Георгий Балл. Опыт переводчика

 

Сборник рассказов Георгия Балла «Вверх за тишиной» впервые попал ко мне в руки в 2009 году. Первым текстом, по отношению к которому я выступила в качестве переводчика художественной прозы более или менее всерьез, стал рассказ «Круги и треугольники».

Насколько мне известно, Балла переводили на английский только од­нажды: сборник «Дом из дождя» вышел в 1993 году в издательстве «Inter- prax», вскоре после этого прекратившем свое существование. Книга очень красиво оформленная, большая, в твердом переплете, с цветными иллюстра­циями и стихами сына автора, художника Андрея Демыкина, умершего в 1989 году. По словам вдовы писателя Т.П. Урбанович, была задумана целая серия таких книг, сочетающих литературу с визуальным искусством, — а вы­шла всего одна, к счастью, именно Балла. Перевод был подготовлен сестрами Галиной и Лидией Кметюк. В целом он неплох, но для современного носи­теля английского языка слишком буквален, и колоритная, живая речь героев иной раз совсем стирается, не передается.

Неловко критиковать чужой перевод: во-первых, грань между объективно ошибочным и индивидуально воспринимаемым как ошибочное тонка; во- вторых, моя собственная вера в возможности перевода лишена твердости. Traduttore, traditore: пессимистичная, но довольно-таки резонная позиция отождествления перевода с предательством строится на том, что перевод — способ рассечения текста. Как правило, он обнаруживает скрытые приемы, неочевидные оттенки слов и образов. Такая работа — особенно примени­тельно к поэтическим текстам — иногда ощущается как насилие над краси­вым и беззащитным созданием. Впрочем, вместо жестоких слов «рассечение» и «насилие» намного лучше и вполне законно говорить об интимном позна­нии текста.

Помимо умения определиться с наиболее уместным тропом, от хорошего специалиста требуется пристальное внимание ко всем возможным состав­ляющим оригинала. Желательно, чтобы переводчик максимально широко ориентировался во всем творчестве писателя, получая, таким образом, воз­можность подмечать слова и выражения, использующиеся чаще других, считывающиеся в качестве ключевых. Первостепенная же задача — понять главное в голосе автора, выстроить на этом понимании общие принципы язы­ковой адаптации.

 

«НА МЕНЯ ДВИГАЕТСЯ СТЕНА ИЗ ЖЕЛЕЗНЫХ ПУСТЫХ БАНОК...»

В рассказах Георгия Балла непрестанно фигурирует разного рода бегство. Многие его герои всецело погружены в узнаваемый мир, в мир привычного, урегулированного уклада (советского, современного, деревенского, город­ского...). И в то же время они чувствуют, что за оболочкой обыденности та­ится нечто — может быть, нечто великое и возвышенное, а может, просто что- то другое, неузнаваемое, непонятное; во всяком случае, им хочется туда, на ту сторону. Любая трактовка творчества Балла, так или иначе, затрагивает тему ухода, расставания, исчезновения; и исключительно важной эта пробле­матика оказывается при переводе. Чтобы читатель по-настоящему ощутил радость побега, он должен заодно ощутить тяжесть и захудалость того света, который так стремительно покидают балловские герои.

Стало быть, передавать черты этой повседневности необходимо, но ее смысл очень трудно донести до людей, не обладающих навыком подобной жизни. Быт не то чтобы враг переводчика, но такой, скажем, очень сложный приятель, из тех, с кем приходится общаться едва ли не постоянно, в то время как предпочтительно видеться не чаще раза в год. К тому же быт в балловской прозе строго очерчен и тесно связан с жизнью в советской столице или де­ревне. Подлинность деталей обязана личному опыту: Балл проводил немало времени в самых разных местах — от деревни Озерки Вологодской области до селений староверов в Литве. Именно тот факт, что его рассказы незыблемо укоренены в конкретной среде, как раз и допускает прыжки героев вверх, в неизвестность, в небеса.

Так, в рассказе «Быстро мчится машина» задумчивая тринадцатилетняя Нюра порхает по унылой избе, всматривается то в своего маленького братика, то в телевизор, то в икону Николая Угодника. Не найдя ни в чем утешения, она ищет веревку — как выясняется, чтобы повеситься. Американский глян­цевый журнал — казалось бы, чем не окно в другой мир — на самом деле только усугубляет ее чувство подавленности. В таком коротком рассказе каж­дое слово тем более веско: Балл мастерски, редкими, но четкими «ударами кистью» изображает всю тоскливость жизни молодой девушки в деревне (рассказ основан, кстати, на реальном событии). С одной стороны, сюжет — общечеловеческий; с другой, специфика Нюриного быта, несомненно, влияет на ее решение и, следовательно, определяет весь рассказ. Тут речь идет вовсе не о какой-нибудь бледной сологубовской героине, стремящейся куда по­дальше от грешного земного шара.

Переводить светлые, фантастические моменты у Балла проще. Его герои всячески выскальзывают из земных пут и оказываются в бестелесных вы­сотах; там их ничто уже не сдерживает, они избавляются от барьеров обы­денности (в том числе языковых). В рассказе «Круги и треугольники» бас­нословная нежность и трепетная надежда любовной истории Васи с Та­марой опираются на резкий контраст между эмоциональными вершинами их «семейной жизни» и больничным подвалом, в котором эта жизнь проте­кает. Действие этого рассказа, как и многих других сочинений Балла, про­исходит сразу на двух уровнях. Любовная линия — это идеальный уровень: герои живут в герметичном мире совместных фантазий и разговаривают на каком-то своем, совместно созданном языке. Уровни практически не пе­ресекаются: быт как бы охватывает все действие, однако редко всплывает на поверхность. Его тяжелая атмосфера передается малочисленными, но красноречивыми деталями — взять, к примеру, беседу Васи с соседом-пен­сионером или сердитые голоса больничных работников по другую сторону двери. Когда слово берут обстоятельства, любовники предстают перед нами в новом, грубом свете, и, волей-неволей примеряя на себя точку зрения за­действованных в рассказе посторонних, чужих, мы понимаем, что главные герои — отбросы общества, незаконно занявшие подвал. Пока они еще на­ходятся на земле — они зависимы от тяжелых слов окружающих. Перевод должен передавать напряженность между этими уровнями — идеальным и обыденным.

 

«ВСЕ ТАК И СТРОИТСЯ ИЗ СЛОВ»

Есть в творчестве Балла и еще один важный момент. Он тоже относится к языку. Это — роль, значение слова. Вот, например, отрывок из его детского произведения «Как я собираю слова»:

Однажды няня моего сына Андрея так сказала моей жене: «Что ж ты сгорилась, милая?» Не правда ли, как прекрасно она сказала? В этом слове можно услышать очень многое: и какое у тебя горе? И как ты сгорбилась, словно дерево, склонившееся под сильным ударом ветра. И я тебе сочув­ствую, — и ты не одна на земле, я рядом с тобой. Как много смысла в одном слове «сгорилась»!^[1]

 

Это соображение Балла распространяется на всю его прозу. Сравнить хотя бы с подчеркнутой важностью каждого отдельного слова в мистерии «Лодка»:

– А что с вами, Иван Тимофеич?

– Гастрит получился.

И я удивился, как попало сюда это трудное медицинское слово, каким ветром его занесло.

 

Зачастую балловские сюжеты, особенно из цикла «Озерецкая проза», в значительной степени сосредоточены на речи персонажей, если не сказать — полностью подчинены этой речи. Как рассказчик, Балл скорее показывает, чем объясняет: такой, может быть, размытый, немного сновидческий подход, сообразный с полусонным состоянием, типичным для его героев. В частно­сти, в «Лодке» смысловое наполнение большинства разговоров непосред­ственно к фабуле отношения не имеет; при этом устройство всего произве­дения напрямую зависит как раз от персонажей, ведущих эти разговоры. Вот старушка говорит:

– Где?.. Это преж в крузоцек ходили... Пели песни... И на свадьбе... Я выходила замуж... Семнадцать полотенцев раздарили... О-о-ох!.. — И она при­села. — Цаво-то посизу.

 

Или старик:

–  Из Царского Села как пчелы вылетели, дорогой товаришш. Я ведь сколько воевал, сколько крови пролил, а приехал на родину — так — ве­ришь ли, убить хотели, кулачье — слышь? Ужо как в Писании сказано: братии, не губите всякого содействующего, трудящего — пусть он будет у вас безопасен.

 

Тут целая личностная карта, целый мир (несколько миров) в небольшом ко­личестве слов.

 

«АХ ВЫ, СИЗЫ-КОСАТЫ!»

В озерецких рассказах (и не только) часто поют: попадаются обрывки сва­дебных песен, традиционных «старин». Последние, конечно, представляют собой колоссальную головоломку для переводчика, поскольку их смысл да­леко превосходит слова, из которых они состоят, или даже выходит за них. Но еще сложнее переводить эти песни так, чтобы показать их роль внутри рассказов: песни естественно и органично сопровождают и дополняют речь героев.

В свете вышесказанного, переводить Балла — все равно, что переводить сказки. И не одна книга написана о теории перевода, о разных способах ра­зобраться с «непереводимым национальным фольклором». В недавней ра­боте, посвященной переводу сказовой речи, на примере слога Платона Кара­таева в «Войне и мире»^[2] Александр Бурак рассматривает, помимо прочих, два варианта перевода сказа: «сглаживание» (приведение к литературной норме), при котором все переводится нейтральным языком, а непереводимые моменты просто убираются ради передачи общего смысла (в этой схеме Ка­ратаев говорил бы более или менее так же, как другие герои романа); и «пе­реложение», при котором отыскиваются культурно-лингвистические парал­лели между родиной оригинала и языком, на который делается перевод (в этом случае англоязычный Каратаев говорит голосом какого-нибудь шот­ландского крестьянина XIX века).

Первый вариант сейчас практически не используется: в связи с повышен­ным вниманием к разным национальным культурам мало кого интересует приглаженный, обезличенный текст. Очевидно, что Балла так переводить не имеет смысла: речь его персонажей создает атмосферу, которая исчезает при использовании стандартного, плоского языка. Кроме того, теряется сама суть персонажей, которая в большей степени сообщается посредством их речи, не­жели внешнего описания.

Переводчик, склоняющийся ко второму варианту, непременно столкнется с проблемами иного рода. Слишком различны реальности, между которыми требуется выстроить подобие тождества. Например, в упомянутом выше анг­лийском переводе «Дома из дождя» многие персонажи Балла говорят при­мерно так же, как условный шотландский Каратаев. Такое отношение к де­ревенскому говору совершенно не соответствует отношению самого Балла и к его деревенским жителям, и к их существованию. На практике второй ва­риант — это своего рода «придумывание» их речи с нуля, так как точный ана­лог подобрать невозможно.

 

«И ОН СООБРАЗИЛ БЕЗ ПЕРЕВОДА, ЧТО НАДО НЕ ЗАДЕРЖИВАТЬ, ВЫПИТЬ И ПЕРЕДАТЬ СЛЕДУЮЩЕМУ»

Несмотря на все перечисленные трудности, переводить Балла — большое удовольствие. Сам Балл относился к переводу с верой в передаваемость смысла: по словам Т.П. Урбанович, он допускал свободу перевода, советовал не мучиться по поводу какого-нибудь одного «непереводимого слова», не стремиться к тому, чтобы перевод был буквальным — самое главное, чтобы сохранялись чувство и смысл. Есть, конечно, доля иронии в том, что атмо­сфера и смысл многих его произведений зависят как раз от ключевых слов и стиля речи героев.

Таким образом, из сказанного самим Баллом следует, по-видимому, лишь одно: переводчику достаточно обратить себя в ту же веру, подойти к переводу его текстов с решительной убежденностью в том, что само письмо не позво­лит себя предать.