Пушкин как Булгарин

К вопросу о политических взглядах и журналистской деятельности Ф.В. Булгарина и А.С. Пушкина^[1]

 

Идеологические и социально-политические взгляды Николаевской эпохи, особенно второй половины 1820-х — первой половины 1830-х годов, изучены очень слабо. Если по первой четверти XIX века в последние десятилетия по­явился ряд содержательных работ^[2], то по указанному периоду поставить ря­дом почти нечего. Во многом это понятно: тяжелая травма, нанесенная рус­скому общественному сознанию как восстанием декабристов, так и его разгромом, привела к уходу со сцены целого ряда идейных течений, а другие либо еще не народились (как славянофилы и западники), либо не имели воз­можности выразиться публично. И спектр идейных течений стал сущест­венно уже, и доступ к печати стал еще более затруднен. Но при этом прави­тельство приняло весьма либеральный цензурный устав (1828), провело ряд мероприятий по кодификации законодательства, совершенствованию судо­производства, осуществило реформу управления государственными кресть­янами, существенно облегчившую их положение, обсуждало вопрос об осво­бождении крестьян и т.д. Проанализировав законодательную деятельность той эпохи, И.В. Ружицкая пришла к выводу, что «в годы правления Николая I были не только приняты законы, давшие возможность в следующее царство­вание в короткие сроки составить проекты реформ, но были подготовлены и люди, эти реформы осуществившие»^[3]. Историк либерализма также отмечал, что «при Николае I некоторые конкретные элементы либерального правосо­знания упрочились», «...это была эпоха, в которой незаметным образом один строй сменялся другим, а именно крепостной строй — строем гражданским»^[4].

В то же время восстание декабристов продемонстрировало, что время пе­реворотов, совершаемых узким кругом дворян-заговорщиков, прошло и что изменения могут быть осуществлены только при опоре на более широкие слои, причем изменения эти должны осуществляться мирным путем, по­скольку в стране, в которой большая часть населения представлена крепост­ными, существует угроза перерастания революции в кровавый бунт (кроме того, у всех еще был в памяти террор Французской революции). Вставала за­дача обеспечить поддержку реформ населением либо, напротив (у противни­ков реформ), оттолкнуть его от них. В связи с ростом уровня грамотности и образования (а в этой сфере правительство вело довольно интенсивную дея­тельность: открывались новые высшие и средние учебные заведения; прово­дилась работа по подготовке педагогических кадров; создавались и издавались учебные пособия и т.д.) возникла довольно значительная потенциальная ауди­тория (достигавшая, по нашей оценке, нескольких десятков тысяч человек), которую интересовали эти вопросы и которая хотела бы обсуждать их.

Однако возможностей для печатного и публичного устного обсуждения политических проблем в стране почти не было (если не считать светских са­лонов и дружеских кружков, поскольку в клубах, научных и литературных обществах политические и идеологические вопросы не затрагивались). Аме­риканский историк А. Мартин справедливо отмечает, что «российские под­данные могли участвовать в практическом управлении страной путем чи­новной, военной или придворной службы, но в этой среде приходилось действовать в идейных рамках существующей системы, не обсуждая идеоло­гические или даже государственные вопросы принципиального характера. С другой стороны, они могли поднимать такие принципиальные вопросы че­рез литературу или журналистику, но там обсуждались — уже хотя бы по од­ним цензурным соображениям — главным образом отвлеченные, теоретиче­ские, далекие от злободневной политики темы»^[5].

В этой связи следует рассмотреть вопрос о наличии общественного мне­ния в ту эпоху. О существовании общественного мнения можно говорить только тогда, когда мнение выражается и обсуждается публично, то есть ког­да сформировались соответствующие институциональные каналы, прежде всего пресса. Поэтому применительно, скажем, к обсуждению художествен­ной литературы или исторических трудов можно говорить о наличии обще­ственного мнения в Николаевскую эпоху: в стране существовал ряд частных литературных изданий, и рецензии на книги, нередко противоположные по оценкам и интерпретациям, появлялись во многих из них. Однако внутри­политические вопросы, и не только такие ключевые, как судьба крепостного права, ограничение власти императора и т.п., но и сугубо частные, мелкие об­суждать в прессе запрещалось. В значительной степени это касалось и внеш­неполитических вопросов. Более того, в течение долгого времени даже не поз­волялось печатать отзывы на спектакли в императорских театрах (а других театров в столицах не было), и только в 1828 году после долгой и упорной борьбы Ф.В. Булгарин добился такого права^[6]. Т.Н. Андреева утверждает: «Несмотря на то что в николаевскую эпоху не было публичных форм его [общественного мнения] выражения, негласные и опосредованные — продол­жают существовать. Наиболее распространенными из них были всеподдан­нейшие письма с приложенными записками, перлюстрация и отчеты III отделения»^[7]. Можно согласиться с тем, что указанные каналы были для властей источником сведений о настроениях и мнениях подданных, но рассматривать их в качестве форм выражения общественного мнения некорректно, по­скольку эти сведения и оценки не становились публичными и не обсужда­лись. Точно так же неверно, на наш взгляд, рассматривать в качестве форм существования общественного мнения слухи и «народную молву», как это делает В.Я. Гросул^[8]. Тот факт, что об общественном мнении можно говорить только тогда, когда мнение доступно публике, прекрасно осознавали люди той эпохи, о которой идет речь. Вот, например, что писал в 1828 году И.В. Ки­реевский: «Мнение каждого, если оно составлено по совести и основано на чистом убеждении, имеет право на всеобщее внимание. Скажу более: в наше время каждый мыслящий человек не только может, но еще и обязан выра­жать свой образ мыслей перед лицом публики, если, впрочем, не препят­ствуют тому посторонние обстоятельства, ибо только общим содействием мо­жет у нас составиться то, чего давно желают все люди благомыслящие, чего до сих пор, однако же, мы еще не имеем и что, быв результатом, служит вме­сте и условием народной образованности, а следовательно, и народного бла­госостояния: я говорю об общем мнении»^[9]. Однако «посторонние обстоятель­ства» в этот период как раз и препятствовали выражению мнений перед публикой, поэтому справедливо будет считать, что общественное мнение су­ществовало тогда лишь в зародышевой, весьма редуцированной форме. На Западе общественное мнение (как форма обсуждения политических и соци­альных проблем и достижения консенсуса, главным образом в прессе) в боль­шей или меньшей степени, но учитывалось властью при принятии решений, а попытки контролировать прессу и направлять ее хотя и делались, но в пол­ной мере осуществить их никогда не удавалось: всегда существовали издания, представлявшие разные точки зрения, в том числе и оппозиционные. В Рос­сии же в Николаевскую эпоху была сделана попытка, во многом удавшаяся, сформировать квазиобщественное мнение — за счет монополии государства на печать, с одной стороны, и имитации общественного мнения в периодике, в «Северной пчеле» Н. Греча и Ф. Булгарина, с другой. Правительство соз­дало специальное учреждение — III отделение, основными задачами которого были сбор сведений о направлении умов и о слухах и «толках», а также конт­роль за ними с помощью прессы. И тем не менее, при отсутствии других воз­можностей, многие идеологи стали делать попытки получить доступ к прессе, прежде всего к газетам.

Представители наиболее радикальных крыльев идеологического спект­ра — «ультраконсерваторы» и «революционеры» — не предпринимали по­добных попыток, причем причины были разными. Для ряда «консерваторов» (например, для А.С. Шишкова) неприемлемо было само обращение к пуб­лике, к широким слоям населения. Они полагали, что политика — дело авто­крата, а подданные должны без рассуждений исполнять его волю. «Револю­ционеры» же прекрасно понимали, что их взгляды нецензурны и что необходимо, напротив, всячески скрывать их от властей. Все прочие идеологи стремились вступить в союз с правительством, доказав ему, что нужно сле­довать предлагаемым ими путем, и получить возможность выпускать перио­дическое издание (желательно — газету) с политическим отделом.

Здесь стоит пояснить, что понималось тогда под политическим отделом. Речь шла о возможности печатать сведения о политических событиях за ру­бежом, главным образом в форме переводов из зарубежных газет. Монополия же на политические суждения и оценки принадлежала власти, поэтому внут­ренние события и государственные акты вообще не подлежали обсуждению частными лицами. Политические отделы (в такой форме) имелись в принад­лежавших государственным ведомствам газетах («Санкт-Петебургские ве­домости», «Московские ведомости», «Русский инвалид» и др.) и некоторых частных журналах («Сын Отечества», «Вестник Европы»).

Единственная частная газета с политическим отделом «Северная пчела» была официозом: во-первых, газете «сообщались» от правительственных ин­станций материалы политического содержания, которые издатели беспре­кословно печатали; во-вторых, нередко такие материалы им заказывались (с последующей апробацией III отделением и непосредственно царем), в-треть­их, если такие материалы создавались издателями по собственному почину, они также проходили апробацию в III отделении. Таким образом, в опреде­ленной степени газета имитировала общественное мнение, выражая на самом деле точку зрения правительства. Но только в определенной степени.

В самодержавном государстве, где, казалось бы, политика была полностью исключена из публичной сферы, политическим становилось почти любое высказывание: и отзыв на постановку в императорском театре, и оценка дей­ствий полицейского, и даже рецензия на новый роман. В таком контексте дея­тельность журналиста, высказывающего личное мнение, неизбежно способ­ствовала расширению сферы публичного и сужению, пусть в весьма небольшой степени, власти автократа.

В свете сказанного особое значение приобретает изучение взглядов и стра­тегии (в отношениях с правительством) тех журналистов Николаевской эпохи, которые претендовали на роль идеологов. Мне представляется инте­ресным рассмотреть под этим углом зрения Булгарина и Пушкина. Эти ключе­вые фигуры русской литературы 1820—1830-х годов уже не раз становились предметом сопоставления. Однако на первый план обычно выходили их лич­ные отношения и литературные взаимовлияния и взаимоотталкивания^[10], а итоговым выводом становилось, как правило, заключение об антагонис­тичности их позиций. Но для более адекватного понимания содержания и форм их журналистской деятельности стоит от этих отношений абстра­гироваться, сопоставив их социально-политические взгляды в более ши­роком идеологическом и политическом контексте и выделив то, что у них было общего.

Выбирая провокативное название для статьи, я не имел, разумеется, в виду, что Пушкин во всем походил на Булгарина. Пушкин — прежде всего поэт, сыгравший роль национального поэта, и в этом его основное значение для русской культуры. Но среди различных его занятий была и журналистика, где он вступал на поприще, на котором с успехом подвизался Булгарин, и пы­тался конкурировать с ним. И касательно этой сферы имеющиеся в научной литературе характеристики соотношения деятельности и взглядов Пушкина и Булгарина весьма абстрактны, неточны, а зачастую неверны.

Согласно расхожим представлениям и дореволюционных, и советских ли­тературоведов, Пушкин и Булгарин были антагонистами по своим идеоло­гическим и политическим взглядам: Булгарин — консерватором и реакционером^[11], а Пушкин — либералом или революционером. В постсоветский период трактовка пушкинских взглядов стала более разнообразной (в диапа­зоне от революционности до консерватизма), однако его идеологическое и политическое противостояние Булгарину не ставится под вопрос. При этом не только пушкинисты, но и булгариноведы обычно не берут на себя труд по­знакомиться с тем, что писал Булгарин на эти темы и так ли его политические и идеологические взгляды отличаются от пушкинских.

В данной статье речь пойдет о Николаевской эпохе. В принципе можно было бы продемонстрировать определенный параллелизм общественных по­зиций и взглядов Пушкина и Булгарина и в предшествующий период (харак­терно, например, что и тот, и другой входили в околодекабристский круг и были идейно и лично тесно связаны с литератором-декабристом А. Бестуже­вым, но при этом декабристы опасались делать им предложения о вступлении в тайное общество^[12]; на обоих делались политические доносы; оба находились под полицейским надзором и т.д.). Однако, с одной стороны, круг источни­ков, характеризующих их взгляды в этот период, гораздо уже, чем по Нико­лаевской эпохе, а с другой — именно в Николаевскую эпоху Пушкин обра­тился к журналистике.

Для правильного понимания соотношения взглядов Пушкина и Булгарина нужно представлять себе общий расклад идеологических и полити­ческих позиций в России в эту эпоху, контекст, в рамках которого они дейст­вовали. Однако обобщающие работы такого рода практически отсутствуют, что вынуждает нас предпослать статье краткий обзор политико-идеологиче­ского спектра взглядов в России первой трети XIX века. При этом следует отметить, что спектр этот был достаточно узок: и дистанция между крайни­ми позициями была не очень велика, и сами эти позиции были не очень четко проявлены.

После того как Петром I был начат процесс интенсивной модернизации, идеологические позиции в основном определялись этим процессом. Интел­лектуальная элита рассматривала себя в качестве важнейшего агента про­цесса модернизации и европеизации страны, видела свою задачу в просвеще­нии населения, что на практике означало усвоение достижений европейской науки и техники, европейского образа жизни, моральных и эстетических норм и т.д. В XVIII веке сформировалась и стала господствовать среди лиц интеллектуального труда просвещенческая идеология. Ю.М. Лотман отме­чал, что «основой культурного мифа Просвещения была вера в завершение периода зла и насилия в истории человечества. Порождения суеверия и фа­натизма рассеиваются под лучами Просвещения, наступает эра, когда благо­родная сущность Человека проявится во всем своем блеске. <...> То, что ис­торически сложилось, объявлялось плодом предрассудков, насилия и суеверия. То же, что считалось плодом Разума и Просвещения, должно было возникнуть не из традиций, верований отцов и вековых убеждений, а в ре­зультате полного от них отречения»^[13].

В качестве конечной цели реформирования страны выступало равно­правное (в мечтах — первенствующее) положение ее среди европейских государств.

Быстрые и интенсивные перемены в образе жизни дворянства в XVIII ве­ке, ряд реформ в сфере управления страной и, главное, страх, что реформы затронут основу экономического благосостояния дворянства — крепостное право, стали вызывать с конца века определенное сопротивление; у некото­рых (весьма немногочисленных) идеологов появилось желание прекратить реформы или пересмотреть их идеологические основы. Однако это течение сильно отличалось от западного консерватизма.

А.М. Мартин пишет об этой эпохе: «Современный консерватизм в России и Европе был следствием отказа от просвещенческого рационализма и мате­риализма, которые достигли кульминации во Французской революции; это был многоаспектный феномен, полный противоречий. <...> Подрываемый <...> внутренними напряжениями, консерватизм был обычно интеллекту­ально согласованным и политически эффективным, только когда его привер­женцы создавали убедительную антиреволюционную традиционалистскую идеологию и использовали ее для защиты конкретных интересов своей есте­ственной опоры, господствующих классов.

Но попытки русского консерватизма достигнуть такой согласованности были безуспешны из-за революционной динамики государства, которое он намеревался защищать.

Несколько поколений Романовых пытались искоренить традицию и вестернизировать свою страну по просвещенческому образу. <...> Когда Фран­цузская революция в конце концов продемонстрировала подрывные послед­ствия просвещенческих идей, было уже слишком поздно отказываться от них без ослабления идеологических основ русской монархии как таковой.

Кроме того, как следствие Петровских реформ, социальная база консер­вативного движения — независимое дворянство, традиционная церковь и группы с корпоративными интересами (типа французского парламента или немецких гильдий) — или не существовала в России, или была внутренне тесно связана с реформирующимся, вестернизирующимся государством»^[14].

Нужно оговорить, что в России просвещенческая идеология испытала опре­деленные модификации. Прокламируемая на Западе просветителями ориен­тация на общее благо и благо индивидов сменилась у большинства российских просветителей ориентацией на благо государства, так что субъектом распро­странения знания вместо мыслителей стало государство и его чиновники-пе­дагоги. Поэтому нам представляется некорректным называть противников ре­форм консерваторами, а их оппонентов — либералами. Понятия эти возникли в рамках принципиально иного общественного строя и обозначали идейные и социальные течения, отсутствовавшие в России. Соответствующие идеи и тер­мины проникли в Россию, но здесь они либо функционировали в качестве чи­сто идеологических продуктов, никак не связанных с социальной практикой, либо включались в совсем иные смысловые комплексы и в результате полу­чали существенно иное значение. Поэтому ниже мы будем использовать тер­мины «консерватор» и «либерал» достаточно условно (как синонимы терми­нов «антиреформатор» и «реформатор»), употребляя их в кавычках.

Основными проблемными вопросами в первой половине XIX века были следующие:

• самодержавие (то есть степень участия населения, прежде всего дво­рянства, в принятии политических решений);
• общественное мнение (степень свободы его выражения);
• крепостное право (стоит ли освобождать крестьян, а если да, то ког­да и как);
• воспитание (как основа сохранения/создания национальной идентич­ности);
• отношение к Западу и западному культурному влиянию;
• угроза православию (неважно, реальная или мнимая) со стороны других религиозных конфессий, прежде всего католицизма и протестантизма.

Последовательными идеологами, призывавшими вернуться к допетров­ским порядкам, были только старообрядцы, но у них не было возможности печататься, создаваемые ими тексты обращались лишь в их среде и лишь в форме устной пропаганды оказывали некоторое влияние, в основном на крестьянство. Несколько приближались к ним по взглядам православные фундаменталисты, по большей части мистического толка — архимандрит Фотий (в миру П.Н. Спасский), митрополиты Серафим (С.В. Глаголевский) и Платон (П.Г. Левшин), — ставившие своей целью противостоять враждебным (с их точки зрения) христианским конфессиям (католичеству, протестан­тизму), масонству, деизму и атеизму (запрещая их пропаганду и развивая православное образование). У названных идеологов сопротивление рефор­мам в основном шло не в социальной и экономической, а в идеологической (теологической) сферах. Близки к ним по взглядам в дворянской среде были религиозно-мистические идеологи, например М.Л. Магницкий, для которых на первом плане находилось укрепление веры для освящения царской власти и борьбы с общественным мнением, свободой книгопечатания, стремлением к революциям и установлению конституционного строя^[15].

Одним из немногих светских мыслителей, предлагавших если не вер­нуться полностью к допетровскому образу жизни и допетровским представ­лениям, то хотя бы прекратить дальнейшее движение вперед и частично ре­ставрировать традиционный жизненный уклад, был А.С. Шишков^[16]. Идеям Просвещения он противопоставлял русскую православную традицию, кото­рая в созданной им утопической конструкции представала как твердость в вере, почитание царской власти и законов, культивирование церковносла­вянского языка. Но даже он признавал, что «возвращаться к прародитель­ским обычаям нет никакой нужды»^[17] и кое-что следует заимствовать у евро­пейцев; он порицал лишь то, что «вместо занятия от них единых токмо полезных наук и художеств стали перенимать мелочные их обычаи, наруж­ные виды, телесные украшения и час от часу более делаться совершенными их обезьянами»^[18].

Шишков положительно оценивал деятельность Петра I за то, что он «желал науки переселить в Россию», и Екатерины II за то, что «просветила Россию»^[19]. Он опасался лишь коренного изменения фундаментальных основ народного мировоззрения; «спасение России, с точки зрения Шишкова, за­ключалось в обращении (возвращении) к исконным истинно русским нача­лам, которые еще сохранились в простом народе»^[20].

На менее радикальных позициях стоял такой влиятельный идеолог, как Н.М. Карамзин. В своей «Записке о древней и новой России…» (1811), не предназначавшейся к печати, он дал последовательную и жесткую критику реформ Александровского царствования, а частично и реформ Петра I. Но при этом он исходил из того, что «просвещение достохвально», признавал, что «Европа от XIII до XIV века далеко опередила нас в гражданском про­свещении», и с одобрением писал о том, что в царствование Михаила, Алек­сея и Федора Романовых россияне «заимствовали, <...> применяя все к на­шему и новое соединяя со старым»^[21]. Называя Петра I «великим мужем» и «бессмертным государем», он критиковал его лишь за то, что «страсть к но­вым для нас обычаям преступала в нем границы благоразумия» (с. 31—32). Карамзин признавал, что «сильною рукою [Петра I] дано новое движение России; мы уже не возвратимся к старине!..» (с. 37). Таким образом, он в принципе был не против реформ, вопрос для него стоял лишь об их темпах и характере, об учете специфических условий России.

Карамзин считал самодержавие единственным приемлемым государст­венным строем для России: «Самодержавие основало и воскресило Россию: с переменою Государственного Устава она гибла и должна погибнуть, состав­ленная из частей столь многих и разных, из коих всякая имеет свои особен­ные гражданские пользы. Что, кроме единовластия неограниченного, может в сей махине производить единство действия?» (с. 48). Он осуждал не только революции, но и «излишнюю любовь к государственным преобразованиям, которые потрясают основу империи» (с. 64), поскольку «все мудрые законо­датели, принуждаемые изменять уставы политические, старались как можно менее отходить от старых» (с. 62).

Даже в отношении крепостного права Карамзин выступал против перемен: «Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу <...>, но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную. Тогда они имели навык людей воль­ных — ныне имеют навык рабов» (с. 73).

Другие «консервативные» идеологи (Ф.В. Ростопчин, С.Н. Глинка и т.п.) главным образом писали о том, что необходимо отказаться от заимствования внешних форм (одежда, развлечения, язык) и вернуться к тому, что они по­нимали под национальными традициями^[22]. При этом исследователи отме­чают, что подобные мыслители испытали сильное воздействие просвещен­ческой идеологии^[23].

В целом можно сделать вывод, что в России последовательных консерва­торов практически не было (за исключением, может быть, Шишкова), в ос­новном речь шла о замедлении темпа и изменении форм проведения преоб­разований, а в образовании и воспитании — об отказе от заимствования культурных форм и языка и о приобщении населения к сконструированной этими идеологами «национальной традиции».

Аналогичным образом не было в России и либералов в полном смысле слова. Либерализм — это идеология модернизации общества. В принципе его определяющими чертами являются отстаивание экономической свободы и содействие развитию промышленного капитализма (в экономике), личная свобода индивида, стремление к правовому регулированию общественной жизни (конституционализм) и парламентской демократии (в политике), сво­бода совести, антиклерикализм (в религии), индивидуализм (в морали), сво­бода слова и т.д.

Однако в России, как и в ряде других государств Восточной Европы, «ос­новным носителем преобразовательной] программы <...> выступил не сред­ний класс, как на Западе, а скорее само гос[ударство], инструментом ее реа­лизации в значительной] мере стала бюрократия, а методы проведения неизбежно приобрели принудительный] характер»^[24]. В результате самодер­жавное государство реализовывало одну часть либеральной программы, в то же время жестоко подавляя попытки реализовать другую. Не имея альтер­нативы, большинство «либералов» стремились «вписаться» в существующую систему власти, по большей части становясь чиновниками и воплощая в жизнь (зачастую в очень урезанном виде) те пункты либеральной программы, которые не расходились с интересами самодержавного государства.

В условиях господства абсолютизма и жесткой цензуры в печати, а также запрета на обсуждение крепостного права «либерализм» в первой половине XIX века выражался главным образом в следующем: 1) в поддержке тенден­ций к совершенствованию законодательства, его унификации и повышению практической эффективности; 2) в поддержке промышленного развития страны, создании для этого экономических и правовых предпосылок; 3) со­вершенствовании правового статуса крепостных крестьян, создании пра­вовых механизмов обретения свободы хотя бы частью их и т.д.; 4) создании четко формализованного и по возможности мягкого цензурного законо­дательства, ограничении произвола цензоров и ведомственных инстанций; 5) содействии просвещению. Чаще всего в качестве «либеральных» мысли­телей и деятелей выступали крупные администраторы (А.Д. Гурьев, П.В. Завадовский, О.П. Козодавлев, В.А. Кочубей, Н.С. Мордвинов, Н.И. Новосильцов, Н.П. Румянцев, М.М. Сперанский, А.И. Тургенев) либо правоведы (М.А. Балугьянский, В.Г. Кукольник, А.П. Куницын).

Если попытаться сконструировать идеальные типы российских «консер­ватора» и «либерала», то получится, что «консерватор» был против освобож­дения крестьян (по крайней мере, в ближайшем будущем), против их обра­зования, против конституции, против Запада и западного культурного влияния, за воспитание прежде всего лояльных подданных, беспрекословно исполняющих волю царя и вышестоящих инстанций, против равноправия религиозных конфессий и т.д., за ужесточение цензуры, сужение сферы дей­ствия (или ликвидацию) общественного мнения (в форме прессы) и т.д. «Либерал» же выступал за освобождение крестьян, за конституцию (или хотя бы создание законосовещательного органа), за заимствование западных идей и форм жизни, за воспитание самостоятельно мыслящих и принима­ющих решения граждан, за религиозное равноправие, за смягчение цензуры и развитие прессы и т.д. Но если мы учтем, что у российских «либералов» личные права и свободы, а также идеи об изначальном равенстве всех лю­дей и о создании государства на основе общего согласия, играющие очень важную роль в западноевропейском либерализме, были на втором плане, а в качестве двигателя реформ и главной ценности выступало не общество, а государство, то «либерализм» их окажется весьма относительным. Не ис­ключено, что сравнительный анализ показал бы, что российский «либерал» был по своим взглядам правее английского консерватора. Кроме того, в ре­альности четкой дифференциации не было: «консерваторы» не были столь консервативны, а «либералы» — столь либеральны, как в сконструированной нами идеальной модели.

До определенного момента реформаторы полагались только на импера­торскую власть, которая сама должна была произвести реформы. Но с конца 1810-х годов у многих возникает разочарование в реформаторском потен­циале императорской власти и в возможности достичь этих целей мирным путем. Создаются разного рода конспиративные организации, весьма неодно­родные и в идейном плане, и в плане выбора путей достижения своих целей и форм будущего государственного устройства^[25]. Среди них были и весьма радикальные, рассчитанные на насильственное изменение государственного строя, республиканское правление и т.д. При этом дворянские революцио­неры по своим взглядам были тоже «либералами», но в качестве средства для достижения поставленных целей они намеревались использовать не рефор­мы, а военный переворот.

После завершения наполеоновских войн резко снизилось идейное влия­ние националистически ориентированных авторов (Ростопчин, С. Глинка), не имели успеха и ряд религиозно-универсалистских инициатив (создание Священного союза, Библейского общества и т.д.), а в 1825 году потерпели крах декабристы, являвшиеся радикалами-утопистами и пытавшиеся карди­нально изменить социальное устройство страны, но практически не имевшие опоры в населении.

В начале царствования Николая I подавляющее большинство мыслителей полагало, что перемены нужны. Однако поражение декабристов показало, что вне государственной системы ничего сделать нельзя. Приходилось ис­пользовать только традиционные способы участия в политической жизни — службу в государственном аппарате и подачу записок императору. Служили и «консерваторы» (Шишков), и «либералы» (Д.В. Дашков, Д.Н. Блудов, Спе­ранский, Куницын, С.С. Уваров и т.п.). Попытка реформаторски настроен­ного П.Я. Чаадаева вести частное существование и при этом идейно влиять на современников привела к объявлению его сумасшедшим и маргинализа­ции на довольно долгое время.

В первое десятилетие Николаевского царствования можно выделить сле­дующие идеологические «течения»:

• быстро теряющие влияние «консерваторы» (Шишков и др.);
• религиозно-утопические «либералы» (Уваров, Чаадаев);
• «либералы»-практики (Мордвинов, Сперанский, П.Д. Киселев, Дашков, Блудов и др.)^[26];

— «либералы»-революционеры (члены молодежных кружков с очень аморфной и эпигонской по отношению к декабристам «вольнолюбивой» идеологией: Н.П. Сунгурова, братьев Критских, Герцена и Огарева и др.)^[27].

К «либералам»-практикам были близки по взглядам некоторые журналис­ты, считавшие, что для более эффективного проведения реформ нужно сфор­мировать общественное мнение, прежде всего через газеты. В этом случае ад­ресатом становилась не только власть, но и общество. Однако потенциальные публицисты хорошо осознавали, что без контроля правительства (в лице III отделения) это влияние осуществить нельзя.

Возможностей для маневра не было; тем, кто хотел издавать газету, следовало:

1. продемонстрировать свою лояльность,
2. получить право на издание газеты с политическим отделом,
3. вести эту газету, не сильно отклоняясь от «видов правительства».

Например, С.П. Шевырев, предлагая властям (по-видимому, в 1826 или 1827 году) создать по официозному литературному журналу в Петербурге и Москве, в которых бы содержалась информация «о ходе наук и словесности в России и за рубежом» и которые воспитывали бы читателей в духе «ис­тинно православном, истинно русском, истинно монархическом», утверждал, что этим «средством правительство сможет подчинить прямому своему на­блюдению ход нравственного образования соотечественников»^[28]. В 1834 или 1835 году М.П. Погодин подал в III отделение записку с резкой критикой «Северной пчелы» справа за то, что издатели газеты помещают сообщения о революциях, внутригосударственных конфликтах, волнениях, религиозных спорах и т.д. за рубежом, не давая интерпретации в полезном для россий­ского правительства духе: «Она ["Северная пчела"] не может руководить мне­нием читателей, ибо сообщает только новые известия без всякого истолко­вания, а из читателей ее 9/10 частей сами не в силах растолковать так, как следовало бы русскому подданному <...>». Погодин просил позволить изда­вать газету, цель которой — «объяснять русским читателям желания прави­тельства при том или другом новом постановлении и рассматривать текущие современные события Европы с точки зрения, свойственной русскому, по­нимающему, что для его великого отечества нет образцов нигде, что оно само себе образец и что действия правящей им священной власти — суть единст­венно полезные, единственно благодетельные для него нововведения <...>»^[29]. Разрешения на издание газеты Погодин не получил, но показательно, что он предлагал делать то же, что Греч и Булгарин, только лучше.

Позднее, в 1840-х годах, появилась свободная печать политических эмиг­рантов (П.В. Долгоруков, А.И. Герцен, И.Г. Головин и т.п.), но в 1820—1830-х спектр возможностей для лиц, желавших обсуждать с читателями актуальные проблемы, был гораздо уже.

Рассмотрим теперь, где же место Пушкина и Булгарина в рамках намечен­ного спектра.

Начнем с Пушкина. Казалось бы, реконструировать его социальные, по­литические и экономические взгляды достаточно просто — его тексты лег­ко доступны, а его взглядам и творчеству посвящено необозримое мно­жество работ.

Однако оказывается, что прямых его высказываний на эти темы сохрани­лось немного и привести их в систему довольно трудно; соответствующие ин­терпретации являются достаточно гипотетичными. Кроме того, указанные вопросы не вызывали особого интереса у исследователей, им уделялось го­раздо меньше внимания, чем биографии Пушкина или поэтике его произве­дений. Следует учесть и то, что в этой сфере из-за сильной идеологизированности литературоведческой науки и сильной символической нагруженности фигуры Пушкина идеологическое давление и идеологические моды были особенно сильными, поэтому соответствующие работы сильно ангажиро­ваны, «подтягивают» Пушкина под нужные схемы; пользоваться ими можно только с сугубой осторожностью.

Поэтому ниже мы дадим краткую сводку высказываний Пушкина, позво­ляющих охарактеризовать его позицию в Николаевскую эпоху. Предвари­тельно оговорим, что у Пушкина мы используем тексты, созданные с 1826 года (то есть при Николае I) по 1837 год, у Булгарина — с 1826 года по 1840-е годы (его взгляды в Николаевскую эпоху почти не менялись, поэтому, на наш взгляд, можно использовать и публикации 1840-х). При этом у Булгарина вы­сказывания, как правило, датированы указанием на публикацию, у Пушкина же они хорошо известны, и читатель может легко датировать их самостоя­тельно, обратившись к академическому Полному собранию сочинений, срав­нительно недавно переизданному и доступному, кроме того, в Сети (на сайте ИМЛИ). Сложнее вопрос о различном функциональном характере цитируе­мых текстов (статья для публикации, набросок, письмо, дневниковая запись, изложение пушкинских высказываний в чужих воспоминаниях и т.п.), кон­тексте высказывания и т.д. Вопрос этот важен и, если бы наша работа была специально посвящена идеологической позиции Пушкина, то, разумеется, ха­рактер высказывания следовало бы в каждом случае четко оговаривать. Но нам важно дать краткую общую характеристику пушкинских политико-идео­логических взглядов для сопоставительного анализа, причем мы полагаем, что отдельные неточности вряд ли изменят общую картину, а прояснение мо­дальности и прагматики каждого отдельного высказывания существенно уве­личило бы объем публикации.

Сразу же отметим, что просвещение и его результат — «образованность» для Пушкина — высочайшие ценности и в своих высказываниях он вос­производит ключевую просвещенческую парадигму, согласно которой че­ловечество двигается от состояния дикости, когда людьми управляют пред­рассудки и суеверия, к состоянию просвещения, когда царствуют знания и разум. Так, он отвергает «суеверия и предрассудки» (11, с. 239)^[30], с удов­летворением отмечает, что в Европе «образующееся просвещение было спасено <...> Россией…» (11, с. 268), и сожалеет, что в России в период пос­ле свержения татарского ига обстоятельства «не благоприятствовали сво­бодному развитию просвещения» (там же). Однако при Петре, по Пуш­кину, «европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы» (11, с. 269).

Он считает, что «государственные учреждения Петра Великого» — «плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости.»^[31]; поэтому «всякой русской произносит с уважением <...>» его имя (11, с. 153). Но при этом Пушкин — не абсолютный «западник», по его мнению, в ходе реформи­рования нужно учитывать специфические особенности России, характер ее прошлого: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию <...>. Есть образ мысли и чувствований, есть тьма обычаев, по­верий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу» (11, с. 40); «.Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; <...> история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и форму­лы, выведенных Гизотом из истории християнского Запада» (11, с. 127). Поэто­му, настаивая на европеизации России, он признает, что «влияние чужеземного идеологизма пагубно для нашего отечества <...>» (11, с. 43). В частности, он резко выступает против «французской философии» (12, с. 31), имея в виду фи­лософов-энциклопедистов Гельвеция, Дидро и др., взгляды которых характе­ризует как «жалкие скептические умствования» (12, с. 69). Называя правление якобинцев «временем Ужаса» (12, с. 34), он радовался (в 1834 году), что запре­щен журнал «Московский телеграф», поскольку «мудрено с большей наглостию проповедовать якобинизм перед носом правительства <...>» (12, с. 324).

Пушкин возлагает надежды на проводимые правительством улучшения и реформы. Путешествовавший по России в 1830—1831 годах англичанин за­писал после беседы с ним, что Пушкин «того мнения (как все разумные и хо­рошие люди), что никакая большая и существенная перемена не может иметь места в политическом и общественном строе этой обширной и разнородной империи иначе, как постепенными и осторожными шагами, каждый из кото­рых должен быть поставлен на твердую основу культурного подъема; или, другими словами, на просветлении человеческих взглядов и на расширении разумений. Многое еще остается сделать среди высших классов; когда они будут научены понимать свои истинные интересы и интересы своих бедных крепостных, тогда кое-что можно будет сделать, чтобы улучшить положение последних, — все это требует времени. Никакая перемена не может быть дли­тельной, если не покоится на хорошей и прочной основе.

Русский крепостной находится еще не в таких условиях, чтобы желать и заслуживать освобождения от крепостной зависимости; если бы даже они од­нажды были освобождены от нее, то большая часть добровольно или по не­обходимости возвратилась бы под ярмо. Покровительство помещика подобно крылу матери, простертому над беспомощными птенцами; часто, очень часто они [помещики] несут из собственных запасов издержки по содержанию це­лых деревень, которые собрали плохой урожай или пострадали от болезни или других бедствий»^[32]. И в предназначенной для публикации статье Пушкин от­мечал, что «судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распро­странения просвещения. <.> Конечно: должны еще произойти великие пе­ремены (по-видимому, речь идет об освобождении крестьян. — А.Р.); но не должно торопить времени и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нра­вов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечест­ва...» (11, с. 258). Пушкин считает правительство прогрессивной силой, даю­щей толчок общественному развитию и стимулирующей его. Так, он пишет в середине 1830-х годов: «Великолепное московское шоссе начато по повелению императора Александра; дилижансы учреждены обществом частных людей. Так должно быть и во всем: правительство открывает дорогу, частные люди находят удобнейшие способы ею пользоваться. <...> со времен восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще об­разованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно»^[33]. Поэтому Пушкин считает, что цель для молодых дворян — «ис­кренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему <...>» (11, с. 47).

Все надежды Пушкина — на то, что сформируется общественное мнение (предпосылкой чего является возможность обсуждать в печати общественные вопросы) и власть будет прислушиваться к нему. Он высоко оценивает «мо­гущество общего мнения, на котором в просвещенном народе основана чистота его нравов» (11, с. 163), и полагает, что «никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда» (11, с. 264). Поэтому Пушкин выражает желание, чтобы «все писа­тели, заслуживающие уважение [и] доверенность публики, взяли на себя труд управлять общим мнением <...>» (11, с. 90). Он говорит о «гласности прений о действиях так называемых общественных лиц (hommes publiques)» как «од­ном из главнейших условий высоко образованных обществ» (11, с. 162).

Критикуя Радищева за то, что он «как будто старается раздражить верхов­ную власть своим горьким злоречием», «поносит власть господ как явное без­законие», «злится на цензуру», Пушкин излагает свою позитивную прог­рамму постепенного воздействия на власть, побуждающего ее к реформам: «...не лучше ли было бы указать [власти] на благо, которое она в состоянии сотворить? <...> не лучше ли было представить правительству и умным по­мещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян; <...> не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы с одной стороны сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы; а с другой — чтоб писатель не употреблял сего боже­ственного орудия к достижению цели низкой или преступной?» (12, с. 36).

На основе анализа пушкинских «Замечаний о бунте» Н. Эйдельман при­шел к выводу, что, по мнению Пушкина, восстание Пугачева продемонстри­ровало правительству необходимость смягчения крепостного права, обес­печения законности, гласности, привлечения к управлению более способных людей и т.д.^[34]

Пушкин полагает, что прогресс достигается не революциями, не насильст­венными переменами (он говорил о «страшной стихии мятежей» (12, с. 335)), а естественным путем. Он хочет не смены существующих институтов, а их не­которого улучшения, более качественной их деятельности. Например, он пи­шет, что «цензура есть установление благодетельное, а не притеснительное; она есть верный страж благоденствия частного и государственного, а не до­кучливая нянька, следующая по пятам шаловливых ребят» (12, с. 74).

В 1923 году П.Е. Щеголев утверждал, что «в 1825—1826 годах Пушкин со­вершил переход от вольномыслия своей молодости к освященным тради­циями теориям отечественного патриотизма. В этом патриотизме не без на­пряжения, но со всею искренностью он укреплял себя и дошел уже до покаянного состояния, до мучительных раскаяний в заблуждениях своей юности всех порядков: религиозных, моральных и политических. В 1831 году, под ближайшим воздействием Жуковского и придворной среды, Пушкин за­вершил свой переход в сторону официального патриотизма и отшлифовал свой политический символ»^[35]. Примерно о том же, хотя и не в столь жесткой форме, пишут И. Сурат и С. Бочаров. Они считают, что к декабрю 1825 года «изменились его социально-политические воззрения — радикальным увле­чениям юности противополагалась теперь в его сознании более консерватив­ная модель общественного развития»^[36].

Но насколько справедливы такие выводы?

Пушкин за развитие страны, но постепенное; за заимствование у Европы, но умеренное, с учетом потребностей и специфики России. Он не восхваляет прошлое страны, нравы и обычаи ее жителей, не прославляет православие, стоит на просвещенческих позициях. Это реформаторская позиция, только очень осмотрительная, «постепеновская».

Сравним теперь пушкинские взгляды с булгаринскими. И в своих многочис­ленных газетных статьях, и в записках в III отделение Булгарин неодно­кратно высказывался на эти темы. Реконструировать его взгляды не сложно, стоит лишь проделать трудоемкую работу по знакомству с его многочислен­ными статьями и записками. Однако исследований на эту тему практически нет; кроме пионерской и весьма ценной диссертации Т. Коепника^[37], рядом наблюдений которого я воспользовался, опереться почти не на что.

Булгарин в своих социальных взглядах следует просвещенческой идеоло­гии. Он писал, что «поставляет прогресс в постоянном и постепенном совер­шенствовании нравственной природы человека просвещением, промышлен­ностью и развитием средств к общему благосостоянию»^[38]. В ходе этого движения люди познают мир и освобождаются от предрассудков, начинают руководствоваться в своих действиях разумом. Для ускорения этого процесса нужно просвещать массы населения, предоставлять им возможность полу­чать образование и обеспечивать материалом для чтения.

По Булгарину, накапливая знания и избавляясь от предрассудков, люди лучше понимают, что им действительно нужно и как достичь своей цели, дей­ствуют более эффективно и приближаются к общему благоденствию; он пи­сал, что любопытство «усовершенствовало род человеческий и ведет его к высокому предназначению»^[39]. Всячески настаивая на том, что нужно учиться, и в частности в университетах, Булгарин писал, что тогда «просвещение, как теплота, сообщалось бы всем сословиям, к общей пользе, а истребление не­вежества и предрассудков упрочили бы общее благоденствие»^[40].

Булгарин считал, что важнейшие предпосылки социальной стабильности и благоденствия — законность и правосудие. Он так формулировал свою точку зрения: «Для познания степеней благоденствия в существенном мире есть осо­бый род барометра, составленного из двух трубок, в которых сохраняются про­свещение и правосудие. По мере возвышения сих двух предметов возвышаются трудолюбие, промышленность, торговля, земледелие, народонаселение, богат­ство и довольство; а по мере понижения просвещения и правосудия и прочие предметы понижаются и упадают ниже точки замерзания <...>»^[41].

Залог процветания Булгарин видел в таких чисто буржуазных добродете­лях, как трудолюбие и бережливость; он всячески подчеркивал необходи­мость жить скромно, без роскоши: «Все хотят богатства, и все знают, что для приобретения его надобно трудиться, а для труда нужны спокойствие и ти­шина, власть законов и сила власти»^[42].

Насильственные действия, резкие перемены вредны. «Французская рево­люция привела в восторг мечтателей, потом сковала сердца ужасом, и наконец результаты ее образумили образованное сословие. Люди убедились наконец, из опытов, что каждый насильственный переворот есть не что иное, как борьба невежества с умом, лени с трудолюбием, нищенства с богатством, ложного че­столюбия с заслугою — убедились и раскаялись! Ум, трудолюбие, богатство и истинная заслуга вошли в свои права, или где еще не взяли должного пере­веса, там стремятся к тому. Мы живем в эпоху благодетельного переворота, производимого в умах и сердцах европейцев опытностью, порожденною дре­вом познания добра и зла. Мы теперь знаем, что свобода есть не что иное, как независимость состояния (т.е. верный доход) и охранение своего состояния и особы повиновением законам и властям, уважением к правительству и надеж­дою на него». Человечество «должно, следуя пословице: тише едешь, дальше будешь, идти ровным шагом, по пути, указанному законами отечества»^[43].

Идеал Булгарина — Россия «славная, сильная, с просвещением, без идей революционных»^[44]. Согласно Булгарину, «русские быстрыми шагами ше­ствуют путем совершенствований и просвещения. Но пересаждая, посте­пенно, на русскую умственную почву все полезное, все здравое и душепита- тельное, Россия, ведомая к величию мудростию правительства, отвергает все ядовитое и вредное, выродившееся из европейской образованности. Пред нами блистательная участь, за нами спасительные уроки»^[45].

При этом несомненно, что Булгарин — сторонник перемен; он никогда не идеализирует допетровскую Русь и всегда в панегирических тонах пишет о деятельности Петра I, который, «по воле Всевышнего, пересоздал» Россию: «...что было до Петра в России? Мрак, из которого должно было сотворить свет, нестройная масса, которой надлежало дать форму и жизнь»^[46]; «Мы обя­заны Петру величайшим благом, какое только Провидение доставляет чело­веку, а именно просвещением».

В качестве движущей силы перемен в России он видит правительство. За­явив, что цель государств — «благо человечества, усовершение нашего бытия образованностию, мудрым законодательством, обеспечение существования на случай вражеского нашествия, победами и славою»^[47], он с похвалой отмечал деятельность царского правительства по каждому из этих направлений.

Единственной подходящей для России формой правления Булгарин счи­тал самодержавие: «Взгляните на объем России, исчислите населяющие ее народы, рассмотрите многообразные потребности областей ее, столь раз­личных между собою климатом, почвою, нравами, верою и языком жите­лей; сообразитесь, рассудите, и вы удостоверитесь, что Россия не может быть управляема как Англия и Франция, которых пространство можно срав­нить с несколькими нашими губерниями и которых население, так сказать, сбито в плотную массу. <.> Все противное единству в управлении вредно и даже пагубно для России, ибо разделение воли ослабляет все ее части и за­медляет ход ее»^[48].

Он писал, что «только одно монархическое устройство, с средоточением власти в одном лице, с большими недвижимыми имениями, с государствен­ными (а не вольными) банками прочно и твердо <...>»^[49]. Задача монарха — обеспечение порядка и законности в стране, защита частной собственности. В стране должны существовать четкие, приведенные в систему законы^[50]. Осу­ществленную при Николае I кодификацию отечественного законодательства Булгарин называл «великим подвигом» (Видок Фиглярин. С. 484).

Понятно, что в России похвально отзываться о республиканском или кон­ституционно-монархическом образе правления было нельзя. Однако, судя по всему, в своих похвалах самодержавию Булгарин был искренен. Наблюдения за революциями во Франции, за гибелью Польши и Польским восстанием 1830—1831 годов породили у него отвращение к революциям, более того — к попыткам рядовых членов общества определять судьбу страны и, напротив, уважение к порядку и единоначалию.

Характерно его отношение к Наполеону. Тут уж цензура не влияла на его оценки, а он всегда превозносил Наполеона как человека, который смог спра­виться с хаосом революционной Франции, установил порядок и законность в стране и обеспечил ее процветание^[51].

Булгарин неоднократно подчеркивал патерналистский характер царской власти, заботу царя о своих подданных и ответную любовь народа к царю; по его словам, россияне — члены одной семьи, управляемой отцом-царем. В то же время он считал, что правительство должно учитывать общественное мнение и действовать не насилием, а убеждением. Особую роль при этом он уделял прессе. В записке для III отделения он писал, что нужна «некоторая гласность» (Видок Фиглярин. С. 46), что главная цель «Северной пчелы» «состоит в утверждении верноподданнических чувствований и в направле­нии умов к истинной цели, то есть: преданность к Престолу и чистоте нравов» (Там же, с. 75).

Весьма показательно для характеристики взглядов Булгарина его отноше­ние к Западу. Всегда подчеркивая неприменимость в России западных поли­тических взглядов и концепций, он в то же время настаивал на необходимости заимствовать научные и практические знания, знакомиться с литературой и искусством Запада и т.д. Булгарин так наставлял театрального рецензента «Северной пчелы»: «Ради бога не ругайтесь, не насмехайтесь над французами, немцами и вообще иностранцами! Они выше (на 100 000 000 градусов) нас об­разованностью и литературою и нам смешно быть их судьями! <...> Дух "Пчелы": честный и благородный Европеисм — без гнусных революций и дер­зости — но общая толеранция и уважение к иностранному просвещению»^[52]. Когда Н. Греч стал критиковать существующие во Франции свободу печати, гласность, представительное правление, Булгарин резко возразил ему^[53].

Рассуждая на экономические темы, он постоянно апеллировал к опыту Англии в промышленности и торговле и указывал на необходимость по воз­можности следовать ему.

Булгарин много писал о необходимости промышленного развития России и всячески приветствовал деятельность правительства в этом направлении. Во-первых, он ценил промышленное развитие само по себе, поскольку «ма­шины суть настоящий скипетр власти человека на Земле. <...> Машины со­храняют нам драгоценнейший дар неба, время, и увековечивают нашу опыт­ность и совершенствования»^[54]. Во-вторых, он указывал на необходимость промышленного развития России для достижения экономической независи­мости от других государств. Булгарин отмечал, что Россия вывозит сырье, а ввозит разные товары, нередко произведенные из российского сырья. Он меч­тал о том времени, когда «вместо того, чтобы продавать свое за границу и вы­писывать чужое из-за границы, не иначе, как чрез посредство иностранных конторщиков-комиссионеров и торговать на иностранных кораблях, русские купцы будут иметь голос в коммерческой европейской аристократии, имея своих русских мастеров, свои русские купеческие корабли и свои банки»^[55].

Когда в российской печати стал дискутироваться вопрос о том, нужно ли и возможно ли строить железные дороги в России, Булгарин после недолгого периода колебаний стал одним из самых горячих сторонников строительства железных дорог. Его многочисленные статьи о железных дорогах — пламен­ный панегирик этому техническому новшеству: «Пусть на меня гневаются все противники железных дорог, но я твердо убежден, что это изобретение есть венец гениальности и самое верное средство к обогащению, образованию и усовершенствованию рода человеческого. <.> Железная дорога и паровоз сокращают время и пространство, следовательно, раздвигают пределы жизни человеческой, сосредоточивая опытность, ум, пользу, разлитые на необъят­ном пространстве. <.> Железные дороги сожмут Россию в одну компактную массу; сосредоточив все ее силы, сольют вместе все ее богатства <.>. Желез­ные дороги сделали бы из Петербурга и Москвы один город, которого пред­местьями были бы Астрахань, Одесса, Казань, Пермь, Рига и Варшава!»^[56]

Понимая, что отечественная промышленность не может конкурировать с западноевропейской, Булгарин писал о необходимости запретительных тарифов и поддерживал меры, предпринимаемые правительством в этом направлении^[57], но при этом отмечал, что нельзя совершенно лишить отече­ственную промышленность конкуренции с зарубежной, поскольку такая кон­куренция будет стимулировать повышение качества отечественных товаров^[58]. Он полагал, что «запретить вещь к привозу можно тогда только, когда свой товар будет совершенно равен по доброте и цене иностранному и когда своего товару будет достаточно для потребления в государстве»^[59].

Показательно и отношение Булгарина к крестьянскому вопросу. Вскоре после воцарения Николая I Булгарин в записке, написанной для III отделе­ния, сетовал, что «для крестьян еще ничего не сделано <.>. Кажется, надле­жало бы постановить что-нибудь общее в обеспечении этого класса людей, многочисленного и сильного братством с солдатами» (Видок Фиглярин. С. 168). Он считал, что постепенно нужно освободить крестьян. В 1848 году он писал в III отделение, что еще в 1820-х подавал записку^[60], в которой вы­сказывал мнение, что «крестьяне не могут всегда оставаться в нынешнем по­ложении — и рано или поздно дойдет до топорной экспликации. <...> Для каждого сословия: дворянского, среднего и крестьянского — должен быть особенный, но один закон, т.е. права. <...> я полагал, что начать надобно с того, чтоб все хорошее, существующее в обычаях, сделать законом, т.е., разделив Россию по климатам, на три полосы, северную, среднюю и южную, все бла­гоустройство (т.е. избрание в рекруты, барщину или оброк, сельское управ­ление), существующие в образцовых имениях, — ввести законом во все име­ния. Это был бы первый шаг на этом поприще <...> объявить свободу вдруг — страшно, но можно действовать исподволь, так что чрез 50 лет дело сдела­ется легко. Но начать когда-нибудь надобно» (Видок Фиглярин. С. 562—563). Известно, что Булгарин продал родовое имение в Белоруссии, а купил себе новое под Дерптом, в Эстляндии, где крестьяне получили свободу еще в 1816 году. Конечно, Дерпт привлекал Булгарина и многим другим, но есть основания считать, что важную роль играло и нежелание владеть людьми.

Подведем итог этого краткого обзора. Булгарин — не консерватор, а сто­ронник реформ, но реформ, постепенно проводимых центральной властью. В качестве наиболее важных реформ он видит просвещение народа, совер­шенствование законодательства и судопроизводства, а также развитие про­мышленности и торговли.

Итак, в основных пунктах Пушкин и Булгарин близки: они высоко оцени­вают преобразования Петра и стоят за политическое и экономическое разви­тие России, которое должно происходить постепенно, по воле правительства, без бунтов и революций. Оба выступают за реформы: облегчение положения крестьянства, а потом и его освобождение; законность (хорошие законы и их исполнение); смягчение цензуры и возможность открыто обсуждать суще­ствующие в государстве и обществе проблемы; привлечение в государствен­ный аппарат способных и достойных людей. По их мнению, задача просве­щенных и образованных людей — по мере сил содействовать этим усилиям, прежде всего — с помощью печатного слова.

Для того чтобы более четко продемонстрировать наличие у Булгарина и Пушкина общей системы координат, их близость в постановке социальных проблем и в предлагаемых путях их решения, сравним два текста — записку Пушкина «О народном воспитании», написанную в 1826 году по указанию Николая I, и записку Булгарина «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного», также, по-видимому, созданную по заказу властей в 1826—1827 годах (скорее всего — в конце 1826 года)^[61].

Поводом для создания записок послужили размышления о причинах вос­стания декабристов. Для обоих авторов просвещение является непреложной ценностью; оба считают, что не оно виновато в восстании. Булгарин: «.не наука и не образ преподавания оных виновны в укоренении либерального духа между лицейскими воспитанниками» (с. 108), Пушкин: «.одно просве­щение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия» (с. 44). И Пушкин, и Булгарин полагают, что и знаний юношество получало недостаточно, и, главное, воспитание было поставлено неверно: «Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения» (Пушкин, с. 43); Булгарин также отмечает неудачное и мало­эффективное обучение в отечественных учебных заведениях и пишет, что в русских университетах «молодые люди утопали в разврате и вовсе не учи­лись» (с. 106), «ныне наступил век убеждения, и чтобы заставить юношу ду­мать, как должно, надобно действовать на него нравственно» (с. 109).

Пушкин пишет, что лет пятнадцать назад «воспитание ни в чем не откло­нялось от первоначальных начертаний» (с. 43), и Булгарин утверждает, что тогда «продолжались различные благие начинания в отношении к воспита­нию, к просвещению и государственному управлению» (с. 106).

Пушкин полагал: «[В 1820-х годах] мы увидели либеральные идеи необхо­димой вывеской хорошего воспитания, разговор исключительно политиче­ский; литературу (подавленную самой своенравною цензурою), превратив­шуюся в рукописные пасквили на правительство и возмутительные песни; наконец, и тайные общества, заговоры, замыслы более или менее кровавые и безумные» (с. 43). Булгарин высказывает схожие соображения: «Молодые люди, будучи не в состоянии писать о важных политических предметах, по недостатку учености, и желая дать доказательства своего вольнодумства, на­чали писать пасквили и эпиграммы противу правительства, которые вскоре распространились, приносили громкую славу молодым шалунам и достав­ляли им предпочтение в кругу зараженного общества» (с. 108—109).

Оба автора предлагают меры по защите молодого поколения от вредных идей. Меры эти сводятся к ужесточению контроля за молодежью.

По мнению Пушкина, чтобы усилить роль государства в воспитании, сле­дует решительно «подавить воспитание частное» (с. 44) и обучение за рубе­жом и затруднить службу (увеличить срок получения чина) тем, кто не учился в государственных учебных заведениях.

В государственных учебных заведениях Пушкин предлагает усилить конт­роль за учащимися, в частности создать в кадетских корпусах «полицию, со­ставленную из лучших воспитанников» (с. 45), за «возмутительные» руко­писи — исключать из учебного заведения и т.д. Булгарин тоже предлагает усилить контроль, но, в отличие от Пушкина, больше полагается не на репрес­сивные меры, а на умелое «направление умов» — убеждение, ласку и справед­ливость. Показательно, что если Пушкин считает, что занятия литературой, публикация сочинений учащихся в журналах и т.п. «отвлекает от учения, при­учает детей к мелочным успехам и ограничивает идеи, уже и без того слишком у нас ограниченные» (с. 46), то Булгарин, напротив, предлагает «давать заня­тие умам, забавляя их пустыми театральными спорами, критиками и т.п.». За­прет на публикацию театральных рецензий и полемических статей по теат­ральным вопросам приводит к тому, что «юношество обращается к другим предметам и, недовольное мелочными притеснениями, сгоняющими их с по­прища литературного действия, мало-помалу обращается к порицанию все­го, к изысканию предметов к порицанию, наконец, — к политическим мечтам и — погибели» (с. 110—111).

Любопытно сравнить эти две писательские записки, посвященные отече­ственной системе образования, с третьей, тоже принадлежащей перу писа­теля, А.А. Перовского (публиковавшегося под псевдонимом Погорельский), который одновременно был и крупным чиновником — попечителем Харь­ковского учебного округа. Она тоже написана в 1826 году по повелению Ни­колая I, но по тону резко отличается от записок Булгарина и Пушкина.

В просветительской идеологии присутствуют идеи счастья подданных и просвещения как средства достичь его. В российском изводе просвещенче­ской идеи абсолютная монархия выступает как лучшее средство достижения этой цели. У Перовского же слово «просвещение» полностью выхолащива­ется и теряет свой смысл. «Истинная цель народного просвещения, — со­гласно Перовскому, — должна состоять в воспитании настоящего поколения соответственно системе того государства, которому, по определению прови­дения, оно принадлежит. В России же при образовании юношества надлежит в особенности избегать всего, что только, каким бы то ни было образом, мо­жет ослабить приверженность к престолу, сему краеугольному камню всего огромного здания»^[62]. Тут уже преданность престолу выступает как самоцель.

Соответственно, в отличие от Булгарина и Пушкина, в целом положи­тельно оценивающих сложившуюся систему государственного образования, Перовский считает, что «наружный блеск <...> подал повод к ложному мне­нию, будто бы в самом деле Россия просвещается»^[63], а на самом деле все об­стоит неудовлетворительно. Он предлагает 1) редуцировать преподавание гуманитарных дисциплин, уделив основное внимание точным наукам (Пуш­кин, напротив, основное внимание уделил преподаванию истории), 2) отме­нить запрет на телесные наказания (Пушкин же предлагал его подтвердить), 3) не давать чины и дворянство за научные степени и заслуги и т.д. Записку Перовского можно назвать консервативной, поскольку в ней совершенно от­сутствует идея развития, совершенствования, прогресса на основе просвеще­ния, из которой исходят Булгарин и Пушкин.

В целом взгляды Пушкина были более сложны и диалектичны, чем прямо­линейные рассуждения Булгарина. Например, одобряя реформы Петра I, он отдает себе отчет в их драматических последствиях для населения. Но по большей части неодномерность пушкинских взглядов находила выражение в его художественном творчестве, а не в публицистике, исторических сочи­нениях и переписке. В целом же, на наш взгляд, исходные пункты и логика рассуждений у Пушкина и Булгарина схожи.

Разумеется, между ними были определенные различия, прежде всего в трактовке вопроса о том, на кого должно опираться правительство. Для Пуш­кина это — старинное родовое дворянство. Основной причиной оскудения дворянства он считал дробление имений между наследниками и полагал по­лезным ввести майораты в качестве предпосылки создания экономически и политически независимой аристократии, способной составить оппозицию аб­солютизму и содействовать освобождению крестьян^[64]. Булгарин же опору мо­нархии видел прежде всего в «народе» и средних слоях общества^[65]. В случае осуществления хотя бы первоочередных реформ — освобождения крестьян, укрепления законодательства, смягчения цензуры и т.п. — их пути во многом бы разошлись. Но в ситуации Николаевского царствования, когда реформы шли медленно и со скрипом, у них были общие цели.

В рамках обрисованного выше спектра идеологических позиций Пушкин и Булгарин находились примерно в одной нише умеренных реформаторов, располагавшейся несколько левее центра, если считать таковым правитель­ственную идеологию.

Взгляды подавляющего большинства населения, по крайней мере свобод­ной его части, хоть в какой-то степени являвшейся субъектом исторического процесса (крепостные крестьяне становились таковыми только в случае бун­тов), были более консервативными, чем правительственные.

Понимая, как и большинство «либеральных» идеологов того времени, что резкие перемены в стране невозможны, и Пушкин, и Булгарин стремились подтолкнуть правительство к постепенным переменам и одновременно под­готовить общественное мнение к поддержке этих перемен.

Сравним теперь их практическую деятельность в этом направлении.

Если до восстания декабристов и Пушкин, и Булгарин (хотя и в разной степени) принадлежали к лагерю «либералистов», поддерживали тесные связи с будущими декабристами и вызывали недоверие у правительства, то с приходом Николая I к власти оба быстро поняли, что теперь вне правитель­ственных инициатив реформаторская деятельность невозможна, и заклю­чили с правительством союз. Различия в их социальном статусе обусловили тот факт, что Булгарин сделал это через III отделение Собственной его им­ператорского величества канцелярии, находившейся под управлением дове­ренного лица царя графа А.Х. Бенкендорфа, а Пушкин посредством непо­средственного общения с царем (хотя в итоге сношения часто шли, а решения зависели от того же Бенкендорфа).

Деятельность Булгарина как журналиста и агента III отделения проана­лизирована нами в других работах, к которым и отсылаем читателя^[66]. Там продемонстрировано, что сотрудничество с III отделением позволяло Бул- гарину и Гречу противостоять в ряде случаев цензуре (проводя, несмотря на ее сопротивление, некоторые материалы в печать), получать иногда эксклю­зивную информацию, а также (и это главное) защититься от репрессий за уже опубликованные материалы из-за недовольства императора, крупных санов­ников и других влиятельных лиц. Издатели «Северной пчелы», со своей сто­роны, во-первых, публиковали в газете материалы, нужные правительству; во-вторых, помещали в «Северной пчеле» или в зарубежных изданиях статьи, полемизировавшие с негативными по отношению к России зарубежными публикациями; в-третьих, иногда снабжали III отделение информацией, по­черпнутой из переписки с читателями, из поступивших в редакцию, но не публикуемых статей, бесед с посетителями, наблюдений во время поездок и т.д.; в-четвертых, писали по заказу III отделения экспертные записки по ряду вопросов.

Для сопоставления дадим здесь краткую характеристику попыток Пуш­кина выступить в качестве журналиста и связанных с этим его контактов с властями.

Сосланный Александром I в родительское имение в Псковской губернии, Пушкин после восстания декабристов сделал попытку (при посредничестве В.А. Жуковского) наладить отношения с новым царем и вернуться в столицу. Он утверждал в письмах, что никогда «не проповедовал ни возмущений, ни революций — напротив» и что «желал бы вполне и искренно помириться с пра­вительством» (Письмо А.А. Дельвигу в начале февраля 1826 года — 13, с. 259). В прошении Николаю I (поданном во второй половине мая или пер­вой половине июня 1826 года) он пишет об «истинном раскаянии», взывает к «великодушию» и просит разрешить поехать в Петербург, Москву или за рубеж (13, с. 283—284).

В конце августа Николай приказывает привезти Пушкина в Москву, где тогда проходили коронационные торжества. Приехавшего 8 сентября в Моск­ву Пушкина сразу привели к Николаю, и между ними состоялась долгая бе- седа^[67]. Пушкин и Николай заключили, по формулировке В.Э. Вацуро, «некий договор. По-видимому, это был договор не выступать против правительства, за что Пушкину предоставляется свобода и право печататься под личной цен­зурой Николая I»^[68].

30 сентября Бенкендорф проинформировал Пушкина о том, чего ждет от него Николай — прославления России: «Его величество совершенно остается уверенным, что вы употребите отличные способности ваши на передание по­томству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя ваше» (13, с. 298).

Частично эти пожелания были выполнены, Пушкин написал стихотворе­ния «Стансы» («В надежде славы и добра.») (1826), «Стансы» («Нет, я не льстец...») (1828), «Герой», «Клеветникам России», «Бородинская годовщи­на» (все три — 1830). Часть их была опубликована, часть распространялась в списках. Последние два сыграли важную роль в пропагандистской кампании правительства, связанной с оправданием перед европейским общественным мнением жестокого подавления Польского восстания. Они были изданы от­дельной брошюрой (со стихотворением Жуковского), переведены на ино­странные языки и т.д. Конечно, в доступной современникам литературной про­дукции Пушкина подобные произведения составляли небольшую часть, но тем не менее их появление было знаковым и имело широкий резонанс, поскольку они четко обозначали поддержку Пушкиным Николая I и его политики.

Но Пушкин не ограничивается чисто литературной деятельностью, он стре­мится стать историком и публицистом и осуществлять с помощью историче­ских трудов и журналистики воздействие на власть и на публику. Вступив на этот путь, он вынужден был принять существовавшие правила игры и тракто­вать III отделение и Бенкендорфа как кураторов литературы и искусства. По­добно Булгарину, он пытался опереться на III отделение, получить от него привилегии, использовать его в борьбе с другими государственными учреж­дениями. Так, в письме от 20 июля 1827 года Пушкин признает за III отделе­нием роль арбитра в литературно-издательской сфере и, столкнувшись с пра­вовой коллизией, апеллирует (как многие другие литераторы до и после него) к III отделению как к высшей инстанции. Речь идет о том, что в 1824 году, из­давая перевод на немецкий язык «Кавказского пленника», Е.И. Ольдекоп включил в ту же книгу и подлинник поэмы, нанеся тем самым материальный ущерб Пушкину. Правового регулирования авторского права в России в то время не было (оно появилось только в 1828 году, с утверждением нового цен­зурного устава и приложенного к нему Положения о правах сочинителей) и юридическая возможность призвать Ольдекопа к ответу отсутствовала. Отец Пушкина жаловался тогда же (то есть в 1824 году) министру народного про­свещения, но ничего не добился^[69]. И вот теперь, через три года, Пушкин на­правляет жалобу на Ольдекопа начальнику III отделения, признавая тем са­мым, что подобные дела входят в компетенцию этого ведомства. Он писал: «Не имея другого способа к обеспечению своего состояния, кроме выгод от посильных трудов моих, а ныне лично ободренный Вашим превосходитель­ством (курсив мой. — А.Р.) осмеливаюсь наконец прибегнуть к высшему по­кровительству, дабы и впредь оградить себя от подобных покушений на свою собственность» (13, с. 333). Впрочем, успеха он не достиг. Бенкендорф в письме от 22 августа сослался на то, что это касается не его, а цензурного ве­домства, и отказался содействовать Пушкину в этом деле (13, с. 335).

24 марта 1830 года, вскоре после памфлетного «Анекдота» Булгарина и его же рецензии на седьмую главу «Евгения Онегина», Пушкин пишет Бен­кендорфу письмо, в котором просит защиты от Булгарина: «Если до настоя­щего времени я не впал в немилость, то обязан этим не знанию своих прав и обязанностей, но единственно вашей личной ко мне благосклонности. Но если вы завтра не будете больше министром, послезавтра меня упрячут. Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного при­писанного им мне критического отзыва. После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его способным на все. Я не могу не предупре­дить вас о моих отношениях с этим человеком, так как он может причинить мне бесконечно много зла» (13, с. 403).

В июле 1831 года он пишет Бенкендорфу следующее прошение, показы­вающее, что он готов целиком и полностью, без всяких условий, служить своим пером власти: «Если государю императору угодно будет употребить перо мое^[70], то буду стараться с точностию и усердием исполнять волю его величества и готов служить ему по мере моих способностей. В России пе­риодические издания не суть представители различных политических пар­тий (которых у нас не существует) и правительству нет надобности иметь свой официальный журнал; но тем не менее общее мнение имеет нужду быть управляемо. С радостию взялся бы я за редакцию политического и ли­тературного журнала, т.е. такого, в коем печатались бы политические и за­граничные новости. Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению» (14, с. 256). Эта программа полностью тождественна той, которую реализовывали Греч и Булгарин.

В мае 1832 года Пушкин подал Бенкендорфу ходатайство о разрешении на издание газеты с политическим отделом, где писал, что «направление по­литических статей зависит и должно зависеть от правительства, и в сем слу­чае я полагаю священной обязанностью ему повиноваться <...>» (15, с. 206). Разрешение на издание газеты Пушкин получил, но, не обладая необходи­мыми знаниями и умениями для редакционно-издательской деятельности, пытался привлечь к редактированию газеты соиздателя и соредактора Бул- гарина Н.И. Греча, а потом и вовсе отказался от своего замысла^[71].

Вновь решив вступить на поприще редактора газеты в 1835 году, Пушкин оказался в той же ситуации, что и другие журналисты (например, Н.А. По­левой и Ф.В. Булгарин): недоброжелательство министра народного просве­щения С.С. Уварова, угроза цензурных придирок и т.д. И показательно, что выход он видит в том же, в чем видели его критикуемые им Булгарин и Поле­вой, — в обращении в III отделение за поддержкой. Около 11 апреля 1835 года он пишет Бенкендорфу о желании «быть издателем газеты, во всем схожей с "Северной пчелой"», причем выражает желание, чтобы ее цензурировали в III отделении, объясняя это следующим: «... я имел несчастье навлечь на себя неприязнь г. министра народного просвещении [С.С. Уварова], так же как князя Дондукова, урожденного Корсакова. Оба уже дали мне ее почувство­вать довольно неприятным образом. Вступая на поприще, где я буду вполне от них зависеть, я пропаду без вашего непосредственного покровительства (курсив мой. — А.Р.). Поэтому осмеливаюсь умолять вас назначить моей га­зете цензора из вашей канцелярии <...>» (16, с. 370).

Письмо это, правда, не было отправлено, так как Пушкин объяснился с Бенкендорфом устно, но, по всей вероятности, при личном свидании он вос­произвел эти положения, более подробно аргументировав их. На этот раз Пушкин разрешение на издание газеты не получил^[72].

И Пушкин, и Булгарин после восстания декабристов действуют в рамках логики просвещенного абсолютизма, претендуя на роль философа-советчика при монархе (Пушкин — подавая ему записки непосредственно: «Записка о народном воспитании», «Замечания о бунте» — дополнительная глава к «Истории Пугачевского бунта», а также историческими трудами; Булгарин — подавая записки в III отделение и тоже своими публикациями). В.Э. Вацуро писал о «просветительской социальной утопии, характерной <...> для Пуш­кина и Вяземского: писатели — эксперты социальной жизни должны влиять на культурную и даже шире — внутреннюю политику правительства Нико­лая I»^[73]. Как мы пытались показать, близкие по характеру социально-утопи­ческие взгляды были и у Булгарина. Действия Пушкина и Булгарина раз­личались по содержанию (разные стратегии просвещения и социальной политики), но формы деятельности (журналистика, записки с советами вла­сти) — совпадали.

Булгарин и Пушкин хотели изменения существующего порядка (или, ска­жем, конфигурации власти), но при этом оба (по крайней мере, после восста­ния декабристов) рассчитывали не на революционный путь, а на постепенные реформы. Оба хотели войти в число доверенных лиц власти, ее наставников и руководителей. Оба стремились опираться на общественное мнение, но с акцентом на разные его страты (Пушкин — на аристократию и просвещен­ных людей; Булгарин — на чиновничество и 3-е сословие). Оба готовы были сотрудничать с III отделением, но на разных условиях: Пушкин — в качестве независимого игрока, Булгарин — в качестве зависимого.

В результате Булгарин получил газетную трибуну для пропаганды сво­их взглядов (разумеется, с цензурными ограничениями) и вел ее в своих многочисленных статьях, очерках, фельетонах, рецензиях и т.д. на протяже­нии 35 лет, одновременно пытаясь достичь тех же целей, подавая записки в III отделение.

Пушкин же был нужен власти прежде всего в символико-декоративном плане, репрезентируя поддержку власти самым известным русским литера­тором. Предполагалось также (и частично осуществилось на деле), что Пуш­кин своими литературными текстами будет поддерживать и восхвалять царя и царствование.

В итоге Пушкин получил возможность работать в архивах (что тогда было очень непросто), публиковать свои исторические и литературные сочинения, а также весьма немалую финансовую поддержку со стороны правительства: синекуру (числился в Коллегии иностранных дел, где получал 5000 рублей в год), а также ряд крупных ссуд. Однако газету с политическим отделом из­давать ему не удалось, чему причиной была не только неуверенность в своих силах, но и недоверие властей. Правительству не нужна была вторая офи­циозная газета (а не официозная — не нужна вообще), а в качестве редакторов подобной газеты его больше устраивали Греч и Булгарин, поскольку у них не было другой опоры, кроме правительства и III отделения, а их потенци­альные соперники располагали и другими ресурсами (аристократия и при­дворные связи у Пушкина; наука и Московский университет у Шевырева и Погодина) — в таких частично независимых союзниках власть не была за­интересована.

Выше было продемонстрировано немалое сходство в идеологических пози­циях и направлениях журналистской деятельности Пушкина и Булгарина. Конечно, можно описать и проанализировать также расхождения в их взгля­дах и степень, до которой каждый из них был готов к компромиссу с властью (что не раз уже делалось исследователями), но при этом важно не упускать из виду, что по взглядам и действиям они были не столь далеки друг от друга, как принято считать, а ожесточенные полемики, которые временами вспы­хивали между ними, были порождены именно определенной близостью ис­ходных позиций: ведь не секрет, что сильное противостояние возникает именно между представителями идейно близких течений (скажем, сунни­тами и шиитами, католиками и протестантами, большевиками и меньшеви­ками). Подобные схождения их позиций были, на наш взгляд, связаны и с неразвитостью и слабой дифференцированностью идейной сферы (при до­минировании дворян) в тот период, и со слабостью общественных структур, когда государство почти полностью поставило под свой контроль не только политическую, но и общественную жизнь.