Воспоминания работников аппарата ЦК КПСС об Александре Солженицыне

ФРАГМЕНТЫ ИНТЕРВЬЮ

 

18+
. НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ МИТРОХИНЫМ НИКОЛАЕМ АЛЕКСАНДРОВИЧЕМ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА МИТРОХИНА НИКОЛАЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА

Вопрос о том, как поступить со взбунтовавшимся писателем Александром Солженицыным, решался в конце 1960-х — начале 1970-х годов на «самом верху» — на заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК КПСС. Это, в част­ности, наглядно демонстрируют документы известного сборника «Кремлев­ский самосуд»^[1]. Однако конкретную «работу» с писателем вели сотрудники аппарата ЦК КПСС и КГБ. Последние согласовывали свою деятельность с сотрудниками профильного сектора органов госбезопасности отдела адми­нистративных органов ЦК КПСС, и об этом нам сейчас все еще почти ничего не известно. В то же время интервью с бывшими сотрудниками двух идеоло­гических отделов аппарата ЦК КПСС — отдела пропаганды и отдела куль­туры — позволяют в значительной мере восстановить картину того, как в слу­чае Солженицына работала система идеологического контроля.

Отделы пропаганды и культуры четко делили между собой функции идео­логической работы. Если отдел культуры присматривал за созданием чле­нами творческих союзов произведений и давал им право на существование, а также поправлял подведомственных «заблудших овец» и наказывал особо упертых из них, то отдел пропаганды отвечал за тиражирование культурных символов и отчасти за заказ таких, которые использовались для решения про­пагандистских задач. Именно отделу пропаганды подчинялись массмедиа, издательства и типографии, а также обширные сети пропагандистов и лек­торов, которые должны были доносить до народа как официальную, так и полуофициальную информацию. Этому же отделу подчинялись с 1968 по 1978 год и советские СМИ, вещающие на зарубежную аудиторию.

Внутри отделов существовало достаточно жесткое разделение тематики по специализированным секторам. Например, в отделе культуры Союз писа­телей, а стало быть, всю легализованную писательскую активность куриро­вал сектор художественной литературы во главе с Альбертом Беляевым (на этом посту с 1966 года)^[2], который в начале 1970-х годов стал заместителем заведующего отделом (сменив в качестве основного куратора литературы Юрия Мелентьева — активного участника антисолженицынской кампании конца 1960-х годов), а руководителем сектора стал Виктор Степанов^[3]. Важ­ную роль в разработке конкретных шагов в литературной сфере играл и мно­голетний сотрудник отдела консультант Игорь Черноуцан^[4]. В отделе пропа­ганды не было какого-то одного сектора, занимавшегося писателями, хотя в большей степени с делами Союза писателей были связаны сектор журна­лов (в первой половине 1970-х годов руководимый Иваном Кириченко, а с 1972 года Наилем Биккениным) и сектор издательств (им руководил Ирак­лий Чхиквишвили, затем Иван Сеничкин). Здесь более важную роль играл заместитель заведующего отделом, куратор массмедиа Владимир Севрук^[5], не­посредственно занимавшийся организацией пропагандистских кампаний внутри страны против наиболее известных оппозиционеров. Внешнеполити­ческую часть кампаний по дискредитации оппозиционеров разрабатывал и проводил сектор международной информации под руководством Бориса Александровского.

В принципе, основными кураторами «писательской» тематики были — от отдела культуры — Юрий Мелентьев (до 1970 года) и Альберт Беляев, а от отдела пропаганды — Владимир Севрук, которые под общим руководст­вом заведующих и исполняющих обязанности заведующих отделами конца 1960-х — первой половины 1970-х годов (Василия Шауро, Владимира Степакова, Александра Яковлева и Георгия Смирнова) и при креативной по­мощи ближайших сотрудников воплощали в жизнь решения Политбюро (и отчасти инициировали их своими записками) и организовывали антисолженицынскую кампанию как внутри, так и вне СССР.

Общая координация деятельности отделов осуществлялась на трех уров­нях. Основную практическую нагрузку несли на себе совместные рабочие группы отделов, создававшиеся по конкретным поводам. Поэтому часть за­писок «в ЦК» (то есть в зависимости от степени важности проблемы пред­назначенных членам Секретариата или Политбюро ЦК), которые остались в настоящее время основным видом письменных документов, иллюстри­рующих совместную деятельность отделов, была подписана представите­лями как отдела пропаганды, так и отдела культуры. В то же время в прак­тических действиях по координации исключительно значима была роль двух инстанций — «рабочего» секретаря ЦК по идеологии, который кури­ровал отделы пропаганды, культуры и наук (в рассматриваемый период и в основном им был Петр Нилович Демичев) и члена Политбюро ЦК, кура­тора идеологических вопросов Михаила Андреевича Суслова. Заметную (а в отдельных вопросах и ключевую) роль играли и их помощники (лица, по своему аппаратному статусу приравненные к заместителям заведую­щих отделами), особенно помощник Суслова «по литературе» Владимир Воронцов — активный русский националист и борец с любым «модерниз­мом», к которому в то время причислялись и произведения Александра Солженицына^[6].

Представляемые в этой публикации фрагменты интервью сделаны с теми, кто по должности мог быть техническим исполнителем идей разработчиков кампании — тремя бывшими инструкторами отделов пропаганды (сектор журналов) и культуры (сектор художественной литературы) аппарата ЦК КПСС. Один из них принимал непосредственное участие в некоторых ее эпизодах. Как бы ни были ценны их свидетельства об отношении к Алексан­дру Исаевичу внутри ЦК, стоит помнить о том, что это люди, пришедшие в аппарат ЦК КПСС из редакционно-издательской среды и потому уже так или иначе встречавшиеся с Солженицыным как писателем и с самиздатом как явлением общественной жизни. Этот личный опыт, а также описание степени их знакомства с «несоветской» информацией на русском языке во­обще (самиздат, тамиздат, «голоса») также, на мой взгляд, весьма интересны, тем более что эти авторы представляют три характерные для сотрудников аппарата идеологические позиции: русский национализм с сильными сим­патиями к сталинизму (Геннадий Гусев), консервативное государственничество (Алексей Козловский) и умеренный советский либерализм (Александр Лисин)^[7].

 

Инструктор отдела культуры Геннадий Гусев: «Я был командирован как наблюдатель на приснопамятное собрание Рязанской писательской организации».

 

Геннадий Михайлович Гусев родился 15 сентября 1933 года в Калининской (ныне Тверской) области, вырос в Белоруссии. Родители — выходцы из небогатых кресть­янских семей. Отец — первый секретарь райкома (1938—1960). Окончил с красным дипломом философский факультет МГУ (1956). В 1956—1961 годах был комсо­мольским работником в Краснодарском крае (в том числе первым секретарем гор­кома Краснодара). Инструктор, первый заместитель заведующего отделом про­паганды ЦК ВЛКСМ (1961—1964, 1967—1969), заместитель главного редактора издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» (1964—1967), инструктор сектора художественной литературы отдела культуры ЦК КПСС (1969—1978). Был ак­тивным участником неформальной «Русской партии», существовавшей в совет­ской культурной и политической элите в 1960— 1980-е годы^[8]. В 1978— 1980 годах — главный редактор журнала «Роман-газета». В 1980—1984 годах — директор из­дательства «Современник». В 1984—1990 годах — помощник по вопросам куль­туры председателей Совета министров РСФСР Виталия Воротникова и сменив­шего его в 1988 году Александра Власова. В 1991—1993 годах — секретарь Союза писателей России. В 1993—2007 годах — первый заместитель главного редактора журнала «Наш современник». Автор нескольких книг. Мемуарист^[9].

Геннадий Михайлович, расскажите, пожалуйста, о Леониде Сергеевиче Соболеве^[10].

Г. ГУСЕВ: Красивый, высокий, талантливый русский человек. Он был прекрасным руководителем Союза писателей России. Из дворян, гардемарин, капитан первого ранга. Он был беспартиен, но это меньше подчеркивалось им, чем аппаратчиками Центрального комитета: «У нас крупнейший союз пи­сателей возглавляет беспартийный». Перелетая через его долгую и красивую жизнь, могу сказать, что по завещанию его прах надо было развеять над се­дыми волнами Балтийского моря, где он служил. Его супруга Ольга Ива­новна, женщина чрезвычайно напористая и амбициозная, царство ей небес­ное, пыталась сделать все, чтобы это завещание осуществить. Дело в том, что завещание не было подкреплено документально. «Вы мне не верите?» — кричала она на Михаила Андреевича Суслова и на всех прочих, кто были под Сусловым. Я это слышал своими ушами. Суслов произнес фразу, которую я до сих пор уважаю: «Ольга Ивановна, Леонид Сергеевич Соболев и его труды принадлежит не только семье и даже не только себе, если таковая воля и была. Он принадлежит Отечеству, России, Советскому Союзу. Поэтому поз­вольте нам похоронить его в нашем пантеоне, на Новодевичьем кладбище, чтобы люди могли прийти, положить цветы и вспомнить».

Когда в 1968 году, придя в аппарат ЦК КПСС, я познакомился с этим кра­сивым, добродушным и крепким человеком, я был просто очарован.

Леонид Сергеевич взял на себя крайне неблагодарную и по тем временам неблагородную миссию провести в жизнь решение ЦК КПСС об исключении Солженицына из членов Союза писателей России. Леонид Сергеевич очень глубоко и точно разгадал Солженицына, определив его деятельность как «ан­тикоммунистическую суету, за которой может наступить развал и распад ве­ликого государства». Мне тогда это определение показалось странным, ведь можно сказать «антикоммунистические убеждения, воззрения, намеки», тем более за тридцать лет предсказать распад страны — на это не был способен и Суслов. Именно на этом строил свое очень взволнованное выступление Со­болев, когда произносил свою речь против Солженицына. Он очень пережи­вал, дважды выходил, чтобы выпить для бодрости рюмку коньяку. Говорил: «Мне сейчас должны позвонить...» — и выходил, потом возвращался повесе­левшим. Он знал, что становится афронт ко всей еще молчаливой оппози­ционной интеллигенции, я не говорю о Западе — тут ясно, что Соболев сразу превращался в советский жупел, «рабски преданного Центральному коми­тету проводника идей» и т.п. Он поставил на карту то, что не покупается за деньги, — имя и авторитет писателя — не потому, что этого хотели Суслов, Шауро, Беляев и даже Леонид Ильич Брежнев. Он как председатель СП РСФСР знал, что так ему велит Россия.

Каково ваше личное участие в исключении Солженицына?

Г. ГУСЕВ: Когда речь шла о самиздате, когда речь шла о Солженицыне, было понятно, что это открытый враг — человек, не согласный с этим строем, человек, который противопоставил себя этому строю с самого начала. После того как он опубликовал сначала «Раковый корпус», затем «В круге первом», который читали все секретари и большого союза^[11], и Союза писателей Рос­сии, там было все ясно.

Я не люблю слово «соглядатай», но у меня была скорее позиция пассив­ного наблюдателя. Через три-четыре месяца после моего прихода в ЦК КПСС я был командирован как наблюдатель на приснопамятное собрание Рязанской писательской организации, когда Эрнст Сафонов внезапно сделал себе операцию аппендицита. Незадолго до смерти я его еще раз и последний раз при жизни спросил: «Правда ли, что это был "самострел"?», поскольку этот вопрос очень широко муссировался в различных кругах. Эрик, которого я очень любил и писал о нем хорошо, поклялся мне, что это было «трагиче­ское совпадение». Он говорил, что вряд ли бы уцелел после собрания, потому что его позиция расходилась с той, что была нужна руководству ЦК и обкому. Он не хотел механически голосовать за исключение, вместе с тем, он был до­статочно осторожен, чтобы не оставить своего «особого мнения» в письмен­ной форме, что могло бы повлечь неприятности. Так что его судьба хранила. С больного взятки гладки, он попал в больницу за сутки до собрания.

Солженицына поэтому исключали совсем другие люди — мелкие, беста­ланные. Например, поэт Женя Белкин, который потом в стихах везде каялся и бился, как это он поднял руку на Солженицына. Он умер от пьянства год спустя после высылки Солженицына.

Я поехал на это собрание, сопровождая своего руководителя — замести­теля заведующего отделом Альберта Беляева. Задание имел он, а я был при нем. Еще раз повторю — поехал наблюдателем. Если он что забудет, я за­помню. На самом собрании ни он, ни я не были. Как поется в опере: «Песня певца за сценой». Мы были за сценой. Он был в здании отделения СП, а я в здании обкома. И уж потом мы собрались и обсуждали, какими должны быть дальнейшие шаги, как это докладывать на секретариате, как мы будем убеж­дать Соболева поддержать решение ЦК. Впрочем, его ни в чем убеждать ока­залось не надо. Присутствующий в зале секретарь обкома партии Кожевни­ков нам подробно рассказывал — кто выступал и что говорил. Самое главное, что Солженицын не пришел ни на то собрание, ни на секретариат.

«Алексеевские посиделки»^[12] в ресторане гостиницы «Украина» начались ранее 1973 года?

Г. ГУСЕВ: Для меня они начались в 1972—1973 годах и продолжались до 1984 года. Было ли это до меня — не знаю. У них давняя дружба с [директо­ром издательства «Московский рабочий»] Рябовым, и, возможно, они соби­рались или у него, или даже в том же ресторане.

Что мне помнится об этих встречах. Разговор там обычно начинался с об­суждения текущих горячих событий, что можно было сделать, чего сделать было нельзя, что поднимается на щит нашими противниками, что было в ка­кой-то последней речи Леонида Ильича [Брежнева]. Диапазон обсуждений и толкований был очень широк, естественно, вряд ли какой разговор обхо­дился без того, чтобы попытаться отыскать какой-нибудь еврейский след в целом ряде сфер, особенно в литературе: опубликована статья, прошел пле­нум, на котором выступил Чуковский или Катаев. Что-то кто-то узнал о том, что происходит в отделе культуры. Иногда я что-то говорил о том, что там происходит, естественно, стараясь не нарушать служебной дисциплины. Все это было очень относительно, потому что я находился в кругу единомышлен­ников, не отягощенных государственными обязанностями. Появлялись ка­кие-то идеи, с кем можно поговорить, кого можно подключить, что надо сде­лать, какую инициативу возбудить в Союзе писателей, чтобы перехватить или пресечь вражескую инициативу. В качестве примера можно вспомнить «Метрополь». Это был первый нахальный выпад против существующей си­стемы, даже не по характеру материалов — там не было открыто антисо­ветских, — но все либеральные, с кукишем в кармане. Заведомо сборник составлялся таким образом, что он не мог выйти в Советском Союзе и пред­назначался для публикации на Западе.

Или ситуация вокруг Солженицына, ведь многие, кто там собирался, в том числе и я, имели возможности читать те произведения, за которые его осуж­дали и высылали. Я наравне с секретарями ЦК читал «Раковый корпус», «В круге первом» — все это было в машинописном варианте, и позднее КГБ из­дал это для служебного пользования в желтых обложечках. Кое-что из этого давали секретарям СП. Я знаю, что Алексеев давал своему другу Ивану Стад- нюку читать на ночь или две что-то из вышеперечисленного, потому что и ему надо было достаточно быстро все это возвращать. Надо было, чтобы по­больше наших единомышленников это прочитало, чтобы было можно выра­ботать общую оценку.

Короче, чем мне нравились эти посиделки — разговор был конструктив­ный — что будем делать, как определимся, где поставим вопрос, что скажем, если нас спросят.

Вы в секторе художественной литературы работали в аппарате ЦК. А ни­когда не обсуждались там литературные достоинства опубликованных за ру­бежом по-русски текстов?

Г.ГУСЕВ: Не помню такого вообще.

А вообще читали что-то из них? Журнал «Континент», например, был вам доступен?

Г. ГУСЕВ: [Заместитель заведующего отделом культуры, куратор «лите­ратурной» тематики Альберт] Беляев читал «Континент» и «Грани» — энтэ- эсовский журнал, в котором тоже была литература, но нам, во всяком случае мне, никогда не показывал. Я даже «Архипелаг ГУЛАГ» достал каким-то хит­роумным способом через какого-то знакомого, уже не помню кого, первый том. И все. По-моему, это было году в 1973 — 1974-м, перед тем как Солже­ницына выпроводили.

А что за хитроумный способ?

Г. ГУСЕВ: То есть один сказал, что он знает, у кого есть «Архипелаг», я сказал: «…поговори с ним, для друга, можешь даже не называть, где я работаю, не дай Бог, вдруг испугается, дай мне почитать». И мне дали на два дня или на две ночи самиздатовский экземпляр.

А что за знакомый был?

Г. ГУСЕВ: Я уже и забыл, кто-то из литераторов. Не помню просто.

А у вас какой-то спецхран был, куда вы ходили, в библиотеке ЦК или еще что-то?

Г. ГУСЕВ: Спецхран, я подозреваю, что был, но у меня никогда не возни­кало мысли. То, что даст Беляев, допустим, он мне дал читать «Реализм без берегов» Роже Гароди. ДСП — для служебного пользования. В желтеньких обложечках выходили, в мягких. Там тираж не указан, кто редактировал — ничего не указано. Просто Роже Гароди. Я прочитал и с благодарностью вер­нул Альберту.

Например, в спецхран Ленинки вы имели право доступа? Ходили?

Г. ГУСЕВ: Ни разу не ходил. Понятия не имею, где он. Скорее всего, же­лания не было. Не было задания, не было желания. Мы сами себя отгоражи­вали.

Очень интересно, почему, например, публикация в том же «Континенте», в «Посеве» была предметом тяжелого разбирательства в Союзе писателей, если кто-то из Союза писателей публиковался, дальше начиналось там...

Г. ГУСЕВ: Дальше начинались разборки. Я думаю, что здесь очень подойдет фраза, которую Альберт Андреевич Беляев любил нам часто повторять: «Имейте в виду, что руководство очень бережет ваши не замутненные всякой заразой мозги». Это говорилось инструкторам. Формула нравится? Мне тоже. Вот отсюда, наверно, все и шло. Мои незамутненные мозги — а вдруг поддастся, полюбит Бродского? А вдруг начнет сомневаться, хотя вроде безупречная био­графия, предан партии, комсомол прошел — а вдруг? Самих себя боялись.

Но вот прочли вы первый том «Архипелага ГУЛАГ» — и что дальше?

Г. ГУСЕВ: Ничего. Кроме массы сомнений и неприятия в целом, у меня никакой реакции не было. Она не могла быть иной, поскольку я был право­верный коммунист. Но мы тогда ведь ничего не знали. Ни тех цифр, в десятки раз преувеличенных, массовых репрессий, ни тех цифр, может быть, чуточку заниженных, которые по официальной статистике теперь нам стали из­вестны. Мы ничего не знали. Я руководствовался только своим революцион­ным правосознанием. Я этого не принимал, это чистая антисоветчина. По­тому что я знал его письмо съезду писателей, я знал еще что-то и не принимал его как абсолютно чужого человека. Потом началось все остальное, то, что хорошо известно. И то, что он преувеличен и самолюбив, все это хорошо из­вестно и врагам Солженицына, и его друзьям и почитателям.

А когда вы ездили его исключать, «Раковый корпус» уже был вами прочи­тан?

Г. ГУСЕВ: Нет, конечно. Я же только пришел [в аппарат ЦК КПСС из ап­парата ЦК ВЛКСМ]. В мае пришел, а в июле, по-моему, — летом было это собрание, это первая командировка моя вместе с Альбертом Беляевым была. Я просто сидел и пытался понять, что происходит. То, что происходит нечто необычное, я сразу осознал, потому что так это все было обставлено: неожи­данная болезнь и операция аппендицита у Сафонова, затем раскаяние поэта Белкина, который проголосовал за исключение Солженицына, потом про­клинал себя, каялся перед ним, чуть ли не в ноги ему бухался.

А вы западные радиостанции слушали?

Г. ГУСЕВ: Нет.

Никогда не было идеи или интереса?

Г. ГУСЕВ: Было несколько попыток, если мне не изменяет память. Во- первых, их все-таки очень здорово глушили. У меня никогда не было радио­приемника, который мог бы проскочить сквозь защиту, сквозь шумы. Од­нажды я слушал, по-моему, «Свободу», или дважды, когда я уже в ЦК КПСС работал. Что-то там такое уже, это все было уже после Чехословакии, тогда все это очень резко и сурово по-антисоветски звучало. Половину понял, по­ловину не понял, потому что пробивались отдельные слова, отдельные фразы, потом — трррр! — потом с полуслова начинается уже другой абзац, другая мысль. Так что в памяти ничего не осталось. Мои младенчески неза­мутненные мозги не были загажены ненужной информацией.

«Метрополь» не читали?

Г. ГУСЕВ: «Метрополь» читал.

А от кого получили?

Г. ГУСЕВ: По-моему, от начальства. Это же был 1978, по-моему, год.

Когда-либо какой-нибудь другой самиздат к вам в руки попадал?

Г. ГУСЕВ: Нет.

Кроме этого и «Архипелага ГУЛАГ»?

Г. ГУСЕВ: Да, и все.

И что, за всю вашу насыщенную литературную...

Г. ГУСЕВ: За всю мою почти девятилетнюю работу в ЦК. Я подозреваю, что мне все время не доверяли. Я подозреваю. Но я не могу это, во-первых, доказать, а уж утверждать тем более не могу. Потому что там были свои до­веренные инструктора. Два человека, близкие Альберту, — Сергей Потемкин и Юрий Борисович Кузьменко. Способный человек, друг Черноуцана. А Черноуцан и Беляев — это, как говорится, близнецы-братья, только Черноуцан старший брат, а Беляев — младший.

Черноуцан очень подробно мне рассказывал, как он боролся за Ленинскую премию для Солженицына. И чуть ли не по поручению с самого верха, от Ни­киты Сергеевича Хрущева, был одним из первых читателей «Одного дня Ивана Денисовича». Он был моим соседом, мы часто с ним гуляли в парке. Так что он много чего мне рассказывал такого, что другие просто не знали. Если он говорил: «Дай слово», я давал слово и никому не рассказывал, ни разу его не обманул. А я говорил: «Игорь Сергеевич, жизнь ведь доказала, что вы были не правы». «Жизнь еще не кончилась!» — и он был прав, оказыва­ется. Потому что потом Солженицына подняли, потом снова слегка опустили, дальше вся история известна. Но я-то был убежден, что нас жизнь рассудила уже в 70-е годы, когда Солженицына выперли и он из Вермонта уже призы­вал ядерную бомбу бросить на Москву.

 

Сотрудник отдела пропаганды Алексей Козловский: «Что делать с Солженицыным, решалось наверху».

 

Алексей Алексеевич Козловский родился в 1930 году в Москве. По отцовской линии выходец из семьи дворян, помещиков Тамбовской губернии. По линии матери — из семьи крупных предпринимателей из Иванова Ясюнинских (двоюродный дед — член Государственного совета Российской империи). Отец — до революции профессио­нальный военный, затем средней руки чиновник в лесной отрасли. Мать — ученый- лесовод. Окончил филологический факультет МГУ (1953), затем там же аспиран­туру (1956). Специалист по русской литературе первой трети XX века. Работал редактором в издательстве «Советский писатель» (1956—1970), затем в Госу­дарственном комитете по делам печати СССР. В 1971—1991 годах — инструктор отдела издательств, консультант, заведующий сектором журналов отдела про­паганды ЦК КПСС. С 1991 года — старший научный сотрудник Института рус­ского языка и литературы РАН. Кандидат филологических наук. Автор-состави­тель сборников русской поэзии первой трети XX века.

Солженицын. Разговоры вокруг него какие-то были?^[13]

А. КОЗЛОВСКИЙ: Разговоров было, конечно, много. Самых разных. Впервые с проблемой Солженицына я столкнулся, еще работая в издатель­стве. Потому что тогда в издательстве выходила [брошюра] «Один день Ивана Денисовича». Сейчас во всех телевизионных передачах показывают «Один день Ивана Денисовича», изданный в «Роман-газете». Но это было не первое издание. До этого она вышла в «Новом мире», а потом вышла отдель­ным изданием у нас в «Советском писателе». Правда, там портрет на облож­ке — может быть, из-за этого, просто выигрышная. А та, в «Советском писа­теле», она такая небольшая книжечка, беленькая, маловыразительная.

Но, когда я с этим столкнулся, там обсуждалась не эта книга, обсуждалась великая роль Марты Черкасовой — была такая совершенно сумасшедшая баба, в «Роман-газете» работала^[14]. Я был секретарем партийной организации, она рвалась в партию. Абсолютно скандальная, такая базарная баба, помоечная совершенно, ее нельзя было пускать. Я помню, как она мне говорила, что она добилась от Солженицына, что он убрал матерную брань из этого рас­сказа. Все, что Солженицын ей позволил сделать, — снять «смехуечки» — убрали это слово в двух или трех местах. Но она била себя в грудь, как она спасла русскую литературу.

Ее в партию-то приняли в итоге?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Нет.

А потом я столкнулся с Солженицыным — даже не с ним самим, а прос­то с проблемой, потому что как раз в это время формировался проспект 200-томного издания «Библиотеки всемирной литературы». И я помню, как мы у Ивана Ивановича Анисимова^[15] обсуждали, стоит ли включать Солже­ницына в двухтомник советского рассказа. И Иван Иванович тогда был ка­тегорически против, говорил, что нельзя. Но надо отдать ему должное, он во­обще говорил против, что не надо этот двухтомник создавать. Что это полезет всякая шушера, и незачем. Но я его добил тогда тем, что иначе мы Всеволода Иванова не представим. Короче говоря, помирились на том, что будет этот рассказ, будет этот двухтомник. Солженицына тогда не решили, а потом уже это по своим канонам начало развиваться, и уже вне зависимости от мне­ния Ивана Ивановича Солженицын выпал автоматически, после высылки его. Так что постоянно приходилось с его фигурой сталкиваться, это посто­янно возникало.

В ЦК были, например, сторонники более жесткой линии отношения к нему?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Я должен сказать следующее. Что сторонников ка­кой-то очень жесткой линии по отношению к Солженицыну я не видел. Больше того, могу вам привести такой пример, что когда только ходили ка­кие-то разговоры о высылке Солженицына, то я присутствовал при разго­воре, когда Александр Николаевич Яковлев, как известно, крупнейший ли­берал всех времен и народов, в моем присутствии сказал: «Ну, что Солженицын, Солженицын. У меня сейчас лежит его пьеса периода войны. Если сейчас эту пьесу опубликовать и дать ее прочитать фронтовикам, они же его на месте разорвут и высылать нечего будет».

Это было у нас в отделе. Но это не было совещанием, на котором решалось, что делать с Солженицыным. Решалось наверху. А у нас это было какое-то совещание, связанное с печатью. Были вопросы относительно пьесы Солже­ницына, я не помню, как она называется.

«Олень и шалашовка», наверно.

А. КОЗЛОВСКИЙ: В общем, какая-то его пьеса из военной жизни. Очень тенденциозно рисующая обстановку в армии.

А кто при этом разговоре еще присутствовал? Вообще формат — рабочее совещание это было?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Наверняка присутствовал Георгий Лукич [Смирнов, первый заместитель заведующего отделом пропаганды]. Присутствовал [за­ведующий сектором газет отдела] Иван Алексеевич Зубков. Присутствовал наверняка [констультант, заведующий сектором журналов отдела] Наиль [Биккенин], потому что Яковлев без Наиля не стал бы проводить такого со­вещания. Но мотивы и причинно-следственную связь этого выступления я не помню.

Какие были симпатии и антипатии у Севрука?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Большим либералом Владимира Николаевича никак не назовешь. Его позицию я бы сформулировал так: антидиссидентская. И против левых, и против правых.

А «Архипелаг ГУЛАГ» вообще кто-то читал у вас в отделе?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Но это уже более поздний период. На меня не про­изводили особого впечатления его произведения, мне даже «Матренин двор», расхваленный всеми на свете, не казался такой эпохальной вещью.

Так «Архипелаг ГУЛАГ» вы так и не читали?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Я читал. Вы знаете, реакция у меня была такая на вот эту вещь. Если художник берется за подобную тему, то он должен создавать художественное произведение. Потому что то, что создано, — это не доку­мент, то есть не документальное повествование, и не художественное про­изведение. Это некие записи для себя. Да, разумеется, это очень страшный документ, бесспорно. Но мы ведь, говоря об «Архипелаге ГУЛАГ», говорим не об оценке явления, а мы говорим об оценке текста. А вот текст оценивается совсем иначе.

А кто-то еще, кроме вас, в отделе прочел книгу?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Я бы не сказал, чтобы это было очень таким, что ли, что очень занимала людей проблема Солженицына, «Архипелага ГУЛАГ», вообще всего этого. Если бы кто-то начал с этим ходить и зудеть по этому по­воду, то это скорее бы вызвало: «А что, собственно говоря, он хочет от нас?», нежели желание обсудить это. Понимаете, это литература, которая не порож­дала вопросов. Вот «Матренин двор» и «Один день Ивана Денисовича» — это произведения, порождающие вопросы. Характеры, как они развиваются, куда они идут, как они существуют, как они были до этого, как они продол­жали жить. А остальные вещи, они как-то...

Я бы сказал так, что проблема Солженицына находилась на периферии, не в центре внимания. Даже я не говорю об отраслевых отделах — там сплошь и рядом можно было найти людей, которые вообще не слышали, кто это такой. А даже в идеологических отделах она не занимала — ну, не в момент каких-то обострений и публикации материалов в печати, но в принципе она не зани­мала особенно внимание, потому что позиция Солженицына достаточно бы­стро стала ясна. Особой новизны в этой позиции, какой-то эволюции этой по­зиции — она не замечалась. Ну, хорошо, ну, еще один факт, еще одно действие, еще что-то такое там было — и все. А такого напряженного внимания это не вызывало. Скажем, когда вышла «Плаха» Айтматова, очень посредственный роман, прямо скажем, но она в аппарате ЦК вызвала несравненно больше эмо­ций, обсуждения, ходьбы, разговоров, нежели чем какие-то действия Алек­сандра Исаевича. Среди тех людей, с которыми мне приходилось общаться, обмениваться мнениями. И вопросы, которые ко мне приходили, вопросы, ко­торые как-то обсуждались в быту, в жизни, занимали несравненно большее место. Так что очень быстро ушел на периферию внимания. Знали, что есть такой Солженицын, что он пишет, знали его позицию, знали его взгляды, но с этим, кстати сказать, было связано очень много и в его судьбе после возвра­щения. Ведь очень быстро он лишился телевизионной аудитории. Очень низ­кий рейтинг был у его программы, потому что он перестал быть интересен. Он был интересен до той поры, пока его активно запрещали — вот тогда была бе­готня, «ай-ай, где прочитать, что это такое, какие вещи». А когда это уже пе­рестало быть запретным плодом — когда уже идеи этого человека стали ясны, то общественный интерес к нему очень быстро угас.

А какая была реакция на «Плаху» Айтматова?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Это бегали, ходили и читали до дыр. Считалось, что это очень острый роман, это очень яркое произведение. Доставали копии этой вещи, ксероксы снимали. Хотя «Новый мир», где это было напечатано, вышел чуть ли не миллионным тиражом. Я хорошо помню, как мне приходилось до­бывать экземпляры этого «Нового мира», снимать с них копии. Кто-то по­просил эти ксерокопии им достать. Была очень шумная аппаратная реакция на это, реакция интереса, любопытства — «вот какая вещь, как ярко написано, как значительно, как критично написано и как ярко это все отражено». Вы­зывало интерес то, что появилась вещь, где речь шла о свободе личности. По­тому что за этим — я забыл, как его звали, верблюд-то, который там стран­ствует, там параллельно развивается, там волки, верблюды и люди — вот этот верблюд, который там странствует, за ним, конечно, прорисован образ чело­века, который находит возможность противостоять обществу, находит воз­можность самостоятельно решать эти проблемы, страдает от общества. Это вызывало интерес. Волки вызывали интерес, как они написаны. Кстати ска­зать, лучшее из того, что было написано в этом произведении. Хотя это не лучшая вещь Айтматова.

А на уровне прохождения этой публикации в печать были какие-то вопросы?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Меня это не касалось. Во всяком случае, я не знаю, если они и были, то они не затрагивали ЦК. Они без меня если и были, то, может быть, на уровне переговоров в редакции.

Возвращаясь к Солженицыну. Ричард Иванович Косолапов, как замзав отде­лом пропаганды, сказал, что он курировал внешнеполитическую часть кампании по Солженицыну в начале 1970-х^[16]. Если это не является большим секретом, кто занимался внутриполитическим обеспечением ? И был ли такой человек ?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Я думаю, что не было такого человека.

Не было человека специального, но это входило в сферу ответственности и какие-то шаги проходили через него?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Внутрисоюзная такого координатора, как внешняя, она не имела. По одной простой причине, что она затрагивала по профилю работы всех в большей или меньшей степени. Газеты занимались газетчи­ками, журналисты — журналами. А чтобы это выделялось в какое-то целена­правленное направление работы, этого не было. Во всяком случае, я этого не видел.

А совещание могло пройти по поводу Солженицына?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Это могло быть в такой форме, по уровню отдела про­паганды, и это было. Это при одном из очередных совещаний в отделе с ру­ководителями средств массовой информации, на которое приглашались, как правило, когда это затрагивало какую-то сферу, причастную к культуре, то приглашались руководители творческих союзов и приглашались работники журналов литературно-художественных, искусствоведческих. По профилю которым здесь надлежало быть. Здесь это могло обсуждаться. И могли да­ваться какие-то установочные вещи.

Но внутриаппаратные совещания такого плана, когда надо выработать эти рекомендации, могли проходить?

А. КОЗЛОВСКИЙ: Я не помню, чтобы проходило такое. Я помню един­ственное такого характера совещание, но не по поводу Солженицына. Это было, когда снимали Мжеванадзе и назначали Эдуарда Шеварднадзе. А тогда очень много всяких разговоров ходило — как, что, каким образом, что и по­чему. .Но чтобы какие-то установочные совещания по Солженицыну — я не помню, во всяком случае.

 

Инструктор отдела пропаганды Александр Лисин: «Слышал про Солженицына, мол, "враг народа", и мне надо было самому удостовериться в этом».

 

Александр Иванович Лисин родился в 1941 году в Полтавской области. Отец — ра­бочий, мать — продавец. В детстве жил в Украине и в Архангельске. Окончил школу в Бердянске. Выпускник факультета журналистики МГУ (1964). В 1964—1973 го­дах — журналист, заместитель главного редактора газеты «Правда Севера» (Ар­хангельск). В 1973—1975 годах — аспирант Академии общественных наук при ЦК КПСС. В 1975—1988 годах — инструктор сектора журналов, консультант отдела пропаганды ЦК КПСС, курировал в основном научные журналы. Главный ре­дактор газеты «Вечерняя Москва» в 1988— 1998 годах. В 1999 году издал моногра­фию: «Идеальность. Часть I. Реальность идеальности».

Самиздат когда впервые вам в руки попал?

А. ЛИСИН: Самиздат мне впервые попал в руки в Архангельске. И это це­лая история. Это было где-то в конце 60-х годов, поскольку я с 1964 по 1973 год работал в Архангельске. Поэтому — 67-й, 68-й, может, даже 69-й год — не помню. Вдруг появилась рукопись «Ракового корпуса» Солженицына. А как раз это был период, когда на него гонения начались, начались публичные об­суждения в Москве. Но потом и в Архангельске это все происходило. А среди молодых ходила рукопись, это, кажется, Борис Суфтин — сын одного из писа­телей наших, откуда-то достал рукопись, от него эта книга и пошла по рукам. Попала в редакцию. Я, когда получил эту рукопись, отпечатанную на машинке, за ночь буквально ее прочитал. Мне было интересно, потому что слышал про Солженицына, мол, «враг народа», и мне надо было самому удостовериться в этом. Тогда обычно говорили: «Это такой-сякой, это же автор "Ракового кор­пуса"», и все с ужасом думали про себя: «Раковый корпус»! — какая-нибудь антисоветчина! Я был удивлен, потому что выяснилось, что это — политически безобидная, но очень драматическая вещь. В больнице, где лежат и переживают свою судьбу раковые больные, и было понятно, что это что-то автобиографи­ческое — Солженицын, как известно, болел раком, но ему повезло, он выжил, вылечился. И вот он рассказал об этом — что в том плохого? Но дальше про­исходят очень странные вещи. Местный КГБ начинает расследование, и начи­нают нас повестками таскать в это заведение. И вот и мне приходит вызов в от­деление управления по Архангельску КГБ. Я, естественно, иду. Встречает с загадочной улыбкой молодой человек. Садится, подсовывает мне [две бу­мажки.] Одна — подписка о неразглашении, и вторая — о том, что я должен был обязательно отвечать на вопросы, несу ответственность, если я буду не­правду говорить или скрывать. И задает мне вопрос по поводу этого «Ракового корпуса». Таким тоном: «Вы, член партии, работаете в областной партийной газете, а не понимаете, как это враждебно, ведь такие подлые вещи распростра­няются в редакции». Я говорю: «А вы сами читали "Раковый корпус"?» И он так стал вдруг краснеть, багроветь, багроветь... Я понял, что он его не читал. Только слышал такое: раз это — Солженицын, значит, это ужас какой-то, кош­мар, антисоветчина. Неприятный был разговор, такие студенческие замашки у нас у всех были, мы говорили, что да, в редакции появилась эта рукопись. А что, я не должен читать? Я все должен читать, у меня профессия такая — журналист. А откуда это появилось? Я не знаю. И действительно, я не знал. Все мы ее, конечно, читали, естественно, но кто ее принес — не знаю. Потом прошло где-то полгода или год, и этого парня, сына писателя, его «накрыли» по другой статье. Обнаружилось, что он порнографией занимается, у него обыск сделали, нашли какие-то пленки и что-то еще. По тем временам это был криминал, за это в тюрьму сажали, поэтому они какую-то операцию провер­нули в любом случае. Во всяком случае, для Архангельска это был мальчик местной богемы, жил он неплохо, родители его обеспечивали хорошо.

А вы сами у кого получили?

А. ЛИСИН: В редакции. Нас было несколько человек, и мы дружили. Я вам говорил, у нас был молодежный коллектив — Юра Шнитников, Галя

Сапунова из Ленинграда. Шнитников возглавлял отдел информации. И там обычно мы «сбегались», собирались нередко, вместе за город ездили с палат­ками и гитарой, отдыхали и прочее. Зимой на Малые Карелы ездили кататься на лыжах — там холмы, там сейчас музей деревянного зодчества под откры­тым небом. Особенно подружились, когда квартиры получили в новом райо­не — в Варавино, — раньше там была деревня, а потом застроили типовыми домами вроде района Черёмушек. И там сразу четыре семьи из нашей редак­ции получили квартиры. .Словом, мы, молодые парни и девчата, выпуск­ники университетов, общались, вместе проводили время. Поэтому я действи­тельно не помню, кто принес эту рукопись. Мы сбежались, поговорили о случившемся, мне дали рукопись, я ее буквально за ночь прочитал. И отдал — не знаю кому, Шнитникову или Лобанову, не помню^[17].

А этот экземпляр «Ракового корпуса» как выглядел?

А. ЛИСИН: Рукопись была напечатана на машинке, каждый лист — это обычная печатная страница по тем временам. Другой же техники тогда не было. Не набранная в типографии, а именно машинкой напечатанная. Уже намного позже, где-то перед тем, как я поступал в академию, в Архангельске стали появляться настоящие маленькие книжечки, изданные за рубежом. Вот так «Доктора Живаго» я впервые увидел в виде такой книжечки. Дело в том, что Архангельск — международный порт. Там есть и интерклуб. Нам как жур­налистам позволялось туда ходить. И я туда ходил, потому что после окон­чания четвертого курса я прекрасно владел английским языком.

Вернемся к изданному «Доктору Живаго».

А. ЛИСИН: Просто я хочу сказать, что уже тогда, видимо, маленькие кни­жечки (отпечатанные малым кеглем) привозилось из-за рубежа. Я сейчас не могу точно сказать, в каких это шло масштабах, потому что уже к этому времени немножко опасения зарубежным влиянием развеялись. Но не скажу, что я «Доктор Живаго» от корки до корки проштудировал. Я пытался читать и опять поражался одному: зачем, почему такой ажиотаж, такая подача, что это чуть ли не бомба или еще что-то. Книга была «так себе» — мне показалась скучной и даже занудной. Но это удовлетворяло какое-то любопытство, естественно.

А как она к вам попала?

А. ЛИСИН: Тоже как-то так попала — мы же, журналисты, общались с са­мыми разными людьми. Кто-то дал почитать, да. Но это, может, даже и не в редакции, кто-то другой.

Так тот экземпляр «Ракового корпуса» в итоге изъяли?

А. ЛИСИН: Не думаю. Последующая история этой рукописи неизвестна: нашли ее кагэбисты, не нашли — я не знаю. Потому что в редакции, когда на­чался этот «шмон», понимаете, не только меня же вызвали. До них дошло, что в редакции читают «Раковый корпус», вот и все. И они вызвали кого-то из «Комсомольца Севера», а потом меня и Шнитникова вызвали и стали вызы­вать других — все мы возвращались оттуда как оплеванные. Для нас это была все-таки странная история. Потому что мы-то привыкли свободно изъясняться и ничего особенного не видели в этой истории. Причем даже если бы это ока­залось правдой, что «Раковый корпус» был враждебный опус, антисоветчина какая-то, то по нашим убеждениям, может быть, нас это тоже бы задело. А там ничего такого не было — в нашем понимании. Была обычная литература. А то, что автор подвергался гонениям, так это не было понятно, за что.

А дальше какой-то самиздат к вам в руки попадал?

А. ЛИСИН: Нет, никакого самиздата я больше не могу вспомнить. Кстати, когда я начал учиться в аспирантуре, то в Академии общественных наук ЦК КПСС была хорошая библиотека, а в ней — закрытая часть, где находились за многие годы изъятые цензурой книги. Разные. И их мы уже как аспиранты могли запросто читать. Хотя поговаривали, что если тебе нужно какую-то ра­боту Троцкого или еще кого-то уж слишком одиозного, то нужно будет раз­решение, но я с таким не сталкивался. Правда, меня Троцкий тогда и не осо­бенно интересовал, а вот Фрейд интересовал. Поскольку моя диссертация во многом была связана с изучением психологии, механизмов воздействия на человека средств массовой информации, я штудировал теорию установки Узнадзе, работы других психологических школ. Естественно, знакомился с работами Фрейда, поскольку он считался классиком теории бессознатель­ного психического, неосознаваемого идеологического воздействия, поэтому меня психоанализ серьезно интересовал. И я с изумлением обнаружил, что весь Фрейд в 20-х годах был издан в Советском Союзе, тогда, не знаю, еще РСФСР был, а потом его изъяли и запрятали в эти спецхраны. Кроме того, там были нумерованные экземпляры книг разных современных буржуазных и антимарксистских авторов, переведенные, представьте себе, на русский язык. На книгах стоял печатаный номер. По разнарядке, видимо, он поступал и в библиотеку Академии общественных наук. Там можно было читать уже переведенное, не на языке первоисточника, а переведенное на русский язык. Не знаю, хорошо ли переведенное. Издавалось чуть ли не несколько экзем­пляров, я так понимаю, специально для избранных.

Да нет, там около тысячи, я думаю, печатали.

А. ЛИСИН: Может быть, тысячу печатали, но по нашим тиражам — сто­тысячным, миллионным — это было маленькое издание. Такие книги шли кому — властям, правительству, руководству, шли идеологам, шли научным работникам и так далее. Но широкой публике, естественно, были недоступны.

А вы потом не имели права как инструктор выписывать эти книжки себе?

А. ЛИСИН: Когда я работал в ЦК, понимаете, у меня были свои проблемы с журналами, которые надо было читать, и читать очень много. Потом я гово­рил, что я уже занимался сознательно своей научной работой. Поскольку я не был куратором литературных журналов, вокруг которых всегда была какая-нибудь заварушка, если не вокруг одного автора, так вокруг другого. А мимо меня это боком проходило. При всей специализации, что каждый инструктор занимался лишь своим кругом вопросов, у меня были друзья в секторе изда­тельства, к ним тоже приходили все книги. Но вот такие книги, специальные, они, мои коллеги, сразу изымали и отправляли руководству отдела — Севруку, заведующему отделом и так далее. А остальные книги их не волновали. А меня интересовали философские, научные книги, связанные с проблемой идеаль­ности, идеального. И поэтому, когда им иногда сил не хватало разбирать новые поступления, они давали мне ключ, я шел и разбирал пачки книг. Художе­ственную литературу я откладывал, она шла начальству, которое нередко за­бирало лично себе какие-то экземпляры. А меня интересовала научная лите­ратура, особенно такая, как бы капитальная, не очень популярная, обзорные какие-то материалы. А что касается диссидентской литературы или еще чего- то в этом роде, то это меня как-то миновало, потому что просто не затрагивало ни круг моих интересов, да и я не имел доступа к этой литературе фактически. Так, какие-то отдельные книги, которые привлекали только тем внимание, что они необычно изданы для какого-то узкого круга.

Что-то из подобного рода литературы запомнилось?

А. ЛИСИН: Чтобы я вдруг наткнулся на какую-то работу, которая меня взволновала или задела, этого я не могу сказать. Я скажу так, что это было не только со мной, что я такой был тупой. Это в принципе так было принято в аппарате ЦК, думаю, со многими такая была история. Лишь группа консуль­тантов могла читать все, что угодно, имела доступ к любому материалу. Ведь работа этих спичрайтеров начиналась с того, что, особенно первое время, они «разогревались», то есть высказывали «сумасшедшие» идеи, никогда не на­чинали сразу писать тексты. Их собирали где-то за месяц до событий, если позволяли обстоятельства, то даже за три месяца. И вот идет, допустим, пер­вый месяц. Это период, когда ты можешь рыться в любой литературе и при обсуждении задания говорить все, что хочешь, высказывать любые идеи, в том числе те, за которые на стороне тебя посадили бы сразу, если бы ты на улице стал или где-нибудь в общественном месте говорить такое. То есть даже антисоветские какие-то вещи, сомнения, чуждые концепции. Потому что они знакомились с зарубежными книгами, естественно, наиболее ажио­тажными. Бовин и другие имели доступ к этой литературе, и, естественно, рассчитывалось, что они это все воспримут, переварят и подадут соответ­ствующим образом, выдадут «продукт» уже в духе принятой у нас термино­логии, идеологии, выдадут, как говорится, правильно. Что они сами на этот счет думали, это надо у них спрашивать. Но что касается возможности зна­комиться с любыми работами буржуазных авторов, то они имели такую воз­можность. А какой-то инструктор — ничего подобного. У него просто не было такого доступа. Это случайно вот так, через знакомого консультанта или че­рез заведующего сектором можно было что-то запретное прочесть. Был еще так называемый «белый ТАСС». Я только потом узнал, что есть не один «бе­лый ТАСС». «Белый ТАСС» приходил в каждый сектор. Он был предназна­чен как бы заведующему сектором, но читать его могли все сотрудники сек­тора. Поскольку у нас Биккенин часто вообще отсутствовал — он, как остроумно говорила [инструктор сектора Людмила] Лесовая, «сидел в ку­стах», то есть работал в группе этих спичрайтеров, то «на хозяйстве» остава­лись или [инструктор Александр] Гаврилов, или я, переведенный в консуль­танты, нам приносили этот «белый ТАСС». Мы его читали. Там были публикации, обзоры иностранной прессы, негативная реакция из-за рубежа на действия Советского Союза и руководителей, оценки и прочее. Но, ока­зывается, был еще один «белый ТАСС», уже для более высокого уровня.

Синий, красный?

А. ЛИСИН: Ну, я условно говорю. Они по цвету различались, да, но это был еще более откровенный текст. Они считали, видимо, что если это будет инструктор читать, так он еще свихнется. И более откровенный ТАСС шел уже особо доверенным людям. Так что все это в аппарате ЦК было устроено очень своеобразно. Если бы ты даже хотел с чем-то познакомиться, не факт, что ты получил бы эту возможность. Но часто и не было даже и особого же­лания, потому что была масса работы, которую нужно было сделать, ты дол­жен был быть в курсе своих изданий.

У секторов СМИ был, конечно, свой начальник — Владимир Николаевич Севрук — замзав отделом пропаганды. Ну, это очень тяжелая история, по­тому что был он очень своеобразный человек, сейчас он покойный, царство ему небесное. Но в те годы очень долго я с ним не находил общий язык, вы­ручал Биккенин. Но когда стал консультантом, тогда Севрук со мной подру­жился. Мне даже довелось с ним готовить одно постановление — по гласно­сти — во Владимирской области. По поручению секретариата он возглавлял группу разработчиков постановления, но фактически возглавлял ее я, потому что я сидел во Владимире с группой и готовил этот документ. А он наезжал временами, приглашал меня в баню, и все. А до этого было сложно с ним иметь дело. Севрук был человеком, который жил по принципу «чего изво­лите?», готовый ради начальства «рыть копытом». Поэтому в пятницу, после обычного заседания секретариата, у нас в отделе начинался аврал, потому что на секретариате какие-то вопросы идеологические затрагивались. И сразу Севрук созывал все сектора средств массовой информации — кураторов газет, журналов, телевидения, радиовещания, и всех нас озадачивал срочными за­даниями и так далее. Надо было немедленно куда-то ехать, что-то делать и прочее. Я бы сказал, что он был экстрацензор, видимо, так его природа соз­дала. Он во всем происходящем видел второй смысл, третий, десятый. И, ко­нечно же, враждебный, с которым надо бороться. Это он был одним из ини­циаторов подготовки пасквиля против Солженицына — книги Яковлева, но не Александра Николаевича, конечно, а одного историка.

Николая Яковлева.

А. ЛИСИН: Да. Вот в такого рода мероприятиях Севрук Владимир Нико­лаевич активно участвовал, и не раз. Наш сектор Бог в основном миловал от этого. Этим сектор издательств занимался. .Я могу сказать, что когда, допу­стим, борьба с Солженицыным велась, это андроповский период и севруков- ская история, то там педалировалось, что у него жена — еврейка, чуть ли ни заслана «из-за бугра». И это все как-то подбрасывалось как вроде преступ­ление. Не преступление, а вот как что-то ущербное. Потому что это сразу — сионизм. Когда национальный вопрос по еврейству выходил на уровень по­литический куда-то, то он сразу же подменялся сионизмом. Дело не в том, что ты еврей, а дело в том, что раз ты еврей, так кто его знает, может быть, ты все-таки сионист или на тебя влияние могут оказывать сионисты. А сионизм воспринимался как фашизм, и это уже была государственная политика. Вы же знаете, какое отношение было к Израилю.

А кто это сознательно муссировал?

А. ЛИСИН: Во всяком случае, на совещаниях у Севрука это как-то про­говаривалось.

Севруком?

А. ЛИСИН: Ну да, Севруком: «Да эта жидовка виновата, она его накручи­вает» — вот в таком духе.

_________________________