купить

О Георгии Балле как таковом и в контексте

 

Часто мы говорим о разных типах отличий тех или иных авторских языков, стратегий, поэтик. При этом порой данные действия по различению произво­дятся в некотором произвольном, внеконтекстном пространстве.

Говоря о Георгии Александровиче Балле, можно пойти по пути чистых констатаций. Рассмотренная с этой точки зрения, проза Балла образует пер­пендикуляр к привычным в отечественной словесности нарративным фор­мам. Эти повествовательные формы не отрицаются, не деконструируются и не расчленяются на независимые сегменты; напротив, из текстов Балла все­гда можно вычитать некую фабульную основу. Однако это будет именно ос­нова, каркас. На нее наращивается собственно стилеобразующая материя, весьма неоднородная, трудноопределимая по своему составу.

Каркасом обыкновенно предстает некий событийный квант. Это не расска­зываемая история в обыденном смысле слова. Скорее здесь следует вспомнить хармсовское понятие «случая» или набоковское «событие» — своего рода син­гулярность, всплеск материального мира. От бытового анекдота до лишенного каких-либо отличительных свойств перемещения в пространстве, от порож­даемого субъектом письма документа до визуального опыта — практически всякое сингулярное событие может оказаться скелетом балловского текста. А «оживает» этот скелет благодаря дополнительным обстоятельствам, макси­мально заслоняющим основу, так, что она может сразу и не быть воспринятой.

При этом Балл избегает зауми (лексической ли, семантической ли, син­таксической), он подчеркнуто открыт речевой стихии — но эта речевая сти­хия и оказывается нарочитой «помехой» (опять-таки, по Хармсу), затемняю­щей наивный смысл происходящего. Диалог ли героев (точнее, не героев, подобных классической модели прозы, но и не бихевиористических актантов, лишенных психологии, подобных персонажам Беккета или Аркадия Бар- това, — нет, именно действующих лиц, психологически достоверных, но тем не менее ничего не сообщающих о сути повествования: еще одна форма «по­мехи»), или развернутое описание местности или действующего лица, на­рочито неспешное, углубляющееся в подробности, оттягивающее внимание на себя, или подробное перечисление монотонных событий. В этом смысле собственно «событие» часто оказывается у Балла вообще за кадром, при этом оно очевидно подразумевается.

Те всполохи существования, что образуют «случай» или «событие», ком­ментируются Дмитрием Кузьминым: «руководящий принцип построенной таким образом прозы (а верней — воссоздаваемого в ней жизненного устрой­ства) был сформулирован самим Баллом: "Вроде что-то происходит — и ни­чего не происходит" (иными словами: никакие, даже весьма серьезные потря­сения не взрывают инерционное существование мира)»[1]. Об этом же писал и покойный Александр Касымов: «Вот как раз здесь и стоит сказать: это — не совсем проза. Вместо добротной прописанности людей, предметов и положе­ний — вздохи, усмешечки, клочки по закоулочкам (так, без видимого усилия, становится слово к слову в стихах, уж там-то точно — речь, а не информа­ционное сообщение). Дискретности описания соответствует целостность жизни. Может быть, жития»[2].

Одновременно, однако, очевидна ритуальность, мистериальность этой прозы. Избегая сомнительных конструкций, подобных «магическому» («фан­тастическому» и т.д.) реализму, отмечу: смещение миметического — данность в балловских текстах, данность совершенно обыденная, почти бытовая. Это не игровая ситуация «измененности мира», но сугубо имманентная предъ­явленному образу бытия система смещений.

В этой связи можно вспомнить о втором возможном пути рассмотрения прозы Георгия Балла. Очевидна его биографическая и творческая близость к ряду представителей «лианозовской школы» («лианозовского круга»). О том, каков именно характер этой общности, можно и должно размышлять и спо­рить. Известен ответ центральной, по общему признанию, фигуры этого круга, Е.Л. Кропивницкого, правлению МОСХ: «В "Лианозовскую группу" входят моя жена Оля, дочь Валя, сын Лев, зять Оскар, внучка Катя и внук Саша»[3].

Эта издевательски-ироническая форма диалога с властями не отменяет, од­нако, общепризнанного (в том числе участниками) существования данного круга. Ограничиваясь только поэтами, в дополнение к отцу и сыну Кропив- ницким называют Яна Сатуновского, Генриха Сапгира, Игоря Холина, Все­волода Некрасова. Но круг, очевидно, шире: близок был молодой Эдуард Лимонов, вне лианозовского конкретизма сложно осознать творчество Ми­хаила Соковнина. В сущности, речь идет в данном случае не о формальном членстве, но об общности устремлений внутри формирующейся неподцензур­ной культуры. И в таком контексте проза Георгия Балла приобретает допол­нительное измерение.

Проза для большинства лианозовцев была принципиально маргинальна, однако без нее представление о творчестве этого круга авторов будет непол­ным. Примитивистские притчи Кропивницкого и Холина или коаноподоб- ные опыты Соковнина во многом близки тому, что делал Балл в малой прозе. В иных, более пространных, текстах лианозовцев мы видим другого рода схождения: повести и романы Сапгира («Сингапур», «Дядя Володя», «Арма­геддон») явственно имеют параллели с таким важнейшим мистериальным текстом Балла, как «Лодка» (здесь и параллельность повествовательных ря­дов, и неразличение яви/сна/инобытия, и смешение максимально бытового с чудесным, и постоянная трансформация хронотопа); есть здесь параллели и с другим крупным текстом Балла, «Дыра». Впрочем, диалогизм «Дыры» (и гораздо более раннего текста, «Свадьба Мейдл») находит параллели в ер­нической мистерии Холина «Памятник печке». По сути, постоянная явлен- ность иномира в мире дольнем, их почти обыденная взаимосвязанность, по­стоянная балансировка между иронией и подлинным пафосом (как и между возвышенным и «низким») заставляют видеть прозу Сапигра, Холина, Балла как единый феномен. Не случайно Балл отозвался на смерть поэтов-друзей вполне ритуальным, пронизанным подчеркнутым архетипическим мышле­нием текстом «Баня»:

 

И когда мы открыли дверь предбанника, очки Оскара сразу запотели. Он вытащил платок и стал протирать стекла. Подслеповато смотрел. Бульканье воды Бульканье воды Бульканье воды

И пар. И жар. Где они? Может, у сатаны? А где черти? Девичий писк. И смех. И мохнатый грех. А где наши голубчики? Щупаем пар. Щупаем де­вичий крик. А он выскальзывает. Руками не удержать. Как обмылок с кры­лышками летит вверх. И еще громче смех. Девичий шлепок. Кто-то смазал мне по моей мокрой голове.

– Оскар! Оскар!..

Вот эта баня, сразу и парная. По-русски. по-еврейски. По-всякому. По- каковски?.. Вон они, на полатях. И девицы над ними вьются. С вениками березовыми.

Бьют. И ха-ха-ха! По задницам. по задницам.

– Генрих!

– Игорь!

А они кричат:

– Горячей! Еще больше пара! Еще парней! Еще жопей! Каменка пылает[4].

 

(Оскар — разумеется, Рабин; весь очевидный инобытийный архетипический смысл бани предоставляю проанализировать читателю.) В такого рода текстах — не максимально концентрированных «случаях», но мистеральных, более пространных — Балл постоянно переходит от прозы к стихопрозе (гра­фически маркированной): подобное мерцание текстуального статуса находим не только в «Бане», но и в «Свадьбе Мейдл», и в «Трамвае-оркестре», и в «Ку­ку Генрих»; вообще склонность к двойной сегментации, к «вертикализации» крайне характерна для прозы Балла.

В свою очередь, Сапгир посвящает Баллу одно из стихотворений, вошед­ших в книгу «Элегии» (1967—1970), — «Похмельную поэму»:

Матрешка — чертова Матрена — деревянный в цветах и колосьях живот — (я — из него, он — из кого-то) дурак рождает идиота — и тут внутри еще ка­кой-нибудь балбес

Друг Жора мы с тобою влипли — поблескивает риза алтаря — хоть пере­краситься в индейца — мы тут — нам никуда не деться — мы любим купола церквей — и небо низкое — поля и перелески — проще говоря мы русские — и что ни говори — как русские и каждый раз с похмелья обречены решать свои треклятые вопросы

Правдоискатель князь Хворостинин
Лжеклассичный Ломоносов
Ученый русский дьяк О! Тредьяковский О!
Мурза самодержавный Державин
Пушкин — полурусский полубог
И Блок —
Кудрявый как цыган профессорский сынок
И Хлебников как хлеб и как венок
И ты и он и все —
Р о с с и я
Р о к

Дождь зарядил — нас мучат мысли о бесплодии — уже не день не год слы­хать небытие — оттяжелела зелень — мы чувствуем свою нелепость — со­мнительно поблескивают крыши — свою огромность и свою ненужность — и небо кажется устало от дождя

И все равно нам — не двадцатилетним
Нам нынешним а не вчерашним
И все равно нам не взирая на!
Спокойно повествующим о страшном
Опохмелясь без лишнего веселья
(Мы любим жизнь — старуху)
Рыгнем похлопаем себя по брюху
Затем благословясь беремся за перо[5]

 

Мы видим, что Сапгир вступает в диалог с Баллом даже на уровне струк­туры текста, предлагая столь важный для балловской поэтики прозиметрум (между прочим, это единственный в книге текст, организованный таким об­разом: все прочие последовательно либо выдерживают двойную сегмента­цию, либо, в большинстве случаев, графически уподоблены прозе).

Самоочевидна и связь лианозовцев с Баллом на уровне «внешнего», соци­ально допущенного творчества: Балл известен широкому читателю как автор книг для детей, но ведь и Сапгир (в меньшей степени Некрасов, Холин) были допущены в официальное литературное пространство именно и исключи­тельно таким образом. Этот тип связи, впрочем, наиболее поверхностен.

Было ли сближение писателя Георгия Балла с лианозовцами (помимо чи­сто жизненных пересечений) генетически обусловленным либо перед нами типологическая конвергенция — вопрос, требующий дополнительных разыс­каний. Однако очевидно место Балла именно здесь, в том стилистическом пространстве, которое явственно отличается от иных моделей независимого письма как в Москве, так и в Ленинграде.

...Вообще, кажется, нередко независимые круги послевоенного времени объ­единены были скорее по некоему биографическому принципу, нежели эстети­ческому (да и только ли послевоенного времени? — вспомним Лившица среди «гилейцев», Нарбута среди акмеистов, Нельдихена в третьем «Цехе поэтов»). Поэтому, говоря о художественных основаниях того или иного единства, не стоит забывать о силе обстоятельств, которые в конечном счете нередко обо­рачивались закономерностями. Сближение, конвергенция, научение языкам друг друга часто оказываются более действенными, нежели наличие общих кор­ней. Вот и случай Балла в кругу лианозовцев, быть может, из этой же серии.

 



[1]  Кузьмин Дм. Литературная жизнь Москвы (хроника) // http://www.vavilon.ru/lit/mai02.html.

[2]  Касымов А. Тихо на границе // Знамя. 2000. № 5 (http:// magazines.russ.ru/znamia/2000/5/kasymov.html).

[3]  Кропивницкая В. Из «Воспоминаний» // Кропивницкий Е. Избранное: 736 стихотворений + другие материалы. М.: Культурный слой, 2004. С. 622.

[4] Балл Г. Круги и треугольники. М.: Русский Гулливер, 2010. С. 93.

[5] Сапгир Г. Избранное. М.; Париж; Нью-Йорк: Третья волна, 1993. С. 86—87.