Кто был автором первой книги о Пушкине?

 

ВВЕДЕНИЕ ^[1]

 

Публикация пушкинского «Бориса Годунова» вызвала оживленную крити­ческую полемику. Один из первых (и самых отрицательных) откликов на трагедию появился в мае 1831 года в виде анонимного памфлета, «О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина» с подзаголовком «Разговор По­мещика, проезжающего из Москвы через уездный городок, и вольнопракти­кующего в оном учителя Российской Словесности»^[2]. «Разговор» был опуб­ликован, вопреки литературным обычаям того времени, не на страницах журнала, а отдельной брошюрой, в типографии Московского университета, и был одобрен Московским цензурным комитетом. Персонажи памфлета — помещик Петр Алексеевич и учитель русской литературы Ермил Сергее­вич — заняты обсуждением достоинств и недостатков последнего пушкин­ского произведения. Провинциальный учитель предлагает критическое про­чтение «Бориса Годунова», а московский помещик соглашается с его едкими замечаниями. В целом «Разговор» выдержан в духе пародии или пастиша.

Учитель, чьи реплики преобладают, немного карикатурен: он любит педан­тичные до гротеска обороты и не прочь при случае щегольнуть латынью. Не­многословный и прямолинейный помещик спешит и вынужден поторапли­вать своего велеречивого собеседника.

Хотя персонажи изображены достаточно иронически, их критические за­мечания должны, судя по всему, восприниматься всерьез. В памфлете содер­жится набор упреков в адрес пушкинской трагедии, который впоследствии станет расхожим. Пьесе вменяются в вину неправдоподобие характеров, жан­ровая неопределенность, отсутствие четкой структуры, исторические неточ­ности и разнообразные стилистические изъяны. Но наряду с замечаниями литературного характера в «Разговоре» есть и элементы политического до­носа, а именно — намеки на политическую неблагонадежность Пушкина и его непочтительное отношение к монархическим идеалам.

Насколько мне известно, именно «Разговор» — первая книга (то есть от­дельное издание, а не статья), написанная о Пушкине. «Разговор» также стал предметом первой статьи (короткой отрицательной рецензии) молодого Вис­сариона Белинского. Но эти два факта, как я постараюсь показать, не исчер­пывают его значения для истории русской литературы.

То обстоятельство, что памфлет был одним из первых критических отзы­вов на «Бориса Годунова», его необычный формат и, что очень существенно, прямота предъявленных в нем обвинений сделали «Разговор» своего рода от­правной точкой для последующей критики, посвященной пьесе. Рассматри­вая реакцию критиков на пушкинскую трагедию, Б.П. Городецкий отмечает: «"Разговор»" сыграл в те дни своеобразную роль. Он резче определил гра­ницы литературно-политических группировок, вызвав определенные поло­жительные или отрицательные отзывы о себе»^[3]. Действительно, антипуш­кинский лагерь одобрил памфлет и превознес остроумие его автора. «Г. З-я» в журнале «Гирлянда» отозвался о нем благосклонно, сделав лишь одну мел­кую оговорку: «В числе критик, вышедших на известное произведение Пуш­кина, эта брошюрка, по нашему мнению, должна занять если не самое первое, то, по крайней мере, почетное место. Впрочем, нам кажется, что Критик смот­рит на произведение Пушкина с более строгой точки зрения, нежели надле­жало»^[4]. Бестужев-Рюмин в «Северном Меркурии» заметил: «В их [Учителя и Помещика] суждениях мы сперва ожидали найти много провинциализма, но вместо того нашли много столичного остроумия»^[5].

На другом краю литературного спектра, в стане приверженцев Пушкина, «Разговор» вызвал праведное негодование. Молодой Белинский в своей де­бютной рецензии для «Листка» сравнил анонимного автора с отъявленным графоманом Александром Орловым и назвал памфлет «школьной болтов­ней»: «Это одно из тех знаменитых творений, которыми наводняют нашу ли­тературу г-н Орлов и ему подобные... само название этой школярной бол­товни предуведомляет, в каком духе написан Разговор о Борисе Годунове; напечатан же особою брошюркою он, вероятно, потому, что по каким-нибудь причинам не мог явиться ни в одном журнале»^[6]. Таким образом, многие об­ратили внимание и отреагировали на «Разговор», но почти никто, ни в поле­мике того времени, ни в последующих исследованиях не выдвинул предпо­ложений об авторстве^[7]. Правда, в процитированном пассаже Белинского как будто бы содержится намек. Хотя Белинский относит памфлет к произведе­ниям «г-на Орлова и ему подобных», самого Орлова он иметь в виду не мог. Для понимающих людей было очевидно, что у Орлова, простосердечного ав­тора популярных приключенческих романов и подражателя Булгарина, не было ни способностей, ни причин для того, чтобы сочинить этот желчный, но не лишенный изящества антипушкинский памфлет и затем анонимно его опубликовать. Поэтому в словах Белинского «г-н Орлов и ему подобные» ударение падает на «подобных». Любой, кто следил за литературными рас­прями 1831 года, не замедлил бы разглядеть здесь очевидное указание на Фаддея Булгарина. Сравнение Булгарина с Орловым (чей роман 1831 года «Мария Ивановна Выжимкина» отчасти копировал, а отчасти неудачно па­родировал булгаринского «Выжигина») быстро стало популярной шуткой среди многочисленных литературных недругов Булгарина^[8]. Всего за не­сколько недель до появления статьи Белинского это ироническое сопостав­ление использовал Николай Надеждин в напечатанной «Телескопом» рецен­зии на романы Булгарина и Орлова^[9]. И, разумеется, два месяца спустя это сравнение было увековечено Пушкиным в двух антибулгаринских паро­диях — «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Ор­лов» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем»^[10].

Итак, Белинский, по-видимому, подозревает, что анонимным автором «Разговора» был Фаддей Булгарин. Более того, в последнем предложении процитированного абзаца он даже намекает на некое политическое обстоя­тельство, которое могло вынудить Булгарина выбрать необычный формат: «…напечатан же особою брошюркою он, вероятно, потому, что по каким-ни­будь причинам не мог явиться ни в одном журнале».

Отталкиваясь от завуалированной догадки Белинского, мы постараемся показать, что автором «Разговора» действительно был Фаддей Булгарин, чья враждебность по отношению к Пушкину достигла апогея в 1831 году и у ко­торого были причины скрывать свое авторство.

Предлагаемая атрибуция опирается в основном на текстуальные свидетельства. Анонимный «Разговор» выказывает характерные особенности булгаринского стиля и его излюбленные риторические приемы; в нем также за­метно отразились его политические и эстетические взгляды. Особенно важны многочисленные переклички между «Разговором» и серией булгаринских текстов, написанных в конце 1820-х — начале 1830-х годов и полемически направленных против Пушкина. Сюда относятся «Разбор поэмы "Полтава"» (1829)^[11], краткий обзор первых напечатанных сцен «Годунова» в его «Рас­смотрении Русских альманахов на 1828 год»^[12], рецензия на немецкий перевод «Бориса Годунова» (1831)^[13], роман «Димитрий Самозванец» (1831)^[14] — за­думанный как полемический выпад против пушкинского «Годунова», — и анонимные цензурные «Замечания на Комедию о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве» (1826)^[15], уже атрибутированные Булгарину Винокуром и Гозенпудом^[16]. Связь «Разговора» с последним текстом особенно значима. Различ­ные переклички и сближения между «Разговором» и опубликованными со­чинениями Булгарина могли бы объясняться литературным влиянием Булгарина на анонимного автора или даже прямыми заимствованиями из булгаринских текстов. Если вспомнить о том, что Булгарин был одним из наи­более влиятельных критиков и самых читаемых авторов своего времени, оба эти объяснения кажутся правдоподобными. Но цензурные «Замечания» — «внутренний отзыв» на раннюю редакцию пушкинской пьесы, заказанный Бенкендорфом и подготовленный Булгариным исключительно для Нико­лая I, — были опубликованы только в ХХ веке. Содержание «Замечаний» не было известно ни одному литератору, кроме написавшего их Булгарина; по­этому близкое сходство в выборе тем и примеров, а подчас и буквальные сов­падения между «Замечаниями» и «Разговором» легче всего, по-видимому, объяснить тем, что у этих текстов один автор.

Далее я приведу примеры совпадения эстетических позиций, идей, ритори­ческих приемов и речевых оборотов в «Разговоре» и в текстах, подписанных Булгариным (или, как «Замечания», приписываемых ему). Затем я обращусь к литературно-политическому контексту и историческим свидетельствам, подтверждающим предложенную атрибуцию.

 

ЖАНР: УСТАРЕВШЕЕ И МОДНОЕ

 

Учитель Ермил Сергеевич, главный герой «Разговора», начинает свою кри­тику замечанием о родовой неопределенности пушкинского сочинения: «Бо­рис Годунов не вписывается ни в один из признанных драматических жанров и должен поэтому рассматриваться как пример «безжанрового романтиче­ского сочинения» (107), романтическая поэма. Далее он сопоставляет старый (классический) и новый (романтический) типы поэзии и заключает, что, хотя некоторые обязательные в поэтике классицизма фигуры (такие как, напри­мер, обращение к музе) действительно устарели, нововведенные вольности романтической поэзии уже наскучили и слишком легко поддаются имитации. Этот довод не только весьма схож с доводом Булгарина из его рецензии на «Полтаву», но и формулировки местами чуть ли не совпадают.

«Разговор»

Согласен: можно уничтожить старинное пою, ибо нынче никто поэм не поет; можно забыть призывание какого-нибудь языческого божества, или олице­творенного идеального существа для подмоги в деле, ибо видно, что сии бо­жества и существа не многим помогали — да и сущность повествования от­того ничего не терпит (107).

 

«Разбор поэмы "Полтава"»

В сих поэмах все почти страсти представлены олицетворенными, и каждый герой действовал как машина, по внушению какого-нибудь божества, вол­шебницы или чародея. сумасбродная любовь, олицетворенные страсти. все эти пружины слишком ослабли от излишнего употребления.. Не менее уто­мительны сделались все эти приступы к песням, эпизоды, подробный описа­ния местоположений, родословные героев и эти вечные восклицания: пою! и призывания Музы.. Что же из этого выходит? Так как прежде было скучно единовременное разделение поэм на песни и эпохи, как утомительны были олицетворения, приступы с восклицанием пою, описания битв и родослов­ные, так ныне скучны и единообразны все эти кучи отрывков (150—51).

 

В обоих текстах выражена одна и та же эстетическая установка (а именно — благоразумный отход как от художественных новшеств, так и от устаревшего классицизма). В свете предлагаемой атрибуции еще важнее то обстоятельство, что отжившие черты классицистской и недостатки новой романтической поэ­зии описаны практически одними и теми же словами.

 

БЕССВЯЗНОСТЬ

 

Автор «Разговора» вменяет в вину романтической поэзии вообще и «Борису Годунову» в частности невнятность и недостаточное единство частей. То же обвинение предъявляется «Полтаве» в булгаринском «Разборе» и ранней ре­дакции «Бориса Годунова» — в цензурных «Замечаниях». Во всех трех слу­чаях мы вновь видим очень схожие формулировки и риторические ходы:

«Разговор»

Уч. Поэма должна иметь необходимо связь в продолжении всего повество­вания и сохранять, хотя не вполне, освященные веками правила.. бросаться и туда и сюда, без всякой связи, право, непростительно..

Уч. Не прикажете ли представить ее на театре? У кулисных-то мастеров за­болели бы руки. Это, сударь, настоящие Китайские тени. Действие пере­скакивает из Москвы в Польшу, из Польши в Москву, из кельи в корчму. .Есть нечто подобное в драматических произведениях Шекспира, да все- таки посовестнее (108).

 

«Замечания»

В сей пиесе нет ничего целого: это отдельные сцены или, лучше сказать, от­рывки из Х и XI тома Истории Государства Российского, сочинения Ка­рамзина, переделанные в разговоры и сцены. Литературное достоинство гораздо ниже нежели мы ожидали. Это не есть подражание Шекспиру, Гёте или Шиллеру; ибо у сих поэтов в сочинениях, составленных из разных эпох, всегда находится связь и целое в пиесах (91).

 

Один и тот же критический довод сопровождается схожими формулиров­ками и риторикой. В обоих текстах бессвязности «Бориса Годунова» нахо­дится аналог в европейской драме, при этом Пушкин проигрывает в срав­нении: у Шекспира «есть что-то подобное, но посовестнее» («Разговор»); у Шекспира, Гёте, Шиллера «всегда находится целое» ( «Замечания»)^[17].

 

КТО ГЕРОЙ?

 

Вслед за критическим разбором жанра и композиции «Бориса Годунова» участники «Разговора» обращаются к пушкинской трактовке персонажей. Учитель Ермил Сергеевич особенно осуждает характер Бориса Годунова, ко­торый, по его мнению, не является ни героем трагедии (то есть не является главным действующим лицом), ни историческим героем (то есть его деяния недостаточно значительны, а роль — преувеличена писателями и истори­ками). Этот двойной упрек находит прямую параллель в предисловии Бул- гарина к «Димитрию Самозванцу», где он, по-видимому, намекая на Пуш­кина, критикует тенденцию раздувать историческое значение царя Бориса.

«Разговор»

Уч. Вопрос 2-ой: Кто герой в этом сочинении?

.разберите сами — вас получше нас учили — разберите, за какие подвиги можно назвать Бориса героем повести?.. Начнем с начала!.. Борис является в первый раз на странице 10-й, где избирают его Царем; тут нет никаких от­личных подвигов; потом показывается один и говорит сам с собою вслух ужасный монолог. Немножко раскаивается в своих прегрешениях, бранит чернь за разные на него (якобы) клеветы. Пом. .Да говори, любезный, о деле — о подвигах героя Бориса. Уч. .Итак, повторим, кто более обращает на себя вниманж читателя, Борис или Гришка? Кто заслуживает более название героя Поэмы? (109)

 

Предисловие к «Димитрию Самозванцу»

О некоторых исторических характерах в большей части читающей публики укоренилось несправедливое понятие. Таким образом привыкли изобра­жать Бориса Годунова героем. Он был умен, хитер, пронырлив, но не имел твердости душевной и мужества воинского и гражданского. Рассмотрите дела его! Величался в счастье, не смел даже явно казнить тех, которых по­читал своими врагами, и в первую бурю упал! Где же геройство? (5)

 

Мы снова видим схожую риторику: и учитель в «Разговоре», и Булгарин в предисловии к своему роману шутливо предлагают проанализировать дея­ния Бориса, чтобы выяснить, заслужил ли он право зваться героем, и затем иронически перечисляют его деяния, обнажая их незначительность и триви­альность. В обоих текстах обыгрывается двойственное значение слова «ге­рой». Отметим и синтаксическое сходство: «.разберите, за какие подвиги можно назвать Бориса героем повести?» («Разговор») и «Рассмотрите дела... Где же геройство?» (предисловие к «Димитрию Самозванцу»). После учи­тель делает краткий обзор поступков Гришки Отрепьева в «Борисе Году­нове», концентрируясь на пушкинской — как принято считать, положитель­ной — трактовке этого персонажа. Учитель иронически заключает: «Должно признаться, Самозванец показывает себя настоящим героем».

Если наша атрибуция верна, то неодобрение пушкинской амбивалентной трактовки фигур Бориса и Гришки выглядит как попытка Булгарина отсто­ять свое собственное видение этих характеров, представленное в «Димитрии Самозванце», написанном отчасти в ответ на раннюю редакцию пушкинской пьесы, которую Булгарин прочел для подготовки цензурных «Замечаний». А.А. Гозенпуд, изучивший заимствования из «Бориса Годунова» и скрытую полемику с этой пьесой в романе Булгарина, отмечает, что

…основная тенденция Булгарина — обратить против Пушкина образы его трагедии, противопоставить своего Самозванца — шпиона, убийцу, развратника — умному и талантливому, не лишенному обаяния герою Пуш­кина, мелкого, жалкого, трусливого Бориса — пушкинскому умному и силь­ному Годунову, изящного светского кавалера Маржерета — Маржерету- сквернослову, в то же время сохранив в их устах обрывки пушкинского текста. А главное — противопоставить «благонамеренную» концепцию ис­тории — пушкинской мятежной^[18].

 

Как мы видели, этой же тенденции следуют учитель и помещик из «Раз­говора», таким образом выступая на стороне Булгарина в скрытой полемике между его романом и пушкинской трагедией.

 

ДРУГИЕ ПАРАЛЛЕЛИ С «ДИМИТРИЕМ САМОЗВАНЦЕМ» БУЛГАРИНА

 

Как заметил А.А. Гозенпуд, Булгарин в цензурных «Замечаниях» выбирает для критики те элементы «Бориса Годунова», которые в «исправленном» виде при­сутствуют и в его «Димитрии Самозванце»; эти переклички, по мнению Гозенпуда, свидетельствуют о том, что «Замечания» принадлежат Булгарину. Между тем, «Разговор» тоже содержит упоминания именно тех мест в «Борисе Годунове», что были раскритикованы в «Замечаниях», а затем «улучшены» в булгаринском романе. Так, в «Замечаниях» Булгарин обвиняет Пушкина в кощунственном искажении благочестивой пословицы; он отмечает, что «вольному воля, спасенному рай» у Пушкина превращается в «вольному воля, пьяному рай». Словно поправляя Пушкина, Булгарин возвращает пословице ее исходный вид в «Димитрии Самозванце», где ее произносит старая няня: «вольному воля, спасенному рай, мое дитятко»^[19]. Обращаясь к «Разговору», обнаруживаем, что учитель использует эту пословицу в рассуждении о пуш­кинском стихосложении: «Пушкин избрал ямбический пентаметр без рифм, с пресечением после первых двух стоп. Почему и не так? Вольному воля» (112).

В другом месте «Разговора» герои снова выбирают для обсуждения те фрагменты пушкинской трагедии, которые были позаимствованы и перели­цованы Булгариным. В 22-й сцене, «Москва. Царские палаты», Басманов вы­сказывает царю свои сомнения в лояльности народа: «Всегда народ к смяте­нью тайно склонен»^[20]. Как отмечает Гозенпуд, в «Димитрии Самозванце» Булгарин вновь «поправляет» Пушкина и вкладывает в уста своему Басма­нову противоположную по смыслу реплику: «Народ всегда расположен лю­бить царя»^[21]. В «Разговоре» помещик цитирует те же строки и выражает рез­кое несогласие с пушкинским Басмановым (и, соответственно, имплицитную поддержку Басманова булгаринского):

«Всегда народ к смятенью тайно склонен».

Вот вздор какой! Всегда склонен. Пустое! С этим я совершенно не согласен. И русскому ли Боярину так отзываться о православном русском народе (114—15).

 

РЕЗКИЕ МЫСЛИ

 

«Разговор» носит явные черты политического доноса. Конечно, образ Бул- гарина как политического осведомителя был сильно преувеличен русской прогрессивной критикой, а после — советским литературоведением. Но факт остается фактом: Булгарин действительно сотрудничал с тайной полицией, и политические донесения составляют солидную часть его наследия. А Бул- гарин — критик был более склонен смешивать политические и литературные нападки, чем большинство журналистов того времени. Поэтому очевидные признаки политического доноса в «Разговоре» могут служить дополнитель­ным доводом в пользу предлагаемой нами атрибуции.

В полном соответствии с булгаринской идеологической позицией персо­нажи «Разговора» не упускают случая выказать свою лояльность и полити­ческую благонадежность: они особенно одобряют те эпизоды «Бориса Году­нова», которые находят политически правильными (например, молитву мальчика за царя в сцене «Москва. Дом Шуйского»), и жестоко критикуют «рискованные» места. В конце памфлета Ермил Сергеевич перечисляет «рез­кие мысли» в «Борисе Годунове». В их числе — проявления непочтительного отношения к царской власти, чересчур благожелательная трактовка само­званца в ущерб царю и дворянству, неуважение к религии.

Один из «опасных» фрагментов — короткая речь Бориса об искусстве правления в 22-й сцене «Москва. Царские палаты» — разобран в качестве особенно возмутительного примера пушкинского вольнодумства и в «Разго­воре», и в цензурных «Замечаниях» Булгарина. Учитель в «Разговоре» ци­тирует этот отрывок из речи Бориса как пример непочтительной трактовки монарха. Помещик даже пугается, что опасную цитату могут услышать. Учи­тель отвечает, что цитирует напечатанный (и, следовательно, одобренный цензурой) текст, вызывая у помещика недоумение.

Уч. Лишь строгостью мы можем неусыпной
Сдержать народ.^[22]
Нет, милости не чувствует народ:
Твори добро — не скажет он спасибо;
Грабь и казни — тебе не будет хуже.

Пом. Полно, братец, полно! Чтоб не подслушали.

Уч. Да ведь это говорит Борис в печатном.

Пом. Так можно примолвить: и милостиво и премудро! Нет, не верю, чтобы Борис, каков ни был он, стал говорить таким Макиавельским языком (115).

 

В цензурных «Замечаниях» Булгарин цитирует тот же монолог, сопро­вождая его критическим замечанием:

Лишь строгостью мы можем неусыпной
Сдержать народ. Так думал Иоанн,
Смиритель бурь, разумный самодержец
Так думал и — его свирепый внук.
Нет, милости не чувствует народ:
Твори добро — не скажет он спасибо;
Грабь и казни — тебе не будет хуже.

Сия тирада произведет неприятное впечатление. У нас еще не привыкли, чтобы каждый герой романа говорил своим языком без возражения вслед за его умствованием. Предоставлять каждому читателю возражать са­мому — еще у нас не принято, да и публика наша для сего не созрела (92).

 

Для предложенной нами атрибуции особенно важны два момента. Во-пер­вых, и в «Разговоре», и в «Замечаниях» тирада Бориса цитируется не с первой строки, а с третьей. В обоих текстах опущены первые две строчки оригинала: «Конь иногда сбивает седока, / Сын у отца не вечно в полной воле»^[23] — веро­ятно, потому, что они не много добавляют к сути утверждения (состоящей в том, что у Пушкина царь предстает циником). Маловероятно, что это совпа­дение случайно: в обоих случаях цитата подкрепляет один и тот же тезис.

Во-вторых, персонажи «Разговора» реагируют на пушкинский отрывок в полном соответствии с предсказаниями автора «Замечаний». В «Замеча­ниях» Булгарин полагает, что за процитированной выше речью Бориса должна была следовать какая-нибудь комментирующая или осуждающая ее реплика, чтобы в неподготовленном читателе не родилось опасного замеша­тельства. И действительно, в «Разговоре» и Ермил Сергеевич, и, особенно, его простодушный собеседник оказываются по-настоящему озадачены и по­трясены этой тирадой. Для них непостижимо, как русский боярин и царь мо­гут высказывать такие жестокие и циничные мысли о своем народе.

Два текста совпадают не только по тону и содержанию, но и буквально. В «Замечаниях» Булгарин утверждает, что русским читателям пока непри­вычно, чтобы персонаж «говорил своим языком» (в данном случае — цинично и «от себя», а не «от автора»); а в «Разговоре» помещик не может поверить, чтобы Борис мог «говорить таким Макиавельским языком». Как уже отме­чалось, близкие параллели с цензурными «Замечаниями» особенно значимы в контексте предлагаемой атрибуции, поскольку Булгарин, будучи автором этого документа, был единственным писателем, знакомым с его содержанием.

 

«ПРЕВОСХОДНЫЕ» СЦЕНЫ

 

Хотя общий тон «Разговора» почти неизменно критичен, учитель и помещик одобрительно отзываются о четырех местах в «Борисе Годунове», которые находят правильными с политической точки зрения и удачными — с худо­жественной. Героям «Разговора» особенно нравится патриотическая речь Курбского в сцене «Граница литовская». Учитель называет ее «прекрасной» и цитирует первые семь строк монолога. Помещик с сожалением восклицает: «Да! Если бы так написана была вся повесть...», на что учитель отвечает: «Тогда бы стали хвалить» (113). Булгарин выделял и превозносил монолог Курбского всякий раз, когда писал что бы то ни было о «Борисе Годунове». В 1828 году, за два года до своего открытого конфликта с Пушкиным, Булгарин рецензировал выпуск «Северных цветов», в котором впервые была опуб­ликована эта сцена, и расточал ей бесконечные хвалы. Он привел сцену це­ликом, начиная с речи Курбского, и прокомментировал ее так: «Выписываю эту сцену, которая мне кажется совершенством по слогу, по составу и по чув­ствам. Какое познание характеров, сердца человеческого, местных обстоя­тельств. Тени Шекспира, Шиллера, возрадуйтесь!»^[24]

Откликаясь (в разгар ссоры с Пушкиным) на немецкий перевод «Бориса Годунова», Булгарин его одобрил — но сама пьеса никакого восторга у него не вызывала. Перевод стал для него поводом раскритиковать и даже высме­ять оригинал. Тем не менее он выделил несколько сцен, достойных похвалы, и начал с того же монолога Курбского: «[И]ностранцы не почувствуют так сильно превосходной речи Курбского на рубеже России, сцены патриарха с игуменом, после бегства из Москвы расстриги, сцены юродивого, которые истинно народны и в полном смысле превосходны»^[25]. В цензурных «Замеча­ниях» Булгарин тоже открыл перечень пушкинских удач этой сценой: «Не­которые сцены, как например первая на рубеже России, сцена, когда монах Пимен пишет историю, а молодой инок Гришка Отрепьев спит в келье, сцена Гришки Отрепьева в корчме на литовской границе и еще некоторые места ис­тинно занимательны и народны»^[26].

Общую черту этих двух цитат — открытие списка «хороших» сцен пуш­кинской пьесы речью Курбского — приводит в подтверждение своей гипотезы о принадлежности анонимных «Замечаний» Булгарину Г.О. Винокур^[27]. Эта логика распространяется и на предлагаемую нами атрибуцию: автор «Разго­вора» разделяет с Булгариным пристрастие к определенному пассажу пуш­кинской трагедии, который редко упоминают другие критики того времени^[28].

Также заслуживает похвалы, по мнению героев «Разговора», сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре». В «Разговоре» учитель предваряет цитату из этой сцены следующими словами: «Много мест превосходнейших! Например, разговор Пимена с Григорием» (112). Она же упомянута (сразу за речью Курб­ского) в перечне сцен (приведенных выше), выделенных Булгариным в «За­мечаниях»: «Некоторые сцены, как например первая на рубеже России, сце­на, когда монах Пимен пишет историю, а молодой инок Гришка Отрепьев спит в келье. истинно занимательны и народны (92)». Восклицание учителя «Много мест превосходнейших!» почти совпадает с другим отзывом Булга- рина о трагедии, статьей 1835 года о поэте Кукольнике: «В авторе "Бориса Го­дунова" мы видим все стихии народной драмы. Есть сцены превосходные»^[29].

 

ОТГОЛОСКИ «СПОРА ОБ АРИСТОКРАТИИ»

 

В конце 1820-х — начале 1830-х годов Булгарин участвовал в ряде литера­турных дискуссий, самой заметной из которых была знаменитая полемика против так называемых литературных аристократов — Пушкина, Дельвига и Вяземского — и кружка писателей, связанных с «Литературной газетой». Оба лагеря обвиняли своих противников в применении внелитературных средств для занятия выгодного положения в литературе. Пушкин и его друзья счи­тали Булгарина — особенно после коммерческого успеха его романа «Иван Выжигин» — циничным дельцом на зарождавшемся литературном рынке. Тот, в свою очередь, — следуя за критиком Николаем Полевым, изобретшим термин «литературная аристократия», — пытался представить писателей пушкинского круга кликой могущественных и надменных аристократов, чья литературная известность основывается на знатности, социальном положе­нии и связях. Обвинения в аристократическом высокомерии и кастовости появляются в ранних нападках Булгарина на Дельвига и Вяземского — и вы­ходят на передний план в его антипушкинских статьях 1829—1831 годов. Те же темы занимают видное место в «Разговоре».

«Разговор» начинается и заканчивается игрой на семантической двусмыс­ленности оценочного эпитета «первоклассный». В начале памфлета помещик спрашивает мнение учителя о новом произведении «первоклассного нашего поэта». Услышав это слово, учитель пугается, решив, что имеется в виду Та­бель о рангах, то есть бюрократическая, а не поэтическая иерархия. Учитель, мелкий чиновник, боится критиковать лицо высшего ранга, аристократа.

Пом. Здравствуй, Ермил Сергеич! Что? с Борисом и замечаниями? Ну, по­слушаем, что сказал ты о первоклассном нашем поэте? Уч. (Отскакивает и кладет тетрадь в карман.) Как, батюшка, о первокласс­ном? Хорошую же вы сыграли со мною штуку!.. Да если бы знал я, что автор Бориса Годунова в первом классе, ни за что бы не принялся делать на него замечаний: ну, Боже упаси, как это огласится! Мудрено ли первому классу задавить двенадцатый! (107)

 

Помещик снисходительно разуверяет учителя: «Это, друг мой, не чин, рав­ный например с Фельдмаршальским... Это название дают за отличнейшие произведения» (108). Озадаченный учитель спрашивает, что за государст­венный орган присуждает этот ранг. Помещик отвечает: «Журналисты, из­датели газет, приятели, товарищи (смеется) ...за чашей круговою», — после чего учитель решает, что может смело критиковать дальше.

Тема узкого круга литературных приятелей, производящих в высочайший ранг Пушкина, который этого ранга недостоин, вновь возникает при обсуж­дении романтических черт пушкинской трагедии:

Пом. <.> Теперь непризнающих Романтизм считают наравне с Богоотступ­никами.

Уч. Не те ли же так думают, Петр Алексеевич, которые в первый-то класс друзей своих производят? (108)

 

В конце «Разговора» помещик возвращается к вопросу о ранге Пушкина:

Пом. Ну, пора перестать. Что ж ты думаешь о первоклассности Сочинителя? Уч. Не мое дело. Мне, сударь, ни жаловать, ни разжаловать невозможно (115).

 

Игра с эпитетом «первоклассный» выдает враждебность автора к клике пушкинских высокопоставленных друзей, делателей репутаций, которые присуждают литературные ранги на основании личных отношений, а не ли­тературных достоинств. Эти настроения полностью соответствуют жалобам на «литературных аристократов» в булгаринских статьях того времени. Так, в своем отклике 1831 года о Веневитинове Булгарин характеризует его вос­торженную статью о «Борисе Годунове» следующим образом: «Статья на Французском языке, об отрывке из Бориса Годунова, есть плод приязни и угождения...»^[30] В рецензии на «Монастырку» Погорельского (1830) Булгарин еще безапелляционнее противопоставляет друг другу таких писателей, чья репутация заработана тяжким трудом (его случай), таким, которые опи­раются на «партийную» поддержку:

Беспристрастный читатель, не знающий, каким порядком идет производ­ство дел на Парнассе, удивляется и недоумевает, видя, что книги, нравя­щиеся публике, беспощадно и без доказательств разруганы в некоторых Журналах. Писатели, стяжавшие знаменитость по ланкастеровой модели взаимного восхваления, вооружаются с величайшим ожесточением противу авторов, заслуживших благоволения публики своими трудами^[31].

 

«Книги, нравящиеся публике», — это, разумеется, книги самого Булгарина, в первую очередь — «Иван Выжигин», который действительно имел беспрецедентный коммерческий успех и при этом был осмеян «литератур­ными аристократами», то есть теми писателями, чьи репутации держались на «взаимном восхвалении».

Кроме того, мелкая — но говорящая — деталь в описании пушкинской «клики» в «Разговоре» тоже намекает на личный характер негодования ав­тора. Помещик говорит озадаченному учителю, что литературные ранги при­суждают «журналисты, издатели газет, приятели, товарищи... за чашей кру­говою». Выражение «за чашей круговою», выделенное курсивом в оригинале, является аллюзией к распространенному мотиву анакреонтической поэзии, часто встречающемуся у раннего Пушкина и в стихах его друзей^[32]. Автор «Разговора» имеет в виду, что для Пушкина и его компании возлияния суть нечто большее, чем литературная тема. Это обвинение выходит за рамки нор­мальной литературной полемики: трудно ожидать такого от человека, не имевшего зуба на Пушкина. Между тем, именно к этому обвинению прибе­гает Булгарин в двух антипушкинских памфлетах.

В «Анекдоте», едва завуалированной карикатуре на Пушкина, написанной в ответ на уничижительную рецензию Дельвига на «Димитрия Самозванца» (которую Булгарин по ошибке принял за написанную Пушкиным и счел не­спровоцированным нападением), Пушкин изображен жалким французским писателем, «служащим усерднее Бахусу и Плутусу, нежели Музам»^[33]. А в са­тирической повести «Предок и потомки» пародирующий Пушкина персонаж,

Никандр Семенович Свистушкин, проводит время «на заседании любящих сынов Аполлона, поклонников Вакха, Лени и Свободы», описанных следую­щим образом:

Винные пары и угар от самолюбия перевернули мозг в их голове, и тщесла­вие заглушило все другие чувствования. Они сами не знают, чего хотят и что делают! Вопят противу всего в чаду винного упоения^[34].

 

КОНТЕКСТ

 

Мы видим, что текстологические данные и литературные, эстетические и по­литические представления, выраженные в «Разговоре», достаточно убеди­тельно говорят в пользу авторства Булгарина. Но ряд исторических и биогра­фических обстоятельств вступают в некоторое противоречие с предложенной нами атрибуцией.

Прежде всего, «Разговор» был опубликован в Москве, а не в Петербурге. Булгарин жил, работал и практически все свои сочинения печатал в Петер­бурге, где у него была налажена сеть литературных и личных связей. В Москву же он ездил редко, круг его московских знакомств был весьма ограничен, и в московских журналах он никогда не публиковался. Если Булгарин дейст­вительно опубликовал памфлет в Москве, его должны были вынудить к это­му какие-то чрезвычайные обстоятельства.

Тогдашняя литературная полемика была устроена так, что скрывать свое авторство, сделав тот или иной критический выпад, смысла, в общем, не имело. Конечно, псевдонимов было множество, но обычно настоящий автор легко угадывался. Поэтому если автором «Разговора» в самом деле является Булгарин, то он должен был приложить серьезные усилия, чтобы утаить свое авторство. Итак, и место публикации, и сам факт анонимности требуют объ­яснения. Далее я постараюсь показать, что весной 1831 года политические, литературные и личные обстоятельства Булгарина могли побудить его к та­ким необычным маневрам.

Отношения Булгарина с писателями пушкинского круга изменились к худшему в конце 1829 года, когда Д.В. Дашков разоблачил его как сотруд­ника тайной полиции и автора тайного отчета, метившего в либерализм Вя­земского, Жуковского, Пушкина и других. 14 февраля 1830 года в печати по­явился «Димитрий Самозванец», мгновенно вызвав небезосновательные подозрения в плагиате из еще не опубликованного «Бориса Годунова». К тому времени Пушкин не только публично читал пьесу и напечатал ряд сцен из нее, но и, что более важно, в 1826 году целиком предоставил раннюю ее редакцию на отзыв царю, который незадолго до того назначил себя «един­ственным цензором» поэта. Николай, однако, рукопись не прочел; вместо этого он попросил Бенкендорфа найти «кого-нибудь верного» — надежного и неболтливого профессионала, который подготовил бы отчет о пушкинской пьесе^[35]. Как мы знаем, «кем-нибудь верным», кому Бенкендорф поручил ра­боту, оказался Булгарин — получивший таким образом ранний и привилеги­рованный доступ к полному тексту «Бориса Годунова» (озаглавленному тог­да «Комедия о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве») и, соответственно, возможность заимствовать из него, ему подражать и с ним спорить в «Димит­рии Самозванце». Пушкин, разумеется, не был осведомлен о той роли, кото­рую сыграл Булгарин в цензурной истории «Бориса Годунова». Однако после того, как подтвердились подозрения об услугах Булгарина тайной полиции, он мог предположить, что Булгарин получил доступ к пьесе благодаря своим полицейским связям^[36]. Так или иначе, совпадения между «Борисом Годуно­вым» и «Димитрием Самозванцем» были настолько значительны, что Пуш­кин начал публично обвинять Булгарина в плагиате. 18 февраля 1830 года встревоженный Булгарин, пытаясь предотвратить назревавший скандал, по­слал Пушкину письмо, в котором пылко отрицал обвинения^[37]. Письмо это не сняло с Булгарина подозрений Пушкина и его друзей, которые при случае продолжали намекать на то, что Булгарин — плагиатор^[38]. Впрочем, все могло бы, вероятно, прекратиться само собою, если бы не роковая ошибка Булгарина, принявшего уничижительную анонимную рецензию на «Димитрия Самозванца», появившуюся в «Литературной газете» 7 марта 1830 года (на­писанную, как мы помним, Дельвигом), за сочинение Пушкина. Наряду с бес­пощадной критикой романа в рецензии было ядовитое замечание о том, что польское происхождение Булгарина «перетянуло» его на сторону поляков: «Нам принято видеть в г. Булгарине поляка, ставящего выше всего свою на­цию; но чувство патриотизма заразительно, и мы бы еще с большим удоволь­ствием прочли повесть о тех временах, сочиненную писателем русским»^[39]. Поставив под сомнение русский патриотизм Булгарина, автор рецензии на­меренно наступил ему на мозоль. С самого начала своей писательской и жур­налистской карьеры Булгарин изо всех сил старался доказать свою неколе­бимую преданность трону и рассеять любые подозрения в полонофильстве^[40]. Дельвиг к тому же упомянул некую лучшую повесть о Смутном времени, на­писанную русским патриотом, явно отсылая к «Борису Годунову», который вскоре должен был выйти из печати, и Булгарин, в котором жил неукроти­мый дух соперничества, не мог этого не понять. Таким образом, Булгарин должен был увидеть в рецензии ничем не спровоцированный и несправедли­вый личный выпад с политическим подтекстом (каковым она в известной мере и была), угрожавший его репутации верного русского патриота и бла­гоприятной встрече читателем его последнего произведения. Он почувство­вал себя вправе отплатить Пушкину той же монетой и начал (публикацией «Анекдота» в «Северной пчеле» 11 марта 1830 года) самую знаменитую сло­весную войну в истории русской литературы.

 

ПОЧЕМУ БУЛГАРИН? ПОЧЕМУ АНОНИМНО?

 

События этой войны были многажды описаны и проанализированы в мель­чайших подробностях^[41]. Тем не менее мне кажется, что должного внимания исследователей не привлекло к себе одно обстоятельство — то, что Булгарин не откликнулся на публикацию в декабре 1830 года «Бориса Годунова» ни отдельной статьей, ни каким бы то ни было другим критическим выступле­нием. Публикация «Бориса Годунова» должна была спровоцировать Булгарина на выпад. Ведь, в представлении Булгарина, его конфликт с Пушкиным начался с неоправданных нападок последнего на «Димитрия Самозванца», так что Булгарин, скорее всего, желал обойтись с пушкинской трагедией ана­логичным образом. Кроме того, «Борис Годунов» прямо соперничал с его ис­торическим романом, и Булгарин наверняка постарался бы выставить свой подход к теме в более выигрышном свете, чем пушкинский. Будучи влия­тельным критиком, Булгарин по собственному опыту знал, что хорошо и своевременно написанный отрицательный отзыв может «задать тон», по­влиять на других рецензентов и публику и тем самым уменьшить продажи — а он, безусловно, был заинтересован в том, чтобы подорвать успех пушкин­ской трагедии в пользу своего романа. Кроме того, Булгарину уже пришлось критиковать «Бориса Годунова» при подготовке «Замечаний» к ранней редакции пьесы. Соответственно, у него были наготове соображения, еще неизвестные публике, которыми он мог воспользоваться, какой бы выпад ни задумал. Итак, Булгарин определенно имел мотив написать о новой пуш­кинской пьесе и нужный для этого материал.

Его приметное молчание озадачило современников: в письме В. Комовскому от 21 апреля 1831 года Николай Языков удивлялся, почему «Булгарин до сих пор ничего не сказал о Борисе Годунове»^[42]. В ответе Комовский пере­дал ему слух о том, что Смирдин попросил Булгарина не трогать трагедию, чтобы не портить ему торговли: «Молчать о Годунове Булгар[ина] застав­ляет, как говорят, обед, которым Смирд[ин] заткнул рты Гречу и Булгарину, на 2 лица, чтоб они бранью не помешали продаже»^[43]. По этим репликам видно, что во второй половине апреля 1831 года внимательные читатели ожи­дали от Булгарина реакции на «Бориса Годунова». Как явствует из вышеиз­ложенного, я полагаю, что она последовала.

«Разговор» датирован 15 апреля 1831 года, то есть всего за шесть дней до удивленного письма Языкова о молчании Булгарина. В этом памфлете есть все, чего можно было бы ожидать от булгаринского выпада: попытка на­строить против пьесы и критиков, и публику, обвинения политического и личного характера, намеки на «ошибки» Пушкина, исправленные в булгаринском романе, и переработанные «шпильки» из «Замечаний». Что же ка­сается слуха, пересказанного Комовским, то давление Смирдина, если оно действительно имело место, было, скорее всего, одной — и не самой важной — из причин, помешавших Булгарину подписаться своим именем^[44].

Зимой — весной 1831 года у него были гораздо более веские основания скрывать авторство этого памфлета. Прежде всего, Николай I недвусмыс­ленно запретил дальнейшую эскалацию его распри с Пушкиным — а Булга- рин крепко помнил, что бывает с нарушителями царских распоряжений по литературной части. В начале 1830 года Булгарин инициировал жестокую критическую кампанию против романа Загоскина «Юрий Милославский», другого потенциального соперника еще не опубликованного булгаринского опуса. Царь — которому роман Загоскина понравился и который нашел весьма неприятным резкий тон критика — обратился к Булгарину и другим журналистам с просьбой прекратить полемику. Когда Булгарин в пылу лите­ратурной схватки ослушался государева приказа, он попал (вместе с Гречем и Воейковым) под арест и провел ночь в заключении: это было чрезвычайное унижение, которого Булгарин никогда не забывал и вовсе не хотел испытать вновь. Именно оно — а то и что похуже — грозило бы ему, выступи он против «Бориса Годунова» открыто. Царь, по крайней мере поначалу, занимал в раз­горавшемся конфликте сторону Пушкина. Прочтя отрицательный отзыв Булгарина о «Евгении Онегине», Николай писал Бенкендорфу: «В сегод­няшнем номере "Пчелы" находится опять несправедливейшая и подлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продол­жение, поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения и, если возможно, запретить его журнал»^[45]. Хотя «Северную пчелу» царь все-таки не запретил, к Булгарину он сохранил более чем прохладное отношение. По­ложение Булгарина было еще невыгоднее оттого, что царю, как и в случае с романом Загоскина, понравился «Борис Годунов» (по крайней мере, он счел необходимым похвалить Пушкина через Бенкендорфа^[46]), и Булгарин почти наверняка об этом знал. Но дело не ограничивалось и этим.

Не только обстоятельства литературной политики, но и весьма значимые события политики международной заставляли Булгарина быть тише воды, ниже травы. На зиму — весну 1830—1831 годов пришелся пик польского вос­стания, начавшегося 17 ноября 1830 года. Как уже было сказано, поляк Бул­гарин устойчиво подозревался в сочувствии инсургентам. Он действительно покровительствовал и помогал молодым полякам в Петербурге, пропаганди­ровал польскую культуру и даже ходатайствовал за некоторых своих сооте­чественников. Понятно, что во время восстания Булгарин менее всего хотел привлекать к себе какое бы то ни было внимание общественности — особенно в связи с его литературными войнами с русскими писателями на фоне наби­равшей силу настоящей, а не словесной, русско-польской войны. Очень не­кстати пришелся и материал «Бориса Годунова» и «Димитрия Самозванца», внезапно обретший новое значение. Вспомним, что Дельвиг начал конфликт, обвинив Булгарина в полонофильстве; теперь было наихудшее время, чтобы напоминать об этом публике.

Свидетельством непростого положения Булгарина и недовольства царя может служить слух, переданный Пушкиным Вяземскому 1 июня 1831 года. В марте 1831 года Булгарин уехал из Петербурга в свое поместье Карлово^[47]. Возможно, он сам благоразумно решил, что оставаться в Петербурге в такое опасное время не следует. Поговаривали, однако, что он был вынужден оста­вить Петербург, так как царь был им недоволен. Пересказанный Пушкиным слух, даже если не соответствует истине, показывает, сколь шатким было по­ложение Булгарина:

От политики перехожу к литературе, т.е. к Булгарину. Знаешь ли, за что его выгнали из Петербурга? говорят, будто бы при появлении эпиграммы «Фиглярин, вот поляк примерный» он так огорчился, что прямо адресовался к государю со слезной жалобой на меня, сделайте-де, ваше величество такую слезную милость, уймите Пушкина, который все меня обижает. Государю было не до стишков; Булгарин же не в первый раз досаждал ему своими жа­лобами и доносами. Он и велел его выслать, как человека беспокойного^[48].

 

Невозможно сказать, насколько этот слух достоверен, но, если принять во внимание известную нам булгаринскую тактику литературной борьбы, за­частую подразумевавшую апелляцию к власти, а также нетерпимое отно­шение Николая к сведению литературных счетов, то слух этот покажется вполне вероятным. Если он хотя бы отчасти правдив, то делается понятнее, почему Булгарин в данных обстоятельствах мог воздержаться от того, чтобы напасть в открытую.

Наконец, еще не забылось обвинение в плагиате. Публикация под своим именем резкого отклика на сочинение, в краже из которого он подозревался, грозила обернуться серьезным скандалом.

Мы полагаем, что Булгарин нашел выход из этой ситуации, укрывшись за настоящей, а не прозрачно-игровой анонимностью, написав и напечатав «Раз­говор» так, что даже искушенные игроки литературной сцены не сумели уга­дать автора^[49]. Это объясняет иронический, «пастишный» тон, в котором вы­держан памфлет: если его в самом деле написал Булгарин, то он приложил к стилистической маскировке значительные усилия.

 

ПОЧЕМУ БРОШЮРА, ПОЧЕМУ В МОСКВЕ И ПОЧЕМУ ИЗ АСТРАХАНИ?

 

Это предположение также помогает объяснить, почему текст вышел отдель­ным изданием, а не статьей, и не в Петербурге, а в Москве. Дело в том, что весной 1831 года Булгарин не мог опубликовать свой текст в виде анонимной журнальной статьи, так как такая форма публикации однозначно воспреща­лась специальным дополнением к Цензурному уставу от 29 декабря 1830 года^[50]. Власть в первую голову пеклась о том, чтобы анонимные статьи не по­являлись в журналах; книги (и брошюры) под действие дополнения не подпадали и могли печататься анонимно. Если наша гипотеза верна, то на­ходчивый Булгарин воспользовался этой лазейкой и опубликовал статью отдельным изданием, которое и стало первой в истории книгой о Пушкине.

Заботой о полной анонимности может также отчасти объясняться реше­ние Булгарина опубликовать «Разговор» в Москве. Появись памфлет в Пе­тербурге, он немедленно навлек бы подозрения на Булгарина, который там был известен как глава антипушкинской партии. К тому же в Петербурге, где Булгарина знал каждый, кто имел касательство к издательским делам, ему вряд ли удалось бы сохранить анонимность в процессе цензурирования и публикации — тогда как публикация текста в Москве, где Булгарин никогда не печатался и литературных знакомств практически не имел, почти навер­няка защитила бы его от подозрений.

Было еще одно, совершенно внелитературное обстоятельство, которое могло вынудить Булгарина отправить рукопись в Москву: Cholera morbus. Как говорилось выше, в «Разговоре» есть два библиографических указа­ния. В конце памфлета указано место, где он предположительно писался: «из Астрахани», и дата предположительного окончания работы над ним: 15 апреля 1831 года. «Астрахань», скорее всего, призвана запутать следы. Очень маловероятно, чтобы в далекой Астрахани отыскался человек, так страстно вовлеченный в столичные литературные распри. А вот дате, навер­ное, верить можно. Выдумывать ее было бы бессмысленно — это ничего не добавило бы ни к стилю, ни к смыслу текста. «Разговор» прошел цензуру в середине мая, что тоже делает дату 15 апреля правдоподобной. Поскольку предмет «Разговора», «Борис Годунов», вышел из печати в самом конце 1830 года, можно уверенно предположить, что автор работал над статьей зи­мой — весной 1831 года, предположительно в марте — апреле. Как уже го­ворилось, Булгарин тогда пребывал в своем поместье в Карлово, в окрест­ностях Дерпта (нынешний Тарту). Если автор «Разговора» — Булгарин, то, дописав памфлет 15 апреля, во второй половине месяца он должен был ре­шать, куда и как его отправить. Вообще говоря, послать рукопись из Карлово что в Петербург, что в Москву было одинаково удобно. Но не весной 1831 го­да. С 1829-го по 1831 год в Российской империи и большей части Европы бу­шевала холера. В Москве к концу 1830 года эпидемия существенно ослабла, но весной 1831-го усилилась в европейской части России, — Белоруссии, Польше и Прибалтике, — подступила к Петербургу и в июне достигла его. Чтобы помешать распространению эпидемии, власти организовали цепочку карантинов на северо-западе Петербурга, а потом и вокруг города. Таким об­разом, к середине весны Москва была свободна от карантина, а почтовое со­общение между булгаринским поместьем в Карлово (нынешняя Эстония) и Санкт-Петербургом было преграждено санитарным кордоном^[51]. Даже захоти Булгарин отправить рукопись в Петербург, он едва ли сумел бы это сделать, а вот послать ее в Москву (скажем, неболтливому другу, который бы озабо­тился типографской и цензурной сторонами дела) ему ничего не мешало.

Cholera morbus может также быть ключом к другой загадке «Разговора» — странной помете «из Астрахани». Почему именно из Астрахани? Предположу, что это — попытка мрачно пошутить. В те дни слово «Астрахань» могло иметь особое звучание по одной-единственной причине: город был воротами, сквозь которые эпидемии холеры — и та, катастрофическая, 1830—1831 годов, и пре­дыдущая, 1823 года, — проникли из Азии в европейскую часть России^[52]. То есть если моя догадка верна, то Булгарину его памфлет шуточно представлялся об­разной «чумой», насылаемой им на Пушкина. Но дошла ли она до него?

 

ЧУЖИЕ РАЗГОВОРЫ

 

Если наша атрибуция верна, то с точки зрения истории русской литературы самый интригующий вопрос таков: прочел ли Пушкин этот памфлет и если прочел, то какой была его реакция? Подробное обоснование предлагаемого мной ответа на этот вопрос лежит вне рамок настоящей статьи. Ниже я ограничусь лишь предварительным наброском.

Зимой — весной 1831 года только что венчавшийся Пушкин жил с женой в Москве, и Булгарин мог предполагать, что поэт прочтет «Разговор», как только тот появится в печати. В таком случае он просчитался: к концу мая, когда памфлет доставили в московские книжные лавки, Пушкины уже уехали в Петербург, а оттуда — в Царское Село.

Двое ближайших друзей Пушкина, впрочем, были в Москве, памфлет про­читали и сочли, что он достоин внимания поэта. 17 июня 1831 года Вязем­ский лаконично пишет Пушкину: «Читал ли ты о Борисе Годунове разговор, напечатанный в Москве? Прочти, моя радость»^[53]. 3 июля Пушкин ответил на это шуткой: «Разговоров о Борисе не слыхал и не видал; я в чужие разговоры не вмешиваюсь»^[54]. А другой московский друг поэта, Нащокин, в письме Пуш­кину от 15 июля 1831 года высказался куда более пространно. Он даже отве­сил анонимному автору ряд насмешливых комплиментов и под конец срав­нил его с Вальтером Скоттом (кстати сказать, возможный намек на Булгарина, который видел себя «русским Скоттом»):

[П]робежал я где-то Разговор о Борисе Годунове Учителя с Помещиком, — очень хорошо — и кто написал ни как сего не воображает что лучше и по­хожее описать разговором — суждений наших безмозглых грамотеев семи­наристов ни как нельзя — это совершенный слепок с натуры; думая напи­сать на тебя злую критику — написал — отрывок — достойный поместить в роман; прочти сделай одолжение, ты по разговору узнаешь говорящих, и если б осталось место, я бы рассказал рост их, в чем одеты, словом сказать прекрасно — Валтер Скот совершенный^[55].

 

21 июля 1831 года Пушкин писал в ответ:

[Т]ы пишешь мне о каком[-то] критическом разговоре, которого я еще не читал. Если бы ты читал наши журналы, то увидел бы, что все, что называют у нас критикой, одинаково глупо и смешно. С моей стороны я отступился; возражать серьозно — не возможно; а паясить перед публикою не намерен. Да к тому же ни критики, ни публика не достойны дельных возражений^[56].

 

«Еще не читал» в первом предложении означает, что Пушкин предполагал прочесть «Разговор» позже. Как показывает «Опыт возражения на критики», Пушкин был очень внимателен — и чувствителен — к критической реакции на свои произведения. Для него было бы странно и необычно оставить без внима­ния довольно длинную статью (целую брошюру) о своем новейшем и любимей­шем сочинении, особенно после того, как ее рекомендовали, пускай иронически, два его ближайших друга. Помянув памфлет, Пушкин невысоко оценил совре­менную ему литературную критику — и невесело зарекся критикам отвечать.

Этот зарок — особенно слово «паясить» — и выраженное в нем настроение резко контрастируют с текстом, который Пушкин сел писать всего несколь­кими днями позже, в последнюю неделю июля: блестяще остроумной и зуба­стой антибулгаринской пародией «Торжество дружбы, или Оправданный Анфим Орлов». Видимо, после 21 июля (когда было написано письмо Нащо­кину) что-то сподвигло Пушкина взяться за новую — и очень энергичную — антибулгаринскую сатиру^[57].

В критических дуэлях зрелый Пушкин редко нападал первый, зато париро­вал, как правило, без особого промедления. «О записках Видока» было напи­сано 15—18 марта 1830 года^[58], спустя четыре дня после появления в печати «Анекдота» Булгарина. Статья «Новые выходки» появилась в «Литературной газете» 9 августа 1830 года в ответ на публикацию (и всего через два дня после нее) булгаринского «Второго письма из Карлова». «Торжество дружбы» в этом ряду стоит особняком как резкий выпад, не спровоцированный, по видимости, никакой очередной булгаринской эскападой. Если, конечно, в последнюю не­делю июля 1831 года Пушкин не получил из Москвы экземпляр «Разговора», не прочел его, не приписал его Булгарину и не принялся тут же за ответ^[59].

Перевод с английского Д. Хазанкина