Международная конференция «Французы в интеллектуальной и научной жизни России XIX века»

Конференция, организованная Франсиной-Доминик Лиштенан, ведущим науч­ным сотрудником Центра Ролана Мунье Университета Париж-4, и двумя ее мо­лодыми коллегами, Владиславом Ржеуцким и Алексеем Евстратовым, проходила в дивной обстановке — в зале с зеркальными дверями и старинными гобеленами на стенах. Вся эта красота принадлежит Фонду Сенжер-Полиньяк, в котором ро­довитость счастливо соединилась с капиталом: фонд основала Виннаретта Зингер (это французы произносят «Сенжер» или даже «Сенже»), дочь и наследница изобретателя одноименной швейной машинки, вышедшая замуж за Эдмона де Полиньяка. Казалось бы, в аристократической обстановке докладчикам грозила опасность чересчур разнежиться и позабыть про дела и регламент. Но ничего по­добного не произошло: практически все участники конференции уложились в те суровые рамки, которыми их ограничили организаторы (15 минут на доклад), и поведали массу интересного про французов, живших и действовавших в России в позапрошлом столетии, причем особенно ценно, что среди героев докладов было множество людей малоизвестных, а то и совсем неизвестных, но тем не менее, как выяснилось, также внесших свой вклад в науку и культуру.

Кстати, сравнительно мало известен сам факт, что в XIX веке французов в Рос­сии было не меньше, чем в предыдущем столетии. Между тем французское при­сутствие в этом столетии не подлежит сомнению и заслуживает внимательного изучения; на это указали в своих выступлениях открывшие конференцию непре­менный секретарь Французской академии Элен Каррер д'Анкос и директор Ин­ститута всеобщей истории РАН академик А.О. Чубарьян. Их мысль конкрети­зировала Ф.-Д. Лиштенан, сообщившая, что нынешняя конференция — один из этапов большой работы, конечная цель которой — составление словаря францу­зов, живших, работавших и творивших в России в XIX веке. На материале пре­дыдущего столетия такое издание уже создано; это уникальный по объему и тща­тельности двухтомник, составленный Анн Мезен и Владиславом Ржеуцким^[1]. Ржеуцкий, один из участников и вдохновителей нынешней конференции, в своем вступительном слове перекинул мост к близкому его сердцу XVIII веку, коротко перечислив тех французов — академиков, врачей, инженеров и архитекторов, фи­лософов, грамматистов и гувернеров, — которые в это время действовали в Рос­сии. Наконец, Виталий Афиани, директор Архива РАН, подчеркнул, что изучать нужно деятельность в России не только французов-гуманитариев (тема более или менее традиционная), но и французов-ученых, представителей точных и есте­ственных наук, ибо их влияние на российскую науку до сих пор в достаточной мере не оценено.

На этом вступительные слова закончились и начались собственно доклады.

Первым прозвучал доклад «Культурные начинания французов в Одессе в пер­вой половине XIX века» Елены Полевщиковой ( Научная библиотека Одесского уни­верситета). Одесса, первыми губернаторами которой были французы — Ришелье и Ланжерон, — недаром имела в Европе репутацию «французского города». В ко­личественном отношении французов здесь было не так много (в 1836 году — около четырех сотен), но зато при названных градоначальниках, в 1803—1823 го­дах, они занимали привилегированные позиции, а в последующие годы если и уступили начальственные посты, все равно сохранили за собой «культурообра- зующую» роль. Среди одесских французов имелись врачи и негоцианты, часов­щики и мебельщики, рестораторы, парикмахеры, модистки и проч., но наиболее важную роль в истории культуры сыграли одесские литераторы и деятели обра­зования и науки; логично, что именно им в докладе было отведено особенно боль­шое место. В 1804 году в Одессе был выстроен театр по проекту французского ар­хитектора Тома де Томона, в 1816 году был открыт лицей, которым руководили французы: сначала аббат Николь, а затем Реми Жилле; в Одессе выходили мно­гочисленные газеты на французском языке (в том числе даже газета с таким эк­зотическим названием, как «Одесский трубадур», от которой, впрочем, до нас не дошло ни одного экземпляра); французы торговали старыми книгами и модными литературными новинками, об ассортименте которых позволяют судить ката­логи — по преимуществу французские (особенно известен был магазин Жана Рубо). Француз маркиз де Кастельно занимался археологическими разыска­ниями, которые способствовали открытию в Одессе музея древностей. Француз Карл Десмет был первым директором Одесского ботанического сада (у которого и адрес поныне соответствующий — Французский бульвар). Роль, которую сыг­рали французы, теоретики и практики, для развития в Южной России овцевод­ства, садоводства и, главное, виноделия, огромна. И потому, закончила свой до­клад Полевщикова, мемуарист Вигель, утверждавший, что французы в Одессе трудились только ради собственной выгоды, не прав.

Доклад Владислава Ржеуцкого (Бристольский университет) назывался «Ли­тература, перевод и пропаганда: Ипполит Маскле, переводчик Крылова и Хем- ницера, в контексте своей эпохи». Герой доклада принадлежал к числу тех фран­цузов, которые прочно встроились в русскую жизнь: приехав в Россию еще до 1789 года в качестве гувернера, он во время революции принес присягу в том, что не разделяет революционных идей (этого потребовала от «русских французов» Екатерина Вторая), а в 1804 году женился на вдове Глафире Ржевской, урожден­ной Алымовой, известной по портрету кисти Левицкого. Благодаря этому браку француз вошел не только в придворное общество (император Александр, благо­воливший этому браку, сделал Маскле камергером), но и в русские литературные круги, в частности в круг «Беседы любителей русского слова» (Алексей Ржев­ский, первый муж Алымовой, был близок к Державину). В 1820-е годы Маскле выпустил три сборника переводов русских басен; басни Крылова — в 1826 и 1831 годы (во второй сборник вошли басни, опубликованные русским баснопис­цем после 1825 года), басни Хемницера — в 1830 году. Стиль переводов свиде­тельствует о неплохом знании переводчиком русского языка, но, как подчеркнул докладчик, в данном случае важно не столько литературное достоинство текстов, сколько само намерение Маскле — посредством перевода русских стихов на французский доказать Европе, что Россия — не край варваров, а страна высокой культуры. Таким образом, переводы Маскле становятся в один ряд с посвящен­ными России сочинениями Вольтера, «Русской антологией» Дюпре де Сен- Мора или предисловием Лемонте к переводу басен того же Крылова, выпущен­ному в 1825 году в Париже по инициативе графа Г.В. Орлова. Все это сочинения тех французских авторов, которые по разным причинам и в разной степени спо­собствовали созданию «позитивного образа России».

Николь Шерпитель (Женева) и Ольга Окунева (Институт всеобщей истории, Москва) сделали совместный доклад, названный «Анри Брокар, французский предприниматель, парфюмер и коллекционер в Москве». Первой говорила Шер­питель, праправнучка героя доклада (ее бабушка приходилась парфюмеру Бро- кару внучкой). Выйдя на пенсию, Шерпитель, профессиональный социолог, за­нялась историей своего прапрадеда, историей во многом замечательной. Брокар родился в 1831 году в семье парфюмера во Франции, в 1861 году приехал в Рос­сию, где в это время трудился его отец, а год спустя женился на Шарлотте, которая, даром что бельгийка, родилась в Тамбове в семье гувернера, выросла в Москве, прекрасно говорила по-русски, приобщила заезжего француза к пре­лестям русской жизни вроде бани, а в дальнейшем обеспечила успех его фабрике, открытой в 1869 году. Шарлотта была «эффективным менеджером»: муж изоб­ретал запахи, а жена придумывала флаконы, в которых эти духи с новыми запа­хами быстрее покоряли сердца покупателей. На счету Брокаров множество изоб­ретений, таких, как мыло с буквами или дешевое круглое мыло ценою в одну копейку; Брокар первый в Москве ввел этикетки с ценами. Но Брокар (получив­ший, благодаря своему душистому товару, прозвище Анри Ароматный) не только торговал, он еще и собирал предметы искусства и устраивал выставки своих кол­лекций в ГУМе. Семейство Брокара (а чета родила шестерых детей) являло со­бою олицетворение русско-французских связей: дети учились во Франции, а лето проводили в России; мальчики отслужили военную службу во Франции, а затем вернулись работать на фабрике отца. Разумеется, все это великолепие разруши­лось после 1911 года: фабрику Брокара национализировали и открыли в ее здании фабрику «советских» духов «Новая заря»; духи «Запах императрицы» переиме­новали в «Красную Москву»; о Брокаре не вспоминали. Хорошо, что сам он до этого не дожил: умер от болезни еще в 1900 году. Тому, в каком контексте о фран­цузском парфюмере наконец вспомнили, была посвящена вторая часть доклада, произнесенная Ольгой Окуневой. Разумеется, нужда в Брокаре возникла в пере­строечные годы, когда многие в России занялись поисками протокапитализма в дореволюционной России. Но Брокар интересует не только историков-эконо­мистов; искусствоведы изучают его собрание произведений искусства (часть ко­торого хранится в Музее имени Пушкина), в этом случае Брокар, просвещенный любитель, становится в один ряд с такими знаменитыми коллекционерами, как Щукин или Морозов. Наконец, поскольку у Брокара было еще и загородное име­ние в районе нынешнего города Королева, французский парфюмер привлекает внимание подмосковных краеведов. Таким образом, «брокароведение» в России если и не процветает, то потихоньку развивается (хотя, предупредила Окунева, в изданной к 150-летию основания фирмы «Золотой книге» торгового дома Бро- кара немало ошибок, которые удалось исправить Николь Шерпитель).

Темой доклада Софи Аскеноф (Университет Лилль III) стали «Школы фран­цузского прихода в Москве (конец XIX века—1917 г.) как передовые учебные заве­дения». Доклад был построен на архивных документах, хранящихся в Москве (в фонде прихода Святого Людовика) и в Шамбери. Право открывать школы при католическом приходе было дано французам еще в царствование Екатерины Вто­рой, однако несколько десятков лет никто им не пользовался (помешали Фран­цузская революция и война 1812—1814 годов); постепенно старое поколение французов, воспитанных еще при Старом порядке, сошло со сцены, а новое по­коление деловых людей мало интересовалось проблемами образования. В ре­зультате во второй половине XIX века французский язык и литература посте­пенно стали сдавать свои позиции английскому. Положение изменилось после 1812 года, когда в Москву из Шамбери начали приезжать монахини из конгрега­ции Святого Иосифа, а после 1894 года, когда в Москве начал служить молодой и деятельный кюре Вивьен, дела пошли еще лучше. Французские школы для мальчиков и для девочек в Москве превратились в учебные заведения, соответ­ствовавшие самым строгим современным требованиям. Репутация у школ была такая блестящая, что в них отдавали своих детей даже православные родители. Наблюдатели очень высоко оценивали оборудование школ: минералогические таблицы, кинопроектор для показа научно-популярных фильмов и проч.; утвер­ждали, что таких продвинутых учебных заведений нет даже в Париже; на очень высоком уровне велось преподавание иностранных языков. Разумеется, 1911 год положил конец всему этому великолепию (как и многому другому).

Доклад Элизабет Лирис (Институт истории Французской революции) назы­вался «Ложный путь: французская типография Ф.-Ж. Бодуэна, эмигрировавшего в Санкт-Петербург (1805—1809)». Докладчица подробнейшим образом осветила жизненный и рабочий путь своего героя вплоть до того момента, когда он ступил на русский путь (оказавшийся в его случае ложным): родство со знаменитым ху­дожником Буше, который приходился будущему типографу дедушкой по мате­ринской линии; детство, прошедшее в семье отцовских родственников, известных типографов; открытие собственной типографии; удачная карьера во Франции (Бодуэн был типографом Национального Собрания и всех прочих революцион­ных ассамблей, а затем, уже при Наполеоне, типографом Французского инсти­тута). На ложный путь Бодуэн ступил, когда принял приглашение императора Александра I устроить в Петербурге императорскую типографию; намерения были грандиозные («спасти честь типографского ремесла»), однако не вышло из всего этого ровно ничего, и, проведя четыре года при русском дворе, Бодуэн не­солоно хлебавши возвратился во Францию. Напрашивается вопрос о причинах фиаско, однако на этот краеугольный вопрос слушатели вразумительного ответа не получили; единственное объяснение, которое прозвучало, заключалось в том, что Бодуэн предъявил русскому правительству слишком большие требования.

Своего рода эпиграфом к докладу ИриныДмитришин (Национальный инсти­тут восточных языков и цивилизаций, Париж) «Необычайные приключении фран­цузского издателя в России: Марко Вовчок и издательский дом Этцеля» послужили слова одного из его героев, француза Пьера-Жюля Этцеля, обращенные к дру­гому, а точнее, к другой, поскольку Марко Вовчок — литературный псевдоним Марии Александровны Вилинской, по первому мужу Маркович. Так вот, Этцель написал этой писательнице и переводчице: «...если бы не Вы, я бы никогда не стал иметь дело с Россией». Русские контакты Этцеля начались не с Марко Вовчка; первым был И.С. Тургенев, которому Луи Виардо в 1862 году передал просьбу Этцеля посоветовать какие-нибудь русские произведения для перевода на фран­цузский. Тургенев и представил Этцелю Марко Вовчка. Сотрудничество фран­цуза с русской писательницей было двусторонним: Этцель был ее издателем во Франции, а она переводила с французского книги, вышедшие в его издатель­ском доме, прежде всего романы Жюля Верна (которых она перевела в общей сложности 16), причем переводчиком Марко Вовчок была настолько популярным и востребованным, что получала гонорар больший, чем Тургенев, Толстой или Достоевский. Докладчица говорила не только о сотрудничестве Этцеля с кон­кретной русской переводчицей, но и вообще о стратегии и методах, какие приме­нял этот французский издатель, стремясь завоевать место на русском рынке (про­тивостояли ему на этом пути, по его собственным словам, три врага: почта, цензура, контрафактные издания). Планы Этцеля были огромны, но в конце кон­цов по финансовым соображениям он перестал сотрудничать с русскими типо­графами и комиссионерами. Плоды его работы остались в России не напрямую, а опосредованно; так, знаменитый русский книгоиздатель Вольф создал в России своего рода эквивалент издательства Этцеля (который особенно прославился своими книгами для детей и юношества). «Розовая» и «Зеленая» библиотеки Вольфа — это результат усвоения уроков Этцеля.

Два доклада были посвящены франкоязычной журналистике в России. Пер­вый, «Шарль де Сен-Жюльен, французский журналист в России», прочла Наталья Сперанская (Новое издательство, Москва). Докладчица посвятила уже несколько работ этому чрезвычайно любопытному персонажу, который жил в России с се­редины 1820-х годов и в 1829—1831 годах издавал в Петербурге франкоязычную газету «Le Furet» («Хорек»), посвященную преимущественно литературе и театру (см. о ней статьи Сперанской в номерах 94, 96 и 98 «Нового литературного обо­зрения»). В парижском докладе речь шла о деятельности Сен-Жюльена во второй половине 1850-х годов в качестве корреспондента «Independance belge» («Бель­гийская независимость») — либеральной газеты, которая выходила в Брюсселе, но читалась всей Европой. Корреспонденции Сен-Жюльена не носили откро­венно антирусского характера; журналист объяснял недостатки российской жизни историей страны и призывал европейцев не бояться России, тем не менее статьи его содержали множество мелких критических замечаний, которые цен­зура регулярно вымарывала и которые становились объектом доносов в Третье отделение. Корреспонденции Сен-Жюльена выходили без подписи, однако сам он не делал тайны из своего авторства. В 1858—1859 годах Сен-Жюльен вновь вернулся к издательской деятельности и выпускал в Петербурге собственную франкоязычную газету «Воскресенье» («Dimanche»), но при этом не прекращал писать в брюссельскую газету корреспонденции, становившиеся все более рез­кими. В 1863 году Сен-Жюльен уехал из России, где прожил четыре десятка лет, однако «Бельгийская независимость» продолжала публиковать статьи из России (теперь их сочинял либо преподаватель французского языка Флорантен, либо публицист Ф.И. Фиркс, писавший под псевдонимом Шедо-Ферроти).

Второй доклад о франкоязычной прессе представил Петр Заборов (Институт русской литературы (Пушкинский Дом), Санкт-Петербург); он назывался « "Re­vue etrangere" (1832—1863) и франко-русские культурные связи». Выпускали этот петербургский «Иностранный журнал» два француза: Фердинанд Беллизар, при­дворный книгопродавец и содержатель книжной лавки, «русифицировавшийся» настолько, что именовался Фердинандом Михайловичем, и таинственный Дю- фур, о котором нет никаких биографических сведений, но который, собственно, и отвечал за содержание журнала (Беллизар занимался преимущественно типо­графскими делами). Журнал, включавший в себя самые разнообразные мате­риалы (от беллетристики до научно-популярных статей), выходил два-три раза в месяц выпусками, которые затем складывались в толстые тома (таких томов в год выходило три штуки). Издатели «Revue etrangere» не ограничивались пере­печаткой материалов из французских толстых журналов; они напрямую заказы­вали тексты французским авторам, так что сотни публикаций впервые увидели свет именно на страницах петербургского издания. Желание напечатать новинки раньше конкурентов приводило порой к скандальным ситуациям: так, в 1835 году Беллизар купил у парижского издателя Бюлоза верстку первой части романа Бальзака «Лилия в долине» и опубликовал ее в своем журнале; Бальзака это уще­мило и материально, и морально (верстка не была им выправлена, а известно, что он на этой стадии вносил в текст своих произведений существенные изменения), и он возбудил против Бюлоза судебный процесс, который в середине 1836 года выиграл. Журнал «Revue etrangere» издавался долго — три десятка лет, однако существование его с каждым годом становилось все более трудным; очень мешала конкуренция с однотипными парижскими изданиями, прежде всего с авторитет­ным журналом «Revue des deux mondes». После закрытия «Revue etrangere» в 1863 году Беллизар затеял было другое издание — «Revue amusante» («Занима­тельный журнал»), однако оно прекратилось со смертью издателя, скончавшегося 18 августа 1865 года. Судьба его соиздателя Дюфура неизвестна.

Доклад Гийома Нику (Школа Лувра, Париж) назывался «Орас Верне, фран­цузский Рубенс при дворе Николая Первого». Параллель с Рубенсом основана прежде всего на том, что голландский художник много ездил по миру с дипло­матическими поручениями, а герой доклада, французский живописец Орас Верне, дважды (в 1836 и в 1842—1843 годах) побывавший в России, был в боль­шой милости у императора Николая Первого и выполнял негласные дипломати­ческие поручения: в частности, прервал свое второе пребывание в России летом 1842 года, чтобы вернуться и Париж и передать королю Луи-Филиппу соболез­нования российского императора в связи с гибелью наследника французского престола герцога Орлеанского. Верне не оставил путевых заметок или мемуаров, его впечатления от жизни в России и общения с императором известны нам в ос­новном по его письмам к жене, содержащим немалое число колоритных деталей. Верне неизменно пользовался расположением Николая Первого, но это не ме­шало ему видеть отрицательные стороны русской жизни и сочувствовать поля­кам, угнетаемым Россией. Рисовать же он был готов всех: и императора, и поляков (как говорил сам художник, тот, кто может нарисовать Христа на кресте, тот мо­жет изобразить и жителей российской части Польши).

Тему изобразительного искусства продолжила Екатерина Булгакова (МГУ) в докладе «Становление истории национального искусства и научной реставрации в России во второй половине XIXвека: труды Э.-Э. Вьолле ле Дюка и их восприятие его русскими последователями и противниками». Вьолле ле Дюк, более известный как архитектор и реставратор, был также автором целого ряда трудов по истории искусства, в том числе книги «Русское искусство, его основные элементы, расцвет и будущее» (1877). В ней Вьолле ле Дюк, который никогда не бывал в России, но находился в контакте со многими русскими авторами, дал ответы на вопросы, ши­роко обсуждавшиеся русскими коллегами, например на вопрос о генезисе рус­ского искусства — самобытно ли оно или является плодом иностранного (прежде всего, византийского) влияния. Вьолле ле Дюк совместил обе эти точки зрения; он доказывал, что русское искусство, хотя, безусловно, претерпело существенное влияние Византии, не было простой копией византийского искусства и в данном случае можно говорить о взаимовлиянии. Докладчица подробно рассмотрела от­ношение к тезисам Вьолле ле Дюка русских авторов — Ивана Мартынова, Федора Буслаева, Николая Султанова. Все они, даже расходясь с французским исследо­вателем в некоторых пунктах, оценили очень высоко и его теорию, и его восприя­тие художественного памятника как документа по истории искусства.

Владимир Сомов (Санкт-Петербургская консерватория), выступивший с до­кладом «Французские музыканты и композиторы в Петербурге в XIX веке», по­ставил перед собой очень сложную задачу — обрисовать контуры французского присутствия в музыкальной жизни российской столицы. Меж тем присутствие это было столь обширным и интенсивным, что в пятнадцатиминутном выступ­лении можно наметить лишь самые общие контуры темы. От Буальдьё в начале века до Сен-Санса в конце многочисленные музыканты-французы постоянно жили в Петербурге или приезжали туда на гастроли. С начала века здесь действо­вала французская оперная труппа (распущенная в 1812 году); русская школа скрипачей вела свое происхождение от Шарля-Филиппа Лафона, придворного скрипача императрицы Елизаветы Алексеевны. В 1830-е годы в Петербург при­был флейтист Жозеф Гийу, до этого преподававший в Парижской консерватории и ставший автором одного из первых проектов создания консерватории в России. Гийу оставил след не только в музыке, но и во франкоязычной французской жур­налистике: в 1846—1848 годах он издавал газету «L'Artiste russe» («Русский ху­дожник»). В конце 1860-х годов в Петербургской консерватории преподавала во­кал дочь Полины Виардо; в Петербург приезжал с гастролями Гектор Берлиоз. Наконец, следы французского музыкального присутствия можно обнаружить в библиотеке Санкт-Петербургской консерватории, где находится ценнейшее со­брание нот и книг о музыке, приобретенное будущим директором консерватории М.В. Азанчевским в Париже в 1866 году у парижского библиотекаря и музыко­веда Г.-Э. Андерса. Все это — лишь малая часть тех французских «следов», о ко­торых говорилось в докладе.

От музыки — к кинематографу. Наталья Баландина (РГГУ, Москва) избрала темой своего доклада «Роль кинематографа братьев Люмьер и фирмы Пате в социальной и культурной жизни России на рубеже XIX и XX веков». Люмьеры дали первый сеанс кино в Париже в конце 1895 года, а в следующем году кино уже сни­мали и показывали в России. Первый в истории кинематографа кинорепортаж был снят в России в 1896 году последователями Люмьеров. Это ни больше ни меньше как коронация Николая Второго. В 1900-е годы фирма Пате начала ак­тивное освоение русского рынка. Первый русский фильм — «Стенька Разин» — был снят в 1908 году, и в этом же году фильмы в России начинает снимать фирма Пате. Перед кинофильмами демонстрировалась кинохроника, снятая стараниями работников этой фирмы, — так называемая «Пате-газета». Именно фирма Пате была главным конкурентом первого крупного российского кинопредприятия — Акционерного общества Александра Ханжонкова. Таким образом, до 1917 года молодой российский кинематограф находился под влиянием кинематографа французского; после 1917 года ситуация изменилась кардинальным образом: рус­ские эмигранты стали влиять на французское кино. Отвечая на вопросы, доклад­чица коснулась не только связей русского и французского кино, но и вообще спе­цифики этого нового вида искусства, в частности его взаимоотношений с театром. Дело в том, что статус кинематографа сильно изменился после того, как во второй половине 1900-х годов на главные роли стали приглашать театральных звезд, которые до этого относились к «ярмарочной забаве» презрительно. Впрочем, и тут не всегда все шло гладко: так, Сара Бернар, увидев себя в фильме «Дама с камелиями», так разочаровалась, что запретила этот фильм показывать. Зато участники конференции увидели фильм — правда, не «Даму с камелиями», а ту самую хронику коронации Николая Второго, о которой шла речь в докладе. И восхитились не только потрясающими кадрами, но и мастерством доклад­чицы, которая сумела уложить в четверть часа и свое сообщение, и показ этого уникального ролика.

Вера Мильчина (ИВГИ РГГУ) предупредила, что если другие докладчики го­ворили о людях более или менее известных, то герой ее доклада «Гюстав-Эфра- нор Марен д'Арбель — учитель князя Гагарина и теоретик народного просвещения в России» неизвестен практически никому. Собственно говоря, если бы у этого француза, бывшего студента парижской Школы хартий, который в середине 1820-х годов поступил домашним учителем в дом князя Сергея Ивановича Гага­рина, не было чересчур разговорчивого друга и матушки, то мы вообще не зна­ли бы о нем практически ничего. Однако эти корреспонденты Марена в конце 1820-х годов прислали ему в Москву письма, заинтересовавшие Третье отделение, в архиве которого они и сохранились. Письма послужили поводом к переписке между шефом жандармов Бенкендорфом и начальником Московского округа корпуса жандармов Волковым; донесения Волкова рассказывают и о взглядах француза (весьма благонамерен), и о его знакомствах, и даже о его личной жизни: впрочем, роман Марена с Фелисите Юллен-Сор, французской балериной и пер­вой женщиной-балетмейстером в истории русского балета, насторожил только ревнивую маменьку, которая в лучших традициях «пикейных жилетов» заподо­зрила в этой связи политическую интригу. Жандармы Марена не побеспокоили, но на всякий случай присматривали за его перемещениями до начала 1840-х го­дов. В архиве Третьего отделения в ГАРФе сохранилось и еще одно дело, связан­ное с Мареном, — это его собственный трактат о народном просвещении в России, который он в 1832 году послал императору Николаю Первому. Самое любопыт­ное в этом трактате — оригинальная смесь русофилии (Марен, даром что сам французский учитель, осуждает русских дворян, полностью вверяющих образо­вание своих детей иностранным гувернерам) с католицизмом: Марен считает, что немецкая система публичного образования, принятая в России, не подходит для этой абсолютной монархии; система эта децентрализована и не использует сорев­новательные пружины, так активно действующие в русском государственном устройстве, а потому России следовало бы перестроить свое публичное образо­вание в соответствии с французской системой — католической и централизован­ной. Не эта ли смесь явилась одной из причин метаморфозы, происшедшей в на­чале 1840-х годов с учеником Марена — князем Иваном Сергеевичем Гагариным, который из благополучного русского дипломата превратился в иезуита, однако и в этом качестве ничуть не утратил интереса к России.

Сергей Власов (Санкт-Петербургский университет) посвятил свой доклад «Жан Флёри, преподаватель французского языка и литературы в Санкт-Петер­бургском университете (1872—1894)» другому французу, связанному с россий­ским образованием. Флёри начинал свою карьеру в России также в качестве до­машнего учителя, затем стал преподавать в Институте благородных девиц, а затем был принят на службу в Санкт-Петербургский университет. Флёри был не просто преподавателем, автором целого ряда учебников французского языка и литера­туры, выдержавших множество переизданий, он активно изобретал новые, ори­гинальные и весьма действенные способы обучения иностранному языку. Так, например, он сочинял для своих учеников письма, полные типичных ошибок, ко­торые обычно делают русские, а затем предлагал ученикам эти ошибки исправить. Для обучения истории он использовал метод наводящих вопросов: так, его уче­ники должны были ответить: «кто посадил своего будущего историка в железную клетку?» (Карл VIII поступил так с Филиппом де Коммином), или: «кто написал роман о Велизарии, который понравился Екатерине Второй?» (Мармонтель). Ка­ким тонким читателем и литературным критиком был Флёри, докладчик проде­монстрировал на примере отрывка из его книги о баснях Крылова (1869). Флёри сопоставляет басни «Волк и ягненок» во французском и русском вариантах: у Ла- фонтена волк грозит ягненку, но не оскорбляет его, как у Крылова; у Лафонтена ягненок молит волка о пощаде, но не унижается перед ним; унижение и подобо­страстие — русская стихия. Что же до самого Крылова, Флёри оценивает его очень высоко — так высоко, что ставит во многих отношениях выше Лафонтена. Деятельность Жана Флёри в России не исчерпывалась преподаванием; с 1873 го­да он много лет подряд сочинял литературную и художественную хронику для петербургской франкоязычной газеты «Journal de Saint-Petersbourg».

Первый день конференции закончился докладом Ольги Даниловой (Уральский федеральный университет, Институт гуманитарных наук и искусств, Екатерин­бург) «Жюль Легра в разных ипостасях: неутомимый путешественник, профес­сор-славист, офицер русской армии». Герой доклада принадлежал к числу тех французов, которые, однажды попав в Россию, навсегда влюбляются в нее, даже если замечают многие отрицательные стороны российской жизни. Впервые при­ехавший в Россию на пять месяцев в 1892 году и впоследствии проживший здесь в общей сложности девять лет, Легра успел не только свести знакомство с Чехо­вым и Львом Толстым, но также в 1896—1898 годах (то есть тогда, когда строи­тельство Транссибирской железнодорожной магистрали еще только начиналось) дважды побывать в Сибири. Его очерки об этих путешествиях (собранные в книгу «О Сибири», 1899) докладчица назвала блестящими образцами истории менталь- ностей и имагологии: Легра призывает европейцев не судить русских людей, и в частности сибиряков, по своим собственным европейским канонам, ибо к Рос­сии каноны эти неприложимы. В 1914 году, когда началась Первая мировая война, пятидесятилетний Легра добровольно пошел на фронт и в качестве офи­цера русской армии организовал в невероятно трудных условиях работу разведки, а в 1918 году отправился в Сибирь вместе генералом Жаненом, начальником французской военной миссии при Российском правительстве адмирала Колчака (о чем сам рассказал позднее в очерке «Агония Сибири»). Вернувшись во Фран­цию, Легра преподавал русскую литературу в Дижоне, а затем в Париже. Именно в Дижоне хранится фонд Легра, который тамошние архивисты с 1939 года до сих пор так и не разобрали. Едва ли не первой, кто проявил к нему интерес, оказалась приехавшая из Екатеринбурга Ольга Данилова, и та энергия, с какой она об этом рассказывала, внушала уверенность, что, несмотря на все трудности, она рано или поздно опубликует документы из этого архива (где, среди прочего, хранится ав­тобиографический роман Легра «В стране белого царя»).

В числе французов, в том или ином качестве связавших свою жизнь с Россией или тесно общавшихся с русскими, были отнюдь не только люди творческих профессий, но также и ученые, в том числе естественники. Именно этой, научной стороне был посвящен второй день конференции. Открыла его Маргарита Хар- танович (Кунсткамера, Санкт-Петербург) докладом «Французские ученые в Им­ператорской академии наук в первой половине XIX века». Хотя среди героев до­клада были такие ученые, как, например, член-корреспондент Академии наук Антуан Рокур, основатель науки о цементе и бетоне, разработавший оригиналь­ную систему защиты Петербурга от наводнений, главным направлением, которое разрабатывали французы, состоявшие в Российской академии наук, следует при­знать востоковедение, представленное такими учеными, как Деманж, Шармуа, Броссе (двум последним на конференции были посвящены отдельные доклады). В более позднюю эпоху к этим направлениям прибавились также биология и математика.

Филипп Эдель (Эльзасско-литовский исторический кружок) прочел доклад «Боянусы, эльзасский род на службе у российской науки в XIX веке». Собственно, именно эльзасские корни и позволили включить рассказ о Боянусах в программу конференции о русско-французских контактах. Первым замечательным предста­вителем этого рода, посвятившим свою жизнь российской науке, был Людвиг Генрих Боянус (1116—1821). Уроженец Эльзаса, учившийся в Германии, он в се­редине 1800-х годов получил место в Виленском университете, где возглавил на медицинском факультете ветеринарную кафедру. Людвиг Генрих был не только пионером ветеринарного дела в России, его открытия остались в мировой науке: так, почка пластинчатожаберных моллюсков до сих пор носит название «Бояну- сов орган». Не менее знаменит был племянник Людвига Генриха, родившийся и учившийся в Петербурге Карл Карлович Боянус (1818—1891), первый русский врач-гомеопат и историк гомеопатии в России, приятель Владимира Даля и доб­рый знакомый многих московских славянофилов. Докладчик рассказал не только о медицинской деятельности самого Карла Карловича, но и о его весьма любо­пытном семействе. Один из сыновей Боянуса, Карл Карлович младший, пошел по стопам отца и также стал практикующим гомеопатом, другой, Николай Кар­лович, сделался последователем и переводчиком антропософа Рудольфа Штай- нера, третий, Семен Карлович, видный фонетик, известен как создатель первых школ изучения иностранных языков уже в Советской России; наконец, дочь Боя- нуса Вера Карловна (1816—1953) постриглась в монахини и стала, под именем Нины, игуменьей Полоцкого Спасо-Евфросиньевского монастыря; здесь она вела большую педагогическую и просветительскую работу, которую после 1911 года продолжила в миру, в совершенно этому не благоприятствовавшей советской об­становке. Разнообразными талантами дети Карла Карловича Боянуса и от пер­вого, и от второго браков были обязаны не только ему самому, но и его второй жене Ольге Семеновне Хлюстиной, по первому мужу Давыдовой (ее первый муж был сыном поэта-партизана Дениса Давыдова), женщине разносторонне образо­ванной, владевшей несколькими иностранными языками.

Наталья Федунина (Московский психолого-педагогический университет) в докладе «Шарко и русская медицина в 1880—1890-е годы» рассказала о контак­тах русских врачей и пациентов с представителями двух прославленных школ гипнотизма и внушения: парижской, возглавляемой Жаном-Мартеном Шарко, и школы города Нанси, связанной с именем Ипполита Бернгейма. Докладчица рас­пределила обширный материал по трем направлениям. Первое — консультиро­вание французскими врачами своих русских коллег. Шарко был среди них так популярен и общался с ними так интенсивно, что французские врачи даже «рев­новали» его к русским. Парижский психиатр дважды бывал в России; его дочь, лингвист, знала русский язык, а труды Шарко почти синхронно с оригинальными изданиями выходили в русских переводах. Бывали русские врачи и в Нанси у Бернгейма, однако о нем отзывались более скептически; так, один из русских ви­зитеров писал, что во всем Нанси не найти человека, который хотя бы однажды не подвергался гипнозу, поэтому у всех жителей города больная психика и ис­кусственно ослабленная воля. Второе направление, о котором говорила доклад­чица, — личные истории русских пациентов, лечившихся у французских психи­атров, например двух дочерей фабриканта Абрикосова. Собственно, пациенткой была только одна дочь, Соня, у которой на истерической почве отнялись ноги: после пребывания в клинике Шарко она выздоровела, вышла замуж и родила че­тырех детей. Что же касается Глафиры Абрикосовой, сопровождавшей больную сестру, она осталась в Париже, поступила на медицинский факультет и защитила диссертацию по истории истерии. Наконец, третья часть доклада была посвящена воспоминаниям русских врачей о том, как они привозили к французским психи­атрам своих русских пациентов. Особенно выразителен был рассказ о пациентке Бернгейма, жаловавшейся на то, что хорошие, радостные мысли посещают ее редко, а плохие одолевают с утра до вечера. Психиатр из Нанси приказывал боль­ной дурные мысли бойкотировать, а кислые — посыпать сахаром. В ходе обсуж­дения докладчицу спросили, на каком языке происходили сеансы гипноза; она ответила, что, естественно, на французском: к психиатрам-французам обращались только те состоятельные и образованные русские пациенты, у которых был с док­торами общий язык.

Виталий Афиани (Архив РАН, Москва) выступил с докладом «Карл Рулье (1814—1858) и развитие биологии в России». Его герой, Карл Францевич Рулье, прославленный зоогеограф и зоофизиолог, родился в России от родителей (са­пожника и повивальной бабки) французского происхождения. Вся жизнь Рулье прошла в России, однако в своей научной деятельности он всегда принимал во внимание процессы, протекавшие в естествознании Франции. В великом споре креациониста Кювье и эволюционистов Жофруа Сент-Илера и Ламарка он при­нял сторону последних и, в соответствии с их идеями, искал доказательства из­менчивости видов и наследования свойств под влиянием внешней среды (впро­чем, он старался придать этой теории гибкость и утверждал, что никакое явление не может быть следствием только внешнего или только внутреннего влияния; важны оба разом). В 1950-е годы, в период лысенковщины и «борьбы с космо­политизмом», эти особенности взглядов Рулье оказались очень кстати: его имя упоминалось в ряду предшественников «материалистической теории Мичу­рина—Лысенко», за что он сам, разумеется, ответственности не несет.

Дмитрий и Ирина Гузевичи (Высшая школа социальных наук, Париж), неуто­мимые исследователи жизни и деятельности французских инженеров в России, предложили собравшимся «Опыт коллективного портрета» этой социальной группы в первой половине XIX века. Докладчики раздали присутствующим цен­нейший справочный материал — таблицу, где собраны данные о полусотне с лиш­ним французских инженеров, работавших в России, с указанием дат жизни, об­разования и должности, которую данный инженер занимал в русской службе. Деятельность инженеров-французов была разнообразна: они выступали и в ка­честве знаменитых экспертов, и в качестве практиков, и в качестве промышлен­ников и концессионеров; среди них встречались и бывшие военнопленные, и люди, прибывшие в Россию по доброй воле (эмигранты и авантюристы); были французы, сохранившие французское подданство, и другие, которые стали под­данными России. Французы-инженеры занимались практической деятельности (плоды ее разнообразны: от первого в России висячего моста в Екатерингофе, ко­торый конструировал П.П. Базен, до Александровской колонны, в расчетах ко­торой принимал участие Г. Ламе), журналистикой (их стараниями выходили пе­риодические издания, например «Journal des voies de communications» — «Газета путей сообщения», выпускавшаяся одновременно и на русском и на французском языке) и даже техническим шпионажем, причем в пользу обеих стран, как России, так и Франции.

Наталья Осипова (Архив РАН, Москва) в докладе «Переписка Анатолия Бог­данова, члена-корреспондента Санкт-Петербургской академии наук, с француз­скими учеными» продолжила тему, начатую Виталием Афиани. Дело в том, что герой ее доклада, известный зоолог, один из основателей российской антрополо­гии, был любимым учеником Карла Рулье. Богданов, почетный член Француз­ского зоологического общества, кавалер ордена Почетного легиона, несколько раз бывал во Франции и уже из первой поездки вынес убеждение, что «для нату­ралиста Париж — царствие небесное». В архиве Богданова сохранились много­численные документы, служащие ценными источниками для изучения русско- французских связей: переписка самого Богданова с французскими коллегами (кстати, ученый переписывался по-французски и с учеными многих других стран), письма к сыну из Парижа, письма русских корреспондентов Богдано­ва (например, И. Мечникова), посвященные Франции и французским ученым. Впрочем, французский «акцент» доклада не означает, разумеется, что Богданов общался только с французами; ученый мирового класса, он состоял в трех десят­ках иностранных ученых обществ и переписывался с коллегами не только по- французски, но и по-немецки.

Тему научной переписки продолжила Светлана Серова (Архив РАН, Москва); доклад ее так и назывался «Палеонтология в письмах: переписка Альбера Годри и Марии Павловой (1888—1908)». Герои доклада, французский палеонтолог Альбер Годри (1827—1908) и русский, а затем советский палеонтолог Мария Васильевна

Павлова (1854—1938), познакомились в Париже, где Павлова получала высшее образование и посещала лекции Годри. Ко времени начала их переписки (1888) Годри был уже известным ученым, членом французской Академии наук, а Пав­лова еще только начинала свой научный путь. Однако их эпистолярное общение, продолжавшееся до самой смерти Годри, свидетельствует о том, что контакт двух ученых не был односторонним. Годри не только консультировал молодую рус­скую коллегу, он изучал ее работы и информировал о них французскую научную общественность и находил большую ценность в собранных Павловой сведениях об ископаемых России.

Доклад Езекиеля Адамовского (Университет Буэнос-Айреса) «Российский извод евроориентализма: цивилизация, стигма и национальная гордость» представлял собой на фоне конференции двойное исключение: во-первых, он был прочитан по-английски (рабочими языками конференции были французский и русский), во-вторых, в отличие от всех прочих, он носил не столько исторический, сколько теоретический характер. Докладчик задался целью применить концептуальный аппарат постколониальной теории («ориентализм» Э. Саида) и современной со­циологии («стигма» и «стигматизация») для анализа российской ситуации пер­вой половины XIX века. Самокритику в духе Чаадаева и вытекающее из нее мес­сианство он представил как «стигматизацию» в ответ на навязываемые Западом стереотипы варварства. Другую форму «стигматизации» докладчик продемон­стрировал на примере из Толстого (знаменитый пассаж о «comme il faut»), где герой переносит упомянутые стереотипы на непривилегированную часть обще­ства, которая, таким образом, и рассматривается как ответственная за отсталость и «варварство».

От «евроориентализма» конференция перешла к конкретным французским ориенталистам. Им был посвящен целый ряд докладов. Открыла его Лоррен де Мо (Университет Париж-1, Пантеон-Сорбонна); героем ее выступления стал «Франсуа-Бернаре Шармуа (1793—1868) — востоковед на императорской служ­бе». Докладчица начала с цитаты из тыняновской «Смерти Вазир-Мухтара», в которой поминается «седой и красный француз Шармуа». О том, каков был цвет лица этого француза, судить затруднительно, зато о нем известно многое другое. Почти двадцать лет (1811—1831) он провел в России и внес большой вклад в пре­подавание восточных языков в Санкт-Петербургском университете и вообще в российское востоковедение. Шармуа, знаток в первую очередь персидского языка, и его коллега Деманж, знаток арабского, были учениками знаменитого француз­ского востоковеда Сильвестра де Саси; этот последний и порекомендовал их С.С. Уварову, который считал необходимым пополнить ряды российских ученых опытными французскими коллегами. Шармуа «прижился» в России: преподавал сначала в Педагогическом институте, а потом в Учебном отделении восточных языков Азиатского департамента Коллегии иностранных дел и в Петербургском университете; в то же время был частным наставником в доме вице-канцлера Не­ссельроде; был избран членом-корреспондентом Академии наук и оставался ее почетным членом даже после того, как из-за проблем со здоровьем был вынужден вернуться на родину; наконец, научился говорить и писать по-русски. Главная же заслуга Шармуа состоит в том, что в своих трудах он настаивал на важности вос­точных исследований для изучения истории России (и даже упрекал Карамзина в том, что тот из-за незнания восточных языков не использовал при написании своей истории ценные восточные источники) и утверждал, что Российская им­перия должна стремиться к новому равновесию, уделяя равное внимание и за­падным, и восточным соседям.