купить

Письмо в редакцию

 

Появление в 112-м номере «НЛО» статьи Александры Ранневой о жанровой при­роде и культурном генезисе русской ЛГБТ-литературы не могло меня не пора­довать: в 1995 году, начиная выпускать первый в России альманах гей-литера­туры «РИСК», я мог только мечтать об аналитических материалах на эту тему, довольствуясь в действительности брюзжанием рецензентов «Знамени». Содер­жание этой статьи, однако, вызвало у меня тяжелое недоумение — и не потому, что при кратком изложении истории русской ЛГБТ-литературы (о правомерно­сти термина несколько слов ниже) госпожа Раннева сумела без упоминания о первом российском издании, посвященном этой литературе, обойтись.

Общая концептуальная рамка статьи задана рубрикой, в которую эта статья, как в гетто, помещена: «Культура родом из субкультуры». Только этой априорной рамкой можно объяснить поистине святую простоту использованного в статье зачина: оказывается, вопрос о том, «присуща ли творчеству гомосексуалов худо­жественная ценность», впервые сформулировал некто Александр Кириченко в 2000 году. Можно было бы предположить, что этот новаторский вопрос был спе­циально сформулирован к столетию смерти Оскара Уайльда (поскольку 94-летие выхода романа Михаила Кузмина «Крылья» — дата некруглая), — но это, ко­нечно, иллюзия: просто господина Кириченко интересовало не вообще творчество гомосексуалов, а, как видно из последующей цитаты, «литература в гей-Рунете», то есть только «культура родом из субкультуры». К гей-литературе эта пробле­матика имеет косвенное отношение — но самое прямое к общей для русской ли­тературы рубежа веков проблеме Интернета как альтернативного литературного пространства, обитатели которого в массе своей не были подключены к простран­ству профессиональной литературы ни организационно, в аспекте предполагае­мых стратегий легитимации, ни, что гораздо важнее, идейно и эстетически, по­скольку не знали и не понимали, что вообще в современной им литературе делается, а собственные способы письма вырабатывали на основании, в луч­шем случае, поверхностно усвоенного Серебряного века. Отчаянное «литература в гей-Рунете имеет место быть» — не более чем частная вариация повсеместно раздававшегося в 2000 году «литература в Рунете имеет место быть», но спустя больше чем десятилетие мы уже знаем, что эта «литература в Рунете» (осозна­вавшая себя как некоторая особая сущность и требовавшая соответственного при­знания) ограничилась делегированием считаных авторов-одиночек в различные субполя профессиональной словесности, а остальной ее поток был канализирован сайтами со свободной публикацией (про крупнейший из которых, Стихи.ру, се­годня уже мало кто помнит, что его прародительницей была «Голубая волна», сайт-спутник первого российского сетевого ЛГБТ-проекта Gay.ru). Порази­тельно, однако, что применительно к одной отдельно взятой области литературы вот этот дискурс толпы неофитов, с появлением Интернета ринувшихся созда­вать собственную литературу с нуля, на месте, которое они по недоразумению со­чли пустым, до сих пор кажется кому-то вменяемым и заслуживающим предъ­явления где-либо, кроме как на том же сайте Стихи.ру.

Проблема со статьей Ранневой не в том, что она описывает культуру родом из субкультуры (при том, что само перерастание субкультурных явлений в обще­культурные в статье как раз и не показано: напротив, истории Ранневой про неких «прекрасных поэтов», «публиковавшихся в самиздате, а в последнее время пере­шедших на паралитературный формат публикаций на Lib.ru и в LiveJournal.com», намекают ровным счетом на то, что субкультура осталась субкультурой, а гей-ли­тература как интегральная часть большой литературы возникла и питается из иных источников). Проблема в том, что она и описывает то, что описывает, в си­стеме понятий и представлений, существующих внутри этой субкультуры. Не случайно в связи с этим научный базис статьи расположен на уровне школьной программы (именно оттуда, вероятно, почерпнуто Ранневой методологическое убеждение насчет того, что «литературоведение умеет определять художест­венную ценность исследуемых текстов») и популярных энциклопедий. Трудно воспринимать всерьез рассуждения Ранневой о том, что «для изобразительного искусства характерны тематические жанры — совокупность произведений, объ­единенных общим кругом тем или предметов изображения (исторический, ани­малистический, батальный жанр, марина, портрет, пейзаж, натюрморт и т.д.); в музыке, наоборот, важнее оказываются различия по форме (опера, симфония, сюита, соната, канон, вариация, дуэт и т.д.)», а раз так — то и в литературе ничто не воспрещает выделять жанры по тематике и, следовательно, позиционировать ЛГБТ-литературу как жанр (и ссылка на источник: Литературный энциклопеди­ческий словарь. М.: Советская энциклопедия, 1987. С. 107). Глупо было бы по по­воду этой святой простоты потрясать именами Фрейденберг и Гачева, напоми­нать, что размышлениям Жуковского о том, что «в поэзии древних предмет владычествует стихотворцем, в поэзии новых место предмета по большей части заступает сам стихотворец», исполнилось 200 лет, или сетовать, что автор статьи не задумывается об исторической эволюции понятий, которыми оперирует, и го­тов пользоваться идеей жанра в понимании нормативной эстетики — в сегод­няшней ситуации, когда от нормативной эстетики не осталось почти ничего, а от жанровой устойчивости — очень немного. Но ведь госпожа Раннева тут же кон­вертирует эту методологическую девственность в полновесные частности, относя к ЛГБТ-литературе, между прочим, «Вадима Степанцова, часто упоминающего в своих стихах сексуальные меньшинства». Признаюсь, я давно не следил за твор­чеством Вадима Степанцова и смутно подозреваю, что он попал в статью по ошибке, вместо Всеволода Емелина, у которого, как отмечал недавно Вячеслав Курицын, «число ревниво изображенных пидарасов и пидоров (этими надуман­ными неологизмами Емелин последовательно замещает более привычное русско­му уху слово "гей") в стихах неприлично велико. Именно эту категорию граждан Емелин сознательно стремится пнуть побольнее, в то время как более опасные (в смысле возможности физической критики в рыло) скинхеды и ваххабиты вы­ведены амбивалентнее, что ли. Нет, последним тоже достается изрядно, но сложно не заметить, что любимый конек нашего автора — именно гомосексуа- лизм»[1]; если так, то тематический принцип жанрообразования в трактовке гос­пожи Ранневой сулит нам немало дальнейших открытий — например, богатую мысль об антисемитской литературе как поджанре литературы еврейской. Зато за пределы жанра Раннева требует вывести «те произведения, где размываются границы "я" автора и героя», — и тут я тоже не поручусь, что в точности она имеет в виду, но, похоже, ЛГБТ-литературе придется поступиться кое-каким набором авторов, про которых прежде ошибочно думали, что ими в значительной степени сама эта литература и создана, — в диапазоне от Гертруды Стайн до Евгения Ха­ритонова. Но удивляться не приходится: ведь к субкультуре гей-Рунета ни Стайн, ни Харитонов, увы, не относятся: просто не дожили. В то же время буквально в соседних предложениях статьи ЛГБТ-литература определяется как «воплоще­ние гомосексуального дискурса», что гораздо ближе к истине — но только дискурс не определяется предметом высказывания: для того чтобы воплотить гомосек­суальный дискурс (что бы это ни значило), недостаточно ни писать на гомо­сексуальные темы, ни быть гомосексуальным самому (и коллизия авторов-гомо- сексуалов, которые описывают своих героев-гомосексуалов в рамках строго гетеросексуального, чтоб не сказать — гетеросексистского, дискурса, многократно обсуждалась в литературе — на таких, например, хрестоматийных образцах, как «Комната Джованни» Болдуина). О том, что именно в статье понимается под го­мосексуальным дискурсом, Раннева умалчивает, но проговорка насчет того, что «первые произведения на русском языке, в которых манифестирован гомосексу­альный дискурс, были написаны в XIX веке», не позволяет надеяться на то, что у нее есть на этот вопрос какой-либо осмысленный ответ, — независимо от того, имеются ли в виду юнкерские поэмы Лермонтова, гоголевские «Ночи на вилле» или что-нибудь еще из ранних манифестаций темы сексуального или эмоцио­нального однополого влечения в русской литературе.

Вообще разговор про дискурс совершенно не вяжется с самим феноменом, ко­торый Раннева берется обсуждать. Дело в том, что термин ЛГБТ, объединяющий лесбиянок, геев, бисексуалов и трансгендеров, произведен вполне определенным дискурсом, а именно — правозащитным: права всех четырех социальных групп так или иначе ущемлены в гетеросексистском обществе и потому требуют за­щиты. Объединить термином «ЛГБТ-литература» тексты, затрагивающие дан­ную тему, технически возможно, хотя и, как показано выше, вполне бессмысленно (при том, что культурологическое и социологическое осмысление образов ЛГБТ в литературе — задача вполне насущная, но для нее как раз интереснее всего при­влечение максимально широкого материала, вплоть до, к примеру сказать, «Сти­листа» Александры Марининой и «Целибата» Наталии Бабасян, которые, не­смотря на важное место в них гомосексуальной темы, даже Александра Раннева, вероятно, по ведомству ЛГБТ-литературы числить не станет). Но дискурсивно, по способу выстраивания групповой идентичности, никакой общности Л, Г, Б и Т просто нет. Я готов поверить госпоже Ранневой на слово, что на «тематических» сайтах со свободной публикацией рубежа 1990—2000-х, в самом деле, Л-, Г-, Б- и Т-литература существовали в одной обойме, а потом «произошла "диверсифика­ция" lgbt-литературы — разделение на две независимые ветви, геевскую и лес­бийскую», но этот факт имеет отношение только к истории этих сайтов, а не к ис­тории литературы: Михаилу Кузмину не требовалось «диверсифицироваться» от Софьи Парнок, а Евгении Дебрянской — от Евгения Харитонова, и если иссле­дователи, может быть, и обнаружат post festum какое-то дискурсивное родство между этими или иными авторами, работавшими с гомосексуальным дискурсом в большой литературе, то по типологическим, а не историческим причинам.

Необходимо остановиться и на втором термине, который Раннева хотела бы ввести, — «сапфическая нота». Этот стыдливый жест переименования лесбийской литературы очень ясно отсылает к фарисейским, ханжеским тенденциям, которые (вопреки широкому общественному мнению на сей счет) в российской геевской и особенно лесбийской субкультуре весьма распространены, — в этом отношении крайне симптоматично настойчивое открещивание Ранневой от феминизма, «ко­торый современные критики и литературоведы легковерно принимают за лес­бийский <дискурс>» и который, по мнению Ранневой, характеризуется «"дисморфоманией", то есть преувеличенной рефлексией по поводу телесности и телесного низа» (слово «дисморфомания» означает, прямо скажем, нечто совсем другое, а феминизм с его пафосом проблематизации культурных ролей и куль­турных кодов, веками принимавшихся за естественные и единственно возмож­ные, принимают за «преувеличенную рефлексию по поводу телесности» только самые легковерные критики и литературоведы). С не меньшей отчетливостью это переименование выявляет пассеистский, идеологически и эстетически ультра­консервативный характер означенной субкультуры. Название «сапфическая нота» дважды, обоими словами отсылает в прошлое: не только к Сапфо, но и к «парижской ноте» (которая и сама уже в значительной степени была настроена пассеистски). И это не случайно — ведь, по мнению Ранневой, «так называемые авторы-традиционалисты, отдающие приоритет работе над планом содержания, оказываются самой большой и наиболее репрезентативной частью "ноты". В слу­чае же с авторами-формотворцами исследователь каждый раз рискует: поскольку план содержания для таких авторов вторичен, многие из них склонны заполнять его — по остаточному принципу — постструктуралистскими и феминистскими клише». Представление о том, что авторы, работающие над литературной формой, пренебрегают содержанием, тогда как авторам, занятым проблемами содержания, недосуг заниматься всякой там формой, тоже, вероятно, позаимствовано автором статьи из какого-нибудь литературного справочника советских времен. В дей­ствительности, как мы знаем (на протяжении последнего столетия, со времен Шкловского и компании), необходимость новой формы начинает ощущаться ав­торами тогда, когда прежняя, подвергшаяся автоматизации, уже не может выра­зить некоторое сущностно важное для них (например, в силу новизны или непро­работанности в культуре) содержание. За те 20 лет, о которых шла речь в статье Ранневой, в русской литературе появилось несколько значительных авторов, у которых вот это сущностно важное содержание включает в себя вопросы геевской, лесбийской, бисексуальной или трансгендерной идентичности. И во­просы о том, отчего героизация субмиссивного, страдательного начала в лирике Александра Анашевича тесно связана с гендерной инверсией и порождает специ­фическую разновидность «поэзии грамматики», а постмодернистская пансексу- альность в духе новейших queer-концепций реализуется у Вадима Калинина пре­имущественно с опорой на жанровые модели фольклорного и мифологического происхождения (включая сюда и постфольклорные жанры вроде анекдота), о том, как и для чего Гила Лоран сталкивает в своих балладах гомоэротические мотивы с этноконфессиональными (еврейскими и иудейскими), а Ксения Маренникова последовательно монтирует свою лесбийскую любовную лирику по компози­ционным принципам видеоклипа, — эти и другие вопросы о соотношении фор­мальных и содержательных аспектов в творчестве ведущих поэтов и прозаиков, работающих с ЛГБТ-темами, заслуживают серьезного внимания и ждут своих ис­следователей, в задачи которых будет, вероятно, входить и попытка извлечения из этого весьма разнородного материала некоторого единого гомосексуального дискурса, или геевского и лесбийского дискурсов, или нескольких разных гомо­сексуальных дискурсов (в соответствии с классической и провокативной идеей И.С. Кона о том, что существует не столько единая гомосексуальность, сколько разные гомосексуальности). Но когда Александра Раннева, на протяжении всей статьи звавшая на помощь культурологов, заключает ее призывом обнаружить у «ЛГБТ-литературы» «некие единые онтологические корни», — я не могу не от­ветить ей цитатой из статьи Егора Городецкого в том самом первом выпуске аль­манаха гей-литературы «РИСК» за 1995 год: «культуролог строит дискурс нату­рализации, и в итоге работы этого дискурса получает миф. Миф в смысле Ролана Барта: как "натурализованную историю". Или — натурализованную культуру. Данный миф — миф о гомосексуалистах — получился хоть и здравосмысленным, но "нетематическим", то есть — не схватывающим никакую культурную предмет­ность, и потому — совершенно неинтересным»[2]. Зачем «Новому литературному обозрению» понадобилось этому неинтересному мифу предоставлять свои стра­ницы — ума не приложу.

Дмитрий Кузьмин



[1] Курицын В. Сестра синеглазая и фря пергидрольная // Однако. 2010. № 43 (59).

[2] Городецкий Е. Natura naturala // РИСК. 1995. № 1. С. 71.