Данила Давыдов
О Георгии Балле как таковом и в контексте
Часто мы говорим о разных типах отличий тех или иных авторских языков, стратегий, поэтик. При этом порой данные действия по различению производятся в некотором произвольном, внеконтекстном пространстве.
Говоря о Георгии Александровиче Балле, можно пойти по пути чистых констатаций. Рассмотренная с этой точки зрения, проза Балла образует перпендикуляр к привычным в отечественной словесности нарративным формам. Эти повествовательные формы не отрицаются, не деконструируются и не расчленяются на независимые сегменты; напротив, из текстов Балла всегда можно вычитать некую фабульную основу. Однако это будет именно основа, каркас. На нее наращивается собственно стилеобразующая материя, весьма неоднородная, трудноопределимая по своему составу.
Каркасом обыкновенно предстает некий событийный квант. Это не рассказываемая история в обыденном смысле слова. Скорее здесь следует вспомнить хармсовское понятие «случая» или набоковское «событие» — своего рода сингулярность, всплеск материального мира. От бытового анекдота до лишенного каких-либо отличительных свойств перемещения в пространстве, от порождаемого субъектом письма документа до визуального опыта — практически всякое сингулярное событие может оказаться скелетом балловского текста. А «оживает» этот скелет благодаря дополнительным обстоятельствам, максимально заслоняющим основу, так, что она может сразу и не быть воспринятой.
При этом Балл избегает зауми (лексической ли, семантической ли, синтаксической), он подчеркнуто открыт речевой стихии — но эта речевая стихия и оказывается нарочитой «помехой» (опять-таки, по Хармсу), затемняющей наивный смысл происходящего. Диалог ли героев (точнее, не героев, подобных классической модели прозы, но и не бихевиористических актантов, лишенных психологии, подобных персонажам Беккета или Аркадия Бар- това, — нет, именно действующих лиц, психологически достоверных, но тем не менее ничего не сообщающих о сути повествования: еще одна форма «помехи»), или развернутое описание местности или действующего лица, нарочито неспешное, углубляющееся в подробности, оттягивающее внимание на себя, или подробное перечисление монотонных событий. В этом смысле собственно «событие» часто оказывается у Балла вообще за кадром, при этом оно очевидно подразумевается.
Те всполохи существования, что образуют «случай» или «событие», комментируются Дмитрием Кузьминым: «руководящий принцип построенной таким образом прозы (а верней — воссоздаваемого в ней жизненного устройства) был сформулирован самим Баллом: "Вроде что-то происходит — и ничего не происходит" (иными словами: никакие, даже весьма серьезные потрясения не взрывают инерционное существование мира)»[1]. Об этом же писал и покойный Александр Касымов: «Вот как раз здесь и стоит сказать: это — не совсем проза. Вместо добротной прописанности людей, предметов и положений — вздохи, усмешечки, клочки по закоулочкам (так, без видимого усилия, становится слово к слову в стихах, уж там-то точно — речь, а не информационное сообщение). Дискретности описания соответствует целостность жизни. Может быть, жития»[2].
Одновременно, однако, очевидна ритуальность, мистериальность этой прозы. Избегая сомнительных конструкций, подобных «магическому» («фантастическому» и т.д.) реализму, отмечу: смещение миметического — данность в балловских текстах, данность совершенно обыденная, почти бытовая. Это не игровая ситуация «измененности мира», но сугубо имманентная предъявленному образу бытия система смещений.
В этой связи можно вспомнить о втором возможном пути рассмотрения прозы Георгия Балла. Очевидна его биографическая и творческая близость к ряду представителей «лианозовской школы» («лианозовского круга»). О том, каков именно характер этой общности, можно и должно размышлять и спорить. Известен ответ центральной, по общему признанию, фигуры этого круга, Е.Л. Кропивницкого, правлению МОСХ: «В "Лианозовскую группу" входят моя жена Оля, дочь Валя, сын Лев, зять Оскар, внучка Катя и внук Саша»[3].
Эта издевательски-ироническая форма диалога с властями не отменяет, однако, общепризнанного (в том числе участниками) существования данного круга. Ограничиваясь только поэтами, в дополнение к отцу и сыну Кропив- ницким называют Яна Сатуновского, Генриха Сапгира, Игоря Холина, Всеволода Некрасова. Но круг, очевидно, шире: близок был молодой Эдуард Лимонов, вне лианозовского конкретизма сложно осознать творчество Михаила Соковнина. В сущности, речь идет в данном случае не о формальном членстве, но об общности устремлений внутри формирующейся неподцензурной культуры. И в таком контексте проза Георгия Балла приобретает дополнительное измерение.
Проза для большинства лианозовцев была принципиально маргинальна, однако без нее представление о творчестве этого круга авторов будет неполным. Примитивистские притчи Кропивницкого и Холина или коаноподоб- ные опыты Соковнина во многом близки тому, что делал Балл в малой прозе. В иных, более пространных, текстах лианозовцев мы видим другого рода схождения: повести и романы Сапгира («Сингапур», «Дядя Володя», «Армагеддон») явственно имеют параллели с таким важнейшим мистериальным текстом Балла, как «Лодка» (здесь и параллельность повествовательных рядов, и неразличение яви/сна/инобытия, и смешение максимально бытового с чудесным, и постоянная трансформация хронотопа); есть здесь параллели и с другим крупным текстом Балла, «Дыра». Впрочем, диалогизм «Дыры» (и гораздо более раннего текста, «Свадьба Мейдл») находит параллели в ернической мистерии Холина «Памятник печке». По сути, постоянная явлен- ность иномира в мире дольнем, их почти обыденная взаимосвязанность, постоянная балансировка между иронией и подлинным пафосом (как и между возвышенным и «низким») заставляют видеть прозу Сапигра, Холина, Балла как единый феномен. Не случайно Балл отозвался на смерть поэтов-друзей вполне ритуальным, пронизанным подчеркнутым архетипическим мышлением текстом «Баня»:
И когда мы открыли дверь предбанника, очки Оскара сразу запотели. Он вытащил платок и стал протирать стекла. Подслеповато смотрел. Бульканье воды Бульканье воды Бульканье воды
И пар. И жар. Где они? Может, у сатаны? А где черти? Девичий писк. И смех. И мохнатый грех. А где наши голубчики? Щупаем пар. Щупаем девичий крик. А он выскальзывает. Руками не удержать. Как обмылок с крылышками летит вверх. И еще громче смех. Девичий шлепок. Кто-то смазал мне по моей мокрой голове.
– Оскар! Оскар!..
Вот эта баня, сразу и парная. По-русски. по-еврейски. По-всякому. По- каковски?.. Вон они, на полатях. И девицы над ними вьются. С вениками березовыми.
Бьют. И ха-ха-ха! По задницам. по задницам.
– Генрих!
– Игорь!
А они кричат:
– Горячей! Еще больше пара! Еще парней! Еще жопей! Каменка пылает[4].
(Оскар — разумеется, Рабин; весь очевидный инобытийный архетипический смысл бани предоставляю проанализировать читателю.) В такого рода текстах — не максимально концентрированных «случаях», но мистеральных, более пространных — Балл постоянно переходит от прозы к стихопрозе (графически маркированной): подобное мерцание текстуального статуса находим не только в «Бане», но и в «Свадьбе Мейдл», и в «Трамвае-оркестре», и в «Куку Генрих»; вообще склонность к двойной сегментации, к «вертикализации» крайне характерна для прозы Балла.
В свою очередь, Сапгир посвящает Баллу одно из стихотворений, вошедших в книгу «Элегии» (1967—1970), — «Похмельную поэму»:
Матрешка — чертова Матрена — деревянный в цветах и колосьях живот — (я — из него, он — из кого-то) дурак рождает идиота — и тут внутри еще какой-нибудь балбес
Друг Жора мы с тобою влипли — поблескивает риза алтаря — хоть перекраситься в индейца — мы тут — нам никуда не деться — мы любим купола церквей — и небо низкое — поля и перелески — проще говоря мы русские — и что ни говори — как русские и каждый раз с похмелья обречены решать свои треклятые вопросы
Правдоискатель князь Хворостинин
Лжеклассичный Ломоносов
Ученый русский дьяк О! Тредьяковский О!
Мурза самодержавный Державин
Пушкин — полурусский полубог
И Блок —
Кудрявый как цыган профессорский сынок
И Хлебников как хлеб и как венок
И ты и он и все —
Р о с с и я
Р о к
Дождь зарядил — нас мучат мысли о бесплодии — уже не день не год слыхать небытие — оттяжелела зелень — мы чувствуем свою нелепость — сомнительно поблескивают крыши — свою огромность и свою ненужность — и небо кажется устало от дождя
И все равно нам — не двадцатилетним
Нам нынешним а не вчерашним
И все равно нам не взирая на!
Спокойно повествующим о страшном
Опохмелясь без лишнего веселья
(Мы любим жизнь — старуху)
Рыгнем похлопаем себя по брюху
Затем благословясь беремся за перо[5]
Мы видим, что Сапгир вступает в диалог с Баллом даже на уровне структуры текста, предлагая столь важный для балловской поэтики прозиметрум (между прочим, это единственный в книге текст, организованный таким образом: все прочие последовательно либо выдерживают двойную сегментацию, либо, в большинстве случаев, графически уподоблены прозе).
Самоочевидна и связь лианозовцев с Баллом на уровне «внешнего», социально допущенного творчества: Балл известен широкому читателю как автор книг для детей, но ведь и Сапгир (в меньшей степени Некрасов, Холин) были допущены в официальное литературное пространство именно и исключительно таким образом. Этот тип связи, впрочем, наиболее поверхностен.
Было ли сближение писателя Георгия Балла с лианозовцами (помимо чисто жизненных пересечений) генетически обусловленным либо перед нами типологическая конвергенция — вопрос, требующий дополнительных разысканий. Однако очевидно место Балла именно здесь, в том стилистическом пространстве, которое явственно отличается от иных моделей независимого письма как в Москве, так и в Ленинграде.
...Вообще, кажется, нередко независимые круги послевоенного времени объединены были скорее по некоему биографическому принципу, нежели эстетическому (да и только ли послевоенного времени? — вспомним Лившица среди «гилейцев», Нарбута среди акмеистов, Нельдихена в третьем «Цехе поэтов»). Поэтому, говоря о художественных основаниях того или иного единства, не стоит забывать о силе обстоятельств, которые в конечном счете нередко оборачивались закономерностями. Сближение, конвергенция, научение языкам друг друга часто оказываются более действенными, нежели наличие общих корней. Вот и случай Балла в кругу лианозовцев, быть может, из этой же серии.
[1] Кузьмин Дм. Литературная жизнь Москвы (хроника) // http://www.vavilon.ru/lit/mai02.html.
[2] Касымов А. Тихо на границе // Знамя. 2000. № 5 (http:// magazines.russ.ru/znamia/2000/5/kasymov.html).
[3] Кропивницкая В. Из «Воспоминаний» // Кропивницкий Е. Избранное: 736 стихотворений + другие материалы. М.: Культурный слой, 2004. С. 622.
[4] Балл Г. Круги и треугольники. М.: Русский Гулливер, 2010. С. 93.
[5] Сапгир Г. Избранное. М.; Париж; Нью-Йорк: Третья волна, 1993. С. 86—87.