О культуре научного диалога

 

 

В одном из своих выступлений в печати академик А.А. Зализняк заметил, что «ниспровержение традиционной науки стало модным и дает хорошие дивиденды искателям публичного успеха». Такими «учеными» «позиция профессионалов объявляется устаревшей наукой или даже прямо лженаукой, а сами они — кос­ными, закрытыми для всего нового...»^[1].

Про Зоила — злобного гомеровского критика — знают, кажется, все. Отчего- то имена разрушителей скорее застревают в нашей памяти, чем созидателей. Мо­жет, потому, что раздражают, будоражат. При этом, употребляя довольно часто нарицательное «зоил», мы как-то забываем про его исторического антипода — критика Аристарха, строгого, но компетентного аналитика. Современные зоилы, пытающиеся выдать собственные пристрастные суждения за некую научную кон­цепцию, подтасовывая и искажая очевидные факты, вовсю пользуются этим свой­ством людской психологии.

Журнал «Новое литературное обозрение» (2011. № 4 (110)) невольно дал читателю возможность сравнить два этих типа критиков, опубликовав рецен­зию, если так можно сказать, первого на книгу второго: Добренко Е.А. Об «истре­бительной критике» золотого века советской литературы (Рец. на кн.: Корни­енко Н.В. «Нэповская оттепель»: становление института советской литературной критики. — М.: ИМЛИ РАН, 2010).

Предоставив свои страницы профессору Шеффилдского университета (Вели­кобритания) Е.А. Добренко, редколлегия «НЛО» — журнала «теории и истории литературы, критики и библиографии», сохраняя невозмутимость молчаливого наблюдателя, дала своему рецензенту карт-бланш, полную свободу выражений, зачастую совершенно недопустимых в научной полемике. Жанр, заявленный как рецензия, обернулся, по сути, программным документом, идейным вызовом, своего рода прокламацией.

Не к такому спору призывала Наталья Корниенко, признавая за коллегами безусловное право на собственное, отличное от ее, видение литературного про­цесса первых советских десятилетий и предлагая вести научную дискуссию в рам­ках историко-литературной реальности, а не поверх нее. Благо объективного, до­кументального материала для постижения реальности двадцатых годов в книге предостаточно. Материала, по сути, уникального, собранного исследователем по крупицам и щедро цитируемого с соответствующими отсылками к первоис­точникам. Это документы из архивов (РГАЛИ, РГАСПИ, ОР ИМЛИ и др.), статьи и выступления из советских газет («Правда», «Известия», «Петроградская правда», «Красная газета», «Рабочая Москва», «Вечерняя Москва»), журналов («Красная новь». «Прожектор», «Под знаменем марксизма», «Новый мир», «На литературном посту», «Читатель и писатель», «Молодая гвардия», «Октябрь», «Октябрь мысли», «Печать и революция», «Книга и революция», «ЛЕФ», «Рус­ский современник», «Рабочий журнал», «Крестьянский журнал») и т.д. Перед нами аналитическая историко-литературная документальная хроника, воссоз­данная по материалам журнальной и газетной периодики (не только центральной, но и региональной), отзывам и рецензиям, книгам и брошюрам, статьям, выступ­лениям и постановлениям, которая должна обсуждаться не как плод свободной интерпретации, произвольных суждений, вкусовщины, подавленных эмоций или сублимации переживаний, а как высвеченный неопровержимыми документами кусок реальности, идеологической повседневности российской действительности 1920-х гг. Произведенная Натальей Корниенко «реконструкция концепций» ли­тературно-критических школ на основе колоссального документального мате­риала свидетельствует о том, что работа выполнена историком литературы, фактологом, мастером скрупулезного реального комментария и высококлассным текстологом, за которым стоит мощная научная традиция.

Научное родословие автора «Нэповской оттепели» ведется от сформировав­шейся в недрах Российской академии наук отечественной школы научной ар­хеографии с ее методологией источниковедения, системой дипломатики, теоре­тическими правилами и практическими подходами к интерпретации и оценке исторического источника. Неопровержимым авторитетом в этой области явля­ется академик Российской академии наук А.С. Лаппо-Данилевский, своими тру­дами во многом определивший и своеобразный выбор предметной области из­учения истории России. Ее составили взаимоотношения, в которых находились между собой «явления духовные, т. е. религиозно-нравственные, умственные и эстетические, хозяйственные и правовые в пределах разнородных социальных групп», вкупе с положительным или отрицательным влиянием, какое эти «соци­альные группы мирным или враждебным путем оказывали друг на друга»^[2]. В этой предметной области лежат научные объекты русской школы локального истори­ческого исследования (краеведения) и антропогеографического поворота в оте­чественной социологии, который в 1920-е гг. в публикациях ученых-краеведов дал русскую версию «истории повседневности». И если перспективность «ант­ропологического подхода» в изучении истории французские историки М. Блок и Л. Февр почувствовали только в 1950-е гг., создав знаменитый журнал «Ан­налы», то в отечественной исторической науке, как неоднократно подчеркивал в своих выступлениях почетный председатель археографической комиссии РАН, зав. кафедрой москвоведения Историко-архивного института РГГУ С.О. Шмидт, повседневно-бытовая составляющая, микроконтекст большой истории, была тео­ретически осмыслена и практически освоена русскими социальными историками задолго до Школы «Анналов», в начале 1920-х гг.

«Нэповская оттепель» Н.В. Корниенко — это история литературного и внелитературного быта и потому социологическое исследование. Его научность и ис­тинность измеряются реальностью и подлинностью вводимого материала, ранее неизвестного или незамеченного, не внесенного в реестр научных ценностей. Ре­альный комментарий — результат многолетних архивных разысканий и de visu исследований забытой периодики, уходящий в малоинтересные для неспециали­ста петиты примечаний к собраниям сочинений, — весьма ценим профессиональ­ными историками литературы. Не претендующий на концептуальные обобщения и даже чурающийся их, реальный комментарий дает, однако, исчерпывающее представление о «микропроцессах» большой истории. В то же время обнаружен­ные документы и факты могут быть замолчаны и/или забыты, если обнажив­шаяся правда нарушает интеллектуальные привычки или предпочтения ученого. Труднее игнорировать его, когда эти факты и документы сами собой бестактно обнаружат присущие им закономерности и фактография покинет отведенную ей литературоведами-концептуалистами зону резервации, когда бесследно исчез­нувшее или умершее предстанет «.бессмертным, а яростно живущее <...> мни­мым или ничтожным» (А. Платонов, 1936 г.).

Рецензия Е.А. Добренко саморазоблачительно доказывает, что монография члена-корреспондента РАН, известного ученого и, как не может не признать сам рецензент, «одного из самых авторитетных текстологов советской литературы», «главного специалиста по творчеству Андрея Платонова»^[3] (с. 349), явилась для него всего лишь поводом, чтобы высказать свое суждение о базовых понятиях русской культуры. Добренко пеняет автору на «своеобразный аутизм» (с. 350), попеременно называет то «белым», то «красным патриотом» (с. 353), обвиняет в «народнической идеологии», которая «всегда перекидывала ответственность на кого угодно» (с. 352), и в близости к нацистам (с. 350). В недрах российских ака­демических институтов ИМЛИ и ИРЛИ, по мнению профессора Шеффилдского университета, обосновалась некая «особая секта», состоящая из «национально- патриотических и религиозно ориентированных кругов», уперто занимающихся изучением творчества таких «не конвертируемых» на Западе «маргинальных» персонажей, как Шолохов, Леонов, Есенин и Клюев (с. 350), «так называемой русской философией», к которой «можно относиться вполне иронически» (там же), и Серебряным веком, никогда не являвшимся, как считает Добренко, «об­щепризнанной вершиной литературного развития» (с. 351). Основной же пафос выступления Добренко, камертон, по которому настроена тональность рецензии, сводится к поставленному им в начале статьи диагнозу своей бывшей родине — стране, «завороженной своим фантомным величием, имперским мессианством и давно растерянными патриархальными ценностями» (с. 349).

В односторонней примитивности суждений Добренко, делящего литературу и литературоведов на «своих» и «чужих», сказались черты ушедшего века с его «железным занавесом», поисками врага, политическим ригоризмом и идеологи­ческой непримиримостью. Сказывается желание оттолкнуть Россию от Запада, от европейской цивилизации, которой она принадлежит исторически. Сказыва­ется презрение к стране, обнаруживавшей на протяжении всей своей истории «всемирную отзывчивость», «всечеловечность» и жажду слиться с европейской семьей народов, подобно им сохранив свою национальную самобытность и ду­ховно-культурные ценности.

Вероятно, можно было бы счесть многие выпады Добренко слишком абсурд­ными, чтобы удостаивать их ответа, можно было бы не реагировать на критику, намеренно или по невежеству искажающую выводы автора рецензируемой мо­нографии. Можно было бы пренебречь этой публикацией в ожидании более кон­структивных оппонентов. Но не уподобимся ли мы тем самым известному пер­сонажу из романа «Война и мир», который во время вражеского нашествия на родную землю желал сражаться «по всем правилам фехтовального искусства»?

Осознав, как и герой Толстого, что «дело это не шутка, а касается его жизни», мы, сотрудники Института мировой литературы РАН, посчитали необходимым от­ветить профессору Добренко.

Практически вся опубликованная рецензия отличается поразительным неже­ланием увидеть то, что реально присутствует в книге «Нэповская оттепель», и стремлением приписать автору то, чего он не утверждает. Например, рецензент упрекает Корниенко в «полном отсутствии каких бы то ни было отсылок ко второисточникам (причем даже не западным — впечатление такое, что об этом не были написаны десятки первых книг на Западе, но даже к отечественным!)» (с. 350). Открыв книгу Корниенко, читатель без труда увидит на стр. 4 перечень работ современных историков, рассматривающих эпоху нэпа; на стр. 72 — имена филологов, авторов исследований о литературной группе «Серапионовы братья», на стр. 109 — о содружестве писателей «Перевал» и т. д. В Заключении сказано: «Наша работа не могла состояться, если бы у нее не было предшественников среди отечественных и зарубежных исследователей, периодически проводивших с 1960-х гг. систематизацию материалов эпохи и их интерпретацию, и если бы не произошла "архивная революция" конца ХХ в.» [с. 485]. Все это почему-то оста­ется вне поля зрения Добренко.

Тема истории идей психоанализа в России не является ведущей в книге «Нэповская оттепель», однако она оказалась важной для рецензента книги: имен­но в связи с высказанным Н.В. Корниенко пониманием фрейдизма в начале 1920-х гг. как оружия власти в борьбе «с религией, семейными традициями, русской философией любви и пола» [с. 25] Е.А. Добренко вспоминает нацистов, которые оценивали учение З. Фрейда сходным образом. «Неужели, в самом деле, не было других причин интереса к Фрейду в Советской России!» — иронически восклицает он и советует Корниенко почитать А. Эткинда, Э. Наймана и других ученых, написавших «первоклассные» исследования. Вывод Корниенко здесь, как и в других случаях, опирается на документальные источники первой поло­вины 1920-х гг. — работы Л. Троцкого, М. Райснера^[4], А. Залкинда и др. Но даже если послушно открыть исследование А. Эткинда «Эрос невозможного: Исто­рия психоанализа в России» (СПб., 1993), то легко можно увидеть положения, аналогичные выводам Корниенко: источники-то одни! Так, в главе 7 «Между властью и смертью: психоаналитические увлечения Льва Троцкого и других то­варищей» по поводу истории вопроса читаем: «Постоянное взаимопересечение психоанализа и социализма — давно отмеченное явление...» Далее о фрейдо-марксистах: «Они приняли "социальный заказ", благодаря которому могли су­ществовать в относительно сносных и даже привилегированных условиях: заказ на поиск нового идеологического лица большевизма»^[5]. Подробно рассматривает А. Эткинд «политическую связь русских психоаналитиков с Троцким», которая, как он отмечает, «недооценивается в западной литературе, посвященной истории психоанализа»^[6].

Ирония Добренко в связи с употреблением в книге «Нэповская оттепель» эпи­тета «всесильный» по отношению к Троцкому: «.присутствие Троцкого в лите­ратурном процессе представляется несколько преувеличенным» (с. 354) — по­чему-то не распространяется на «первоклассное» исследование Эткинда, который, комментируя высказывания Троцкого о психоанализе в программной книге «Литература и революция» (ее Добренко, кстати, считает «лучшей крити­ческой книгой о русской литературе начала 1920-х гг.» — с. 354), отмечает: «Троц­кий был в это время могущественным лидером тоталитарного государства, и опубликованные им тексты, посланные им письма, даже одни слухи об их содер­жании, принимались как руководство к действию»^[7]. Чему же были посвящены эти тексты, составившие XXI том Сочинений наркома? А как раз тому, на что указывает Корниенко и чего нельзя не увидеть, зная факты, — «разрушению на­родных устоев», которые вызывают ненависть рецензента «НЛО», не меньшую, чем самого Троцкого.

Позволим себе привести фрагмент статьи Троцкого, цитируемый в книге А. Эткинда:

«Человек сперва изгонял темную стихию из производства и идеологии, вы­тесняя варварскую рутину научной техникой и религию — наукой. Он изгнал за­тем бессознательное из политики, опрокинув монархию и сословность демокра­тией, рационалистическим парламентаризмом, а затем насквозь прозрачной советской диктатурой. Наиболее тяжело засела слепая стихия в экономических отношениях, но и оттуда человек вышибает ее социалистической организацией хозяйства. Этим делается возможной коренная перестройка традиционного се­мейного уклада. Наконец в наиболее глубоком и темном углу бессознательного, стихийного, подпочвенного затаилась природа самого человека. Не ясно ли, что сюда будут направлены величайшие усилия исследующей мысли и творческой инициативы?»^[8]

В речи «Несколько слов о воспитании человека», произнесенной Троцким в 1922 г. на торжественном заседании в Институте имени Карла Либкнехта и во­шедшей в книгу «Вопросы быта. Эпоха "культурничества" и ее задачи», подробно разъяснялось, как должно осуществляться применение «исследующей мысли» в построении социалистического общества. «Сознательной» перестройке должна быть подвергнута общественная жизнь, которая «слагалась стихийно»: «кресть­янское производство, крестьянская семья, церковный быт, "патриархально"-монархические формы государства»^[9]. «Научный подход к человеку» при социали­стическом строе, как утверждал Троцкий, также потребует очищения его психики от «ненужных отростков», «всяких духовных аппендицитов»^[10], т. е., попросту го­воря, — души.

Высказывания Троцкого цитируются А. Эткиндом не без симпатии к «юно­шеской романтике» «мечтателя во френче наркомвоенмора»^[11]. Очевидно, близки они и Е.А. Добренко, поскольку, как он утверждает, и тогда, в 1920-е гг., «и после смерти Сталина, и в эпоху перестройки, и сегодня Россия стоит перед тем же выбором: двигаться ли в сторону модернизации и развития по западно-либераль­ному пути или же продолжать топтаться в автаркическом, застойном состоя­нии...» (с. 349). И вот тут «неонародничество» Корниенко и «секта национально-патриотических и религиозно ориентированных кругов ИМЛИ — ИРЛИ» — явные помехи на указанном пути.

Из рассмотренных в книге Н.В. Корниенко литературных группировок, каж­дая из которых предлагала свою модель «модернизации самого здания русской литературы как литературы национальной» [с. 4]: «Серапионовы братья», «Пе­ревал», «Кузница», ЛЕФ, РАПП, — автор рецензии не случайно берет под свою защиту две — «Перевал» и «Серапионов»: «Надо испытывать слишком сильную неприязнь к либеральным взглядам перевальцев, чтобы — вопреки очевидности — утверждать, будто "критики «Перевала» к излету первого советского десятилетия выступили едва ли не самыми последовательными оппонентами" новой литера­туры Советской России» (с. 351). И тем не менее так и было. В последней декла­рации «"Перевал" и искусство наших дней», опубликованной в «Литературной газете» 14 и 21 апреля 1930 г., члены Содружества, особо не раздумывая, поде­лили всех писателей современности на «новобуржуазных, чуждых или враждеб­ных социалистическому строительству», «попутчиков», одна часть которых «охотно потянула бы в сторону буржуазного реставраторства», а другая нахо­дится «в растерянном состоянии», и тех, кто пошел по линии «скороспелого и внешнего приспособления к эпохе»^[12]. Выступив, как вполне логично откомментировано в примечании «От редакции», в роли «одетых в белые ризы жрецов», перевальцы действительно однозначно оценивали современную им литературу как «старомодную» и «пресную», «заваленную зарисовками и натюрмортами», лишенную «значительных мыслей», «увлеченную "тайным тайных"» и предла­гали взамен всего этого — «наш реализм»^[13]. Не скрывала резко критического отношения «Перевала» к современной им литературе и Г.А. Белая, чей «шестидесятнический либерализм» гораздо больше импонирует Добренко, чем «народ­ничество» и «неонародничество». Комментируя статью ведущего перевальского критика Д. Горбова «"Перевал" и правый уклон в литературе», в которой автор выступает против Б. Пильняка, И. Эренбурга, М. Булгакова, С. Клычкова, С. Есе­нина, Л. Леонова, К. Федина и соглашается с категорическим императивом «Кто не с нами, тот против нас!»^[14], Белая рассматривала ее как вынужденные «поздние уступки рапповцам». Реально, однако, весь документальный материал, приведен­ный в книге «Нэповская оттепель», свидетельствует о другом, и Корниенко спра­ведливо пишет об «очевидных натяжках» в историко-литературных подходах к «Перевалу»: «Так, к примеру, если ЛЕФу не раз инкриминировался упрощен­ческий подход к М. Булгакову, то об оценках перевальской критикой творчества Булгакова в 1926—1927 гг., когда развернется сокрушительная кампания унич­тожения автора "Белой гвардии" и "Дней Турбиных", старались порой даже не упоминать.» [с. 108].

Отметим, что в своей известной книге «Формовка советского писателя» (СПб., 1999) Е.А. Добренко отнюдь не выступал защитником «Перевала», как в статье в «НЛО», — видимо, задачи были другие. В то время он готов был рассматривать как «ослепленных Дон Кихотов» и пролеткультовцев, и кузнецов, и лефовцев^[15]. Идеолога «Первала» А. Воронского Добренко характеризовал тогда как человека, «бывшего, по существу (до своей опалы в 1927 году), главным комиссаром партии в литературе, назначенным Лениным. <...> Воронский оставался прежде всего практиком-организатором литературного процесса, редактором, критиком и, ко­нечно, профессиональным политиком, ясно видевшим "расстановку сил" в литературе»^[16]. «Ошибку» в оценке роли Воронского Г. Белая, между прочим, отметила в цитированной выше работе Добренко.

Но теперь, в рецензии на книгу Н.В. Корниенко, перестроившийся автор за­являет о «преодолении иногда собственных предпочтений» (с. 351), меняет оценку «Перевала» и с высоты своих преодоленных ошибок ищет их у оппонен­тов. «"Перевалу" ставится каждое лыко в строку, — указывает рецензент. — На­пример, утверждать, что такие понятия, как "органичность" и "искренность", "зачастую <...> использовались [перевальцами] в оргцелях " [с. 122], попросту не­справедливо: в отличие от рапповцев, у перевальцев не было "оргцелей"» (с. 351). Это утверждение откровенно противоречит фактам. Известная «Декларация все­союзного объединения рабоче-крестьянских писателей "Перевал"», напечатанная в № 2 за 1927 г. журнала «Красная новь», ставила «оргработу <...> на одно из пер­вых мест». Для перевальцев это была работа по «выявлению новых творческих сил, созданию действительно культурной, действительно общественной и худо­жественно продуктивной писательской среды». «Отметая в сторону всех писате­лей, которые не сумели в себе творчески пережить октябрьскую революцию», они не отказывались «от общения с теми писателями», которые старались «творчески приблизиться к революции»^[17]. А «развертывание работы в провинции», дабы «объединить под знаменем своего художественно-общественного направления все молодые, действенные литературные силы»^[18], это что, не оргцели?

Облагородив либеральных перевальцев и аполитичных серапионов, походя приписав Корниенко отрицание литературной «теории» (с. 353), создавшей од­новременно с критикой «огромный интеллектуальный потенциал» (о теории в книге вообще речь не идет!), Добренко переходит к «эстетическим и идеоло­гическим предпочтениям» автора книги «Нэповская оттепель». Во второй части, озаглавленной «Крестьянский вопрос эпохи нэпа: критика и литература», Кор­ниенко в широком политическом и историко-литературном контексте рассмат­ривает произведения С. Есенина, Л. Леонова, А. Платонова и М. Шолохова. Бла­гополучно не заметив страниц книги, посвященных А. Платонову — его имя даже Добренко не решается назвать «неконвертируемым», — рецензент подвер­гает насмешливому анализу то, что касается остальных, и пишет: «Конечно, можно спорить, почему так случилось, что интерес к Есенину или Клюеву, Шо­лохову или Леонову оказался сугубо советско-русским, но ориентация на этот маргинальный, в сущности, материал формирует своеобразный аутизм» (с. 350). Тут так и тянет поставить, по точному выражению философа Н.Ф. Федорова, не простой знак вопроса, а особый «знак ужаса, которого нет, кажется, ни в ка­кой грамматике»^[19].

В 1924—1926 гг. «одним из популярнейших поэтов» (это слова не критика, а методиста^[20]) был Есенин — он среди главных персонажей книги Н.В. Корниенко. Есенин, вернувшийся в августе 1923 г. из десятимесячной заграничной поездки, стал на родине автором, творчеством которого интересовались очень многие, а начинающие поэты — подражали, не в силах преодолеть притягательную силу его таланта. По данным Русской народной библиотеки в Праге, в 1924 г. по популяр­ности в среде русской эмиграции Есенин занимал второе место, следуя за И. Шмелевым^[21]. Надо сказать, что Есенина знали не только в Советской России и в среде русской эмиграции. В 1920 г. его книга «Триптих» и сборник «Россия и Инония» продавались в Берлине, Париже, Лондоне, Праге, Вене, Белграде, Нью-Йорке, Константинополе, Риме.

При жизни С.А. Есенина, в 1921—1925 гг., его произведения были переведены как минимум на 16 языков (!): немецкий, английский, французский, итальянский, японский, польский, болгарский, чешский, словацкий, сербскохорватский, идиш, латышский, армянский, грузинский, украинский, белорусский. Поэтому выска­занное Е.А. Добренко мнение о том, что интерес к Клюеву и Есенину могут про­являть лишь представители некой «особой секты», свидетельствует о незнании им реальной ситуации или намеренном игнорировании ее. Понятно, что он мог не знать, например, о многочисленных книгах, вышедших за пределами России и написанных иностранными авторами. Например, о таких: Christiane Auras. Sergej Esenin. Bilder- und Symbolwelt. Munich, 1965; Palin Crisanaz, Maria Pia. Favola e mito nella poesia di Sergej Esenin. Florence, 1971; Gordon McVay. Esenin. A Life. Ann Arbor. Mich., 1976; Michael Makin. Nikolai Klyuev. Time and Text, Place and Poet. Evanston: Norfhwestern University Press, 2010. Впрочем, даже простое перечисление книг о Есенине или Клюеве, а также переводов их произведений на иностранные языки вряд ли уместится в однотомную библиографическую книгу. В сборнике по материалам Международной научной конференции, посвя­щенной 100-летию со дня рождения С.А. Есенина и прошедшей в 1995 г. в ИМЛИ РАН и на родине поэта, в Рязанской области, наряду со статьями ученых из Рос­сии и ближнего зарубежья напечатаны работы авторов из США, Германии, Анг­лии, Франции, Болгарии, Югославии, Польши, Японии. К 100-летию со дня рож­дения Есенина специальные издания, посвященные жизни и творчеству поэта, вышли в Киеве и Париже. В Ташкенте многие годы издается информационный бюллетень «Мир Есенина», в котором регулярно печатаются и научные исследо­вания. В выходящем в Рязани с 2004 г. журнале «Современное есениноведение» публикуются многочисленные работы ученых дальнего зарубежья — Англии, Франции, Швеции, Польши, Венгрии, Болгарии, Ирана, КНДР, Республики Ко­рея (и, конечно же, филологов, историков, искусствоведов, психологов из России и разных стран ближнего зарубежья).

Можно только догадываться, почему в своем пассаже о Шолохове автор статьи не назвал его главного произведения, ограничившись только «Поднятой цели­ной». Наверное, так ему удобнее. Втиснуть творца «Тихого Дона» в рамки совет­ской литературы «сталинского извода» (с. 353) — задача неподъемная. Добренко с ней и не справился. Да и не под силу это исследователю, который считает, что чтение Андрея Платонова требует «немалого чувства юмора». Чтение и Плато­нова, и Шолохова, современников и собеседников, требует, прежде всего, работы не только мысли, но и души. При этом, смеем заметить, желания «"лепить" под­линного художника» (там же) не возникает. Сам писатель одаривает тебя под­линностью своего дарования, своего таланта. Если Шолохов лишь «птенец гнезда Сталина», зачем все эти бессмысленные баталии так называемых «антишолоховедов», их бесславные попытки отобрать у писателя роман? За что сражаются? Надо полагать, вполне отдают себе в этом отчет. Речь идет о непревзойденном произведении отечественной литературы XX в.

Что касается романа «Поднятая целина», то, не считая нужным возражать про­тив курьезных выпадов Е.А. Добренко, ограничимся краткой справкой о том, как воспринимается роман в близких ему Великобритании и США: рецензент из «НЛО» признает ведь только западных славистов!

«Поднятая целина» появилась в Великобритании и США почти одновременно (в сентябре и октябре 1935 г.) в переводе Стефена Гарри (Гарри Стивенс): Sholokhov M. Virgin soil upturned. Transl. by S. Garry. L.: Putnam, 1935; Sholokhov M. Seeds of tomorrow. Transl. by S. Garry. N.Y.: Knopf, 1935. Книга выдержала 20 анг­лийских и более 10 американских изданий. Рекламируя 1-ю книгу «Поднятой це­лины», лондонское издательство «Путнам» обращалось к многочисленным оцен­кам романа, в том числе к высказыванию английского писателя Макдонелла, размещенному на суперобложке издания: «"Поднятая целина" — великая книга, самая значительная о сердце Юга России, появившаяся после смерти классиков». В годы Второй мировой войны и особенно после нее число переводов «Поднятой целины» на английский язык существенно увеличилось. Английские и американ­ские филологи-слависты Б. Мёрфи, Г. Ермолаев, А. Пайман, Э. Симмонс, Д. Стю­арт, Д. Браун, Э. Браун и др. постоянно держали шолоховское произведение в поле своего зрения. Яркие штрихи в осмысление романа внесли английские и американские писатели Ч. Сноу, П. Джонсон, Дж. Линдсей, А.Дж. Макдональд, Д. Олдридж, Э. Хэмингуэй, Э. Синклер и др., давая многоаспектный анализ шо­лоховского текста.

Объявив Есенина, Клюева, Леонова, Шолохова дутыми величинами, Е.А. Добренко едко-иронически высказывается и о русской философии, особенно о фи­лософии религиозной: для него это очередной мыльный пузырь, плод «нацио­нальной гордости великороссов», явление странное, обочинное, к которому нельзя относиться всерьез, но лишь иронически — как относятся, замечает он, «практически во всем мире», в том числе и среди специалистов-философов в са­мой России (с. 350).

Эти плакатные, размашистые суждения, весьма подходящие для агитационной продукции, но мало пригодные в серьезной науке, высказаны безапелляционным, самоуверенным тоном, призванным создать у читателя впечатление несомненной их истинности. Однако по сути они демонстрируют лишь невежество и идейную ангажированность Е.А. Добренко. Феномен русской философии — да, особой, да, наделенной своими специфическими чертами (антропологизм, историософичность, этикоцентризм, персонализм, опора на «верующее мышление», «сердеч­ный ум», стремление к преодолению разрыва между мыслью и действием, связь с литературой), — в последние десятилетия активно исследуется как в России, так и за рубежом. Одним из итогов этого изучения стал выход в свет фунда­ментальной энциклопедии «Русская философия», созданной коллективом оте­чественных ученых (М., 2007; отв. ред. — д. ф. н., зав. каф. истории русской фи­лософии философского факультета МГУ М.А. Маслин). Энциклопедия уже издана на французском и сербском языках, и в настоящее время готовятся но­вые переводы. Отечественные и иностранные издания сочинений В.С. Соловьева, Н.Ф. Федорова, Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, П.А. Флоренского, Н.О. Лосского, С.Л. Франка, А.Ф. Лосева и др., международные конференции, множество статей и монографий, посвященных как отдельным персоналиям, так и течени­ям отечественной мысли, стержневым ее понятиям и идеям, — все это меньше всего свидетельствует о «придуманности» и маргинальности русской религиоз­но-философской традиции.

Ученые в России и за рубежом широко изучают взаимодействие отечественной и мировой философии, рассматривая не только влияние европейских мыслителей на становление русской мысли конца XVIII — начала XX в., но и воздействие рус­ской философской традиции на европейскую культурную среду XX в. Не забудем, что русская эмиграция первой волны вынесла в Европу и США крупные духов­ные и интеллектуальные силы, недаром немецкий философ Вальтер Шубарт на­звал ее эпохальным и судьбоносным явлением^[22]. Русские мыслители активно печатались в иностранных журналах, выпускали книги на языках тех стран, ко­торые стали для них вторым домом, выступали с лекциями, вели семинары. Слу­шателями и учениками философа А. Кожева (Кожевникова), автора знаменито­го курса лекций по «Феноменологии духа» Гегеля (1933—1939), были Р. Арон, Ж. Батай, М. Мерло-Понти, высоко ставившие его интерпретацию Гегеля и нахо­дившиеся под сильнейшим ее влиянием. Вспомним, что и Кембриджский универ­ситет в 1947 г. сделал доктором теологии honoris causa именно Н.А. Бердяева, предпочтя кандидатуру русского мыслителя выдвинутым на соискание той же степени кандидатурам К. Барта и Ж. Маритена. А как обойти вниманием систему социологии П. Сорокина, сыгравшую определяющую роль в становлении амери­канской социологической школы? Или, с точки зрения Е.А. Добренко, это тоже quantite negligeable?

В последние десятилетия интерес к русской философии обнаруживается не только в Европе и США, но активно охватывает такие страны, как Япония, Ки­тай и Корея, идя рука об руку с интересом к русской литературе, что, впрочем, совсем не случайно, ибо философия и литература в России — духовные сестры, обе (одна — дискурсивно-логически, другая — образно-художественно) решают главный вопрос — вопрос «о человеке, его смертности и бессмертии» (не случайно именно так назвал свой философский трактат писатель и мыслитель А.Н. Ради­щев), обе ищут ту «высшую идею существования» (Ф.М. Достоевский), без ко­торой бытие и отдельного человека, и человечества неминуемо обессмысливается.

Думается, русская философия XIX—XX вв. (как и русская литература) потому и оказывается интересна не только европейцам, традиционно шедшим в авангар­де цивилизации, но и другим, большим и малым народам земли, что в ней при­сутствует это попечение о «едином на потребу», это взыскание смысла и цели, объединяющее землян независимо от национальности, от той или иной формы государственного развития и типа культуры. Ее одушевляет пафос вселенскости, универсальности, глубинного единства рода людского и в то же время созна­ние уникальности и неповторимости исторического и духовного лика каждого народа, задача которого — не в том, чтобы обкорнать себя по узкой и ограни­ченной мерке «среднего европейца», а в том, чтобы привнести в жизнь глобаль­ного мира многоцветие и полноту. Вот этого сочетания, этой умной, синтетиче­ской, всевмещающей логики как раз и не хватает «эвклидову уму» господина Добренко, работающему на спрямленных, лозунговых антиномиях, на плоских и пошлых противопоставлениях «модернизации» и «застоя», «либерализма» и «имперскости».

Завершает статью Е.А. Добренко «Об "истребительной критике" золотого века советской литературы» характерный пассаж: «.в "троцкистский период" русская литература пережила настоящий расцвет, а в сталинский — дала "Хлеб", "Далеко от Москвы", "Кавалера Золотой Звезды" да "Журбиных".» (с. 354). Трудно пред­положить, что профессор Шеффилдского университета не знает, что в 1930— на­чале 1950-х гг. были написаны романы М. Булгакова «Мастер и Маргарита», А. Платонова «Счастливая Москва», А. Толстого «Петр I», М. Шолоховым завер­шен роман «Тихий Дон», что в это время создавались лирические шедевры А. Ах­матовой, Н. Заболоцкого, Б. Пастернака, О. Мандельштама, рассказы А. Плато­нова и М. Пришвина. А если знает, то возникает естественный вопрос и о цели подобного передергивания фактов, и о причинах появления статьи Е.А. Добренко на страницах журнала «Новое литературное обозрение».

Книга Н.В. Корниенко — не рядовое научное исследование. Спустя несколько месяцев после выхода издания весь тираж был раскуплен. «Нэповскую оттепель» прочитали ученые и журналисты, преподаватели и студенты, музейные работ­ники и библиотекари — все те, для кого русская религиозная философия, Сереб­ряный век, литература эмиграции, имена М. Шолохова, А. Платонова, С. Есенина, Л. Леонова — ценности национальной культуры, которые справедливо являются предметом гордости. Более того, книга на фактическом материале показывает, что, сколько бы ни модернизировали идеологи и политики здание истории и культуры России, им не справиться со спасительной «антизакономерностью» (Корниенко использует термин Д.С. Лихачева) — «проявлением "свободной воли" историко-литературного процесса, писателя и даже его произведения» [с. 484]. Именно благодаря этой «антизакономерности» в «железном самотеке ис­тории» первых советских десятилетий, когда советская критика всех лагерей и группировок (в том числе и «Перевала», и «Серапионовых братьев») преодоле­вала канон классической литературы, не прервалась русская философско-худо- жественная традиция. Сохранится она и в нынешнее, очень трудное для нашей Родины время.

Естественно, что в современном обществе подобная книга не могла не вызвать у определенных кругов рецензии, в которой оплеваны и осмеяны национальные и культурные ценности России. Что же предлагается взамен? Западно-либераль­ный путь развития, новая система образования, новые национальные бестселлеры и биографии писателей — «навынос и распивочно». Есенинскому «Не жалею, не зову, не плачу.» противопоставлена «новая социальная поэзия» (заглавие раз­дела в журнале «НЛО»):

...они пропагандируют порошок
а мы пропагандируем поэзию
они пропагандируют прокладки
а мы пропагандируем стихи
они пиво клинское
а мы стихи сваровского
они колготки сисси
а мы интеллектуальную составляющую
<...>
пусть поэзию подают на завтрак
обед и ужин
пусть она сидит на столе
пусть она сидит за столом
пусть лежит на диване
пусть спускается в унитаз
пусть поэзия будет везде
в каждом сердце и в каждой п.зде
пусть она в кабинете
и пусть будет она в туалете...^[23]

 

Не о таких ли «цветах поэзии» писал Н. Клюев в 1921 г.:

Их поливал Мариенгоф
Кофейной гущей с никотином...
От оклеветанных голгоф —
Тропа к иудиным осинам.

 

В контексте установки на модернизацию понятно стремление представить уче­ных академических институтов ИМЛИ и ИРЛИ (Пушкинского Дома) как осо­бую секту, закрытую от взаимодействия с мировой научной мыслью и традицией. Утверждению такой точки зрения способствует «Хроника научной жизни», при­веденная, в частности, на страницах «НЛО». Номера 108—110 (2—4) за 2011 г. дают информацию о научных конференциях, прошедших осенью и зимой 2010 г. в Белграде, Кане, Кракове, Париже, Шеффилде и др. Из российских научных центров названы РГГУ (Советский дискурс в современной культуре, 2-е Приговские чтения), Европейский университет Санкт-Петербурга (конференция: «Ин­теллектуальные рамки современной мистики»), Институт славяноведения РАН и некоторые другие. ИМЛИ указан один раз в связи с прошедшей в октябре 2010 г. Российско-французской конференцией. Другие города России не названы. Между тем в этот период 2010 г. в ИМЛИ (а затем в Государственном музее-за­поведнике С. Есенина и в Рязанском университете) был проведен Международ­ный научный симпозиум, посвященный 115-й годовщине со дня рождения С. Есе­нина; под грифом ИМЛИ и Вытегорского краеведческого музея на родине Н. Клюева, в Вытегре, прошли 26-е Клюевские чтения, на родине М. Шолохова, в станице Вешенской, — очередная шолоховская конференция. В каждой из этих научных конференций принимали участие как отечественные, так и западные ученые. Так, на симпозиуме, посвященном С. Есенину, выступили с докладами Л. Виссон (США), Е. Шокальски (Польша), А. де Баррос (Бразилия), Хамидреза Аташбараб (Иран), Абтин Голкар (Иран). Участником Клюевских чтений стал уже не в первый раз М. Мейкин (США).

Ни слова об этих научных мероприятиях не появилось в хронике «НЛО». Так же как, вероятнее всего, не будут названы и конференции 2011 г., продолжающие традицию: ежегодно проводимые Есенинские конференции; 27-е Клюевские чтения — в этом году в Вытегру приехал молодой ученый из Миланского католиче­ского университета Роберто Сарракко, чьи научные интересы связаны с поэмой Н. Клюева «Погорельщина». На родине М. Шолохова выступал с докладом уче­ный из Китая, профессор Сычуаньского университета Лю Ядин. В октябре 2011 г. в Саратове, на родине К. Федина, прошла Международная научная конференция «"Серапионовы братья": философско-эстетические и культурно-исторические аспекты», организаторами которой выступили Государственный музей К. Фе­дина, ИМЛИ, ИРЛИ, Саратовский государственный университет. Кстати, Н.В. Корниенко, которая, с точки зрения Е.А. Добренко, так несправедлива к «серапионам», была инициатором и одним из активных участников этой конферен­ции. А в декабре ИМЛИ в сотрудничестве с Российской государственной биб­лиотекой, Литературным институтом им. А.М. Горького, философским факуль­тетом МГУ провел XIII Международные научные чтения памяти Н.Ф. Федорова (на этих чтениях многие годы выступают философы и филологи из США, Гер­мании, Польши, Сербии, Японии).

В Институте мировой литературы РАН готовятся к изданию сочинения рус­ских писателей ХХ в., исследуются архивы, идет серьезная работа, рядом с кото­рой нелепыми и смешными кажутся выпады Е.А. Добренко о «маргинальном ма­териале», изучение которого якобы идет «вне исследовательской традиции». О «мало кому интересных» персонажах русской литературы отечественными и западными учеными ведется реальный научный диалог, основанный на взаимном уважении национальных традиций.

Культуре ведения такого диалога неплохо бы поучиться.

 

 

Старший научный сотрудник ИМЛИ РАН, к. ф. н. Г.Н. Воронцова; ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН, д. ф. н., хранитель Музея-библиотеки Н.Ф. Федорова А.Г. Гачева; заведующая отделом рукописей ИМЛИ РАН, д. ф. н. Д.С. Московская; старший научный сотрудник ИМЛИ РАН, к. ф. н. Е.А. Папкова; старший научный сотрудник, к. ф. н., ученый секретарь Есенинской группы ИМЛИ РАН М.В. Скороходов; старший научный сотруд­ник ИМЛИ РАН, к. ф. н. Е.М. Трубилова.