Лин Хеджинян
Склоны
Взмывая, птица воды восхищена солнцем. Отрицанье закрытого, отказ от конца. Без земли абсолютно. Утро прозрачно и плавится. Планета приходит в себя над зияньем в земле. Пусть другой облаками полнит небо. Словно трепет дыхания сухо полощет в белье, парусит. Зелень о том, чтобы раскатами стай отовсюду подняться с праскал. В неизъяснимом желании она вводит в среду осязаемость. Обещанье остановить синеву. Слабеющий ветер гасит кроны деревьев. Образование заканчивается весельем, в перебирании деталей глазами. Яркую листву, по преимуществу к полюсу, гонит слабеющий ветер. Стряпающие идиллии затеряны в протяжении. Детали улиц изветрены, ливень осколков. Дерева дрожь: ветер взметнул простыню. Вверх, где воздух содержит орла, передавая неуклонно-певучую распрю по поэтическому лучу. История лирики кудахчет транслитерацией куриных песен. Пример удручающ. Это расположено между днем-в и днем-вне. К простым числам с новым доверием, синонимия впечатлений. Пульсу позднего утра вторят смутные повторенья запада. Я слышала шум, он посвятил в сон. Воздух нагрет дыханием сражающихся солдат, — плавится снег, кровь сверлит лед. Никак не увидеть. Они смотрят на реку и, мнится, видят сквозь лодки, не упуская из памяти, где собрана память, место и то, сколько памяти собрано в нем. Стабильность и насажденная умело тревога формируют общественный слой. Слой семян оперенных на широких досках пола приплюснут и кругл. Яблоко вместо лампы, голова вместо яблока. Повсеместные факты питают ветхие триллеры, в результате — признание. Слово намного выразительней того, что оно объясняет. Процедура описания статична, его изготовленные ограды встроены, постоянны, не вечны. Конец опустошает начало. В петлях увязали хрупкие ногти. Сны опустошают настоящее не более, чем полет жаворонка или возня цыплят. Запоздало-небесное движение тел. Преткновением времени движется воздух. Проносит звук. Скоропись неба метит воздух тысячью спрессованных теней деревьев. Эта экономия могла бы быть понята как красота. Когда бы не явное несовпадение. Цели природных фактов свисают с поэтического луча. Восемь изначальных ветров, восемь их в половину, шестнадцать в четверть. Аналогиям обручены позвонками времени. В мановение ока возродишься ты черепахой. После подобных попыток глядения вверх обрести бесконечность гораздо трудней, чем превозмочь незаполненность. До превращений нет дела. К воде падает ветер, его мы не предали; умаление без рассеяния; что разит меня красотой, так это то, что почти незрим предмет. И если кто оседлал ветер, тот может плыть навстречу ветру. Разгребатели мусора главной идеи. Сну не сравниться с уровнем подлинника. Неизбежна динамика в движенье по оси плоской машины. Крепи сердце. Клише времен года, как и другие клише, унизительны, — образ мышления с пластырем ветра, время смолото в тальк. Саранча ведома вожатым, море — доисторический хаос. Ветер будто бормотанье неведомо как уходящего времени. Дневной свет — достоянием всех, плодоносен. Все лучи волны. Эксперимент с последовательностью приветствуют вас. Мои тучные, однако незаметные соседи разъезжаются по делам в тесных машинах, чьи механизмы дискретности лязгают в унисон. Пение птиц, теплый воздух вытягивает за окно занавеску. На стадии безразличия улитка выпускает рожки. Сюжеты бездомны. В доме все так или иначе миниатюра; возрастающий «чадоцентризм». Яблоком называет ребенок свой мяч, слово не тень. Отказать в сладкой сентиментальности, развивая воображение. Быть двигателю воспетым в Элизиуме. Из лазурных разрывов порывистый ветер, резок слишком, чтобы низвести ливень. Волнение склонов в пересечении параллелей, отнюдь не метафор. Основа свершается в цвете. Когда ночь вбирает дневное свеченье, тяжкие тени сжимаются в стенах. Тогда было время, когда районы американского Севера служили полем виньетки. Пейзаж обнаженных холмов, вянущий в цвете, стягивает, сужаясь концентрическими кругами, сверкающие в тенистых местах для гулянья машины. «Трубный глас, рев жизни, людской муравейник взывают к ошеломляющему чувству довольно двусмысленно». Звук, подобно собаке, рычит в беспамятстве. Жалобы дрожь в пустоте. Если не слышим, как валится дуб, — существуем ли мы тогда вообще? В нисхожденьи свет расцветает. Пребываем в эйфории мерцанья, черпая мысли из слов, чьи лошади добыты из фактов. Отвращение к солнцу, мелькнувшему с мемориальной доски. Концентрический круг означает фальшивое завершенье. Тут и там, разрывая диск солнца в воде, вскипают пузырьки кислорода. Тени прозрачны, огромны, отточены. Точность в том, чтобы одновременно, и все же — по стеблю. Тридцать два лепестка розы ветров. Парадокс перемен заключается в том, что в нем равно бессмысленны как непрестанность, так и законченность. Ты, кровь намагниченная, к какому стремишься концу. В шествии пасмурном минует погода того, кто стоит во дворе, говоря, чтобы думать. Почти неподвижность, когда бы не легкое трение воздуха. Что значит «вы-ставить»? Оцепенение элегии. Ипохондрия. Раскаленная до блеска точка на ободе тяжестью; первое поколение, у которого все, чего душа пожелает; как во сне похождения засекреченной армии; национальные штаты отзываются звездам; сила стекла; под лампой фигурка. И тогда клише встречаются с призраками, — предрешен- ность. Здесь могла бы быть прочтена связь частиц: белая лошадь, колосьев хруст, копыта. Язык набок. Колючки чертополоха суть почки. Птица возносит себя, оставляя пролом за собою, дыру, не ведущую к завершенью. «А» словно различие между грязью и формой, проработанных отражениями, стенами горизонтов песка, объемом и светом их кожи. Ожиданье скалы над терпеньем ручья. Обширный итог — могила без места. Я буду пустой, ничем, совершенным отсутствием. Бесконечность прервана облаком. Предсказуема, в близорукости предчувствую цвет для настоящего времени в небе.
Перевод с англ. Аркадия Драгомощенко
_______________________________
Перевод выполнен по изданию: Hejinian L. The Cold of Poetry. Los Angeles: Sun & Moon Press, 1994. P. 131 — 135.