (1726—1768), единственному сыну канцлера, высокое положение и протекция отца, его связи и богатство, а также полученное воспитание и выгодные брачные союзы должны были обеспечить блестящее будущее. Но вместо этого к сорока годам он приобрел репутацию человека беспутного, взбалмошного и даже безумного, чей буй­ный нрав к тому же усугублялся постоянным пьянством. Своими выходками он давно причинял беспокойство родителям.

Отношения между отцом и сыном обострились, когда канцлер попал в опалу и был отправлен в ссылку в принадлежащую ему деревню в Можай­ском уезде, куда вместе с ним вынуждены были поехать и члены его семей­ства. Как утверждал Бестужев-Рюмин-старший, во время их совместного пребывания в деревне сын стал пить и публично оскорблять обоих родителей. Кончина супруги канцлера, которая, любя и балуя сына, потворствовала его прихотям и защищала от отцовского гнева, еще более усугубила ситуацию. Отец считал сына виновным в преждевременной смерти матери и сожалел о том, что, угождая жене, не взялся за его воспитание значительно раньше.

Решив обуздать и смирить своего «неудачливого» отпрыска, канцлер начал собирать компрометирующие его сведения. Он методично фикси­ровал предосудительные, с его точки зрения, поступки сына и подробно описывал их в своих «письменных увещеваниях», не забывая при этом упомянуть присутствующих свидетелей. При всяком удобном случае отец брал с них письменные свидетельства. Письма составлялись в нескольких экземплярах. Один подлинный экземпляр он вручал сыну, беря с него рас­писку в его получении, а другой оставлял себе. Кроме того, отец собирал подлинники ответных писем сына, в которых последний признавал свою вину и давал обещания исправиться, а также расписки в получении коррес­пондентом этих писем (они передавались через посредников). С них тоже делались копии.

Переписка велась таким образом, чтобы служить неоспоримым доказа­тельством отцовской «правости» и сыновней несостоятельности. Позднее, посылая копии этих писем императрице Екатерине II, митрополиту Новго­родскому Дмитрию, архиерею Иоанну, настоятелю Александро-Свирского монастыря (а возможно, и другим лицам) и доказывая острую необходимость изоляции сына и содержания его под караулом в монастыре для усмирения и наказания, граф Бестужев-Рюмин-старший, в частности, писал: «.между тем я нахожу сообщить вашему преосвященству копии, как со врученной ныне ему от меня письма, и двух других, которые я к нему наперед сего пи­сал для лучшего сведения всех его похождений и для усмотрения моей пра- вости (курсив мой. — А.Б.) и той необходимости, в которой я находился его усмирять и наказать»^[20].

В этих «увещевательных» посланиях, а также в ответных письмах сына создавался малопривлекательный образ человека слабого и безвольного, горького пьяницы, неспособного отвечать за свои поступки, которым мани­пулировали в своих интересах разные люди (будь то приятели, кредиторы или родственники невесты), пытавшиеся его обмануть и обогатиться за его счет. Сам канцлер представал как глава семьи, который заботится о сохране­нии «общей чести», как строгий и справедливый отец, выполняющий свой христианский и родительский долг. Настаивая на суровом наказании для «непокорного» сына, продолжающего свои «бесчинства» и «продерзости», которые «публике в соблазн служить могут», он заботился не только о чести семьи, но и о сохранении общественного спокойствия и порядка.

Канцлер искал поддержки у императриц, сначала у Елизаветы Петровны, потом у Екатерины Алексеевны, рассчитывая использовать дисциплинарный потенциал таких институтов, как Тайная канцелярия и монастырь. В этих письмах он обвинял сына в «невоздержанном житии», «мотовстве», «непри­личном. и самом развращенном поведении», которое выражалось, в частно­сти, в том, что сын, находясь в сильном подпитии, публично оскорблял отца, называя его «государственным плутом и изменником», а также грубо и вы­зывающе вел себя со всеми людьми, которые посещали дом канцлера и были ему преданы.

После того как дело о женитьбе сына на княжне А.П. Долгоруковой было окончательно решено, отец выделил ему небольшую часть родовой собствен­ности и пожаловал необходимое для проживания движимое имение, потре­бовав съехать из родительского дома. Опасаясь, что сын своими грубыми вы­ходками может довести его, человека, страдающего частыми болезненными припадками и немощного, до смерти, он разрешил ему посещать свой дом только в сопровождении супруги.

Хотя документы, искусно составленные опытным государственным санов­ником, искушенным в политических интригах, убедили в его правоте не только многих современников, ближайших потомков, но и историков, давно высказавших суровый приговор его сыну, последнему представителю рода графов Бестужевых-Рюминых, обвиняемому все же стоит дать слово. Воз­можно, это позволит понять, что заставляло его противостоять отцовской воле, на чем были основаны его претензии, какими средствами он пользо­вался для доказательства своей правоты.

Падение канцлера, суд над ним и объявление его государственным пре­ступником, последующая ссылка и содержание под караулом, огромные ка­зенные и частные долги на сумму более 120 тысяч рублей, которые креди­торы, пользуясь ситуацией, хотели с него взыскать, — стали трудным испытанием для всех членов семьи.

В то время, когда опальный канцлер искал утешения в чтении Священного Писания и сочинении труда «Утешение христианина в несчастье или стихи, избранные из священного писания» (который он потом издал на русском, французском, немецком, шведском и латинском языках в России и за грани­цей), граф Бестужев-Рюмин-младший тоже коротал время в ссылке за чте­нием, но читал он совсем другие книги. Отец презрительно отзывался о них как о «хиромантических и. всяким суеверством наполненных». Кроме того, сын часто бывал в компании караульных офицеров, пил с ними, совершая в нетрезвом состоянии разные оскорбительные выходки. Говорят, у пьяного на языке то, что у трезвого — на уме. Все «ослушания», «непочитания» и «озлобления» по отношению к родителям явно свидетельствовали о том, что граф Бестужев-Рюмин-младший, имевший камергерское звание и высочайше пожалованные ордена, не мог смириться с тем, что ему пришлось оказаться в деревне в весьма стесненных материальных обстоятельствах. Сын был не­доволен существенным уменьшением размера денежного содержания, кото­рое привык получать от отца. Оно сократилось со 125 рублей (1,5 тысячи руб­лей в год, как указывал в письме канцлер), которые он имел, когда отец был в силе, до 50 рублей в месяц, которые он стал получать после возвращения в столицу из ссылки^[21]. Кроме того, граф Бестужев-Рюмин-младший, которому по просьбе отца был пожалован императрицей Екатериной II чин действи­тельного тайного советника, в то же время был отставлен от службы и, соот­ветственно, перестал получать жалованье. Денежные средства, которые те­перь находились в его распоряжении, не соответствовали его статусу и потребностям. Это стало поводом для упреков в адрес отца в невыполнении родительских обязательств. Опального канцлера уязвляло, что, в то время как сам он был лишен права именоваться какими-либо званиями и носить знаки отличия и ордена, сын не только продолжал носить свои, но и «тще­славился» ими. Хотя при вступлении на престол императрицы Екатерины Алексеевны канцлер был реабилитирован, ему были пожалованы чин гене­рал-фельдмаршала и звание сенатора с выплатой соответствующего жало­ванья и ежегодная пенсия в двадцать тысяч рублей, его финансовые дела про­должали оставаться запутанными. Графу Бестужеву-Рюмину необходимо было погасить числившуюся за ним и членами его семьи крупную задолжен­ность. Изыскание средств и порядок их выплаты стали предметом острых се­мейных разногласий. Так, граф Бестужев-Рюмин-младший не поддержал на­мерение отца выручить необходимую сумму продажей части недвижимого имения и активно противодействовал заключению сделок по продаже име­ний, используя свои каналы влияния^[22].

Богатое наследство, которое, несмотря на долги, должно было остаться после смерти канцлера, и отсутствие взаимопонимания между отцом и сыном подтолкнули родственников занять активную позицию и добиваться того, чтобы завещание было составлено с учетом их интересов. В этом им удалось преуспеть. В новом духовном завещании, составленном уже после заключе­ния сына в монастырь (правда, оставшемся неподписанным), граф А.П. Бес­тужев-Рюмин передавал все свое имение князю Алексею Никитичу Волкон­скому и его наследникам, с тем условием, что они к своей родовой фамилии присоединят фамилию графов Бестужевых-Рюминых. Нельзя не упомянуть также и об активной роли, которую сыграл в этом деле князь М.Н. Волкон­ский, отказавшийся от предложенной ему дядей части наследства в пользу своего брата. Обязанный своему могущественному родственнику успешной карьерой и достигнутым положением, М.Н. Волконский, по-видимому, был «своим» человеком в доме канцлера^[23]. Этот петербургский дом и был отписан ему по завещанию. После смерти графа А.П. Бестужева-Рюмина именно он представил на имя императрицы Екатерины II прошение, в котором, как до­веренное лицо, сообщал о последней воле покойного, который настаивал на необходимости учреждения опеки над его сыном после освобождения по­следнего из монастыря и запрещении ему проживать в столице и в своих име­ниях. При этом он ссылался на пример графа П.И. Бутурлина, который в царствование Петра Великого передал все наследство своему племяннику, минуя родного сына^[24]. Все это, конечно, во многом объясняет агрессивное по­ведение Бестужева-Рюмина-младшего по отношению к членам семейств кня­зей Волконских и Талызиных, своим родственникам по отцу.

Недружелюбное, а точнее — враждебное отношение ближайших родствен­ников, болезненное состояние отца, который все больше прислушивался к ним, а ему доверял все меньше, толкали графа Алексея Петровича к поиску союзников и решительным действиям в борьбе за привлечение обществен­ного мнения на свою сторону, чтобы добиться признания своих прав закон­ного наследника.

Подкупая ближайших слуг отца, он требовал от них, чтобы они рассказы­вали всем о тяжелом болезненном состоянии хозяина, которое сказывалось на его умственных способностях. Кроме того, граф Андрей Алексеевич рас­пространял среди своих «приятелей» списки тех фрагментов из переписки с отцом, которые позволяли увидеть происходящее в ином свете, чем оно было представлено в отцовских «письменных увещеваниях». Это вызывало него­дование графа Бестужева-Рюмина-старшего. В своих письмах граф Бесту­жев-Рюмин-старший упоминал среди «приятелей» сына «искреннего и за­душевного друга и собеседника», «двух его приятелей, знатных персон», «собеседников унтер-офицеров, капралов, солдат и тому подобных людей», а также нескольких слуг и обвинял сына в том, что именно на этих людей он расходует огромные суммы, делая им дорогие подарки и проигрывая в карты большие суммы, великолепно экипируя их и одевая с головы до ног. Никого из них, кроме своих служителей, он по имени не называл^[25].

Граф Андрей Алексеевич вел активную светскую жизнь, разъезжал по гостям и регулярно бывал при дворе. Как отмечал С.А. Порошин, один из преподавателей и воспитателей великого князя Павла Петровича, к Бес- тужеву-Рюмину-младшему относились не очень уважительно, но тем не ме­нее его довольно часто приглашали к обеденному столу наследника пре­стола^[26]. Порошин сообщал также о том, что граф Андрей Алексеевич вел бе­седы с Н.И. Паниным по поводу своих разногласий с отцом. (Здесь следует напомнить, что в начале царствования Екатерины II Н.И. Панин и реабили­тированный елизаветинский канцлер принадлежали к двум противоборст­вующим придворным группировкам.) Кроме того, граф Андрей Алексеевич написал челобитную на высочайшее имя, пытаясь заручиться покровитель­ством и поддержкой императрицы^[27]. Об этом отец упоминал в письме с яв­ным неудовольствием: «.делая единственно счет на мою смерть, продерзость имел ты утверждать странною челобитною о ссуде тебе из казны двадцати пяти тысяч рублей для оплаты твоих долгов, обнося сверх того меня, якобы я оные платить обязан. и что будто при мне находящиеся и в доме у меня живущие посторонние люди меня от того отвращают и тебе злодействуют, называя их безвинно своими неприятелями. всегда ж старание твое к тому простиралось, чтоб меня как ни есть с ними поссорить, да и действительно со многими перессорил и их от меня и от дому моего отогнал, а напротив того с недоброжелателями моими всегда ты дружился и дружишься и их только во вред меня держишься»^[28].

Возможно, женитьба на княжне А.П. Долгоруковой, племяннице первой начальницы Воспитательного общества благородных девиц (Смольного ин­ститута), также была попыткой найти сторонников и получить поддержку. В лице тетки своей невесты, фрейлины А.С. Долгоруковой, граф Бестужев- Рюмин-младший обрел деятельную союзницу, которая, обвиняя отца-канц­лера, отстаивала реноме его сына в обществе. Так, доказывая ошибочность ее позиции и отводя от себя претензии, которые выдвинула против него княжна Долгорукова, канцлер писал: «.она, уподобя тебя купцу Володимирову, ко­торый будто при отце самым порочным слыл, а по отце самым добродетель­ным найден, стала совсем и небывалые за тобою качества и добродетели везде выхвалять и превозносить, а чрез то тебя больше потворить и портить, на­против же того в пороках единственно на меня всю вину складывать и тем меня безвинно порицать и обижать, особливо же будто тебя у меня в доме на­рочно подпаивают.»^[29] Однако такое сотрудничество продолжалось недолго. Закончилось все тем, что, сыграв пышную свадьбу, молодые не прожили вме­сте и двух месяцев и, поссорившись в канун Рождества, со скандалом разъ­ехались. В столице поговаривали, что муж свою жену обобрал, поколотил и выгнал^[30]. Не исключено, что вопрос о богатом наследстве Бестужевых-Рю­миных и в этом случае оказался решающим поводом к его очередной вспышке бешенства.

Это острое противоборство между отцом и сыном, или «самая злостная вражда», как писал сам Бестужев-Рюмин-старший, привело к тому, что в фев­рале 1766 года отец добился высочайшей конфирмации на временное лише­ние «непокорного и развращенного» сына чинов и орденов и препровождение его под конвоем в Александро-Свирский монастырь для усмирения и исправ­ления. Правда, в исправление своего сына он уже не верил, о чем свидетель­ствует следующий фрагмент из второго «увещевательного» письма: «.твоя развращенная жизнь и разорительное мотовство натурально крайне меня за­ботит, с одной стороны, потому что ни малейшей надежды твоему поправле­нию не предвидится, а, с другой, по опасности, что ты, следуя своей необуз­данности и не имея потомства, получаемое когда по смерти моей наследство равномерно ж и с обидою прочих моих близких родственников расточишь (кур­сив мой. — А.Б.)...»^[31] Таким образом, главная забота Бестужева-Рюмина-стар­шего состояла в том, чтобы передать накопленное им «небезнатное» имение вместе с родовым именем и графским титулом в надежные руки и отблаго­дарить преданных ему родственников и клиентов, что, как мы уже знаем, и было сделано.

Такая суровая мера наказания, как лишение свободы путем заточения в монастырь, препровождение туда с военным конвоем и содержание там под строгим надзором, применялась обычно только для опасных государствен­ных преступников. Поэтому не случайно, получив жалобу канцлера на сына, Екатерина II сначала ответила отказом, который она мотивировала следую­щим образом. Признавая, что поступки младшего Бестужева-Рюмина «по- хуления достойны», она в то же время считала, что исправление сына — от­цовская прерогатива. Императрица полагала, что «родительская власть. ни чинами, ни летами. сына не нарушается, кольми паче, когда он и службою еще никакой не обязан», а отец в случае надобности всегда имеет право об­ратиться законным порядком в соответствующие государственные инстан­ции, которые рассмотрят дело и вынесут обвинительный приговор. В своем первом ответном письме А.П. Бестужеву-Рюмину императрица разъясняла, что перед нею и «отечеством не сделал он такого преступления, за которое б не только наказать его ссылкою и хлебом и водою на долгое время, как вы просите, и что у нас вместо смерти употребляется, но чтоб и чинов его ли­шить, которых отнюдь при столь великом наказании оставить при нем не можно...»^[32]. Неизвестно, что заставило ее изменить свое решение и спустя не­делю признать прошение отца «справедливым». Возможно, разобрав обстоя­тельства и посоветовавшись, она выяснила «мысли просвещенной части на­рода» и поддержала ее, чтобы получить «общее одобрение»^[33].

Тон и содержание второго письма были уже совсем другими: «Непо­рядочное поведение сына вашего заслуживает родительский ваш гнев и та­кое исправление, какое вы в письме своем изображаете. К настоятелю Свир- ского монастыря будет о приеме его писано с тем конной гвардии унтер- офицером, который с командой препроводить его туда пошлется. Но как действительно не может ваш сын во время содержания его под началом надевать пожалованных ему для вас знаков чести, ниже чином своим вели­чаться, то и можете вы как кавалерии, так и ключ (камергерский. — А.Б.) удержать у себя до тех пор, доколе заблагорассудите в монастыре его ос­тавить, а и чином на сие время ему именоваться запрещено будет. А о над­лежащем для препровождения его туда конвое князь Михаилу Никитичу Волконскому, как свойственнику вашему, от меня прикажется.»^[34] В высо­чайшем рескрипте митрополиту Новгородскому Дмитрию подчеркивалось, что необходимость препровождения графа Андрея Бестужева в монастырь для усмирения вызвана «неприличными в гражданском житии поступками и непослушанием»^[35]. Интересно, что этот рескрипт был отослан к князю М.Н. Волконскому «под отверстою печатью» с «титулярным советником Ви- зиным», который нам более известен как Д.И. Фонвизин. Числившийся при Коллегии иностранных дел Фонвизин исполнял в то время обязанности сек­ретаря при И.П. Елагине. Елагин, которого Екатерина II вернула из ссылки, состоял при императрице «для принятия прошений». О том, что документы по делу графов Бестужевых-Рюминых проходили через руки Г.Н. Теплова, И.П. Елагина, а затем и С.М. Козьмина, а также служащих при них чинов­ников, свидетельствуют пометки: «Из бумаг Елагина и Теплова», «Из чело­битных дел Козьмина»^[36].

Несколько месяцев спустя канцлер скончался. По предсмертному жела­нию отца граф Андрей Алексеевич был освобожден, но над ним была учреж­дена опека и определены попечители, в число которых вошли князья М.Н. и А.Н. Волконские. Императорским указом Сенату жить в столице и в родовых имениях ему было запрещено^[37]. Сын пережил отца только на два года и умер в Ревеле в 1768 году.

В дальнейшем печальный пример графа Бестужева-Рюмина-младшего стал служить предостережением всем сыновьям, которые осмеливались не подчиняться воле родителей и заявлять о своих правах. В частности, получив жалобу матери А.П. Сумарокова на сына, императрица писала об этом князю М.Н. Волконскому и поручила передать Сумарокову, «что мы с ним все то сделать приказать не упустим, что мать его от нас просить будет, если он ее не умилостивит и не упросит ее прощения», указав ему на пример графа Андрея Бестужева-Рюмина^[38]. Она также просила ему объявить о том, что ей «ничего столь не противно как неповиновение детей своим родителям», и разрешала прочесть копии с ее письма графу А.П. Бестужеву-Рюмину и с указа, данного Сенату о его сыне.

Унаследовавшие богатое наследство своего дяди князья Волконские, по- видимому, не препятствовали широкому распространению копий с пере­писки графов Бестужевых-Рюминых, содержание которой легитимировало их права на его получение. Списки эти имели широкое хождение во второй половине XVIII века и отложились в разных семейных дворянских архивах, а затем неоднократно публиковались на протяжении XIX века. Один из таких списков, например, принадлежал П. Скородумову — он достался ему вместе с другими бумагами от дяди А.И. Струнникова, директора банка. Этот список был опубликован в журнале «Современник» в 1847 году^[39]. В 1871 году фраг­менты из писем графов Бестужевых-Рюминых напечатал В. Кашпирев в сборнике «Памятники новой русской истории», а спустя два года они были без изменений перепечатаны в другом издании, подготовленном М. Михай- ловым^[40]. Сравнительно недавно новый список с письма канцлера сыну от 31 августа 1765 года, хранящийся в Российском государственном архиве древних актов, был опубликован в одном из сборников «Российского архива» К.А. Писаренко. К сожалению, во вступительной статье не содержится све­дений о том, кому этот список принадлежал^[41].

В фонде Кочубеев, который находится в Российском государственном историческом архиве, сохранился еще один список (из всех известных на сегодняшний день наиболее полный), который был использован при на­писании этой статьи. Любопытно, что эта переписка была сшита вместе с частью журнала партикулярной корреспонденции фельдмаршала П.А. Румян­цева за 1773—1775 годы. В верхней части первого листа дела значится: «Ма­нускрипты разные 1774 года, списанные стараниями Василия Кочубея. Вели­кого канцлера и тайного действительного советника графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина; славного победами господина генерал-фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева и к нему писанные от разных вели­ких господ генералов». Василий Васильевич Кочубей служил в первой поло­вине 1770-х годов в канцелярии графа П.А. Румянцева, главнокомандующего армией в русско-турецкую в войну 1768—1774 годов^[42]. Неизвестно, каким об­разом часть журнала частной корреспонденции вместе с подшитой к ней пе­репиской графов Бестужевых-Рюминых оказалась в бумагах Кочубея. Иссле­дователям остается сегодня только гадать о том, с какой целью он занимался копированием писем — выполнял ли он свои служебные обязанности или де­лал это по собственной инициативе, списывая интересные документы для себя, чтобы иметь возможность показать потом своим близким образцы писем «великих» современников. В письмах графа П.А. Румянцева, скопированных Кочубеем, было несколько писем, в которых упоминались сыновья фельдмар­шала. Об их отношениях и пойдет речь в следующем разделе статьи.

 

ТРИУМФАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ГРАФОВ РУМЯНЦЕВЫХ

 

В отличие от истории графов Бестужевых-Рюминых, семейную историю гра­фов Румянцевых принято рассказывать как историю побед, триумфа и успеха^[43]. При этом стоит заметить, что сами члены этой семьи немало потрудились над тем, чтобы оставить материал для создания именно такого повествования.

Стремительное восхождение небогатого дворянина Александра Ивановича Румянцева, отца будущего фельдмаршала, от царского денщика до генерал- аншефа заметно выдвинуло семейство вперед. Свой успех А.И. Румянцев за­крепил женитьбой на дочери А.С. Матвеева, дипломата и государственного деятеля. Надолго пережив своего мужа, влиятельная придворная статс-дама графиня Румянцева устраивала своим детям выгодные браки, помогала род­ственникам получить престижные назначения. Ее дом в Петербурге всегда был полон гостей, которых гостеприимная хозяйка потчевала заниматель­ными рассказами, в том числе о своей любовной связи с Петром Великим и царственном происхождении своего сына. Зная толк в придворных интригах, она умела добиваться желаемого не без помощи своей дочери, графини П.А. Брюс, которая долгое время пользовалась особым расположением импе­ратрицы Екатерины II.

После смерти генерал-аншефа графа А.И. Румянцева в 1749 году все на­дежды родственников на дальнейшее процветание фамилии были связаны с его сыном Петром Александровичем (1725—1796), который остался един­ственным мужским представителем рода. Его нарочито дерзкое поведение не только в молодости, но и в зрелые годы не мешало успешному карьерному продвижению, что удивляло современников и вызывало немало пересудов. Попойки, карточная игра и большие долги, грубые эпатирующие выходки молодого человека в 1730—1740-е годы, за которые отец обещал проклясть сына, если тот не одумается, во многом напоминали поведение его современ­ника графа А.А. Бестужева-Рюмина. Разница в возрасте между ними состав­ляла всего один год.

Правда, их судьбы сложились по-разному. После женитьбы на княжне Е.М. Голицыной и рождения нескольких детей, неожиданной смерти отца и раздела небольшого наследства между матерью и тремя сестрами граф Петр Александрович решил делать карьеру и искать счастья на военном попри­ще. И это при поддержке влиятельных родственниц ему вполне удалось. Со временем удалой молодой полковник, кутила и игрок, покоритель женских сердец, о «ребяческих продерзостях» которого ходили легенды, Румянцев в общественном мнении преобразился в непобедимого героя-полководца, по­чтительного сына, рачительного хозяина и попечительного начальника и отца.

Современники говорили и писали о нем как о человеке, «первом по своему общественному значению в России». Он обладал привлекательной и велича­вой наружностью, умел быть любезным и обольстительным, искусно владел пером и был интересным собеседником. О деловых качествах и воинских да­рованиях Румянцева упоминали многие. Поговаривали и о недостатках^[44]. Не­устанно работая над своим образом героя-полководца и заботясь о поддер­жании своей репутации, П.А. Румянцев в письмах неоднократно сетовал на то, что общественное мнение к нему несправедливо, и требовал соразмерной платы за свои труды, которая выражалась бы в публичном признании его за­слуг. Так, в письме от 1773 года он жаловался фавориту императрицы Г.Г. Ор­лову на то, сколь «несчастлив в благоволении к себе публики». «Если бы та­кой был парламент, в которой бы можно позвать общество на суд, и если бы и теперь решались дела примером судилища, что Древняя Греция имела под именем Ареопага, — писал он, — я бы счет повел с нашею публикою: кто из нас против кого неблагодарен, я ли еще оной, или уже она мне должна?..»^[45]

С именем графа П.А. Румянцева связаны победы российского оружия в русско-турецкую войну 1768—1774 годов, заключение выгодного для России мира, который способствовал дальнейшему расширению границ империи, а также быстрая ассимиляция Малороссии и превращение ее в одну из губер­ний Российской империи.

Военные победы Румянцева и заключение мира в Кучук-Кайнарджи про­славлялись в многочисленных одах, поэмах, сонетах и стихотворных посла­ниях, посвящениях, похвальных словах. В этих сочинениях он представал в образах «героя и подвижника», «вождя» и «миротворца», «великого мужа» и «гражданина», «друга и вернейшего раба Монархини своей», «селянина», «домостроителя и отца». Эти образы перешли в записки и воспоминания со­временников, свидетелей и участников победоносных военных кампаний российской армии, которые отдавали предпочтение Румянцеву перед дру­гими военачальниками. Для целого поколения молодых людей, родившихся примерно в 50—60-х годах XVIII века, полководец Румянцев стал настоящим кумиром. Играя в войну, мальчишки мечтали о военных подвигах и видели себя «Румянцевыми». Им восхищались, ему хотели подражать^[46].

На протяжении долгого царствования Екатерины II граф Петр Алексан­дрович редко бывал при дворе, постоянно толковал о своих болезнях и часто просился в отставку. Однако он всегда оставался на виду, о нем не забывали, ему поручали ответственные административные должности, не раз ставили во главе армии, наделяя огромными властными полномочиями. Ему удиви­тельным образом сходили с рук и «неудовольственные замашки», и критика по отношению к действиям самой Екатерины II, ее фаворитов и ближайших советников. Императрица не только терпеливо все это сносила, но и окру­жала Румянцева вниманием и заботой, осыпала его наградами и почестями. Благодаря ее щедрым пожалованиям граф Петр Александрович стал одним из самых богатых и знатных вельмож своего времени.

Решающим фактором, способствовавшим возвышению графа Румянцева и укреплению его влиятельного положения, была поддержка близких род­ственников и клиентов, всех тех, кто рассчитывал на его покровительство и помощь и находился в той или иной зависимости от его влиятельной персоны. Люди, составляющие «домовое подданство» графа Румянцева, не жили под одной крышей, вели раздельное хозяйство, часто не имели общей собствен­ности. Не все из них были связаны друг с другом общим происхождением или браком. Они могли редко видеться и поддерживать отношения исключи­тельно посредством регулярного обмена письмами. Между тем их объединяла забота о сохранении и приумножении престижа группы как коллективного достояния. Важную посредническую роль играли сотрудники канцелярии П.А. Румянцева, в частности П.В. Завадовский и А.А. Безбородко. Они были теми ключевыми фигурами, через которых осуществлялась связь главы «дома» как непосредственно с императрицей и ее окружением, так и с членами его семейства. К их помощи прибегали не только супруга и сыновья фельд­маршала, но также его мать и мужья сестер.

Граф Петр Александрович имел трех сыновей, трех законных наследни­ков, которых он оставил в раннем детстве на попечение своей супруге, Ека­терине Михайловне, урожденной княжне Голицыной, и жил отдельно от се­мейства в имениях, расположенных в Малороссии и Лифляндии. Михаил (1751—1811), Николай (1754-1826) и Сергей (1755-1838) получили оди­наковое воспитание, унаследовали отцовское имя, титул, семейный статус и привилегии, а после смерти фельдмаршала разделили движимое и недвижи­мое имущество между собой поровну. Показательно, что при этом первен­ствующую позицию в семейной иерархии после смерти отца занял наиболее успешный граф Николай Петрович, средний сын полководца, ставший впо­следствии государственным канцлером, а не старший сын Михаил Петрович.

Сложные отношения между фельдмаршалом Румянцевым и его сыновь­ями привлекали повышенное внимание современников, что нашло отраже­ние, например, в анекдотах. Один из таких анекдотов, под условным назва­нием «Фельдмаршал Румянцев как семьянин», был популярен в начале царствования Александра I. В предуведомлении говорилось о том, что граф Румянцев «никогда не был доволен своими детьми и считал их людьми ограниченными и дюжинными, избегал сообщества их, и если имел с ними редкие свидания, то всегда против воли». Действие в рассказе разворачива­ется в спальне фельдмаршала, где «бессмертный победитель при Ларге и Кагуле» лежит на смертном одре и не желает допустить к себе сыновей. Когда посетившая Румянцева Екатерина II выходит из залы, то застает сыновей фельдмаршала плачущими в передней. Благодаря ее заступничеству Румян­цев позволяет сыновьям войти к себе. Но и во время последнего свидания в присутствии императрицы он «не может удержаться от выражения неудо­вольствия своего на них»^[47]. Этот рассказ, в котором канва событий нарочито искажена, ценен для понимания того, как распределялись символические роли: чтобы монарх мог быть заботливым и добросердечным к своим поддан­ным, их отец должен быть к ним суров и требователен.

Знавшие Румянцевых по-разному судили об их семейных отношениях. В частности, люди, близкие к семейному кругу, видели в требовательности и строгости графа Румянцева-старшего к своим детям проявления особого вни­мания и расположения. «К детям своим расположен всегда, непохоже как другие отцы; нрав неизвинительный, что те, кто ближе ему, больше несут огорчения», — замечал преданный фельдмаршалу П.В. Завадовский в одном из писем к своему близкому приятелю графу С.Р. Воронцову в Лондон, со­общая, среди прочего, о положении покровителя^[48]. В то же время соперники графа Румянцева использовали каждый удобный повод, чтобы упрекнуть его в черствости и эгоистичности. А поводов к разного рода толкам было немало. Румянцев-старший не только выдавал сыновьям весьма скромное, как счи­тали современники, содержание, редко допускал к себе, общался с ними по­средством переписки, называл их по имени-отчеству и обращался к ним на «Вы», но и позволял себе резкие высказывания в их адрес как в ближайшем кругу, так и на широкой публике. «О сыне своем Михаиле писал ко мне как об изверге. Он предательствовал его в угождение князю (Г.А. Потемкину. — А.Б.).» — сообщал Завадовский в письме к С.Р. Воронцову в 1789 году^[49].

В одном из писем Потемкину, своему сопернику на военном поприще, сам фельдмаршал Румянцев писал о сыновьях Сергее и Михаиле далеко не в са­мых лестных выражениях^[50]. К этому можно добавить, что и сыновья иногда обсуждали свои семейные проблемы с людьми, не принадлежавшими к близ­кому родственному кругу.

До совершеннолетия они росли и воспитывались под руководством ма­тери. Когда сыновья подросли, она настояла на том, чтобы каждый из них время от времени приписывал несколько строк к ее письмам отцу или писал ему сам. Правда, даже после того, как сыновья стали переписываться с отцом регулярно, письма Екатерины Михайловны супругу оставались главным средством поддержания связи между детьми и отцом. Именно из писем жены Румянцев узнавал об их склонностях, занятиях и нуждах. Графиня всегда от­стаивала интересы своих сыновей и ходатайствовала за них перед супругом. После смерти матери роль посредника между отцом и сыновьями выполняли другие родственники — графиня Мария Андреевна, мать фельдмаршала, или графиня Прасковья Александровна, его сестра, а также бывший подчиненный графа Румянцева, один из управляющих его канцелярией, П.В. Завадовский.

Вступив в действительную службу, сыновья стали постоянно переписы­ваться с отцом, включившись тем самым в сетевой обмен отцовской клиен- телы. В отличие от скандальной переписки графов Бестужевых-Рюминых, письма Румянцевых не содержали ничего из ряда вон выходящего. Это была обычная семейная переписка, с известной регулярностью продолжавшаяся с 1775 по 1796 год. Из корреспонденции, которой обменивались отец и три его сына на протяжении 21 года, до нашего времени дошли два эпистоляр­ных комплекса — это 161 письмо Николая Петровича и 249 писем Сергея Петровича, адресованных отцу, и два ответных письма фельдмаршала. Письма М.П. Румянцева, как и остальные письма П.А. Румянцева, не сохра­нились. Причем не исключено, что отсутствующая часть семейной перепис­ки была целенаправленно уничтожена сыновьями фельдмаршала, озабо­ченными сохранением семейного реноме в начале XIX века. Эти письма сначала находились в семейном архиве, а после смерти владельцев были частью распроданы, а частью переданы наследниками в государственные ар­хивохранилища. За исключением отдельных писем, эта переписка никогда не публиковалась.

Необходимость добиваться отцовского доверия, милостей и благоволения эпистолярными средствами заставляла корреспондентов тщательно следо­вать правилам этикета и придерживаться общепринятого церемониала, ко­торые они не позволяли себе нарушать даже в самых критических ситуациях. В письмах сыновья демонстрировали почтение и преданность главе семьи, покорность и беспрекословное повиновение его воле, просили о защите и де­нежных пособиях, благодарили за милости и благодеяния, оправдывались в ответ на отцовские упреки, молили о прощении и возвращении расположе­ния, докладывали о выполненных поручениях.

Корреспонденты предпочитали обсуждать свои семейные дела в письмах по-русски, несмотря на то что граф Петр Александрович и его сыновья вла­дели несколькими языками, на которых изъяснялись и писали, может быть, гораздо более свободно.

Каждое послание Сергея и Николая Румянцевых отцу начиналось с об­ращения — «Милостивый государь батюшка». Между заглавием и текстом письма оставлялась почти половина листа. В заключение корреспонденты свидетельствовали свое почтение и «предавали себя в милость». Письмо под­писывалось, ставилась дата и указывалось место отправления. Между подпи­сью и текстом письма, которое оканчивалось титулом, оставлялось некоторое расстояние. С левого края листа, а также внизу тоже обязательно оставлялся отступ. Пробелы и отступы в письме служили для изъявления особого ува­жения и почтения автора к адресату. Обращались отец и сыновья друг к другу в письмах всегда только на «Вы».

Если сыновья, за исключением самых редких случаев, которые всегда спе­циально оговаривались, писали отцу собственноручно, то сам фельдмаршал награждал детей письмом, написанным собственноручно, далеко не всегда. Продолжительное отсутствие писем от отца заставляло сыновей не только волноваться о состоянии его здоровья, но и трепетать от мысли, что их по­ступки были неугодны отцу и могли его прогневать. Долгое молчание отца могло означать неблаговоление, заставлявшее детей пребывать в «тяжких и горестных сомнениях», беспокоиться и страдать в ожидании долгожданных писем. Сыновьям следовало писать просто и ясно, и их письма не должны были содержать речевых оборотов, которые могли бы быть двусмысленно ис­толкованы. Советы и возражения отцу не приветствовались. Они вызывали у графа Румянцева-старшего раздражение, и он требовал, чтобы корреспон­дент дал свои объяснения, что особенно часто приходилось делать младшему сыну, Сергею Петровичу.

В своих письмах сыновья Румянцева обращались не просто к отцу, но к знаменитому фельдмаршалу, знатной особе, «великому мужу всех царств и всех веков». Оформление писем и стиль, которым пользовались авторы, тра- диционны для корреспонденции, которую люди, стоящие на более низких ступенях социальной иерархии, адресовали к вышестоящим: подчиненный — начальнику, клиент — патрону, подданный — монарху^[51]. «Припадая к стопам» и «моля всевышнего о сохранении здоровья» корреспондента, авторы писем свидетельствовали свое повиновение, почтение и преданность. Сыновья пи­сали, что посвящают жизнь доказательству почтения, стараются заслужить «милости», которые составляют «предмет всех подвигов» и «долг сердца»^[52]. Для того чтобы придать большую убедительность своим уверениям в почте­нии и признательности, авторы писем часто подкрепляли их ссылками на свидетельства преданных фельдмаршалу людей, с которыми передавали ад­ресату свои письма.

Сыновья не только просили о защите и «предстательстве», благодарили за оказанные милости и благодеяния, но и уверяли адресата в чувствах «горя­чей привязанности» и любви. Комплиментарная часть занимала важнейшее место в корреспонденции подобного рода. Прославление адресата, восхи­щение его деяниями и добродетелями были обязательными элементами коммуникативного ритуала. В письмах сыновей и клиентов фельдмаршала Румянцева содержится немало характерных примеров, которые можно от­нести к шедеврам «высокого» эпистолярного стиля того времени. В ответ на сообщение отца-фельдмаршала о том, что он подал в отставку с поста командующего армией в 1789 году и собирается отправиться для лечения за границу, Николай Петрович писал: «Не могут быть забвенны заслуги Ваши, неоспоримы суть таланты, везде считают Вас среди великих мужей всех царств и всех веков. Намерение, кое Вы принять изволили отпра­виться к водам, есть самое лучшее. Если потребно исцеление, Вы его най­дете, а в почтении чужих народов обретете меру того, которое, конечно, ни единый из сынов России в чужих государствах наравне с Вами получить не сможет. Боже! Укрепи силы Ваши, даруй Вам благоденствие и сохрани в милостивом ко мне расположении!»^[53] «.Место Ваше и титла настоящие в бытиях и в памяти всех русских, где их ни в забвение привести, ни ума­лить даже нет могущества в состоянии», — это уже фрагмент из письма Сер­гея Петровича^[54].

Многие из этих риторических приемов использовались в письмах и само­го фельдмаршала Румянцева императрице. Репрезентируя себя как главу «дома», он благодарил за оказанные как ему лично, так и членам его фамилии милости, отвечал на соболезнования по поводу их смерти. Обращаясь к им­ператрице с ходатайствами об определении на дипломатическую службу Ни­колая Петровича, а также принося благодарность ее величеству за назначе­ния, награждения и производство в чины сыновей, фельдмаршал представал в образе попечительного отца и наставника, который видит свою задачу в том, чтобы продолжать воспитывать детей так, чтобы «сделать их на службу год­ными» и полезными отечеству. В благодарственном письме Екатерине II по случаю награждения сына, Николая Петровича, чрезвычайного и полномоч­ного министра во Франкфурте-на-Майне, орденом Св. Владимира II степени П.А. Румянцев, в частности, писал: «.должен я как отец, который во всех по­печениях в воспитании своих детей в первом предмете имеет, чтобы их сде­лать Вашему Императорскому Величеству на службу годными и отечеству полезными, всю Ея (высочайшую милость. — А.Б.) великость чувствовать»^[55]. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что Румянцев писал о своей наставнической роли не в прошедшем, но в настоящем времени, по отноше­нию к уже взрослым сыновьям, имевшим высокие чины и удостоенным вы­сочайших наград за ревностную службу.

Таким образом, через тексты писем, которыми обменивались между собой отец и сыновья, а также в посланиях к императрице граф Румянцев-старший представал «знатным мужем», обладающим авторитетом и властью, который представлял интересы своего «дома», повелевал и приказывал и хотел, чтобы в нем видели главу «дома», отца, благодетеля и наставника. Сыновья же его представали людьми подчиненными и зависимыми, нуждающимися в под­держке, защите и наставлениях. Причем репрезентировали они себя в пись­мах отцу не одинаково. Это нашло отражение даже в том, что сыновья по- разному подписывали свои письма. Если Николай Петрович неизменно именовал себя «покорным слугой и сыном» (курсив мой. — А.Б.), то Сергей Петрович — «покорнейшим и послушнейшим» или «покорнейшим и нижай­шим» сыном (курсив мой. — А.Б.).

Из корреспонденции братьев Румянцевых видно, как они дружили, помо­гали и заботились друг о друге. Выражая отцу благодарность за оказываемые милости или упрашивая простить провинившегося, братья часто выступали не только от своего лица, но от лица всех троих. Фельдмаршал время от вре­мени адресовал свои письма сразу всем сыновьям. На случай отсутствия в Петербурге братья наделяли друг друга полномочием «действовать за себя» и доверяли друг другу вскрывать почтовые пакеты, которые приходили на имя одного из них. В случае необходимости они поддерживали ходатайства друг друга перед отцом.

Особенно близки были Николай и Сергей. Исходя из того, как часто и в какой связи они упоминали друг о друге в письмах, можно сделать вывод не только об их дружбе, но и о тесном сотрудничестве и солидарности. За­мечу, правда, что «дружба братства» вовсе не исключала постоянного скры­того соперничества.

Если упоминания друг о друге присутствуют практически в каждом письме Николая и Сергея Румянцевых отцу, то имя их старшего брата Ми­хаила встречается гораздо реже. Причем авторы писем, как правило, со­общали о его страданиях и недугах, а также «предстательствовали» перед от­цом о его нуждах. В их описаниях Михаил Петрович представал человеком слабого здоровья, мягким, чувствительным и слабовольным.

Граф Михаил Петрович был человеком «сердца весьма нежного и чувстви­тельности примерной», как писал о нем один из братьев^[56]. Он страстно любил военное дело и твердо решил пойти по стопам отца, но именно этот выбор сыграл, по-видимому, роковую роль в судьбе старшего сына знаменитого фельдмаршала. Его жизнь распадается на три отрезка: первый — служба при отце и блестящее начало карьеры, второй — отказ Румянцева-старшего взять сына к себе и дать ему соответствующее его чину место в своей армии, пере­ход Михаила Петровича в состав армии Потемкина и полный разрыв с отцом, третий — трагическая развязка: бездействие, участившиеся приступы без­умия, смерть в 1811 году по пути на Кавказские минеральные воды.

Серьезная размолвка между отцом и старшим сыном произошла летом 1783 года, когда возникла реальная угроза начала военных действий. Михаил Петрович немедленно покинул Париж, где его застало известие о предстоя­щей войне с Турцией, и вернулся в Петербург, рассчитывая снова вступить в действующую армию. Ссылаясь на слабое состояние здоровья Михаила Петровича, отец-фельдмаршал не посчитал возможным взять его к себе, а ре­комендовал перейти в состав Московской дивизии, где сын мог бы спокойно отправлять службу, а заодно присматривать за московским домом Румянце­вых и хозяйством. Отказавшись выполнить отцовское приказание, Михаил Петрович навлек на себя гнев Румянцева-старшего.

Возможно, размолвкой отца и сына умело воспользовался Г.А. Потемкин, который не упускал удобного случая, чтобы поколебать положение П.А. Ру­мянцева. В частности, он последовательно избавлялся от людей из ближай­шего окружения императрицы, которые отстаивали интересы фельдмаршала при дворе в конце 1770-х годов. Играя на горячем желании Михаила Петро­вича быть при деле, Потемкин предложил ему перейти под свое начало, демон­стративно заявив, что делает это из особого желания угодить Румянцеву-стар­шему. Михаил Петрович, не искушенный в придворных интригах, поддался обаянию Потемкина и принял его предложение. Отец-фельдмаршал расценил это как предательство и до конца жизни не смог простить сына, сделав все воз­можное, чтобы запятнать его репутацию и воспрепятствовать дальнейшей во­енной карьере. С одной стороны, граф Румянцев-старший запрещал Михаилу Петровичу участвовать в боевых действиях во время войны с Турцией 1788— 1792 годов, а с другой — не давал своего согласия на выход сына в отставку, ставя его тем самым в унизительное положение. Когда Потемкина уже не было в живых, фельдмаршал Румянцев, осуществляя общее командование русскими войсками, действовавшими в Польше, не допустил Михаила Пет­ровича участвовать в боевых действиях, несмотря на то что последний воз­главлял крупную группировку войск, располагавшуюся в Лифляндии.

Из весьма немногочисленного эпистолярного наследия графа Михаила Петровича, которое дошло до нас, наибольший интерес представляет его письмо, адресованное Потемкину. Оно не датировано и, вероятно, относится к 1788 году, когда в соответствии с желанием отца он был оставлен Потем­киным в Кременчуге для формирования гренадерских батальонов. В своем «отчаянном» послании Михаил Петрович просил заступиться за него перед отцом и умилостивить его. Он писал, что несчастлив, лишен здоровья, по­тому что имел неосторожность прогневить своего батюшку. Говорил, что без возвращения родительского расположения не в состоянии служить и должен вести самую жалкую жизнь. Он надеялся, что посредничество Потемкина может помочь вернуть ему благорасположение отца^[57]. Эпистолярные кли­ше, которыми пользовался в письме Михаил Петрович, указывают на отно­шения между ним и Потемкиным как на отношения клиента и патрона. Он писал, что, преисполненный преданности и высокопочитания, посвящает своему покровителю жизнь, надеется на продолжение милостей, молит со слезами о помощи.

Отношения младших братьев Михаила Петровича с отцом складывались более благополучно, хотя и им временами приходилось трудно, особенно графу Сергею Петровичу. Младший сын фельдмаршала отличался привле­кательной внешностью и огромным честолюбием. Был он человеком способ­ным, но вспыльчивым и непостоянным в своих увлечениях, поэтому, начиная многое, он мало что доводил до конца. Свой жизненный принцип он сфор­мулировал в одном из писем так: «Лучше ожидать отличного, нежели хва­таться за первопредставляющееся»^[58]. Хорошие знакомые отзывались о нем как о человеке одаренном, веселом, располагающем к себе и прелюбезном. «Сергея я люблю за его живой ум и что он добрее всех сердцем, — писал о нем П.В. Завадовский, — но голова так заносчива и своеобычна, что ничем его не поставишь на истинный путь: всякий благой совет так к нему липнет, как брошенный горох к стене»^[59]. Дипломат, сенатор, граф Сергей Петрович всегда оставался несколько в тени своего ставшего знаменитым среднего брата. Но и он сумел вписать свое имя в историю как автор проекта закона о вольных хлебопашцах и организатор Румянцевского музея. Бойко владея пе­ром, он оставил целый ряд историко-публицистических статей, разного рода заметки и автобиографические воспоминания.

Из писем Сергея Петровича отцу видно, что для него любая служба была в тягость и он с большим удовольствием вовсе оставил бы служебное по­прище, посвятив свою жизнь «обитательству» и «домостроительству», если бы ему было позволено. Не одобрял граф Румянцев-старший отношения младшего сына к деньгам и часто упрекал его в небережливости.

«Самонравное» поведение Сергея Петровича, его свободная манера изъ­ясняться и некоторое пренебрежение эпистолярным этикетом были не­угодны отцу-фельдмаршалу, и он подолгу негодовал на сына, лишая его своего расположения. Высказывания Сергея Петровича часто выглядели как упреки отцу «в умеренности любви», «жестокосердии», а также в демонстра­тивном «неблаговолении» к своим детям на людях. Некоторые его высказы­вания нельзя было расценить иначе, как дерзкие. «Кто не был в молодости своей подвержен родительскому порицанию, и кто более Вас доказал, что вины сего возраста не суть претящие быть потом человеком великим», — на­поминал, например, он Румянцеву-старшему об его «продерзостях» в моло­дые годы, пытаясь оправдать свое собственное поведение^[60].

Если Сергей Петрович считал, что родительская любовь должна принад­лежать ему уже по самому «праву естества», то отец-фельдмаршал придер­живался другой точки зрения, полагая, что его расположение следует заслу­жить. Сергей Петрович очень надеялся на помощь и покровительство Румянцева-старшего и неоднократно просил оказать ему содействие, но все его просьбы не имели успеха. По-видимому, фельдмаршал не считал млад­шего сына достойным своего покровительства.

Более других фельдмаршал благоволил к среднему сыну, графу Николаю Петровичу. Самый успешный из трех братьев, он, так же как его старший брат, стремился к известности и славе и желал «быть отечеству полезным и родителю угодным»^[61]. Тот, «кто родился русским и счастие имеет быть сыном Задунайского, — писал он, — того слава и честь империи всеми мерами инте- ресует»^[62]. Он обладал твердым, волевым характером, был настойчив и после­дователен в достижении целей. «Сила духа моего не от нечувствительности, а от того, что со случаями бороться умею», — писал он отцу^[63]. «Мой поступок всегда по таковому правилу располагался; я исполнял долг свой и шел по стезе, которую указывали рассудок и склонность сердца»^[64].

Именно в графе Николае Петровиче современники видели наследника «сла­вы имени» знаменитых предков. Его жизненному успеху способствовали не только трудолюбие, настойчивость и служебное рвение, но и расчетливость придворного. «Сей не спящ в дворской сфере», — заметил о нем Завадовский^[65].

У Николая Петровича было еще одно важнейшее преимущество перед братьями — умение ясно и логично излагать свои мысли на бумаге. В отличие от Сергея Петровича, который оформлял письма небрежно и часто позволял себе писать лишнее, средний брат был осмотрителен и сдержан, старался не поверять бумаге ничего такого, о чем потом пришлось бы сожалеть. В резуль­тате Николай Петрович нуждался в «предстательстве» других лиц, в частно­сти Завадовского, гораздо реже.

Граф Николай Петрович добросовестно исполнял разнообразные поруче­ния, которых удостаивал его отец и которые давали другие родственники, словом, не пренебрегал «маленькими способами и мелкими упражнениями», как делал его младший брат. Не уклонялся Николай Петрович и от исполне­ния «долга родства». Во время пребывания в Петербурге он неутомимо под­держивал связи со всеми родственниками и знакомыми, связанными с «до­мом» Румянцевых узами родства, дружбы и покровительства.

В свою очередь, родственники, как с материнской, так и с отцовской сто­роны, были очень расположены к Николаю Петровичу и не отказывали ему в содействии. Об этом свидетельствует, в частности, эпизод с приобретением Николаем Румянцевым дома в Петербурге в 1781 году, затраты на покупку которого были впоследствии компенсированы ему отцом. Главная роль в этом деле принадлежала матери фельдмаршала графине Марии Андреевне, которая в решающий момент приказала внуку занять недостающую сумму денег и совершить сделку. О настойчивости Николая Петровича свидетель­ствует то, с каким упорством он в течение пяти лет добивался назначения на дипломатический пост, умело пользуясь семейными связями.

Из писем Николая Петровича видно, как он, взрослея, все более и более осознанно идентифицировал себя со своей семьей и родом. Темы родовой че­сти, наставничества и ученичества часто возникают в его переписке с отцом. Он гордился тем, что носит фамилию Румянцевых, которые, «любя и почитая монарха и отечество, в преданности к ним находили свое награждение», а не в личных выгодах^[66]. Примером того, что «не для выгод каковых-либо Ру­мянцевым служить должно», для него всегда оставалась деятельность отца^[67]. Николай Петрович писал, что никогда не отклонялся от службы даже в том случае, когда она не приносила особенных выгод и отличий, считая, что только у купеческих родов «все творится из прибылей»^[68]. Он хотел быть до­стойным славы отца, деда и других своих предков и стремился привлечь к себе внимание соотечественников не только именем, которое носил, но и собственными заслугами.

В то время как его младший брат Сергей Петрович репрезентировал себя в письмах как сын знаменитого отца, Николай Петрович строил свои отношения с Румянцевым-старшим не только как сын, но и как преданный клиент. Воз­можно, успех Николая Петровича был обусловлен не только субъективными причинами (его личными качествами, а также определенным совпадением вза­имных ожиданий отца и сына), но и фактором объективным. Если положение сына, как лица самого зависимого в семейной иерархии, было неизменным, то позиция клиента предусматривала определенную социальную мобильность.

Усилия Николая Петровича не остались незамеченными. Его служебное рвение, трудолюбие и исполнительность были отмечены двумя орденами уже на первом этапе карьеры. Отец-фельдмаршал в благодарственном письме на высочайшее имя по поводу награждения сына орденом Св. Владимира II сте­пени в 1785 году писал о Николае Петровиче как о старшем сыне^[69]. Первен­ство графа Николая Петровича признавали и его братья, которые часто при­бегали к его посредничеству в переговорах с отцом, а иногда исполняли его приказания. В 1795 году Николай Румянцев в письме императрице «приносил жертву благодарения за грамоту, за деревни, за дом и монумент», которыми был награжден его отец фельдмаршал Петр Александрович Румянцев, тем са­мым публично заявляя о себе как о наследнике отцовской славы^[70].

Несмотря на некоторые трудности в начале служебного поприща, в даль­нейшем графу Николаю Петровичу удалось сделать блестящую карьеру, пройдя путь от камер-юнкера до канцлера Российской империи. Выйдя в от­ставку, он занялся организацией ученых предприятий, которые финансиро­вал из собственных средств. Результаты его деятельности оказались столь существенными, что уже современники заговорили о «румянцевской эпохе» в истории отечественной культуры, считая графа Н.П. Румянцева одним из самых видных покровителей и организаторов науки в России. Кругосветное плавание на «Рюрике», публикации исторических документов, обширная библиотека с ее жемчужиной — собранием рукописей и разнообразными кол­лекциями (именно ей было суждено стать ядром библиотеки грандиозного Румянцевского музеума в Москве, в которой видели значимый имперский символ) — все это прочно связало имя Румянцевых с историей культуры и просвещения России^[71].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Семейные истории графов Бестужевых-Рюминых и графов Румянцевых показывают, насколько сильно отцы и сыновья зависели от общественного мнения и активно участвовали в его формировании. Отцы вынуждены были опираться на него, чтобы доказывать свою правоту, а сыновья искали под­держки у окружающих, заявляя о своих правах. Преследуя свои цели, каж­дый из них пытался влиять на процесс создания репутаций, которые фор­мировались путем обсуждения и обмена мнениями в переписке, в приемных, во время застольных бесед. В то время как члены семейства графов Румян­цевых смогли сплотиться и успешно мобилизовать общественное мнение в интересах своей родственной группы, несмотря на имевшие место серьез­ные внутренние несогласия и противоречия, междоусобие графов Бестуже­вых-Рюминых и неспособность членов семейства договориться, прийти к компромиссному соглашению, защищая свое семейное реноме от критиче­ских суждений публики, привели к трагической развязке.

Эпистолярная коммуникация играла определяющую роль в формирова­нии общественного мнения, а разветвленная сеть бюрократических канцеля­рий и присутствий, где концентрировалась и циркулировала разного рода ин­формация, была важным элементом инфраструктуры общественного пространства в России второй половины XVIII века.

Коммуникация происходила в рамках сложного эпистолярного церемо­ниала, который служил важным инструментом управления и распределения власти. В процессе общения корреспонденты определенным образом пози­ционировали себя по отношению друг к другу, соответствующим образом оформляя свои письма, используя те или иные риторические приемы и вариации эпистолярных клише. Язык, которым они пользовались в своих письмах, являлся важным элементом конвенциональной языковой и соци­альной игры. Игра эта велась по строго определенным гласным и негласным правилам, следовать которым корреспонденты были вынуждены, хотели они того или нет.

Руководствуясь различными практическими соображениями, отцы и сы­новья выбирали из предлагаемых обычаем и идеологией стандартных типов репрезентаций и ролевых моделей те, которые были наиболее приемлемы для них. Выбирая наиболее пригодный набор языковых средств для саморепре­зентации, они тем самым подтверждали приверженность той или иной мо­дели поведения.

Из писем отцам сыновья предстают как лица подчиненные, находящиеся во власти родителей, которые должны содержать их и кормить, учить и вос­питывать, контролировать и наказывать, наставлять и опекать. Достижение сыновьями совершеннолетия, поступление на службу, получение чинов, по­жалование наград не освобождали их от родительской власти. Таким обра­зом, статус и положение детей внутри семейной иерархии фактически оста­вались неизменными до кончины отцов.

Непослушание детей и непокорность родительской воле считались опас­нейшими пороками, которые связывались с помутнением рассудка и рас­сматривались исключительно как вид страсти и болезненное состояние^[72]. Как показывают трагические судьбы графа М.П. Румянцева и графа А.А. Бесту­жева-Рюмина, неспособность нести ответственность за свои поступки, поме­шательство, представлявшие опасность для общественного порядка, в свою очередь, могли быть достаточно вескими основаниями для лишения детей расположения, доверия и даже наследственных прав.

От сыновей требовали подчинения, добросовестного исполнения служеб­ного долга, ожидали преданности, а также рассчитывали на их посильное уча­стие в поддержании связей отцовской клиентелы. Выступая с позиции се­мейных интересов, граф Румянцев-старший требовал от сыновей, чтобы они служили, считая это их первейшей обязанностью. На примере Михаила Пет­ровича видно, что без разрешения отца сыновья не могли воспользоваться правом дворянина оставить службу и выйти в отставку. Это была принципи­альная позиция фельдмаршала Румянцева, который еще в 1777 году в до­кладной записке по организации армии писал: «Увольнение из службы всем дворянам справедливо принадлежит и принадлежать должно по многим важ­ным резонам. а исключаются из сего все те, которые состоят под властью ро­дителей и под опекою и которые не только вовсе, ниже временно без соизво­ления их увольняемы быть не могут.»^[73] Требовательность и суровость отцов по отношению к сыновьям можно рассматривать в качестве одной из тех скрытых пружин, которые приводили в действие социальный механизм дво­рянского служения монарху, как в более раннее время он служил укреплению вассально-ленной системы^[74].

Сыновья рассчитывали на защиту своих интересов как членов «домового подданства», поддержку, получение протекции, а также денежного вспомо­ществования. В то же время самым важным для каждого из них было до­биться расположения отца, и действовали они, используя разные стратегии.

Получая содержание, а в ряде случаев поддержку и протекцию, сыновья должны были постоянно доказывать — не только родителям, но и всем окру­жающим — свою состоятельность как наследников, подданных и граждан, до­казывать, что они достойны носить имя своих предков и способны приум­ножить богатство и славу своей фамилии. Не последнюю роль в том, что фельдмаршал Румянцев благоволил среднему сыну, сыграло то, что граф Ни­колай Петрович всегда добросовестно исполнял свои служебные обязанно­сти, а также возлагаемые на него особые поручения и дважды был отмечен высочайшей милостью — пожалованием орденов. Как показывает пример его успешной стратегии, для того чтобы стать полноправным наследником, до­стойным подданным и равноправным гражданином, имеющим право «поль­зоваться своим умом» и иметь свое независимое мнение, сыновьям следовало не только быть преданными и научиться подчиняться. Они должны были овладеть искусством общения, поддерживая связи и взаимовыгодные отно­шения как с ближайшими родственниками, так и с гораздо более широким кругом людей, неутомимо добиваясь расположения, благосклонности и до­верия окружающих. Наиболее успешным оказывался тот, кто умел догова­риваться, идти на компромиссы, отстаивать семейную репутацию, пользуясь для этого соответствующим языком политической коммуникации.

 

_______________________________________________________